Текст книги "Горькое вино Нисы"

Автор книги: Юрий Белов

Но он знал, что самое страшное не это – оно там, за приоткрытой дверью, в освещенной и тихой комнате. Ему надо туда войти, он сам так решил. Но сознание неизбежности предстоящего не придавало сил. Он шага не мог ступить к этой заклятой двери, возненавидя ее и страшась. И вдруг – удар колокола в ночной тиши – пришла, оглушив, отрезвляющая мысль: «Боже мой, что я делаю? Бежать, бежать отсюда, пока…»

Сердца не было в груди – только этот колокол ударял беззвучно, разрывая нервы.

«Ведь я все равно не смогу…» – с отчаянием подумал он – и толкнул дверь, пораженный своей неожиданной решимостью.

По-прежнему было тихо на лестничных маршах, сумрачно, мертво, но он уже не видел, не замечал ничего, – мысли и чувства, и зрение сфокусировались на том, что должен он увидеть в глубине, за этой беззвучно распахнувшейся дверью…

Игорь лежал на полу, неловко согнувшись. Льняные волосы слиплись в темной лужице крови. Белая нейлоновая рубашка казалась неуместно яркой и праздничной. С полусжатой ладони свисала лопнувшая цепочка с крестиком. И ободок кольца проглянул на пальце.

Бронзовый подсвечник, опоясанный фигурками танцовщиц, оказался возле серванта, и, чтобы поднять его, надо было перешагнуть через труп. Но теперь, когда Сергей сумел преодолеть в себе страх перед дверью, и это сумел сделать. Подсвечник был тяжел и холоден. Подержав его, Сергей осторожно положил на место и, не оглядываясь, спиной ощущая за собой мертвый взгляд Игоря, пошел из квартиры.

На лестничной площадке он почувствовал облегчение. Теперь все должно пойти само по себе, надо только позвонить в милицию. Найти автомат? Но ведь телефон есть у Антипова. Наверное, уже спит Игнатий Ефремович, будить придется. Все равно потребуются понятые. Обо всем этом он думал, как о постороннем, к чему будто бы и не был причастен, и вспоминал какие-то телепередачи, где все это показывали – как приезжают из уголовного розыска, как вызывают понятых, начинают фотографировать, измерять, собирать улики… Он медлил, не подходил к соседской двери, оттягивал минуты, за которыми начнется все это. Ему тишины хотелось сейчас, одиночества. Но выхода не было, и он нажал кнопку звонка. Перезвон хорошо слышен был через дверь, но никто не отзывался, не подходил. И второй звонок был безответен.

В третий раз звонить он не стал, вышел на улицу. Вера метнулась к нему из тени дерева, близко заглянула в лицо, но смолчала, не спросила ничего.

– Нужно найти телефон, – устало произнес Сергей. – Я хотел от Антипова, он не открывает.

Они молча пошли по ночной улице. Тишина была кругом, покой, отдохновение сулили спящие дома. И только они двое, наверное, во всем белом свете не знали покоя и отдохновения.

Первый же телефон-автомат оказался исправным.

– Какой у них номер, в милиции? – спросил Сергей.

– Кажется, ноль два. Без монеты можно.

Диск скрежетал, потом вызывные гудки и не по-ночному бодрый голос дежурного.

– Тут человека убили, – произнес Сергей, не испытывая уже ничего, кроме усталости. – Вы запишите адрес…

Они возвратились к дому и обреченно стали ждать. Когда в конце улицы ярко вспыхнули фары и тревожно замигал синий сигнальный огонь милицейской машины, Сергей, как бы очнувшись, поспешно напомнил:

– Значит, сначала все было как рассказывала. А когда он крестик оборвал, тут я и вошел…

Точно на такой автомашине три часа назад увезли с аэропорта пьяных парней, которые пристали к Сергею, и, вспомнив о том, что произошло там, он с тоской и внезапной завистью подумал: а ведь они через несколько дней выйдут…

– Ты же не хотел убивать – ты меня защищал. Они учтут это, – горячо зашептала Вера, хотя машина еще только разворачивалась и никто услышать их еще не мог; она уже привыкла к этой мысли, вживалась в новую роль и как бы ободряла Сергея. – Тебя не могут расстрелять.

Молнией обожгло его, ослепило на миг. Как же он не подумал об этом? Ведь может и так все обернуться, есть и такая статья, а он и не вспомнил даже… Но в нем сразу же стал нарастать, вытесняя все возражения и сомнения, могучий защитительный протест: нет, не могут такое присудить, даже думать об этом нельзя, тут совсем другой случай! Только в маленькую щелочку, еще оставшуюся, не заполненную этим чувством, проникло и болью отдалось мимолетное: а ведь Вера подумала об этом, может быть, даже сразу, – и все-таки пошла на то, чтобы заступил он ее. И уж совсем коротко мелькнуло: а как же в школе, ученики мои как? Сердце обмерло от этой мысли.

Страницы из белой тетради

На полпути к Персиполю Гисташп повстречал глашатая, от него узнал, что Камбис хотел убить брата Бардию, что Бардия жив и объявил себя царем царей и требует, чтобы народ присягнул ему и выполнял его волю.

– Ты сам видел Бардию? – в замешательстве спросил Гисташп.

– Где я мог его видеть? – удивился глашатай. – Меня вызвали и велели ехать… я и поехал. Такое мое дело.

– А Гутосса, дочь Кира?

– Говорят, поехала к брату, в крепость Сикаяуватиш.

– К какому брату? – вскричал Гисташп, ничего не понимая.

– К царю царей, к Бардии.

– Разве он жив?

Глашатай с явным презрением посмотрел на кави Парфии и смолчал, только бровями повел.

Он давно уехал, а Гисташп все не мог ни на что решиться. Если Бардия жив и слухи о его смерти – только слухи, тогда не о чем мечтать, надо возвращаться подобру-поздорову, присягнуть новому царю и помалкивать. Но если это подлог? Если вместо Бардии сидит самозванец? Разве не бывало такого?.. Но Гутосса говорила… А, Гутосса, Гутосса!..

Он остервенело пнул ногой оказавшийся под ногами бугорок – облачко пыли сорвалось и полетело над степью. Боли в пальце он не заметил.

Кони неторопливо щипали молодую травку на обочине. Люди тоже ждали спокойно и молча – что он прикажет.

А он сам не знал, что делать.

С кем связался – с женщиной! Не зря же говорят: у женщины алчность берет верх над стыдом и воспитанием. А он, как последний дурак, верил ей, мчался, сломя голову, в дальнюю даль, кого-то уговаривал, кого-то улещивал, кому-то грозил – готовил почву. Для чего, зачем?..

После тайной встречи с Гутоссой он послал мага Мантравака в Мидию, а сам ездил в столицу Маргианы Маргав, говорил с нужными людьми, поддержки искал. Недоволен народ, ропщет. Бедняки не хотят терпеть гнет мощных. Вожди племен в большем почете, чем царский наместник, – их слушаются, им верят. Совет вождей решил не поддаваться чужеземцам. При Гисташпе строками из Барлааса клялись очистить от них свою землю, называли служителями Ангра Манью. На Гисташпа смотрели с уважением, помощи ждали от него, знали, что он дружил с Барлаасом. Знали бы они, что Барлаас сейчас у него в крепости… Ну, да это потом, этому придет черед. Теперь другое, теперь как бы Бардия не прознал про его поездки и тайные разговоры. Тогда несдобровать.

Голова шла кругом. Зачем Гутосса подалась к Бардии? Может, уже все выложила, выдала сообщников, себя спасая, жизнь свою выгораживая? Приедет Гисташп – в когти зверя…

Нет, надо возвращаться. Дома спокойнее. Послать людей в столицу, разузнать все. А там видно будет.

– Чего разлеглись! – крикнул он зло и стал ногами расталкивать конюшего, ездовых, оруженосцев, нежившихся на весеннем теплом солнышке; те повскакивали испуганно. – Скорей! Едем! В Нису!

– Царь царей не велел никого к нему впускать.

Гутосса рассердилась:

– Чурбан! Скажи – старшая дочь Кира, сестра царя царей, царевна Гутосса. Быстро! Я жду!

Вскоре ее провели в зал. Высокая дверь тихо затворилась за ней. Гутосса не сводила глаз с человека на дорогом троне. Свет падал из-за его спины, лица не разглядеть, но был он крупен телом, могуч – она вздрогнула при первом взгляде на него: Бардия?

Он молчал.

Гутосса продолжала вглядываться, глаза привыкли, она видела его могучие плечи, бычью шею, сильные руки, лежащие на коленях, но лица разглядеть еще не могла. Бардию называли Танаоксарес, Большой телом. Никто во всем персидском войске не мог натянуть лук такой толщины, какой был послушен ему. Неужели все-таки Бардия? Значит, ее обманули – он не убит…

– С чем пришла, сестра? – спросил он, и злая насмешка прозвучала в его голосе.

Но голос этот принадлежал не Бардии.

Гутосса сделала еще шаг, вся подалась к нему. Он засмеялся – напряженно, вымученно. Вот теперь она его узнала – маг Гаумата.

– Не узнаешь, сестра?

– Почему же, узнала. – Теперь Гутосса была спокойна, неизвестность кончилась. – Узнала, брат. Ты смелый человек…

– Ты сама настояла на встрече, – сказал он как будто с сожалением. – Я не хотел…

Холодом обдало сердце. Раз уж он пошел на это – отсюда ее не выпустят живой.

– Ты выступил против Камбиса, – сказала она поспешно. – Я готова стать на твою сторону.

– Я понимаю. Только…

И снова она заговорила торопливо:

– Нет, я решилась, ты можешь ничего не бояться. Делай свое дело. Мое имя поможет тебе. Имя твоей сестры и жены. Я буду любить тебя и молиться о том, чтобы и меня любили в доме царя царей Бардии.

Последние слова прозвучали излишне торжественно, она сама поняла это, но здесь было безопаснее перегнуть палку, чем вызвать недоверие.

Маг Гаумата неожиданно, легко поднялся и пошел ей навстречу. Был он большой, сильный, казался уверенным, но она подумала, что царь царей даже в этом случае не должен вставать с трона.

– Ты забыл про сон Кира, – жестко сказал Дарий. – У великих не бывает пустых снов. Вчера мне тоже приснился сон, – добавил он и сделал каменное лицо, не допускающее сомнений.

Ардуманиш резко повернулся к нему.

– Сон?

– Я шел по берегу не то моря, не то озера, на душе было легко, как бывает весенним утром. Вдруг вижу: плывет лодка, в ней двое. Я встал за дерево, всмотрелся. Это были Бардия и Прекаспес.

– Прекаспес? – удивился Ардуманиш. – Он же предан Камбису, как собака, зачем же…

– Ты слушай… – Дарий недовольно поморщился. – Они плыли в лодке. Прекаспес греб не спеша. Когда Бардия зачем-то оглянулся, Прекаспес ударил его веслом по голове. Царевич даже не вскрикнул – упал в воду. Прекаспес еще покружил на этом месте, потом быстро поплыл и скрылся из глаз.

– Ну? – нетерпеливо спросил Ардуманиш.

– Что – ну? Все. Потом я видел спокойную воду на том месте, где упал с лодки Бардия. Долго видел, так долго, что стало рябить в глазах. И я проснулся.

Ардуманиш встал, прошелся по комнате, сгреб бородку в горсть, думал.

– Нет, не пойму, к чему это, – признался он наконец. – Или ты решил… – От этой догадки у Ардуманиша сделались круглыми глаза.

– Бардия мертв, – сказал Дарий.

– Мертв? Но глашатаи от его имени…

– В том-то и дело – от его имени. – Дария стала раздражать непонятливость друга. – От его имени, от его имени – не от него. Понял?

– Но Гутосса…

– Что – Гутосса? Она алчна, как все женщины. Когда я взойду на престол царя царей, она станет моей женой, вот увидишь.

Нет, Ардуманиш явно ничего не понимал.

– То – сон, а это – жизнь, – сказал он растерянно.

– Дай мне терпение, о боже! – вздохнул Дарий. – Когда-нибудь я не выдержу и убью тебя за непонятливость. Слышишь, Ардуманиш?

– Ты не обижайся, – смиренно сказал тот. – Я в самом деле не очень понятлив. Но когда тебе нужен будет товарищ для опасного дела – скажи мне, я все выполню, рука у меня твердая и сердце не знает жалости.

– Такое дело есть, – быстро сказал Дарий и посмотрел ему в глаза – долго, испытующе.

Ардуманиш напрягся весь, глаза его заблестели.

– Говори, я готов.

– Ты поедешь в крепость Сикаяуватиш. Тайно поедешь. Если узнают, никто тебя не спасет, и я не спасу. Встретишься там с Отаном. Запомни это имя – Отан. Его дочь – в гареме Бардии. Заплати Отану, сколько попросит, но пусть его дочь скажет: кого теперь принимают женщины в гареме Бардии?

– В гареме Бардии? – в голосе Ардуманиша снова зазвучала растерянность.

– Да. Я уверен, что не самого Бардию.

Догадка исказила лицо Ардуманиша.

– Так значит, это не сон…

– Ты говорил, что готов на все, – напомнил Дарий.

– Не волнуйся, я все сделаю. Еду сейчас же. Только – как зовут дочь Отана?

Дарий засмеялся.

– В гареме ее зовут Анахита. «Она нисходит со звезд к этой земле». Но ее ты не увидишь… если, конечно, новый Бардия не сделает тебя евнухом.

Писца, знавшего арамейский, звали Хамаранату. Ему помогал иудей Барик-или, мальчик с курчавой, как у трехдневного ягненка, головой и большими печальными глазами. Барик-или был раб. Его дед попал в плен при захвате Иерусалима вавилонцами, отца при Кире отправили в Парфию, здесь, в Нисе, и родился Барик-или. Он ночевал в глухой кладовке, где хранилось имущество писца – глиняные и деревянные дощечки, выделанные кожи, краски в глиняных сосудах, воск для натирания дощечек, отточенные палочки из слоновой кости, фазаньи яркие перья. Пахло в кладовке сыростью, кожами, красками и мышами. По каменному полу ползали мокрицы.

В мастерской же было светло и сухо.

Хамаранату был уже не молод, держался с достоинством, знал себе цену. Священные тексты и стихи Барлааса ему диктовал главный жрец Нисы Мантравак. Но сейчас Мантравак был в отъезде, и Хамаранату переписывал старые тексты.

Барлааса он встретил с недоверием, молча показал написанные клинописью пергаментные листы. Были они мягкие, податливые в руке. Если сжать такой лист комком в ладони, а потом отпустить, он расправлялся без складок. Здешние мастера знали свое дело. Но Барлаас пожалел быков, которые были убиты. Он считал, что лучше писать на дощечках.

– Ты пока делай, что хочешь, а я возьму к себе стихи Барлааса, почитаю. А потом подиктую кое-что.

Хамаранату молча пожал плечами. Мантравак никому не позволял выносить из мастерской рукописи, но этого человека прислал сам кави, писец не осмелился перечить.

Барлаас давно задумал записать все, что знал, передумал, сочинил, о чем говорил людям. В прежние годы, по молодости лет, каждая строка казалась ему важной и значительной. Тогда он еще не изведал сомнений, во всем считал себя правым. Теперь же с трудом дочитал до конца записанное писцом. Сколько отличных кож испорчено зря! Надо все переписывать заново, все! Или он забыл, что говорил тогда, или Мантравак исказил. Вернее всего исказил. Ведь и тогда, в Уруке от его имени проповедник говорил всякую чушь. Нельзя полагаться на память, надо записывать, иначе пройдет время, и все переврут, каждый будет излагать на свой лад, как кому захочется.

– Слушай, ты прикажи все начать сначала, – возбужденно сказал он возвратившемуся Гисташпу, не замечая его отчужденного, озабоченного взгляда. – Этот Мантравак такое наплел… Получается, будто я не о народе, а о могуществе царя пекусь. Может быть, прежде я говорил что-то такое… Но в скитаниях я многое понял. Добро – это то, что хорошо людям, а зло – что людям во вред. Вот в чем истина.

– Да? – рассеянно сказал Гисташп. – Тебе виднее… Ты оставь меня, я устал, мне нужно отдохнуть. Потом поговорим.

– Мантравака нет в Нисе, – настаивал Барлаас. – Я, конечно, поговорю с ним, но сейчас… Время уходит. Ты прикажи.

– Хорошо, скажи, что я велел.

Как будто ничего не изменилось. Исчезли, правда, некоторые приближенные Бардии, сгинули, но порядок в крепости оставался прежний.

В гареме пришел черед Анахиты. Вечером евнух обмыл ее розовой водой, вытер насухо, уложил в широкую постель, осмотрел придирчиво. Уходя, погасил светильник. Вот это, пожалуй, было новым: прежде Бардия приходил к своим наложницам при свете, ему нравилось любоваться женским телом.

Анахите было шестнадцать, она до гарема знала мужчин, и ей нравилось быть с ними. Но Бардию она боялась. Он доставлял не радость, а боль. Все называли его Танаоксарес. Анахита про себя звала его дэвом Змакой, который приносит страдания. Правда, он был у нее только раз, давно. Сегодня – второй…

Она тихо лежала в темноте, прислушивалась. Ждать было еще хуже. Скорее уж… А тут еще отец наказал обязательно разглядеть лицо Бардии. Зачем? Какое ей дело до каких-то слухов? Но отец наказал крепко, придется постараться. Только разве в такой темноте что-нибудь разглядишь…

В коридоре послышались шаги. Там тоже не было света, и в дверном проеме она едва различила громадную фигуру Танаоксареса. Разве его спутаешь с кем-нибудь?

Дверь закрылась, снова стало совсем темно. Прошелестела одежда, тихонько звякнула какая-то пряжка.

Он подошел, неслышно ступая по ковру, рукой ткнулся в ее грудь. Ладонь у него шершавая, грубая.

Анахита зажмурилась. Она знала, что боль нестерпима только в самое первое мгновенье, и закусила губу, чтобы не вскрикнуть.

Но это был не Бардия…

– Это не Бардия! – радостно воскликнул Ардуманиш, вбегая в комнату Дария. – Я все узнал – это не Бардия, это маг Гаумата.

– Я же говорил тебе, – не умея скрыть улыбку, ответил Дарий. – У великих не бывает пустых слов.

– Так, значит, это правда – про лодку и Прекаспеса? – догадался Ардуманиш.

– Правда, – кивнул Дарий. – Но хватит об этом. Скажи, чтоб принесли доброго вина. Будем думать.

Барлаас увлекся работой. Спокойно было у него на душе, хорошо. Время бежало незаметно, месяц прошел и второй, и третий. Говорили, что вернулся Мантравак, но Барлаас не видел его, да и не нужен он был – о чем с ним говорить?

Хамаранату привык к нему и теперь смотрел даже с уважением. Барик-или приносил в мастерскую кувшин с вином, но пил один только Барлаас, и то немного. Хамаранату признался, что от вина у него голова будто светлеет, но почерк становится совсем никудышный.

В мастерской стояла глиняная скульптура богини небесных вод и плодородия Ардвисуры Анахиты. Почему-то она напоминала Барлаасу Пуричисту, хотя они совсем не были похожи. Разве только пышные груди… Он думал о дочери. Надо бы попросить Гисташпа, чтобы привезли ее сюда, он это сможет, но не решался, сам не знал – почему. Конечно, Пуричиста не джахи, не первому попавшему продает себя. Наоборот, то, что она делает, угодно богине Иштар. Но почему это должна делать его дочь?..

Только такие мысли и омрачали иногда его дни в мастерской писца. Он редко отвлекался от своей книги.

– Спросите, – диктовал он, – где земля наиболее радостна? И я отвечу вам: «Та земля наиболее радостна, где человек построил дом, в котором он живет со своей женой и детьми, с верной собакой и домашним скотом, и постоянно горит огонь; та земля наиболее радостна, где возделывается зерно и фрукты, где изготовляют доброе вино, где люди орошают пустынные земли и засевают их, где разводят много скота и скот дает много навоза, удобряя землю, делая ее плодородной…»

Анахита стояла возле окна, свет падал на нее щедро.

«Хорошо, что она не узнала меня, – думал Барлаас о дочери, косясь на статуэтку, – не надо ей знать про меня, пусть живет, как знает…»

– Готово, – сказал Хамаранату.

– Пиши: «Плодородие и жизнь радуют землю, печалит же все, что приносит бесплодие и смерть». На сегодня хватит, устал я, пойду пройдусь.

Он снова остановил взгляд на Анахите и вдруг стал читать нараспев сочиненное только что:

 
Вот стоит Ардвисура Анахита
В облике девы прекрасной.
На ней драгоценная мантия,
Ожерелье дорогое на прекрасной шее,
Тонкий пояс стягивает
Ее высокие груди.
 
 
Но не этим она хороша,
Не этим дорога людям.
А тем, что посылает воды
На земли, изнывающие от жажды,
Тем, что делает эту землю
Плодоносной.
Разве не пример это
Для каждого из нас?..
 

Писец и мальчик смотрели на него с изумлением.

– Потом я продиктую это, – смущенно сказал Барлаас и направился к выходу, но остановился и пояснил: – Так сказал Барлаас.

– Скажите, учитель, а кто был Барлаас? – вдруг спросил Барик-или.

Он назвал его учителем, это понравилось.

– Поэт, поднимающий свой голос за справедливость и красоту на земле, – ответил он с улыбкой и потрепал мальчика по курчавой голове.

Узкая пыльная дорога спускалась от крепости к площади. Была она в этот час пустынна, Барлаасу встретился лишь старик, погонявший осла с поклажей в переметных сумах. Старик остановился, поклонился низко, проводил Барлааса слезящимися глазами и поспешил за ушедшим в гору ослом.

Через площадь бежала по каналу вода, журчала в каменных берегах. От воды тянуло прохладой. Летом этого не замечаешь, только возле самой воды чувствуешь ее свежесть. Барлаас с удивлением увидел, что лето уже прошло. Серые тучи плыли в небе. Гулко прогремел далекий гром, огненная молния полыхнула над горами. Но дождя тучи не обещали – в голубых промоинах было светло, солнечно.

У гончарной лавки он остановился, залюбовался кувшинами, чашами, горшками. Сделаны они были хорошо, добротно, какая-то легкость была в каждом изделии – и надежность.

За глинобитным забором слышался скрип гончарного круга. Барлаас толкнул резную калитку и вошел во двор.

Гончар сидел на своем месте перед вращающимся деревянным кругом, пальцы его проворно скользили по краю податливой маслянистой глины, сужая ее кверху, придавая будущему кувшину стройность.

Первым увидел вошедшего работник, крутивший колесо, – круг замедлил свой бег, и мастер прикрикнул, не отрывая взгляда от работы, на сосредоточенном его лице отразилось недовольство;

– Ничего, ничего, работайте, я только посмотрю, – с виноватой улыбкой сказал Барлаас и добавил просительно: – Можно?

Гончар мельком посмотрел на него, промолчал. Работник больше не оглядывался, вращал толстый круг. Под чуткими пальцами мастера кувшин вытягивался, делался выше, тоньше у горлышка, изящнее.

Только теперь Барлаас понял, почему его потянуло к гончару – вспомнил Фраду. В Маргаве он часами мог смотреть, как работает Фрада. Этот, пожалуй, делает все не хуже, тоже красиво. Но Фрада… Какой это был мастер. В то далекое счастливое время Барлаас сочинил свою «Славу труженику» и впервые спел ее другу. Жив ли он теперь? В молодости они надрезали кожу на руках и слизнули друг у друга кровь. Хотели всегда быть вместе, но судьба увела Барлааса, больше побратимы не виделись. «Закончу книгу, поеду в Маргав – найду его», – подумал он.

Мастер осторожно срезал кувшин с круга, понес к печи. Сполоснув руки в воде и вытерев о передник, он подошел к гостю. У него было простое; грубоватое лицо и добрые глаза. В бороде пробивалась седина, хотя был он еще не стар.

– Хотите что-нибудь купить?

– Хорошая работа, – похвалил Барлаас. – Но мне не надо. Просто зашел…

– Обычно в лавке сидит сын, – пояснил гончар. – Но сейчас он заболел. Жена с ним. Вот и приходится все самому.

– Увидел вашу работу и не мог пройти мимо. Очень красиво.

– Вы приезжий? Я не видел вас в Нисе, – гончар пытливо вглядывался в незнакомца.

– Да, издалека… Из Египта.

– О, там есть отличные мастера, – кивнул гончар.

А ведь верно, много отличных мастеров, – во всяком деле. Барлаас, загнанный, измученный, еле живой, видел там одно только зло. А было и добро. Египтяне работали на земле, руки их многое могли, теперь он вспомнил и пирамиды, и сфинксы, и корабли, и дворцы – сколько мастерства во всем было! Благодатная земля. Та-мери…

– Мастера есть везде, – согласился Барлаас. – Их было бы больше, если многие люди не работали бы из-под палки. Когда человека кнутом заставляют делать работу, мастерства от него не жди.

– А зло сгинет, когда каждый станет мастером, – вздохнул гончар. – Когда же это случится?

– Почему ты думаешь, что надо всем стать мастерами, чтобы на земле исчезло, зло?

– А как же? «Святое дело человека – рыть каналы на иссушенной солнцем земле, поить землю, чтобы обильными были урожаи и тучными стада на пастбищах. Тогда человек будет сыт, здоров и счастлив, а зло отойдет и погибнет». Так говорил Барлаас. А кто же может так работать на земле? Мастера!

– Верно – не рабы. – Барлаас смотрел на гончара внимательно. – Только свободный труженик может сделать землю счастливой.

 
Славу воздадим труженику святому,
Сеющему на земле добрые семена…
 

Гончар с улыбкой подхватил:

 
Дабы создан был сверкающий мир,
Не стареющий, не умирающий…
 

Волнение охватило Барлааса.

– Откуда ты знаешь эти стихи?

– Стихи Барлааса? – удивился гончар. – Народ их хранит.

– Но я не слышал, чтобы жрецы в своих проповедях вспоминали их…

– То жрецы… – гончар спохватился и умолк, виновато опустив глаза.

– Что же ты молчишь? – настаивал Барлаас. – Говори, не бойся.

– А что говорить?.. Барлааса нет. Теперь некому поднять свой голос в защиту народа. А сам народ безъязыкий, у народа только руки.

Он посмотрел на свои темные, истрескавшиеся руки и снова понурил голову.

Барлаас тоже посмотрел на его руки, похожие на коряги.

– А, может, Барлаас жив? – вдруг спросил он. Вскинув на него удивленный взгляд, гончар ответил тихо:

– Разве б он тогда молчал?

В сердце кольнуло. Барлаас стал растирать грудь ладонью. Значит, пока он сидел в мастерской писца, пил вино и наслаждался покоем, зло торжествовало вокруг, и народ жаждал Доброго слова. И Доброго дела. Только делом и можно что-нибудь изменить, только делом…

– Не этим она хороша, не этим дорога людям… А сам? Стыдись.

– Что? – гончар отступил в изумлении.

– Разве я что-то сказал? Нет, это так… мысли. Прости, мне нужно идти. Прощай. И помни: нет ничего хуже, чем слепо следовать чужим словам.

Знакомая улочка показалась очень крутой, а он спешила в крепость вошел, едва переводя дух. Надо было все переменить, сразу, тотчас же. И открыться людям. Сколько же можно таиться? Для чего? Но только Гисташп мог обнародовать его имя.

Оказалось, что Гисташп три дня как уехал. А он и не знал. Совсем замкнулся в мастерской. Как крот в норе. Так и ослепнуть можно. А ему нужно быть зрячим, зорким, всевидящим. И всеведущим. Нельзя жить в норе.

Он снова пошел за ворота, на торжище, в толпу. Очень хотелось потолкаться среди людей.

Шумно было здесь, пыльно. Тяжелый дух лошадиной мочи, навоза, провонявших одежд першил в горле. Но и весело было – спорили, зазывали покупателей, пили вино, плакали, смеялись, дрались. Крестьяне из окрестных селений, кочевники, торговый люд из дальних мест – всем было здесь место и дело.

Проталкиваясь сквозь толпу, Барлаас жадно поглядывал вокруг, прислушивался к разговорам. Обрывки фраз, порой будто ничего и не значащие, пустяковые, собираясь воедино, начинали приобретать смысл, слагаться во что-то цельное, бередили душу.

– Эй, массагет, отдай шкуру за колесо!

– Нужно мне твое колесо…

– Дурак, купишь телегу, будет колесо про запас.

– Сам дурак.

– …хоть убей!

– Врешь, небось.

– Своими глазами видел. Вот такая борода. А голос – две трубы заменит.

– И что он?

– А то. Подомнет он всех под себя, наплачемся.

– Видать, опять в войско идти.

– Воевать – дело царей, наше дело – торговать.

– Наторгуешь… В Маргаве вон не смотрят, купец ты или кто. Богат – делись с бедняками и сам работай.

– Кто же там так?

– А кто их знает… Люди говорят.

– Язык без костей.

– Дыни, дыни берите! Слаще любой красавицы!

– Стар уже про красавиц-то…

– В Персиде опять заваруха…

– При Кире не посмели б…

– А что хотят-то?

– Кто их поймет – цари!

– А ну, положь на место. Много вас таких!

– …карпаны, кто же еще…

В раздавшемся кругу трое в черных одеждах плясали со змеями в поднятых руках. Змеи были ленивы, плетьями свисали, но смотрели круглыми глазами, не дремали.

– Кто повторяет слова богоотступника Барлааса, того ночью в постели ужалит ядовитая змея! – выкрикивал один, извиваясь телом, сам уподобляясь змее. – И жена его будет ужалена, и дети его, и внуки его, и весь скот! Нет никакой триединой правды. Есть только один Бог-Змея. Бойтесь его, поклоняйтесь ему! Это он покарал Барлааса за кощунственные песни. Помните: горькое дерево приносит горький плод, даже если вы будете поливать его медовой водой. Не обольщайтесь!..

Пыль поднималась из-под босых ног пляшущих, щипала ноздри. Но люди не расходились, смотрели и слушали. Любопытство было на их лицах – больше ничего.

Выбравшись из толпы, Барлаас пошел с торжища. «А может, и в самом деле нет ничего, – сам поразившись этой мысли, подумал он, – ни Мазды, ни Манью, ни Бога-Змеи, а есть только люди, одни только несчастные люди на земле?.. И добро – от них, и зло – от них…»

Поодаль стояла кочевая крытая повозка. Распряженные кони понуро склонились над остатками сена, подбирали его вытянутыми губами с самой земли. Рослая матерая молодуха возилась по хозяйству, подоткнув юбку так, что крупные икры мелькали, когда нагибалась или поворачивалась она. – Со стороны за ней настороженно наблюдал охотник-массагет с луком и колчаном стрел в руках. Потертая, залоснившаяся шкура барса была накинута на левое плечо. Загорелое дочерна лицо его заросло светлой бородкой, глаза сверкали азартно. Он то оглядывался озорно и воровато, то устремлял жадный взгляд на женщину. Когда та закинула в кибитку узел и сама полезла, чтобы уложить как следует, охотник стремглав побежал и юркнул вслед за ней, повесив у входа на жерди свой колчан. Из кибитки донесся сдавленный женский вскрик, но больше из-за шума близкого торжища ничего не было слышно.

Барлаас усмехнулся: массагет строго блюл свои обычаи – колчан мерно раскачивался на палке у опущенного полога повозки, давая знать, что внутри мужчина. Вот только была ли массагеткой та женщина… Впрочем, при желании у нее хватило бы сил вышвырнуть охотника вон.

Этот эпизод ненадолго отвлек Барлааса от тревожных и опасных мыслей. Но едва ступил за ворота крепости, как смятение вновь охватило его.

4

Было все, о чем читал он прежде, – и тяжелая дверь с крохотным смотровым оконцем, тоже запираемым на ключ, и зарешеченное окно под потолком, и жесткие конки. Все было так. Так да не так. Потому что каждый, ступив в камеру следственного изолятора, видит и чувствует все по-своему. И никакой чужой опыт не поможет, когда с лязгом закроют за тобой железную дверь, и все это – запертая дверь, зарешеченное окно, убогие пары – отныне становится твоим миром. Особый смысл приобретает цвет и запах и каждая царапинка на грубой штукатурке, и какие-то особенные, одной печатью отмеченные лица заключенных, и человеком овладевает гнетущее чувство бесприютности. Оно наваливается на плечи, на сердце, на душу тяжелым давящим грузом, который, кажется, не сбросить уже…

Пережив, перечувствовав все это, Сергей опять, как тогда, в тесном аэропортовском скверике, где Вера открылась ему в убийстве, остро осознал свою правоту и, как тогда, ужаснулся, представив Веру в таком вот месте. Не мог он допустить ареста Веры после всего, что было между ними, после того, как назвал ее своей женой. Это как на рельсах перед несущимся поездом или на тонком льду – спаси, не думая о себе…

– Сережа, и вы? Вот уж чего не ожидал…

Антипов поднимался ему навстречу с нерадостной, как у всех тут, улыбкой.

Когда-то, еще студентом, смотрел Сергей спектакль о войне. Была там сцена нежданной встречи в партизанском отряде. Партизан, глянув в окно землянки и узнав в прилетевшем с Большой земли своего давнего друга, задрожал весь, словно судорога по всему телу прошла, и этот жест актера показался Сергею неестественным, наигранным. Теперь же он сам задрожал точно так же – от внезапно нахлынувшей радости. В другое бы время встретились на улице – поздоровались, перебросились ничего не значащими словами и разошлись, забыв о встрече. Что их связывало? А здесь, казалось, не было человека, роднее Игнатия Ефремовича.