Текст книги "Горькое вино Нисы"

Автор книги: Юрий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Дома никого не было – отец в командировке, мать на работе. Он знал это и спокойно собрал свой портфель, не опасаясь ненужных расспросов. Посидел над белой тетрадью, полистал, почитал, но отвлечься не смог. Далекими, неинтересными казались нисийские страсти. Вдруг у него мелькнула мысль, что теперь он уже никогда не закончит рукопись, но он отогнал ее. Все образуется, он снова обретет спокойствие и продолжит работу. Там и осталось немного – переписать заключительные главы. Не так у него все завершалось. Однако уверенности не было.

На столе он оставил записку матери: «Срочно уехал в Ашхабад на три дня. Сергей». Но уже в дверях понял, что очень уж сухо написал. А ведь матери писал! Стыд ожег его. Как же это получилось, что отдалился он от дорогих людей? Доверять перестал им, стал жить под покровом тайны, как под покровом ночи. Гуров, настоящий Гуров, ничем не лучше, подумал он, ощущая, как наливаются кровью щеки. Снова подсел к столу, дописал: «Вернусь – все объясню. Прости меня, мама».

В аэропорт он приехал задолго до рейса. Пока в суете дня устраивал свои школьные дела, покупал билет, телеграмму отсылал, пока собирался в дорогу, время шло своим чередом. А как вылез из автобуса и присел на скамейке в редкой тени пустынных акаций в аэропортовском чахлом скверике, время остановилось. Он посмотрел на часы, отсидев здесь, казалось, вечность, и поразился – прошло всего шесть минут. Сергей даже к уху поднес часы – не остановились ли? Но маятник тикал внутри исправно, и секундная стрелка прыгала по маленькому своему кругу. Ждать да догонять – хуже нет, вспомнил он пословицу, но легче от мудрой народной наблюдательности не стало. До самолета было еще четыре часа, да там лету еще час. А Вера…

Нетерпение согнало его со скамейки, он пошел по аллее, по узкой дорожке меж тех же акаций, мимо аэровокзала, вокруг деревянной беседки, где женщина с тремя малолетними детьми маялась на узлах в ожиданий своего рейса. Самый маленький подремывал у нее на руках, двое же старшеньких все норовили выйти из беседки на простор, от материнского глаза, и она покрикивала на них звенящим шепотом, чтобы спящего не разбудить.

– Пи-ить!.. – заныли в один голос ребятишки.

– Ну, пострелята, покоя от вас нет, – сказала она и, завидя Сергея, попросила: – Поглядите за вещами, молодой человек, я в буфет схожу, лимонада куплю им.

– Конечно, я присмотрю, – охотно согласился Сергей и присел на деревянный парапет беседки.

Отсюда просматривалось все бескрайнее летное поле, белесое, скучное, и небо над ним было такое же. Полосатая «колбаса» на мачте обвисла в безветрии. Громада гор вдали, в дымке, казалась чужой здесь, неестественной, словно пририсованной.

Как все уныло, однообразно, глазу задержаться не на чем, думал Сергей, щурясь от солнца, и как было бы прекрасно все это, окажись рядом Вера. Он думал о ней неотступно все время – и дома, и в школе, и в кассе аэрофлота, и на почте, и здесь, на краю летного поля, которое одно невидимым, неощутимым, но таким реальным аэромостом соединяло его с Верой. Она стояла на другом конце этого моста, и надо было перейти его, перелететь, чтобы увидеть Веру. И когда он так думал, невольно улыбался, и люди оглядывались на него, а он ничего не замечал. Но внезапно все это отходило, и душу заполняло иное волнение, беспокойство охватывало, тревога. Что же там темнил Игнатий Ефремович, на что намекал, о чем умалчивал? Может быть, Вера в помощи нуждается, надо ему быть рядом, защитить, выручить из беды, а он тут прохлаждается…

Прошло чуть больше часа, как приехал он в аэропорт. Женщина улетела со своими детьми и узлами, он забыл, куда, кажется, в Бекдаш, на Карабогаз, к мужу, который нашел там хорошую работу, заработок приличный и квартиру дают, секцию. «По стройкам все мотались, – рассказывала женщина, разливая в картонные стаканчики шипучий лимонад своим пострелятам. – Оно хорошо, пока одни, а с этими огольцами – куда? Теперь на месте будем. Хватит уж мыкаться».

Мыкаться, мыкаться… Слово это запало, назойливо лезло на язык. Он приладил его к своим заботам, подумав, что надо было все решать сразу и жить вместе, не мыкаться. Или там, или здесь, только вместе. Наверное, лучше здесь, чтобы ей не напоминало… Но только доходил он в размышлениях своих до этого, как радужность мечтаний рассеивалась, мечты разлетались в прах. То, что могло напоминать ей, могло и удержать ее там, в прошлом ее, где не было Сергея, а был другой человек по имени Игорь. Они же могли только так разойтись, а на деле оставаться мужем и женой, со штампами в паспортах, и он право имел на нее… Или нет, кажется, эта формальная сторона не дает никакого права, он что-то читал такое… Но все равно… Теперь казалось, что Вера нарочно сказала, будто у них еще будет время все обдумать, а у самой путы, она не освободилась от них…

Великое нетерпение снова сорвало его с места. Он пошел по тем же асфальтовым дорожкам вокруг здания, вокруг беседки. В который уже раз посмотрел на циферблат: еще два с половиной часа.

– Ну, что ей Игорь? – размышлял Сергей, вышагивая по дорожкам. – Рвач, барахольщик, машину имеет, а нравственных идеалов никаких. Злой, эгоистичный, Веру обидел… – Снова возбужденное воображение стало создавать картины Вериных страданий. Вот Игорь вламывается в ее квартиру, угрожает, замахивается…

А он все здесь…

До самолета оставалось два часа восемнадцать минут.

Хотел вспомнить Веру студенческих лет, но почему-то ничего не вспоминалось, мельтешило в памяти несущественное. Это беспокоило его. Как же так – ничего не было у них позади, в том прошлом, когда на лекциях сидели почти рядом и интересы были общие и… Неужели ничего?

И вдруг с облегчением вспомнил: было. На первом курсе было. Вечеринка наметилась, день рождения у Светки Козорез. Вера и сказала ему об этом: «Обязательно приходи, слышишь?» Посмотрела со значением, он в ее взгляде, в улыбке прочел столько всякого, что до вечера себе места не находил, сердце обмирало. «Неужели?» – спрашивал он себя. И был уверен: да. Он тайно был влюблен в нее, косился на лекциях, приятно было видеть ее склоненную над конспектом голову. Волосы она подстригала коротко, почти по-мальчишески, но была не угловата, хороша собой, мила, притягательна. Не он один заглядывался. Все какая-то компания вертелась возле нее, шушукались, смеялись чему-то, свои у них были тайны. Она действительно не обращала на него никакого внимания. А тут сама подошла и сказала и посмотрела так, и улыбнулась со значением…

Но все оказалось иначе. Никакого дня рождения у Светки не было, это они нарочно придумали, чтобы свести их вместе – Сергея и Светку. Оказывается, она «с ума по нему сходила», весь курс знал, один Сергей ничего не подозревал. На вечеринке он все на Веру смотрел, волновался, ждал чего-то.

Все у них тогда расстроилось, и у Светки, и у него…

Значит, теперь, спустя годы, Вера все вспомнила, все поняла и раскаивалась запоздало, значит, и в самом деле не шутила тогда в ресторане?..

Солнце опустилось низко. Тени стали длинными, полосами легли на белую землю. Из степи потянуло прохладой, листочки на акациях трепетно вздрогнули, загомонили вполголоса.

Двое парней вышли из буфета навеселе, громко спорили о непонятном, о люфте, кто в этом виноват. Выходило, виноватых не было, люфт и должен быть, а посему Жорик пусть подавится. Они стали хохотать до слез, пригибаясь и хватаясь за животы. Пусть выкусит этот Жорик…

Потом прошли мимо Сергея, оглядели его вызывающе. Вернулись.

– Закурить есть?

– Не курю, – миролюбиво ответил Сергей и в доказательство похлопал по пустым карманам.

Но парни не отходили, затевался опасный разговор.

– Здоровье бережешь или как? – куражился один, чубатый.

Второй, с норвежской бородкой, в синем берете, смотрел в упор налитыми кровью глазами.

– Бросьте вы, ребята. Ну, чего?..

– С портфелем… – Первый дернул к себе портфель; второй все смотрел недобро, выжидая.

Спрыгнув с парапета беседки, где опять сидел, Сергей отошел чуть в сторону, портфель остался в чужих руках, и надо было вернуть его.

– Отдайте портфель, ребята.

Те разом оглянулись, и Сергей тоже, – никого поблизости не было. Все сжалось в Сергее, напряглось.

– А этого не хочешь?

Жест был недвусмысленный, за ним должен был последовать удар. Второй, молчавший, размахнулся, но Сергей опередил его, перехватил руку, рванул изо всей силы. Бородатый охнул и упал на асфальт. Другой набычился, пригнулся, норовя ударить головой под дых, и надо было изловчиться, успеть отскочить, но Сергей, привороженный упавшим, отвлекшийся на него, понял, что не успеет ни отскочить, ни извернуться. И тут раздался милицейский заливистый свисток, топот казенных тяжелых сапог. Чубатый так и застыл в своей позе. Из кустов, из-за акаций выбегал милиционер.

– Стой!

Только теперь Сергей почувствовал страх. Они ведь и изувечить могли, спьяна. Все-таки двое на одного.

– Вот… деньги требовал, – заныл, разогнувшись, наконец, чубатый. – Думал, выпили, так нас обжать можно.

– Я все видел, – спокойно сказал милиционер. – Пройдемте. А вы портфель возьмите.

Портфель лежал в пыли за дорожкой. Сергей – поднял его, отряхнул.

Тот, с бородкой, которого кинул он на асфальт, поднялся, потирая ушибленную руку, проговорил басом:

– Мы в песках вкалываем. Что, нам выпить, что ли, нельзя?

– Пройдемте, – строго повторил милиционер и рукой указал – куда.

Сергей узнал в нем Курбанова, мужа Марины.

И пока тянулась нудная процедура опроса и выяснения личностей, пока составлялся протокол, он все разглядывал Курбанова со странным чувством – не запоздалой ревности, не неприязни, столь, казалось бы, естественной в его положении отвергнутого, – удивления. Неприметным был Маринин избранник, неказист и не молод уже, с серебром в волосах, с морщинками у висков, желтизной отливала кожа на исхудалом лице. Видно, не совсем еще оправился после того ножевого ранения. Что же нашла в нем Марина? Понять этого он долго не мог, и только когда Курбанов поднялся и, взяв под козырек, улыбнувшись даже, разрешил Сергею быть свободным, его осенило: надежность, вот что. В нем, в Сергее, она инстинктом пуганого человека угадала зыбкость, житейскую непрочность. Ей опора нужна была. А за Курбановым, как за каменной стеной.

Обидно было это сознавать. Но истина, как говорится, дороже. Да и перегорело, отошло чувство к Марине, на все, что было, смотрел он как бы со стороны, словно на чужих людей, которых и пожалеть можно, и посочувствовать им, но и посоветовать тоже. Советы посторонним хорошо давать, себе кто же советует… А он, поразмыслив, поняв запоздало многое, Курбанова поняв, так бы и посоветовал ей теперь, как сама она поступила. У него Вера теперь была, а это меняло все, великодушным его делало. Мог он и себя не щадить, потому что в сущности самоунижение это было как бы снисходительным, как бы в шутку. В душе-то, в глубине он себе настоящую цену сознавал.

Прощаясь, он Курбанову руку пожал, поблагодарил, вспомнив расхожие слова про «мою милицию», которая «меня бережет».

Расстались они дружески, взаимная симпатия вроде бы возникла, и у Сергея хорошо было на душе, за Марину порадовался, что такой у нее муж. Он опять ходил по аллее, под сенью акаций. Стемнело совсем, электрические фонари зажглись на столбах. Они светили неярко, полумрак был под деревьями, рябые тени шевелились под ногами, и было такое ощущение, будто идешь по шаткой палубе.

Представляя, как расскажет он Вере о своем маленьком приключении, как ахнет она, как испугается за него и тут же прильнет, успокаиваясь и радуясь, что все обошлось и снова вместе они, Сергей улыбался, сам того не замечая.

С этой улыбкой он и наблюдал, как подошла к аэровокзалу милицейская желтая машина с синей полосой, как, согнувшись, влезли туда те два парня, как захлопнулась дверца за ними и повезли их в город, – наблюдал с легким сердцем, не жалея их, не испытывая угрызений совести, не думая об их судьбе. Он был победителем и не судил себя, смотрел туда с любопытством и коротко мелькнувшим удовлетворением, тут же подавленном, потому что похоже оно было на злорадство. Смотрел, не ведая, что скоро, совсем скоро с необычайной отчетливостью вспомнит их согбенные фигуры, скрывшиеся во чреве казенной автомашины с решетками на окнах, и… позавидует нм.

Проводив машину, Курбанов пошел неспешно в свои новый обход и, приметив Сергея, свернул к нему. Поравнявшись, спросил:

– Не улетели еще?

Сергей только руками развел.

Они пошли рядом. Курбанов был пониже ростом, покряжистей, с крестьянской простоватостью в осанке.

– Что им теперь будет? – поинтересовался Сергей.

– Это уж суд решит. Суток пять дадут за мелкое хулиганство.

– А если бы они меня?..

– Тогда побольше, – охотно пояснил Курбанов, – если б увечье нанесли. Да вас не так просто побить, – улыбнулся он. – Самбо занимались?

– Студентом пробовал, да бросил, не по мне это, – признался Сергей.

– Это так, – деловито согласился Курбанов. – Боксом тоже не каждый может. Тут главное болевой предел. Если высокий – лучше не браться, не выдержишь.

Сергей чувствовал, что, разговаривая и будто бы ничего не делая, прогуливаясь с ним, Курбанов все время настороже, зорко поглядывает вокруг, прислушивается. Вот у него все ясно, подумал он. Зло – это нарушение закона. Добро – это предупреждение нарушения или наказание преступника. А сколько у зла сторон, не имеющих касательства с законом. Для Барлааса и зависть, и словоблудие, и скупость, и лень, и ложь, и похоть – все было порождением злого духа. А разве спустя века эти качества не сохранились в людях? И разве всегда они приводят к разладу с законом? Нет ведь, хотя зависть, лень, ложь, скупость и в нашем понимании – зло. Значит, Курбанов бессилен перед ними, пока не преступлен закон, пока завистник не стал клеветником, ленивец – тунеядцем, похотливый – насильником. Устыдить он еще может, а вот вызвать желтую милицейскую машину и отправить в кутузку – не в его власти. А там, где бессилен милиционер, всесилен учитель, с горделивым чувством за свою профессию подумал Сергей, не слыша, что говорил ему собеседник, и вдруг уловил его мысль, так схожую со своей.

– …одной голой силой. Тут профилактика нужна, разъяснительная работа. В этом деле вы, учителя, вообще интеллигенция, большую помощь оказать можете. Понять надо, что общее дело делаем. Чтобы не было, как в пословице: ишак не мой и вьюк первый раз вижу. Бывает, говорят: раньше люди бога боялись, а сейчас, мол, закона не боятся, а бога нет. Я же так думаю: закона не надо бояться, наш закон – за человека. Закон уважать надо. А когда боятся – тут только случай подвернись, чтобы в безнаказанности убедился…

Сергею очень хотелось, чтобы Курбанов понял его мысль, шире взглянул на проблему, не только с позиций закона, – и с присущей горячностью он прервал собеседника, но, чтобы не обиделся, дружески руку ему на спину положил, как бы обнял, сразу ощутив ладонью его мускулистую силу. Ему хотелось рассказать об Игоре и Canape, о том их споре, о жизненной философии, которая одно только зло и может породить.

– Главное – готовность к самопожертвованию. Чтобы потребность такая была – для других жить, свое счастье в этом понимать. У нас же есть такие: он и работает хорошо, честно план перевыполняет, а все для себя только, чтобы больше зашибить. Ведь можно и себя не жалеть ради себя же одного. Парадокс, но и такое есть. Жилы себе рвет ради денег.

Они сделали круг, снова вышли к месту, где встретились. Курбанов остановился, кружить на одном месте не входило в его планы.

– Законы у нас хорошие, справедливые, надо, чтобы каждый уважал их, – повторил он; видно, рассуждения Сергея не тронули его, не отозвались в нем, свои у него были заботы.

В репродукторе над головой треснуло, информатор объявил:

– Объявляется регистрация на рейс…

– Мой, – облегченно сказал Сергей. – Пойду.

Курбанов приложил руку к фуражке и пошел прочь.

Пассажиров на Ашхабад было немного, регистрация закончилась быстро. Сданные в багаж вещи горкой лежали на полу за стойкой. «Теперь уже скоро», – подумал Сергей. Ожидание было позади. Нетерпение отходило, усталое спокойствие заступило ему на смену.

Сергей пошел из душного зала на простор, к табличкам «На посадку» и краем уха уловил фразу, которая сразу насторожила и вызвала тревогу: «Туман там, что ли, там вечно что-нибудь…» Не успел он осмыслить ее, как по репродуктору объявили:

– Посадка на рейс… откладывается до двадцати двух часов по неприбытии самолета.

Еще целый час маяться в аэропорту. Да хорошо, если через час, а то снова отложат… А там Вера, и он не знает, что с ней, чего затеял этот Игорь, бывший муж… И какие у него все-таки права, если официально не разведены? Надо бы узнать, проконсультироваться. Но ведь пакостно это, мерзостно, низко – бывший муж, права. Сплетнями отдает, кухонными бабскими разговорами в коммунальной квартире. Если бывший, то никакой не муж, нет у него прав и быть не может, и нечего тут голову ломать. Но с другой стороны, раз они зарегистрированы в загсе, значит, он…

Нет, надо было выяснить это, надо было отыскать Курбанова, уж он-то должен знать.

Сергей пошел к автобусной остановке, кажется, туда направлялся милиционер. Но там было пусто. Вернувшись, заглянул в пассажирский зал, в буфет, к летному полю вышел. Исчез Курбанов. Может, дежурство его кончилось, поехал домой, к Марине, к детям, чай там с ними пьет, рассказывает, что видел, про драку эту. Марина и не догадается, что про Сергея, что это он бросил на асфальт хулигана.

Но не кончилось еще дежурство у Курбанова, вышел он из-за угла, неспешно пошел по дорожке, как раз по тому самому месту.

– Товарищ! – позвал его Сергей, не умея скрыть радости, точно старого знакомого встретил. – Я думал, вы уже домой уехали.

– Задерживается ваш рейс, – сочувственно сказал Курбанов, подходя. – Говорят, вылетел уже, скоро здесь будет.

Однако новость эта не очень обрадовала Сергея, другим он был занят сейчас. Вот только спросить как? Нельзя же в самом деле брякнуть…

Они молча шли рядом. Сергей вдруг почувствовал, как гудят находившиеся за долгий этот день ноги.

Вдалеке послышался шум моторов.

– Ваш летит, – Курбанов остановился и стал искать в небе сигнальные огоньки самолета.

Надо было спрашивать, уходило их время.

– Вы вот скажите, – начал Сергей, чувствуя, как стыд охватывает его, сбивает на развязный какой-то тон, защитительный цинизм в голосе пробивается. – Разговор я тут, среди пассажиров, слышал. Будто жена на мужа в суд подала…

Курбанов не повернулся к нему, смотрел на движущуюся в звездном небе молнийную вспышку, будто и не проявлял интереса, но едва запнулся Сергей, тотчас же отозвался:

– Я слушаю, говорите.

– Ну, будто она его раньше прогнала, разошлись, стало быть, но зарегистрированы еще. Он и явился к ней… Мол, жена ты мне или нет? Полез к ней…

Самолет уже коснулся земли, побежал, замедляя ход, по полосе меж посадочных огней. Окна светились тускло, и видно было людей, прильнувших к стеклу.

– Правильно подала, – Курбанов повернулся к Сергею и с любопытством глянул ему в глаза. – Насилие применять никому не разрешено. Ни мужу, ни жене – никому.

– А я подумал: анекдот, – пробормотал Сергей, провалиться готовый под его понимающим взглядом.

Курбанов вскинул, в третий уже раз за короткое время их знакомства, ладонь к козырьку:

– Желаю счастливого полета.

Он пошел неспешной своей походкой, и Сергей долго смотрел ему вслед с чувством неловкости и подсознательной зависти – к его уверенности, внутренней ясности, душевному спокойствию.

И потом, во время полета, расслабившись, наконец, в глубоком кресле с откидной спинкой, дав отдых натруженным, гудящим ногам и всему измотанному ожиданием телу, подремывая под гул моторов, он все видел его – неприметного вроде, но такого надежного, уверенно идущего по земле. «Марине хорошо будет с ним», – подумал он ясно и тут же уснул.

Засыпая, он думал о Марине, а приснилась Вера. Она одиноко стояла совсем близко на каком-то безликом пустыре, Сергей только знал, что это земля, но почти не видел, не мог понять, что это и где, смотрел вниз сквозь открытую дверь самолета, на Веру смотрел, и она смотрела на него, запрокинув голову. Ветер развевал ее распущенные волосы, то закрывал ими лицо, то относил в сторону, и они трепетали, как грива коня на скаку. А здесь, странно, ветра совсем не было, хоть и дверь распахнута, и самолет летел на бреющем по кругу, вокруг Веры. Стоя в двери, держась за края, он не боялся упасть, не это его тревожило. Беспокоило другое – Верино лицо. Было оно меловым, без кровинки, и глаза полны слез.

– Что там у тебя? – кричал он. – Ты скажи, что случилось? Почему ты молчишь?

Не слышала она его, голос туда не долетал, что ли… Вдруг она медленным движением ладоней сверху вниз показала на себя – и он понял. Вера была во всем красном, в брючном костюме, который кроваво светился от лучей не то прожектора, не то каких-то невидимых ламп или костров. И крестик на ее груди вспыхивал подобно маячному огню – через равные промежутки.

– Но это же все ерунда, ты не умрешь! – внезапно догадавшись, крикнул он во всю мочь. – Предрассудки все, не верь, не думай об этом, не смей думать!

Но она только головой покачала скорбно.

Внезапно поняв, что он должен быть сейчас рядом с ней, что только он один может ее спасти, Сергей шагнул в распахнутую дверь…

Самолет бежал по бетонной полосе аэродрома. За стеклами иллюминаторов проплывали в темноте огни Ашхабада.

«Что за дурацкий сон?» – подумал Сергей, все еще испытывая чувство тревоги и беспокойства. Конечно, это преломился в сознании ее рассказ о смерти матери, о тяжкой той примете.

Было это уже днем, в воскресенье. В Сергее еще жило ощущение необычности происшедшего, их близости. Все в нем пело, гордость какая-то проснулась, нежность к Вере, о которой думал теперь одним только словом – моя. Ему приятно было смотреть на нее, как она ходит по квартире в простеньком домашнем халатике, в шлепанцах на босу ногу, не накрашенная, очень будничная и потому по-особому близкая, родная, как будто всю жизнь они вот так и жили вместе. Она хотела обедом его накормить, что-нибудь приготовить, но на кухне нашлось только немного картошки, и они вдвоем стали чистить ее, у Сергея не получалось, он не мог сосредоточиться, все на Веру смотрел и улыбался.

– Ой, да ты лучше бы шел отсюда, не мешал, – засмеялась Вера. – Смотри – все изрезал на кожуру, так нам и жарить будет нечего.

Он охотно отложил нож, но не ушел, остался на кухне. Как же мог он от нее уйти?

Скоро нарезанная ломтиками картошка зашипела на сковороде.

Стали готовить стол, Вера нагнулась, собирая остатки вчерашнего пиршества, крестик на тоненькой цепочке провис, закачался.

– Странная пошла мода, – мягко, чтобы не обидеть, проговорил Сергей.

Не сразу поняв, Вера поймала крестик на ладошку, точно хотела поцеловать.

– Это мамин подарок, – ответила она тихо, сразу сникла, погрустнела и присела на софу, все еще держа крестик на ладони у самого лица. – Золотой. Он ей тоже достался от ее матери, а у бабушки какая-то история с ним связана, что-то произошло перед венчаньем, что ли, мне рассказывали, да я забыла. Мама сама его не носила, в шкатулке лежал. А перед смертью велела достать и подарила мне. Сказала – на счастье. А счастья нет, – вздохнула она и наклонила ладонь – крестик скользнул за ворот халата. – И у мамы не было. Она ведь до сорока не дожила. Рак. Ей говорили, что язва, но она, наверное, догадывалась. Последнее время не вставала уже, пролежни належала. Легкая стала, как перышко. Я одна ее поднимала и переворачивала, как ребенка. Отец от нас давно ушел, я его и не помню. Соседка приходила, помогала, а то не знаю, как университет закончила бы… Маме еще в детстве какие-то суеверные люди сказали, что, если увидишь во сне огонь или человека в красном, то этот человек умрет скоро. Она и верила. И вот однажды соседка возьми и скажи ей: мол, во сне тебя видела, Наталья, – вся в красном, нарядная такая, значит, скоро поправишься. Я в комнате была, хотела остановить ее, да не посмела. А мама испугалась. Нехороший сон, говорит. Соседка ее уверять – хороший, что ты… В этот день мне мама крестик и подарила. А ночью скончалась.

Как в рассказе О'Генри «Последний лист», но наоборот, подумал он. Женщина надеялась и боролась. Только там последний лист сохранили для нее, а здесь сорвали по неведению, по простоте душевной. Но сказать об этом тогда не успел, даже прощенья не попросил за то, что напомнил о тяжелом, – с кухни потянуло чадом, они кинулись туда и увидели на почерневшей сковороде искореженные угольки картошки…

Рассказанную Верой историю он забыл начисто, не до того было, не тем душа была полна. А поди ж ты оказывается, не забылась, след оставила.

Пока выруливали, пока двигатели остановились, пока трап подогнали, в салоне стало душно, пассажиры столпились в проходе, заглядывая вперед, нетерпеливо ожидая, когда можно будет двинуться к выходу. Ступив через порожек сквозь овальную дверь на площадку трапа, Сергей с необычайной ясностью вспомнил недавний свой сон, страх и отчаяние, охватившие его, когда вот так же шагнул он из самолета, кружившего над Верой.

Час был поздний, и Сергеи никак не ожидал увидеть ее среди встречающих. Она, видно, измучилась ожиданием, жадно ловила его взгляд и сразу, как только радость и удивление отразились на его лице, стала махать рукой и пошла вдоль металлической решетки, ограждающей летное поле, – но не к выходу, где могла бы быстрее встретиться с ним, а совсем в другую сторону, и все звала его за собой… У него екнуло, похолодело от дурного предчувствия сердце, и, уже забыв обо всем, обгоняя пассажиров, толкнув кого-то и не извинившись, поспешил за ней, почти побежал.

– Что, что случилось? – спросил он встревоженно, настигнув Веру в сквере; освещение было плохое, и оы не мог разглядеть ее лица, но чувствовал, догадывался, как бледна она и взволнована. – Почему ты молчишь?

Это были почти те же слова, которые кричал он ей во сне.

– Я сейчас, сейчас, – с трудом выговорила она, низко склонившись над сумочкой, платок доставая, что ли, или отыскивая там что-то; и вдруг ткнулась ему в грудь, затряслась от плача. Он подхватил ее слабеющее тело и едва разобрал то, что произнесла сквозь рыдания:

– Я убила… Игоря убила…

Он был потрясен и на какое-то время словно бы выключился из происходящего. Он продолжал что-то делать, вел ее к скамейке, оказавшейся поблизости, усаживал, говорил какие-то слова утешения, но не помнил, что делал и что говорил. Потом, преодолев в себе этот страх или шок и как бы очнувшись, придя в себя, с четкостью стал фиксировать каждую мелочь. Хотя какие тут могли быть мелочи…

– Ты успокойся, ты, пожалуйста, успокойся, – сказал он, и Вера, видимо, уловила происшедшие в нем изменения, твердость и деловитость, так необходимые сейчас, и затихла, только носом шмыгала изредка. – Ты послушай меня. Прежде всего надо сообщить… Ты сообщила кому-нибудь? Врач, милиция?

Вера молча помотала головой, глядя на него с ожиданием и надеждой. Сергей разглядел в сумраке ее глаза, понял, что она ждет помощи, надеется на него, на него одного, что ей не на кого больше положиться, и почувствовал себя совсем спокойным.

– Когда это произошло? – спросил он деловито.

– Только что, – быстро ответила Вера. – Я в аэропорт собралась, тебя встречать, а он пришел…

Она всхлипнула, прижала мокрый, скомканный платок к лицу, умолкла, перебарывая в себе слабость.

В стороне, на ярко освещенной площадке пассажиры получали багаж, разбирали свои чемоданы и коробки, переговаривались не по-ночному громко, смеялись. На летном поле взревел моторами самолет. А здесь было тихо, все эти звуки казались отделенными от них невидимой стеной и существовали только по ту ее сторону.

– Так что же произошло?

Вглядываясь в ее лицо, он видел, как припухло, подурнело оно, страданием, было искажено, отчаянием; только в глазах, обращенных к нему, тускло поблескивавших от слез, трепетала надежда. На что? Может быть, все совсем не так, как она сказала. Игорь жив, ей только померещилось это?..

Всегда старательно заботившаяся о себе, о своей внешности, Вера сейчас выглядела неприбранной, неухоженной, даже неряшливой, точно он застал ее врасплох после сна. Хотя нет, в то утро, когда Вера проснулась рядом с ним, глянула замутненными еще глазами и улыбнулась, ничего такого не было, свежа она была, как ребенок, и в домашнем халатике выглядела почти нарядно. И, вспомнив на мгновение ту Веру, он испытал сострадание к ней теперешней, и новое чувство стало расти в нем – чувство сильного рядом с нуждающимся в защите.

– Я гнала его. Он и прежде приходил, я говорила тебе, а в последнее время зачастил. Умолял, угрожал, плакал даже… Сегодня телеграмму твою увидел и взбесился. Я велела ему уйти, сказала, что мы с тобой… Ну, словом, как было. Он подскочил, горло сдавил. Задушу, говорит. И слово такое – постыдное – мне в лицо. Цепочка лопнула… крестик мамин у него в руке… Тут затмение какое-то на меня нашло… Я подсвечник схватила. Уйди, говорю. А он смеется. Нагло так. А сам руки ко мне тянет… в руке крестик… Не помню, как ударила… – Как будто к обнаженному электрическому проводу прикоснулась – судорожно передернулась вся и вскрикнула даже – до того страшным было то, о чем вспомнила она, о чем думала, что стояло перед глазами. – Теперь я жить не могу. Я суда не переживу, тюрьмы, колонии… Боже мой, я – в тюрьме! Вместе с воровками, со всякими… Я не смогу!

Она снова ткнулась лицом ему в грудь и зашлась беззвучным плачем.

Чувствуя, как бьет ее озноб, Сергей вдруг почти воочию увидел Веру в полосатой одежде, за колючей проволокой, хотя не знал, не мог знать, как оно там все бывает, – и сразу, не колеблясь, с острым чувством своей правоты, принял решение. Был только один способ ее защитить сейчас, и он его выбрал.

– Успокойся, – сказал он ласково, гладя ее голову, пытаясь заглянуть в лицо и увидеть, как оживет оно сейчас от его слов. – Тебе ничего не будет, не бойся. Я на себя вину возьму. Я мужчина, как-нибудь переживу.

Он не знал, что это будет так страшно.

Сердце вдруг сжалось, оборвалось и полетело в бездонную пропасть, все сжимаясь и холодея от падения и ожидания скорого удара о каменный выступ…

Тихо было на лестничной площадке и сумрачно. Лампочка горела далеко вверху, наверное, на четвертом этаже, и сюда достигал уже ее ослабший, желтый, рассеянный и теней-то не дававший свет. Дверь не была притворена, узкая щель оставалась, и там, где-то в глубине, в комнате или на кухне горел свет, но и он только угадывался в дверной щели, за темной прихожей, и почему-то именно этот далекий неясный свет внутри квартиры, внутри огромного, крепко спящего дома и вызывал страх.