Текст книги "Горькое вино Нисы"

Автор книги: Юрий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Поп в одном рассказе описан, про веру рассуждает, во что верить. Бог, говорит, есть, имя ему – Жизнь. Он, этот бог, предлагает добро и зло вместе, а это, говорит, собственно, и есть рай.

Может, и впрямь так? Что в жизни добро и зло вместе – это верно, а вот рай ли это – сомневаюсь. Не могу такое принять, не могу согласиться, что зло нужно людям, даже вперемежку с добром.

Но я отвлеклась.

Как-то проснулась я ночью, неизвестно отчего. Может быть, выспалась. На душе спокойно, умиротворенно. Лежу, звезду в двери вижу. Думать ни о чем не хочется, просто наслаждаюсь покоем… И вдруг понимаю, почему проснулась – Игоря рядом нет. Еще подумала с усмешкой: „Верная жена просыпается, даже когда мужу по нужде выйти нужно“. Лениво так подумала, спокойно. Жду, а его все нет и нет. Взяла куртку, вышла из палатки.

Небо было чистое, звездное, лунное, а внизу, по берегу, плыл туман, моря совсем не видно. У меня сердце екнуло: может сдуру, с перепоя вчерашнего заплыл далеко, а берега не найдет. Но сама же себя успокаиваю: что ом, совсем ничего не соображает, что ли?

Стала спускаться по тропинке и вижу: Валечка в купальнике навзничь лежит, руки за голову закинуты, лицо от лунного света совсем белое, а рядом – Игорь; левым локтем в песок уперся, а правой рукой гладит ее – грудь, живот… Я одеревенела: ни вскрикнуть, ни уйти. Боже, думаю, сейчас на моих глазах… Тут до меня смех Валечкин долетел – эдакий колокольчик. Он меня и привел в чувство.

– Игорь! – позвала я срывающимся голосом.

Они оглянулись. Игорь сел и взмахнул рукой (той самой правой).

– Иди к нам! Ночь такая – грешно спать.

У них и початая бутылка была, и стакан, и полплитки шоколада. Игорь стал мне наливать. А у меня все кипит, аж пелена перед глазами. Подхожу, останавливаюсь над ними, думаю: вот сейчас врежу ему и ей… ногой… в лицо… А Игорь вдруг говорит, негромко так, с угрозой:

– Только не дури!

И я сдержалась. Даже выпила с ними. Но долго молчала, не могла говорить, на крик бы сорвалась, на истерику. А унижаться не хотела.

Видно, все приедается, и красивые женщины тоже, если без любви. Я поняла, что он мне изменяет, и не только с этой Валечкой. Тут же, на берегу, твердо сказала себе: больше нам не жить.

Но едва приехали в Ашхабад – гром средь ясного неба: отца Игоря с работы сняли. Едва под суд не угодил, отделался строгачем. Ну, у него возраст уже был – за шестьдесят, его на пенсию и спровадили.

Мне вроде бы и неловко было в такой ситуации уходить. А там на работу пошла, новые заботы, заглохла боль, затаилась.

Оскудела наша жизнь. Сначала, пока эта история с отцом длилась, Игорь поутих, ходил сам не свой, жалко на него смотреть было. Компания наша распалась… А потом, когда все уладилось, собрать ее как-то не удалось, да и желания ни у меня, ни у Игоря не было. Сапар забегал, но не засиживался. Родители женить его вздумали, невесту подыскали. Сапар радовался: аульная. Эта хоть и дороже, зато работящая и без особых претензий, все стерпит.

Ко всему прочему беременность моя прибавилась, совсем уж некстати. Долго не решалась сказать Игорю, боялась упреков, недовольства, гнусности какой-нибудь. Игорь отцовства не жаждал, не нагулялся еще. Да и, по правде, надеялась еще, что ошибка. Но когда сомнения отпали и тайное могло уже стать явным, я открылась ему.

Разговор у нас был совсем не таким, каким представлялся мне.

Я: Игорь, ты не огорчайся, я скоро могу стать матерью.

Он: Почему же я должен огорчаться? Это естественно.

Я: Ну… думала… пока мы молоды, ребенок будет… ну, помехой, что ли.

Он: Вон ты о чем. А я, грешным делом, подумал другое.

Я: Что другое?

Он: Что ребенок не мой.

Я: Да как ты мог! Ты же знаешь…

Он: Что я знаю? Ничего я о тебе не знаю.

Я: Ты бессовестный. Ты просто наглец!

Он: Почему же я бессовестный? Это скорее к тебе относится. Ты же предлагаешь сделать аборт.

Я: Я?

Он: А кто же?

Я: Ну, знаешь… Я всего ожидала…

Он: Чего же ты ожидала?

Я не выдержала и расплакалась. В самом деле, чего я ожидала? Втайне, конечно, надеялась, что он обрадуется, начнет строить планы, как нам дальше жить, как сына назвать. Отцы всегда ждут сына.

– Перестань, пожалуйста, – сказал он, поморщившись. – Мне еще сцен не хватало. В конце концов делай, как знаешь. Может, ты и права. Нужны будут деньги, я дам. Не торгуйся там.

Он уехал, сказав, что заночует у родителей: мол, отец просил что-то там помочь по дому.

Я проревела всю ночь, а утром поехала к соседке на старую квартиру. Она поахала, всплакнула даже, а потом повезла меня в больницу. Знакомая у нее там была.

В понедельник я уже на работу вышла. Никто ничего не заметил».

Сережа, дорогой мой!

Мне Керимова сказала, что ты хочешь приехать на свидание со мной, и я чуть сознания не лишилась. С той минуты в голове какой-то ералаш, а в душе смятение. То радость нахлынет, всех перецеловать готова, петь и танцевать, то страх охватит, и свет не мил, хоть в петлю лезь. Как же я выйду к тебе на это свиданье, да не сама – приведут меня?.. Как в глаза тебе взгляну? Я же со стыда сгорю, только горка пепла теплого останется… А хочу, хочу встречи с тобой, ах как хочу! Но не решусь, не выйду. Силком же меня никто не заставит.

Ты уж пощади меня, не приезжай, Сереженька!

Сегодня – день защиты детей, и я – словно беспомощное дитя сейчас. Защити меня, от самой меня защити…

Господи, да что же это со мной, что я делаю, как смею писать такое! Я же не знаю, что отдала бы за то лишь, чтобы хоть издали, хоть в щелочку увидеть тебя. И все-таки не приезжай, не надо. Нельзя нам видеться, время не пришло, ни тебе встреча не нужна, ни мне. Вот это, пожалуй, правда, горькая, но правда. А между нами не должно быть лжи.

Не приезжай, милый, не трави меня. Может, когда-нибудь потом я смогу выйти к тебе в казенном своем платье, в сопровождении контролера. Только не сейчас.

Прости меня, пойми и не суди строго. И из памяти не выбрасывай, помни меня.

Вера.

1 июня.

(Это письмо Смирнова не отправила).

«Осужденная Смирнова В. все чаще в часы досуга начинает встречаться с осужденной Стребковой Н. К ним тянется и Темина В. Думаю, что образуется неформальная малая группа положительной направленности. Данные: все трое решили соревноваться, Смирнова готовит Стребкову к занятиям в школе. В прошлом учебном году Стребкова часто пропускала занятия, уроки не готовила, экзамены за восьмой класс не сдала. Темина имеет 8 классов, дальше учиться отказалась. Хорошо, если под влиянием Смирновой они возьмутся за учебу.

Во время беседы о Конституции СССР подробнее рассказать о праве граждан на образование. Привести конкретные примеры из жизни бывших осужденных, твердо вставших на путь честной трудовой жизни и продолжающих учиться. Пригласить одну из них, чтобы выступила, рассказала, как живет, работает, учится».

(Из дневника индивидуальной воспитательной работы начальника 1 отряда лейтенанта Керимовой).

Сергей Саламатин

Странно, он думал, что теперь хорошо знает их, особенно Веру. Но Вера во второй его жизни была иной, чем на страницах ею же написанных писем. От нее как бы отслоилось все наносное, чужое, взятое напрокат – он точно не знал, у кого, но были же эти люди на ее пути, – и когда он с помощью собственного воображения переносился в колонию, Вера встречала его мягкой и доброй улыбкой и вся светилась расположением и доверием к нему. «Я не знаю, что бы со мной стало, если бы не ты, – сказала она ему однажды в той нереальной реальности, которая принимала Сергея, не отторгая, потому что своим становился он там, многое уже понимающим, и вторая его жизнь раскрывалась перед ним доверительно. – Ты переезжай сюда, к нам, и мы все время будем вместе». Он удивился: но как же? Не могу же я ради этого пойти на… Она засмеялась тихо и стала отступать к стене, растворяться, исчезать, только стена и осталась перед ним…

И тогда он понял. И Керимову вспомнил, ее слова про закономерность чего-то. Так вот – чего!

Нельзя отгораживаться стеной от них, нельзя сказать себе: там они, а тут я, хороший и честный, добрый и отзывчивый. Но для кого же тогда все это – и честность, и отзывчивость, и доброта, для себя разве только? Керимова поняла это давно, когда согласилась работать в колонии. Наверное, она тоже думала о том злосчастном проценте…

– Знаете, мама и папа, – сказал он за обеденным столом с излишней торжественностью, сразу же уловив неестественные нотки в своем голосе, но не смутился, не оробел и не сбился, – я решил проситься в школу при исправительно-трудовой колонии. Это очень важно для меня, вы не представляете, как важно.

Они молча смотрели на него. У отца лицо было непроницаемым, а Нина Андреевна постепенно начала бледнеть.

– Вы только не осуждайте меня, не отговаривайте, вообще пока лучше ничего не говорите, – поспешно добавил он. – Я очень вас прошу.

У матери уже знакомо прыгали губы и глаза были полны слез. Отец прокашлялся и сказал:

– Отчего же осуждать? Ты о нас плохо не думай. Не надо убиваться, мать, лето еще все впереди, пообвыкнем. Да и не по суду же он туда идет. Значит, так нужно.

Ах, как был он благодарен отцу! Только бы взяли его, только бы не отказали. Ведь он же еще ничего не узнавал, может, и нельзя ему вовсе, поскольку там знакомая… Но это все было теперь второстепенным, не главным, в конце концов можно и в другую колонию, хотя именно туда, где Вера, хотелось ему. Главное же было то, что он решился и что отец его поддержал. И мама поймет и поддержит, просто она не может так сразу…

…Сквозь стену выходила к нему Вера и улыбалась, и кивала ему, и рукой махала… И так ему было хорошо.

Из дневника осужденной Смирновой В.

«И пошла наша жизнь вразлад.

Холодок в отношениях с Игорем нарастал, изморозью покрывались наши отношения. Он все реже брал меня с собой в компании, чаще я дома в одиночестве отсиживалась перед цветным телевизором, обиду свою глотала пополам с вином. Игорь то совсем не приходил ночевать, то являлся пьяным и сразу заваливался спать. Утром говорил, что был у родителей, отцу, мол, плохо. Как-то ночью из соседней квартиры, от Анны Ефимовны, одинокой больной женщины, которая все время страдает бессонницей, я позвонила отцу Игоря. Он ответил раздраженно, что ночь уже и сын спит. А через полчаса приехал Игорь, возбужденный, разговорчивый, сказал, что в одном магазине холодильник чинил, завмаг расщедрился, угостил. Врал, значит, папаша, зря только Анну Ефимовну беспокоила. Да и вообще все это зря…

Но я все еще чего-то ждала, надеялась, что ли, что все в колею войдет…

Однажды Игорь с компанией завалился. Сапар с ним и еще две девочки из нашего архива, Соня и Зина. Где уж они познакомились, не знаю. „Под газом“ все были, шумные, веселые. Я сделала вид, что обрадовалась, стала на стол накрывать. Девочки ко мне липнут, щебечут что-то, в глаза заглядывают, словно виноватые. Я раньше с ними не очень и зналась, так – привет, привет, и все. А тут вдруг в гости заявились и как будто бы ко мне. Я-то все понимаю, только вида не подаю. А у самой все кипит внутри, однако молчу, улыбаюсь.

Игорь показывает похвальную грамоту, на работе получил, непонятно, за какие там заслуги, и говорит торжественно:

– Что ж, други, труд, как известно, сделал из обезьяны человека, а водка, что тоже известно, делает из человека обезьяну. Поэтому предлагаю выпить за мои трудовые успехи армянский коньяк. Он возвышает.

– У-у-у-у! – в один голос взвыла компания.

Так это у них ладно получилось, что я поняла: не первый раз они вместе. И сразу ко мне спокойствие вернулось. Что ж, думаю, пора с этим кончать. Никакие мы ни муж и жена – так, одна фикция. Нечего канитель тянуть. Только не сейчас, до скандала я не унижусь, особенно при этих девочках.

Выпила с ними, посмеялась, а когда Игорь сказал, что развезет гостей по домам, даже вышла на улицу проводить, рукой помахала.

Ночевать он, конечно, не приехал. Да это меня уже мало беспокоило. Надо было с жильем что-то делать. Старую свою квартиру на Хитровке я, как последняя дура, сдала, все вещи за полцены распродала, один только бронзовый подсвечник оставила на память. Теперь частную комнату придется искать. А хозяева сдерут, как пить дать, теперь дешевую не снимешь, теперь шальных денег много у людей развелось, студенты и те от общежития отказываются, по частным квартирам живут. Ну, да как-нибудь…

Когда Игорь днем позвонил мне и стал что-то там сочинять про поломку в двигателе, я его бодрый голос прервала и сказала почти равнодушно:

– Ну, что ты, Игорь, мне-то какое дело, где ты был. Мы же с тобой вольные птицы, летим, куда хотим.

Он, видно, не понял.

– Ты, старая, как всегда, права, я тебя за то и люблю, что ты без всяких предрассудков, за то и в жены взял.

– Это тебе, старик, только показалось, – отвечаю ему в тон, – что взял меня. Меня нельзя взять, я не вещь.

– Ладно разводить антимонию, – останавливает он меня, и я представляю, как он морщится. – В общем…

– Ты меня не понял, старик, – втолковываю ему терпеливо. – Я говорила про вольных птиц в том смысле, что ухожу от тебя. Надоел ты мне, ужас. Вот только…

– Погоди, – голос у него изменился, дрогнул, – я сейчас подскочу. Ты выйди, поговорим.

– Ну давай…

Пальто накинула, спустилась.

Он подкатил к крыльцу, вышел, хлопнул дверцей. Вид у него был растерянный.

– Привет. Что ты еще выдумала?

Я пожала плечами.

– Сам понимаешь, что мы уже давно не супруги.

– Фи, какое слово. Су-пру-ги. Мы друзья прежде всего.

– Вот и останемся друзьями. Я подыщу комнату и уйду. Друзьям не обязательно жить вместе.

Он хмурился, смотрел исподлобья. Что-то в нем происходило, может быть, борение мысли, хотя задумываться он не любил.

– Это серьезно?

– А ты как думал? Шуточек и без того предостаточно.

– Может, ты и права. Поживем врозь. Только зачем тебе искать квартиру? Оставайся, а я уйду к предкам. Буду звонить.

– Чао, – ответила я и подняла руку, прощаясь.

Голубой дымок вырвался из-под машины, и она выехала на улицу. Не ездить мне больше на ней, подумала я. Грустно вдруг стало, но и облегчение испытала одновременно. Нелегкий это груз, семейная жизнь, и вот – скинула…

Началось одиночество. Пусто и тоскливо было в квартире. Я не знала, куда себя деть после работы, чем заняться. „Телек“ осточертел, книги не могли отвлечь, скучно было их читать: чужая жизнь, чужие переживания. Мелочными они казались, ничтожными. Проку в них не было, в этих книгах.

Вечера стали длинными. Порой тянуло на улицу, хоть потолкаться среди людей. Но я зло шутила: на панель? И оставалась дома. Одна со своими дорогими вещами, такими ненужными, как выяснилось… Глупая песенка прилипла:

 
А мне опять приснился
Крокодил зеленый,
Зеленый-презеленый,
Как моя тоска.
 

Она преследовала меня с утра до ночи. С ума можно было сойти.

И вдруг однажды вечером – звонок. Даже не поверила – слуховая галлюцинация. Но звонок снова прозвучал в прихожей, и очень уж требовательный. Раньше один Игорь был так настойчив.

Открываю – он.

– Привет! Не скучаешь?

– Привет, – говорю, – не скучаю.

– А я вот ехал мимо. Дай, думаю, загляну. Все-таки друзья.

– Ну, заходи.

У него сверток в руках.

– Я тут прихватил кое-что. Возьми.

Вид у него – словно виноватый, и спиртным попахивает.

– Опять за рулем выпил? – говорю ему с укором.

– Самую малость. Холодно. Мокрый снег, слякоть. Брр… Отопление хорошо работает? А то я в домоуправление заеду, скажу.

– Нет, – говорю, – не надо, пока все в порядке.

– А мне показалось, у тебя холодно. Наверное, продрог…

Он разделся, туфли скинул, шлепанцы его так в прихожей и стояли, он их надел, прошел в кухню. Словно ничего и не произошло.

– Жрать охота, аж под ложечкой сосет, – сказал он и стал в кастрюли заглядывать.

– Не ищи, пусто, – засмеялась я. – Сейчас приготовлю на скорую руку.

В свертке у него был коньяк, конфеты, колбаса копченая.

Сели мы с ним друг против друга, выпили.

– Как живешь? – спрашивает.

– Спасибо, ничего.

– Ну, дай бог.

– А ты?

– Да тоже ничего.

Что-то не клеился у нас разговор.

Я поначалу оживилась, как-никак не одна. А потом пуще прежнего тоска одолела.

Допили коньяк, доели колбасу. Скучные оба. Игорь, правда, пытался что-то рассказывать, какой-то анекдот, но общение не наладилось.

– Ты бы днем зашел, – говорю, – посидел бы. А сейчас поздно, спать пора.

Быстро так взглянул он на меня, спросил с греховной своей ухмылочкой:

– Вместе?

И взгляд я его выдержала, и отметить про себя успела, что не волнует меня его жаждущий взгляд, открытая эта готовность. Быльем прошлое наше поросло, без толку и косить…

– Нет, не будет этого. Ты уж иди.

Когда об этом разговор, тут не в словах дело, а в том, как сказано. Он сразу понял, посидел тихо, вздохнул и встал.

– Ладно. – У двери, уже одетый, обернулся и произнес с угрозой. – Только смотри, если про мои дела болтать будешь…

Дверь хлопнула так, что посуда в серванте зазвенела.

Чего он боялся? О чем я могла разболтать?

О девочках, о похождениях его? Репутацию на работе берег? Вряд ли… О служебных его делах я и не знала ничего. Деньги у него всегда были, много денег, он их не жалел, тратил с легкостью. Но откуда они у него – не знала. Как-то раз, правда, он проговорился. Это было на море. Выпили хорошо, закуски он привез из ресторана отменной – целую банку паюсной икры, мы ее ложками ели, Валечка повизгивала от удовольствия: „Игорь, вы бог!“ А он посмотрел на нее снисходительно и сказал с непонятной злобой: „Что – бог? Бог – абстракция. Попробуй выпроси у него хоть вонючую кильку. Шиш! А мы с Сапаром – живые, во плоти. Мы все можем, чего только душа желает. У нас эти завмаги-толстосумы вот где“, – и сжал кулак так, что суставы побелели. „Вы торгинспектор?“ – восхищенно вскинула на него свои ясные глаза Валечка. Игорь губы скривил презрительно: „Они что, инспекторов боятся? Инспектор пришел и ушел. А вот холодильник сломается – тут хана. Да еще в нашей солнечной республике, да еще летом…“ Тогда я не стала вникать в смысл сказанного, а теперь задумалась. Выходит, не папашины деньги транжирит. Взятки, что ли, берет? А если попадется? Посадят и имущество конфискуют. И „Ладу“, и цветной „телек“ – все-все. Моего-то здесь и нет ничего. Останусь в чем мать родила, начинай все сначала…

Мысли эти еще моих страхов прибавили. С вечера выпью – самой смешно делается: чего испугалась, дура? Да и кто сейчас не тащит? Он один, что ли… А среди ночи проснусь – хоть волком вой, до того жутко становится. Лежу одна в пустой квартире, к ночным шорохам прислушиваюсь, все кажется, будто кто-то за дверью стоит. За Игорем пришли? Они же не знают, что он здесь уже не живет…

Часы на стене: тук-тук, тук-тук… Время мое отсчитывают. С каждым мгновением жизнь короче делается. Верно ведь – не думай о секундах свысока. Да и вообще о чем свысока думать можно? Ни о чем. Все свое значение имеет, даже самая малая малость. И ничто бесследно не проходит.

Тук-тук, тук-тук… Страшно. Хорошо, если коньяк в бутылке остался, один глоток – и все страхи разгоняет. „Коньяк возвышает“. Но какие деньги надо иметь, чтобы каждый день покупать бутылку… При моей-то зарплате не разгуляешься. А Игорь не появлялся и не звонил больше. Даже на Восьмое марта не поздравил.

Я решила продать телевизор. В комиссионке его почти задарма взяли. А на прилавке он и не появился, я специально зашла посмотреть. Видно, сразу же нашелся покупатель. Может, приемщица руки погрела. Ну, да черт с ней. Главное, я опять была при деньгах. Соню и Зину пригласила в ресторан, угостила щедро, пусть не думают, что без Игоря пропаду. И он пусть не воображает, ведь передадут же обязательно.

После того вечера как-то подружились мы. Если где зрелище интересное – втроем. Но потом произошел казус. Затащили они меня в свою компанию. Я в ужас пришла – мальчики и девочки, я среди них самая старшая, хорошо еще тетей не называли. Один мальчик, по имени Славик вызвался проводить меня. Даже под руку взял, неумело так, сам смутился. Но вино в голове еще не выветрилось, стал пошлости какие-то говорить. „Дурак ты, дурак, – думаю, – куда лезешь?“ И предлагаю:

– Вот мой дом. Ты, конечно, зайдешь?

– Да я… если вы… – залепетал он растерянно.

– И ночевать у меня останешься. Время-то позднее.

Стараюсь игривость своему голосу придать, завлекательность, а сама уж рассердилась не на шутку, его и себя проклинаю.

Вижу: мальчик распалился, голову теряет, обнять меня пытается. Бормочет:

– Я люблю тебя… Вера…

„Эх, ты, – думаю, – как у тебя просто. Уже и „люблю“. И будь на моем месте другая…“

– Иди-ка ты домой, милый, говорю ему. – А то родители заругают. Да и уроки небось не приготовил.

У Славика губы затряслись от обиды.

Потом мне жалко стало паренька, не надо бы с ним так.

С тех пор между мной и девчонками будто межа пролегла. В кино или на приезжую эстраду – тут мы вместе, а если интим какой – врозь, и без обид.

Снова осталась я одна.

Университетскую компанию растеряла. Девчонки разъехались кто куда, замуж повыходили. Как-то встретила Светку Козорез. Обрадовалась, слов нет. Сели в скверике на скамейке. Как? Что? Где? Оказывается, она и не Козорез теперь, а Волкова, по мужу. Смеется: „Съел волк козу“. В одной школе с мужем преподают, он у нее математик. „Не надоело? – спрашиваю. – Какие нервы с детьми надо иметь…“ – „Да ты что, – удивляется. – Это так интересно“. Стала мне про учеников своих рассказывать. Я спрашиваю: время как проводите? А она мне радостно, словно про Сочи вспомнила: „Какое там время – с утра до ночи занята, спать не знаю когда“. Скучно мне стало. Светка мне телефон оставила, да я не позвонила. Зачем?

Помаленьку распродавала вещи. К майским праздникам отнесла в ломбард хрусталь. Пусто стало в квартире, неуютно. Когда не было денег на коньяк или хотя бы на вино, принимала снотворное, иначе не уснуть. А ночи такие длинные в одиночестве.

Об Игоре старалась не вспоминать, – чего старое ворошить, возврата к нему нет. Заново жизнь надо было строить. Только вот – как? И с кем? В богадельне нашей, в архиве, один-единственный мужчина, и тот уже на пенсию готовится. Где они, женихи? Не на танцы же в самом деле ходить.

Да что – женихи, просто посидеть, как говорится, за рюмкой чая не с кем.

Сосед как-то позвонил, утюг попросил. А когда возвращал, коробку конфет преподнес. Я его в квартиру пригласила, он покуражился для вида, но вошел, присел скромно. Раньше я его только мельком видела. Он недавно въехал: Анна Ефимовна умерла, он занял ее квартиру. Пожилой уже, степенный, на научного работника похож. А оказалось – бывший поп. Это он сам сразу сказал. Я ему в шутку:

– Наставьте на путь истинный, батюшка.

– А истинный – тот, по которому идти хочется, – ответил, не раздумывая. – Что по душе – то и хорошо, то и угодно богу.

– А вы верите в бога?

– Так это как его понимать. Ведет же кто-то нас по жизни, то так, то этак поступать заставляет. Кто-то или что-то – какая разница. И как назовешь – тоже не суть важно. Но – блажен, кто верует. – Он засмеялся и посмотрел озорно: – Извините, это я шутку вспомнил. Знакомый у меня говорит: блажен, кто ворует. Одна буковка, а как все меняет…

Может, окажись соседом кто иной, не этот, все бы у меня вышло иначе. А он вроде и безвредный. Потом он еще заходил, я сама зазывала. Посидит с полчасика, чашку чая выпьет, расскажет что-нибудь, мне и полегчает. Не приставал, пошлостей не говорил, не набивался в друзья. И о спиртном не заикался. Я сама как-то предложила.

– Вам крокодил не снится? – спросила я его.

– Какой крокодил? – Он готов был к шутке и уже улыбался, как водится.

– Зеленый-презеленый. Песня такая есть.

Он понял, что не шутка, согнал улыбку.

– Нет, я крепко сплю, снов не помню.

– А я хотела вас коньяком угостить – чтоб крепче спалось. После чая как-то не уснешь. Так, может, все-таки по рюмочке?

Он оживился:

– По рюмочке? Это можно. У вас какой? Местный? Тогда подождите, я вас сейчас угощу. Я мигом.

Вернулся с ребристой бутылкой, на поверхности которой рельефно вырисовывался силуэт лошади. Пояснил:

– Приятель из круиза привез. „Белая лошадь“. Шотландское виски. Говорят, и вода особая, и ячмень какой-то необыкновенный. Возвышающий напиток.

Игорь тоже говорил – возвышает. И я подумала: может они вместе работают?

– Вы мужа моего знаете? Игорь Власюк.

– Да как вам сказать, – замялся гость. – Лично не имел счастья, а так мы все друг друга знаем.

– Кто же это – мы?

– Да в нашей сфере, – засмеялся он. – В прежние времена я по небесной сфере специализировался, а теперь по сфере обслуживания. Забавно? – Но видя, что меня это не веселит, вмиг стал серьезным, словно маску надел. Спросил вежливо: – А что это супруга вашего не видно? Не в отъезде?

– Разошлись мы.

Новая маска появилась у него на лице – раскаяние в собственной оплошности и чуть-чуть скорби.

– Извините, бога ради. Вечно мы в чужую душу норовим залезть. А что нам там делать, спрашивается? Каждый сам себе судья. Давайте выпьем. За вас, соседушка милая, за ваше счастье.

– Да уж где оно, счастье?

– Ну, не скажите, в ваши-то года, да при вашей, извините, внешности, – все будет. Все!

Он выпил и сразу засобирался уходить.

В это время прозвенел звонок. Я догадалась, что Игорь.

– Это он, – сказала я.

Неловко мне было перед гостем. Знала, что Игорь трезвым не придет.

– То, что я здесь, вам не повредит? – обеспокоенно спросил сосед.

„Господи, – думаю, – и этот любовником себя воображает“.

– В вашем возрасте можно уже мужей не бояться, – вырвалось у меня.

У него красные пятна по щекам пошли, глаза стали беспомощными.

– Ну, язычок у вас…

Снова нетерпеливо прозвенел звонок, а мне не хотелось открывать.

– Вы не обижайтесь, – сказала я. – Это, от злости – мне его видеть противно.

– Это бывает, – вежливо согласился сосед.

Сидел он спокойно, только пальцы выдавали волнение да в глазах была тревога. Может, скандала опасался. И то верно – зачем ему это? В чужом пиру похмелье.

Не унимался звонок, я не выдержала и пошла открывать.

– Ты что, спала? – спросил Игорь. – Или не одна?

Он отстранил меня и прошел, не раздеваясь, в комнату.

– Ты зачем пришел? – я даже за рукав пыталась его удержать.

Сосед поднялся навстречу, лицо и глаза его источали раболепие, – и такая была у него про запас маска.

– Кто это? – Игорь повернулся ко мне, взгляд у него был тяжелый.

– Сосед, – поспешно объяснила я. – Анна Ефимовна умерла, в ее квартиру въехал.

– Разрешите представиться, – учтиво поклонился сосед. – Игнатий Ефремович.

– Брат, что ли? – не подавая руки, спросил Игорь.

– То есть?..

– Этой… Которая умерла…

– Ефим и Ефрем несколько разные имена, – продолжал улыбаться сосед, но на лице его зримо менялось выражение – становилось оно жестче, презрение проглянуло в каких-то черточках, ироничной стала улыбка. – Так что…

Но Игорь уже не слушал его.

– Надо поговорить, Вера.

Игнатий Ефремович, вскинув голову, пошел к двери. Крепкие его плечи и прямая спина не сутану просили, а мундир.

– А виски? – не зная что делать, напомнила я.

Он круто повернулся и произнес с укоризной:

– Ну, что вы, как можно… – и, явно нервничая, поклонился. – Желаю всего наилучшего.

Дверь он прикрыл осторожно, только замок щелкнул в тишине.

– Слушай, по какому праву…

– Хахаля завела? – озлобленно прервал меня Игорь. – На стариков потянуло? Или наследство богатое?

Честно говоря, глубоко-глубоко во мне жила надежда, что не может он вот так запросто порвать со мной, что я значу для него что-то. Отпуск не брала, в самую жару никуда не уезжала, думала: может вместе. Ждала его, только не такого. Мало ли от него натерпелась, и теперь еще пьяное его хамство сносить? Нет уж, дудки. Я дверь распахнула, сказала громко:

– Ну-ка, катись отсюда.

Он следом в прихожую вышел, но еще в кураже был, осадить меня хотел.

– Чего на весь дом кричишь? Закрой дверь.

– Убирайся. И дорогу сюда забудь.

– Не дури, Верка, закрой дверь. Давай выясним…

– Нечего нам выяснять. Выметайся. А то кричать буду, людей подниму.

Знала я, что больше всего он всякого шума боится, гадости свои без лишних глаз делал, без свидетелей.

Наверное, и на работе его порядочным считали, кто бы иначе грамоту ему дал… Он и в самом деле опешил, не ожидал от меня такого. Голос понизил.

– Да перестань ты. Мало что между мужем и женой бывает. Муж я тебе или кто?

– А никто, – говорю и чувствую, что злорадно это у меня получается, колко. – Был муж да весь вышел. Иди, иди по-хорошему.

Тут что-то надломилось в нем, даже в лице изменился.

– Да ты что, Вера? Я же к тебе с чистым сердцем. Это же от ревности. А ревнует – кто любит. Я же в самом деле тебя люблю. Ну, прости меня. Хочешь, на колени стану!

Вижу: глаза у него мокнут. Понимаю, что пьяные сентименты, что коньяк его разлюбезный говорит, а жалко мужика, как-никак было промеж нас что-то… Может, в самом деле одиноко ему без меня, понял теперь…

– Ты опять за рулем выпил?

Уловил он перемену, воспрянул.

– Да не за рулем я, без машины… Это для храбрости – как к тебе идти.

Я засмеялась: где это видано, чтобы Игорь для храбрости?

А он осмелел, вплотную подошел, за руку попытался взять, в глаза заглядывает по-собачьи.

– Не надо, Игорь. Между нами все кончено. Иди с миром.

– Вера! – Он на колени опустился, ноги мои обнимает. – Прости… прости, Вера… Я же люблю тебя…

Какой женщине это не польстит, такая страсть, такое безумие?.. Но я еще поерепенилась.

– Встань, – говорю, – не унижайся. Вон спускается кто-то.

В самом деле шаги раздались на лестнице. А он свое:

– Пусть… пусть все видят… Не могу без тебя!

Тогда я дверь и закрыла…

В ту ночь мне казалось, что вернулась наша близость, что мы нужны друг другу, а размолвка наша – глупость, блажь. Верно Игорь говорил: мало ли чего между мужем и женой не бывает… Но проснулись утром – опять чужие. И говорить не о чем.

Игорь долго плескался в ванной, а вышел не свежий, хмурый. Молча покрутил бутылку с лошадью, но пить не стал, сдержался. Спросил:

– Этот принес? – Я не ответила, и он, оглядевшись, снова спросил. – Пусто стало. И „телека“ нет. В ремонте?

– Продала. Деньги нужны были.

– Позвонила бы мне… Хотя ты же гордая. Он в карман полез, и у меня сердце сжалось: если сейчас деньги предложит, я себя посчитала б… Но у него хватило ума понять это – сигареты достал, закурил. – Ну ладно, поехали, подброшу тебя.

– Ты же сказал – без машины.

– Мало ли что… Поехали.

– Мне рядом, дойду.

– Ну смотри. Тогда я двинусь. Надо еще к себе заскочить, побриться. – Уже в дверях добавил: – Да, чуть главного не забыл. Двадцать первого у меня день рождения. Помнишь? Как раз суббота. Я заеду за тобой.

Последнюю фразу он все-таки чуть вопросительно произнес, хотя и старался изо всех сил казаться уверенным. И в глаза не смотрел, избегал моего взгляда.