Текст книги "Горькое вино Нисы"

Автор книги: Юрий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

 
Власть царска веру охраняет,
Власть царску вера утверждает;
Союзно общество гнетут;
Одно сковать рассудок тщится,
Другое волю стерть стремится;
На пользу общую – рекут.
 

На пользу духовенству и царизму, заметьте, а отнюдь не на пользу народа. И уж никогда религия защитником народа не была, видимость только создавала, вроде легенды о Пересвете. В долгие годы татаро-монгольского ига церковь призывала лишь молиться, объявляла нашествие божьей карой за грехи людские. И это вместо организации отпора захватчикам. Народное восстание в Твери в 1327 году было жестоко подавлено татарскими войсками. Тверской князь укрылся в Пскове. Тамошние жители отказались выдать его хану. А как поступило православное духовенство? Благословило непокорных псковичей? Ничего подобного. Как раз наоборот. Митрополит Феогност отлучил их от церкви. А митрополит Алексей, управлявший Московским княжеством в годы детства Дмитрия Донского, посылал гонцов в Орду, вел переговоры, добивался различных привилегий для православной церкви. Она богатела, в то время как народ стонал под иноземным игом.

Выйдя из школы, Саламатин увидел Женю Рожнова.

– Мы тут с ребятами задержались, – проговорил мальчик, переминаясь смущенно. – Вам в какую сторону?

Они молча пошли рядом. Конечно, Женя ждал учителя, какие уж там ребята. Саламатин не стал задавать вопросов или заводить разговор. Кто его знает, что заставило Женю искать с ним встречи. Разговоришься – и не будет потом мостика к этому. Но и молчание можно порой принять за отчуждение. Надо чем-то помочь ему…

Но Женя решился:

– Сергей Федорович, я вот еще хотел спросить… Говорят, что некоторые ученые верили в бога. Павлов, Циолковский. Значит, можно в науке оставаться материалистом и верить в бога? Или искали что-то для души?..

«Так у него это не случайное, – подумал Сергей. – Откуда же эти вопросы?» Он стал вспоминать мать Рожнова. Нет, кажется, на верующую не похожа. Отец у него давно умер. Может, есть какая бабка… Как он мало о них всех знает!

Прежнее чувство неудовлетворенности и стыда подкатило – замутило, обеспокоило. В таком состоянии он не мог быть убедительным. Женя обязательно заметит, разочаруется. А ведь ждал, надеялся…

– …будто бы даже Павлов был старостой в церкви.

– Понимаешь, Женя, я не думаю, что Павлов и Циолковский были верующими, – сказал Сергей, испытывая неловкость. – То есть они выросли в обществе, где религия правила всем, им с детства внушали веру в господа, в гимназии изучали закон божий. Но занятия наукой не могли не привести их к атеизму. Я в этом уверен, хотя и не могу тебе привести какие-то факты. Я выясню, обязательно все разузнаю, мне самому интересно.

На углу Женя вежливо попрощался. Весь его вид говорил о том, что ответ не удовлетворил его. Впрочем, и самого Сергея тоже. Еще студентом он что-то такое слышал, будто Павлов был старостой Знаменской церкви в Ленинграде, да не стал интересоваться. «А что, если это факт? Если была у академика такая блажь? Как же я объясню такое Жене? – подумал он с тоской. – Может быть, следовало просто сказать, что все это ложь, поповские выдумки – и дело с концом?»

Но понимал, что поступить так не может. И неожиданно позавидовал тем учителям, которые всегда и на все имеют готовые ответы.

6

Дядя приезжал редко и всегда неожиданно.

Вернувшись с работы, Курбанов увидел во дворе двух привязанных ишаков и с неприязненным чувством догадался, кто пожаловал. Дядю он не любил, тот знал это, но делал вид, что родственные чувства связывают их крепко, и время от времени наезжал, гостил недолго, интересовался жизнью племянника, поучал. Обычно его сопровождал недоумок Ходжакули. Вот и сейчас Ходжа-ага, развалясь на ковре, попивал густой зеленый чай, отдыхал с дороги, а Ходжакули сидел напротив, поджав ноги, и по обыкновению смотрел на него, приоткрыв рот, ждал, что скажет.

Сестра, увидев Курбанова, опустила глаза, словно была виновата в том, что явились такие гости.

– А, Сетдар, салам алейкум! – будто бы радостно и в то же время с определенной долей снисходительности, которая приличествует старшему, воскликнул Ходжа-ага и протянул ладони так, что Курбанову, здороваясь, пришлось низко склониться. – Как здоровье? Как дети? Как хозяйство?

Курбанов, не отвечая, тоже скороговоркой задал традиционные вопросы. Был сдержан, улыбок не расточал, хотя из приличия не высказывал явного неудовольствия.

Переодевшись в домашнее и умывшись, он подсел к гостям, подложил под локоть подушку, неспешно налил себе чаю в пиалу, отхлебнул и спросил как бы между прочим:

– Дела в городе?

Ходжа-ага обиделся. Разве не может родной дядя, брат отца, просто навестить своего племянника? Разве что-нибудь изменилось и младший уже волен бессовестно нарушать законы предков? Не нами установлены обычаи и не нам их отменять.

Но он только дернул клочковатой седой бровью – этим и ограничил осуждение. Сказал же примирительно, со вздохом:

– Старого человека только важное дело может позвать в дорогу.

Пояснять, что за дело, не стал. Покряхтывая, поправил подушку, устроился поудобнее, слил себе остатки уже остывшего чая, выпил все и небрежно откинул пиалу привычным круговым движением.

Ходжакули насторожился, взгляд его стал сердитым – так верный пес дыбит шерсть и рычит, когда трогают его хозяина. Курбанов даже усмехнулся, подумав так.

Приняв его усмешку на свой счет, дядя опять с сожалением вздохнул, костистыми темными пальцами расчесал седую – полукружьем – бороду, не поднимая глаз, произнес негромко, со значением:

– Жизнь в здешнем мире есть обманчивая утеха, обольщение, суетный наряд, тщеславие. Кто хочет сеять для этой жизни, у того не будет уже никакой доли в будущей.

Он любил вот так, в разговоре, вдруг вставить туманные слова из Корана – это всегда производило впечатление там, среди своих. Даже Ходжакули благочестиво проводил ладонями по лицу, по невыросшей еще бороде: понимал, когда произносилось не простое, не житейское. И сейчас он вскинул руки, прошептал что-то.

Скосив глаза на Курбанова, Ходжа-ага с обидой увидел, что тот думает совсем о другом – нетерпеливо посматривает в комнату, где копошилась сестра. Видно, проголодался.

Ели они молча. Ходжа-ага долго возился с бараньей костью, редкозубым ртом с трудом обирая мясо, испачкал бородку, по рукам стекало, застывая, сало. Наконец с раздражением бросил кость на клеенку, утерся полотенцем, откинулся на подушку, стал ждать чаю. У колен Ходжакули выросла горка гладко обглоданных костей, и Курбанов подумал, что он похож на пса.

Об этом парне он знал немногое. Говорили, будто у его родителей не было долго сыновей, одни дочки появлялись на свет. Ходили «к святым» местам, молились, просили аллаха даровать им сына. У святилища Гарры Алова, где мюджевюром – смотрителем – был Ходжа-ага, дали обет: если родится долгожданный сын, они отдадут его в услужение ходже. И надо же такому совпадению – через год родился сын. Его назвали Ходжакули, и, когда подрос, привели к мюджевюру. Мальчик оправдал свое имя – действительно стал рабом ходжи, преданным, как собака.

– Сетдар, ты спрашивал, какое дело привело меня в город, – заговорил Ходжа-ага обычным своим поучающим тоном, к которому примешивалось раздражение, недовольство. – Да, важное дело, очень важное. И тебе пора понять, что попусту я не езжу. Я хочу, чтобы и ты подумал о жизни, в которой мы встретимся. – Он внимательно посмотрел на племянника, не нашел в его лице понимания и почтения, покачал головой. – Обещание бога истинно: да не обольстит вас эта земная жизнь. Забыли это, забыли… За то и расплата. А ведь написано в священной книге: «Люди! Бойтесь господа вашего и страшитесь дня, когда ни отец нисколько не удовлетворит за детей, ни дети не удовлетворят за своего отца».

Он раскачивался медленно, прикрыв глаза, точно больно ему было от видения того страшного дня…

Слушать и видеть это было неприятно.

– Ну, вы тут располагайтесь, отдыхайте, – сказал Курбанов, вставая. – А мне на работу надо.

Ходжа-ага замер, открыл глаза. «Вот до чего дошло, – подумал он с тоской. – Если ходжа отступится от веры, от обычаев, то чего ждать от гарычи – черняков, простолюдинов?..»

– Сядь, – приказал он раздраженно. – Это дело касается тебя, Сетдар. Сядь, не спеши, не суетись, успеешь. Мы не останемся ночевать. Так что давай поговорим, удостой уж. Да скажи, пусть еще чаю дадут.

Пока заваривался новый чай, он все сопел недовольно, вздыхал, не поднимал глаз. Ходжакули напрягся, смотрел настороженно, видно хотел понять, что происходит.

– Ты забыл, что принадлежишь к овлядам, потомкам халифов, – снова заговорил Ходжа-ага, – забыл, что все мы ходжи, самые почетные из овлядов. Мы ведем родословную от Али, четвертого из халифов и его супруги Патмы, дочери пророка Мухаммеда. Ты такой же потомок Гарры Алова, как и я. И люди знают это, для всех гарычи мы пример служения аллаху, соблюдения священных обычаев предков.

– Ты знаешь, дядя, что я не верю…

Ходжа-ага не дал ему договорить, вскинул руки, точно защищаясь, даже отпрянул, воскликнув:

– Замолчи! Не говори кощунственных слов! Это только кажется тебе, заблудший, но ты ходжи, и этим все сказано.

Обмякнув, словно устав от волнения, дядя умолк, уставился в какую-то точку на ковре. Курбанов поймал на себе взгляд Ходжакули и содрогнулся – столько ненависти было в нем. «До чего довели парня, – подумал он. – Надо бы заняться им, поговорить в сельсовете…»

– Туркмены всегда почитали нас, боялись, слушались. Не зря говорится: «Не считай слабой даже собаку ходжи». Один туркмен принял за волка собаку шейха Кемал ад-дина Хосейна Хорезми и убил ее. Знаешь, чем это кончилось? Все его племя вымерло от холеры. Вот уже сколько веков люди поклоняются месту, где похоронена собака. И имя ее помнят – Баба Кулдуш. А имя того, кто убил ее, забыто. – Ходжа-ага заметил усмешку на лице племянника, едва не сорвался, не закричал, но сумел сдержаться, только глуше стал его голос. – В эти места мы пришли с самим Кеймир-Кером. Здесь похоронен Гарры Алов, обладавший чудесной святой силой, и мне выпало счастье быть мюджевюром на его могиле.

– Я слышал, что его могила есть и в Мурчи, на Сумбаре, – вставил Курбанов. – Их что же, двое было, Гарры Аловых?

Он услышал, как по-звериному замычал Ходжакули, но не посмотрел на него, снова подумал, что надо съездить в село, встретиться, с кем нужно, помочь парню.

– Гарры Алов победил в состязании с другим овлядом – шихом Пакыром, – после короткого замешательства сказал Ходжа-ага, будто и не было вопроса. – Наступило время молитвы. Пакыр положил свой коврик-намазлык на текущую воду, взошел на него и помолился, как на твердой земле, даже одежду не замочил. Правоверные были поражены. Но вот расстелил свой намазлык Гарры Алов, опустился на колени, и тут произошло чудо из чудес – намазлык поднял его в воздух и понес над горой Мюннюш… – Тяжело вздохнув, как будто он сам только что летел на ковре-самолете, Ходжа-ага примолк, задумался, потом вскинул на племянника глаза, посмотрел изучающе. – Вот какие у нас с тобой предки, Сетдар. И то, что ты стал начальником, что у тебя есть власть, – это хорошо. Пусть народ знает, что ходжи по-прежнему в почете, пусть уважают тебя, пусть боятся. Но тебе надо соблюдать наши старые обычаи, хоть самые главные. – Голос его зазвучал просительно. – Пойми, это важно, нельзя без этого. Мы туркмены, нам надо делать все, как делалось веками. Иначе что от нас останется? А ты забыл. Твоему старшему давно пора делать обрезание…

– Не бывать этому! – гневно возразил Курбанов. – Я сыновей калечить не дам!

– Подожди, не горячись, – примирительно тронул его за колено Ходжа-ага. – Не хочешь – воля твоя. Но давай только сделаем вид. Устроим той, скажем, что сделали обрезание. Пусть люди думают… Все-таки священный обычай, а ты принадлежишь к ходжам.

– У тебя все, дядя? – морщась, спросил Курбанов. – Мне в самом деле надо на работу.

– Еще одно, – вздохнул Ходжа-ага. – Ты тогда тоже не послушался, женился не на овлядке. Теперь ее нет… Мы присмотрели тебе в жены хорошую женщину. Из ходжей. Работящая, смирная. О калыме не беспокойся – поможем, потом как-нибудь рассчитаешься. Ты не спеши с ответом, подумай.

– А я уже подумал, – ответил Курбанов, поднимаясь. – Я уже нашел себе… – Он вдруг запнулся: не рано ли говорить об этом? Но тут же добавил уверенно: – Скоро женюсь.

На дряблом липе Ходжа-ага была растерянность.

– Ты хорошо подумал? – произнес он без прежней назидательности, униженно глядя снизу вверх. – Она овлядка?

– Нет, не овлядка, – весело ответил Курбанов. – Уж не обессудь, дядя.

7

Хорошая детская коляска попалась Марине – легкая, удобная, красивая. Не коляска даже, а так – скамеечка на двух колесах: сажай ребенка, пристегни ремешком, чтобы не свалился, и толкай за ручку.

Она давно о такой мечтала. Шурка растет, все руки оттянула, без коляски никак нельзя, а громадную, фаэтонную, не хотела.

В этот же день вечером Марина повезла дочку на прогулку. Вышла на главную улицу, пересекла площадь и направилась к парку. В суете, в делах как-то не заметила, что пришла осень. Было еще тепло, в одном платье можно ходить, а деревья уже пожелтели, облетели, листья шуршали под ногами. Пусто стало в парке, он просвечивал насквозь.

Возле дворца культуры она увидела Сергея Саламатина, хотела свернуть, но он тоже заметил ее и пошел навстречу, улыбаясь.

– Целую вечность вас не видел. Что не заходите?

Ее будто теплом обдало от этих слов. Благодарно глянув на него, она тут же потупилась, стыдясь пылающих своих щек, не зная, что сказать, как вести себя с ним.

– Здравствуйте, Сергей Федорович, – только и смогла выговорить.

– Дочка? Сын? – наклонился к ребенку. – Как тебя зовут?

– Дочка, – с трудом выдавила из себя Марина.

– В таком возрасте сразу не разберешь. – Он снова улыбнулся. – Хотя иной раз и взрослого парня от девушки не отличишь – мода полнейшего равноправия.

– А верно, – тоже улыбнулась Марина, чувствуя, что уходит скованность. – Даже в «Крокодиле» рисовали. – И спросила совсем некстати: – А вы стихи сочиняете?

В устремленных на него глазах было столько не заслуженного им восхищения, что Сергей едва не покривил душой – не назвал себя поэтом.

– С чего вы решили? – Он развел руками, отводя взгляд.

– А рассказывали тогда красиво – про Ленинград.

На аллеях парка было пустынно, песок шуршал под колесами, голоса и шаги раздавались громко.

– Вы помните? – спросил Сергей и сам подивился нелепости вопроса, с недоумением ощущая какую-то пустоту в душе: идти с ней рядом вдруг стало трудно, и он предложил: – Давайте посидим.

Они сели, и Марина стала толкать коляску перед собой: туда-сюда…

– Конечно, помню, – ответила она на тот его вопрос. – «Игла Адмиралтейская – сколь стремительно пронзает она голубую высь». А вот фамилию, кто стих этот сочинил, запамятовала.

Он увидел, что она огорчилась этому, и подумал: как непосредственна, как искренни ее чувства, все на виду.

– Это не стихи, – поправил он и внезапно застыдился. – Вообще-то, конечно, такая проза поэтичнее иных стихов…

– Значит, сочиняете, – как бы вслух подумала Марина.

– Да нет, я не поэт, я учитель. Историю в школе преподаю.

– Ой, вот бы не подумала. – Марина весело посмотрела на него, глаза ее лучились. – У нас в школе все учителя женщины были, даже директор.

– Ну, почему же… – совсем уже глупо возразил Сергей, досадуя на себя за охватившую его скованность, которая странным образом уживалась с неизъяснимым волнением.

– Скучно это – история. Кто когда родился, кто когда умер, – беззаботно продолжала Марина и вдруг спохватилась, заглянула ему в глаза: не обиделся ли? – Я, может, глупость говорю, не понимаю, я ведь школу не кончила, так вышло… Вы уж не сердитесь.

– Да я не сержусь, что вы! – воскликнул Сергей. – Ни капельки!

Он смотрел на нее сбоку, понимая, что смотрит слишком долго, неприлично долго, но не в силах был отвести взгляд. Его тронули прямодушие Марины, незащищенная открытость, наивная непосредственность. «Какая она право… – подумал он и, не находя нужного слова, все повторял: – Какая, право…»

– Чего вы так смотрите? – не оборачиваясь, только чувствуя его взгляд, спросила Марина, и тень прошла по ее лицу. – Скажете – вот чучело…

И внезапно слезы заблестели на ее глазах.

В порыве теплого чувства, не думая даже, удобно ли это, прилично ли, забыв, что они на виду, Сергей положил ей руку на плечо, заставил повернуться и, глядя в замутившиеся слезами глаза, взволнованно проговорил:

– Вы хорошая, вы очень хорошая, Марина, не думайте о себе так…

Шурке, видимо, надоело кататься на одном месте, она захныкала, посмотрела на мать капризно, требуя внимания к себе.

Марина нагнулась к ней, вынула из коляски, прижала, стала целовать, приговаривая:

– Ну чего ты, чего ты, родненькая? К мамке захотела? Ах ты моя маленькая…

Это отвлекло ее, успокоило. Она встала, поправила свободной рукой юбку, потом волосы пригладила, провела пальцами под глазами и улыбнулась виновато:

– Вот такая наша жизнь.

Через парк они прошли молча. Сергею было неловко за свой недавний порыв, он смотрел вниз, на пустую коляску, которую взялся везти.

– Я провожу вас? – спросил он.

Марина спряталась за дочку, стала ее тормошить, ответила скороговоркой:

– Ой, что вы, что вы, нам далеко, мы с Шуркой сами дойдем, правда, Шурочка? Скажи дяде Сереже спасибо. – Но, совладав с замешательством, вдруг открыла ему лицо, сказала как ни в чем не бывало: – Вы только коляску подержите, я Шурку посажу.

Он смотрел ей вслед, пока не свернула она за угол. Все ждал, что Марина обернется, но она так и ушла, не посмотрев больше на него.

8

В комнате у Аглаи было не прибрано, неуютно. Она поспешно сгребла посуду со стола, оглянулась растерянно – где еще непорядок? – и увидела себя в зеркале: лицо в морщинах, седые патлатые со сна волосы, бескровные губы… Беспомощно глянула на Иринархова и в изнеможении опустилась на постель.

– Одна живешь? – осторожно спросил он, озираясь.

– Одна, – вздохнула она, рассматривая его: тоже сдал, постарел, хотя и не так, как она. – Ты сядь, дай в себя прийти.

Он поставил чемоданчик к стенке, повесил пиджак на спинку стула, подошел к зеркалу, осмотрел себя, пригладил изрядно поредевший, инеем осыпанный чуб, провел ладонью по отросшей щетине на скулах.

– Вот ведь как, – проговорил он, обернувшись. – Крепко наши судьбы сплелись. Сколь ни разводит их жизнь, а все ж сойдутся.

Подойдя к ней вплотную, он нагнулся и поцеловал седую прядь. Аглая неловко ткнулась ему в бок, обхватила руками, затряслась беззвучно. Степан гладил ее по голове, молчал. Наконец Аглая подняла к нему мокрое от слез лицо.

– Как же ты нашел-то?

– Говорю – судьба. – Он отстранил ее легонько, отошел, привычно вскинул щепоть ко лбу: – Слава всевышнему, богу нашему Иисусу Христу, так предопределено, так записано в книге судеб.

Аглая тоже перекрестилась, шмыгнула носом, утерлась концом платка. Спросила с надеждой:

– Насовсем теперь?

– На все воля господня, – неопределенно ответил Иринархов.

– Помыкался, небось, – жалеючи смотрела на него Аглая. – Все в бегах, в бегах… Не знала, что и думать. Хоть бы весточку подал.

– Ты тогда на сносях была… – решился напомнить он.

Ей приятно было видеть, как напряглось его лицо, какими мятущимися стали глаза, – стало быть, не чужой, не отвык в своем далеке…

– Дочка у меня, – ответила Аглая и снова впилась глазами в его лицо: оно исказилось бесслезным плачем, болью затуманился взор; тогда она поправилась: – У нас. Дочка у нас, Степан. Марина. – Поймав, поняв его вопрос, пояснила скупо: – Отдельно живет. Отрезанный ломоть.

Иринархов повел плечами, взбадриваясь, распрямился, ладонью откинул чуб со лба.

– Замужем, что ли?

– Какой там, одна с дочкой… с внучкой, стало быть, – исподлобья глянув на него, зло проговорила Аглая. – Жил тут хлюст, совратил и бросил, съехал с квартиры, ищи-свищи его.

– Дьявол попутал, – не осуждая, спокойно подвел итог Иринархов.

– Попутал, попутал, не доглядела, – перекрестилась Аглая.

Он посмотрел на нее изучающе, напомнил:

– Не бери на себя многое. Все греховны, все порочны, не нам это изменять. Мы слабы, мы можем только молиться. Веру в спасителя внушила ей?

– Отошла она, грешница, откололась.

Аглая виновато потупилась, а когда, испугавшись наступившей вдруг тишины, подняла голову, то даже рот открыла от удивления: под сведенными бровями по-прежнему молодо горели глаза Иринархова. Чудом каким-то преобразился он – опять стал орел орлом, будто и не было тех лет…

– Спим сном греховным, – сказал он резко. – Какими же найдет нас господь, ежели придет сейчас?

Тяжелыми шагами мерил он комнату, заложив руки за спину, думал о чем-то мучительно. Губы подергивались, насупленные брови сошлись в глубокой складке на переносье. Остановившись круто, буравя ее огненными своими глазами, почти крикнул:

– Знай же – грядет второе пришествие! Скоро уже, скоро придет Христос. И тогда поздно будет!

В страхе подумалось Аглае, что сейчас начнется у него падучая. Но Иринархов крепок был еще.

– Что делать-то? – робко спросила она.

– Укреплять веру во Христа, господа нашего, – жестко ответил он, не отводя глаз, ломая ее волю, подчиняя ее себе. – Я научу – как. Но об этом потом. Скажи: жить я могу тут? Все-таки столько лет… Может, ты…

Обида ожгла ее, но высказать, что накипело на сердце, Аглая не смогла, духу не хватило. Вздохнула только – горько, тяжко, со стоном.

– Да что ты, бог с тобой, как и подумать-то мог… Я ж…

Слезы подступили к горлу, и сердцу больно стало: нет, чужой. И верно – столько лет меж ними, разве что вернешь…

– Где помыться с дороги? – спросил он уже хозяйски. – Да чаем угости. Утро уже, завтракать пора.

Сама она не притронулась к еде, пальцы грела о стакан с чаем. Горюючи о безвозвратном, с тоской и чуть пробившейся радостью смотрела на своего непоседливого, непутевого Степана, каждую морщинку ощупывала взглядом, каждую щербатинку на лице.

– Где ж ты пропадал-то?

Ел он спокойно, неспешно, как-то не так, как прежде, по-благородному, что ли.

– Расскажу, не на час встретились. Ты как? На пенсии уже небось?

– Да и пенсия идет, – кивнула она, не отнимая ладони от поостывшего стакана. – Подрабатываю тут по соседству. В пивном баре.

– Буфетчицей? – удивленно вскинул бровь Иринархов.

– Где уж… Судомойкой. Кружки пивные собираю, бутылки пустые.

– Человек не должен гнушаться черной работы, – покровительственно возвестил Иринархов. – Только в черной работе можно сохранить душу в чистоте. Дочка, Марина, что делает?

– На стройке она. Маляром вроде.

– Ты бы ее к себе взяла, а там ей голову задурят, – забывшись, раздраженно сказал он.

– Так уже…

Он посмотрел на нее вопросительно, вспомнил, помрачнел.

– Ладно, это мы исправим. – Отложив вилку, потянулся слегка. – Я сосну чуток.

Пока он раздевался, Аглая поспешно, дрожащими руками сменила постель, взбила подушки.

Уже в одних трусах и майке, белотелый, не изведавший здешнего нещадного солнца, Иринархов, помешкав, потоптавшись на половике, исподволь оглядел ее, сказал неуверенно:

– Ну, ты тоже небось не доспала…

По-молодому вспыхнула Аглая, кинулась шторы на окнах задвигать.

9

Секретарь парткома поручил Саламатину провести очередную политинформацию. Федор Иванович поначалу растерялся: событий столько, и все интересно, а на чем остановиться? Газету раскроешь – глаза разбегаются. Он хотел было в парткоме получить задание поконкретней, но секретарь только головой покачал:

– Нет уж, сам, пожалуйста. Мы ж договорились – полная самостоятельность. Так что проявляй инициативу.

Легко сказать… Если б он лектором был или хотя бы, как сын, учителем, – тогда другое дело. А с буровика какой спрос? Техникум окончил, когда сын уже в школу ходил. Всю жизнь в песках, на буровых. Второй год как в управлении инженером по сложным работам. Да и то без диплома. Практика, правда. Иной раз это поважнее диплома.

Ну да не об этом говорить, досадливо отмахнулся Саламатин от ненужных мыслей. И вдруг подумал: а почему бы и нет? Не о себе, но о таких же, кто исколесил Каракумы, Котур-Тепе открывал, Барса-Гельмес, кто разнорабочим начинал, верховым, помбуром, кто сейчас вкалывает… Людей он знает, тут и готовиться особо не надо, конспект только набросать. На том и порешил. Но в вахтовом автобусе, просматривая, пока не тронулись, свежие газеты, увидел в «Комсомолке» статью «Мирная профессия ядерного взрыва», стал читать бегло, увлекся и понял: об этом и расскажет на политинформации. И всю дорогу, все полтора часа езды от города до управления радовался, что подвернулся такой интересный материал. Какую богатую пищу для размышлений дает – и о мире, и о завтрашнем дне, а, значит, о пятилетке, о решениях партийного съезда – о самом главном.

Занималось осеннее ясное утро. Небо совсем просветлело, вот-вот должно выкатиться солнце. Металлические опоры электропередачи рисовались четко, были строги и торжественны, как женихи. А в ложбинах за барханами еще прятался полумрак, то там, то здесь таинственно темнело что-то – не то куст, не то зверь притаившийся… Настало мгновение – и огненный диск солнца выглянул из-за горизонта, бросил на просыпающуюся землю первые неяркие еще лучи, потом весело полез, полез на небо, к полуденной своей высоте.

Эту минуту восхода любил Саламатин. Он оглянулся с улыбкой, приглашая и товарищей полюбоваться, порадоваться – и прямо за спиной у себя увидел Шутова. Тот спал, упавшая на грудь голова качалась из стороны в сторону, было ему явно неудобно, но он не просыпался, похрапывал даже, отдувая нижнюю губу. По одутловатому, нечистому лицу видно, опять он вчера выпил лишнего, да и запах перегара доходил, не давая усомниться.

Настроение испортилось. «Будь моя воля, – раздраженно думал Саламатин, – я б тех, кто с похмелья, как и пьяных, к работе не допускал, писал прогул. Какой из него работник!»

Шутов и в самом деле выпил много, не помнил – сколько. А ведь не собирался, зашел кружку пива выпить. Дружки сто грамм поднесли – тоже думал: одну, и все, домой. Но там само пошло – в своем кругу, за разговором, за шуткой не заметил, как время пролетело, кто в магазин бегал, кто воблу сушеную раздобыл… Осталось в памяти, как глянул за стеклянную стенку – удивился: темно уже, а зашел кружку свою выпить вроде в полдень. И все, ничего больше вспомнить утром не мог. Но проснулся дома, в постели своей, раздетый, – значит, дошел чин-чинарем…

В рабочее время опохмеляться он себе не разрешал. Мучился, но терпел до конца вахты, до возвращения в город, имея при себе заветный рубчик. Это тоже было правило: с пустыми карманами в пивную не заходить, не такой он, Игорь Шутов, не из тех. Подсаживался со своим стопарем. А уж там как пойдет, куда кривая выведет…

Когда будильник зазвенел, Шутов проснулся в этаком радужном настроении – не все еще вышло от вчерашнего. Но пока искал штаны и ботинки, пока плескался в ванной, хмель вышел, и стало ему скучно и муторно, белый свет не мил. И на улицу когда вышел, стало зябко, дрожь пробрала, не мог остановить, хоть вовсе и не холодно было этим осенним утром.

Ко всему еще вспомнился какой-то человек за столом, не из завсегдатаев, даже трезвый будто. Но поставил полбанки – деньги дал, чтоб сбегали, кто-то мигом слетал в соседний магазин. Какой-то непонятный разговор у них был. Вроде договорились встретиться. Как же его зовут? Фамилия какая-то такая, редкая, поповская… Как же его? Патриархов, что ли… «Ну, да черт с ним совсем, – отмахнулся Шутов, влезая в автобус и устраиваясь на заднем сиденье – досыпать. – Надо будет – найдет».

Но во сне ему снова привиделся этот новый знакомец. Будто сидели они вдвоем в пустом пивном баре, но не пили, разговаривали по-трезвому. Тот говорил что-то, но Шутов разобрать не мог – отвлекал какой-то металлический звон, дребезжание, шелест какой-то. Шутов все оглядывался, искал, откуда звук, но не видел ничего такого и сердился. «Не там ищешь, – подсказал вдруг этот, за столиком. – Ты посмотри, что за спиной. Да не у себя – у меня». И впрямь – позади у него посверкивали крылья из нержавейки. «Они ж золотые должны быть», – засмеялся Шутов. Но тот возразил строго: «Это у тех золотые, а мы золото не признаем».

Автобус качнуло, накренило. Шутов открыл глаза и увидел, что приехали. Отошедшая металлическая планка на кресле, где сидел Саламатин, брякнула в последний раз.

Шутов пошел к выходу.

– Ну и аромат, – брезгливо поморщившись, сказал ему Саламатин. – Вчерашнее или новое?

– Не имею привычки похмеляться, – зло бросил Шутов. – Я в форме.

Перед сменой вахт собирались в просторной комнате, которую с чьей-то легкой руки окрестили по-вокзальному залом ожидания. Здесь Шутов примостился на стуле у самой стенки, привалился головой к доске показателей – хотел еще подремать. Но только смежил глаза – зашипел репродуктор, щелкнул и сказал голосом Саламатина:

– Доброе утро, товарищи! Политинформацию проводит Саламатин. Сначала, как заведено, коротко об итогах работы ночной смены. Бригада Мередова вышла на проектную отметку – 4600 метров. Бригада Черных – пройдено ноль метров, простой вызван…

Шутов поднял воротник спецовки, проворчал недовольно:

– Поспать не дадут.

На него зашикали, но он уже не слышал, отключился – утренний сон накатывал, кружил, уносил неведомо куда…

Снова приснился вчерашний приятель, только был он в кителе капитана второго ранга и матросской бескозырке. – «Не по форме одет, кавторанг, – предупредил его Шутов, – смотри, заметет патруль». – «Не заметет, слово знаю, – лукаво щурился тот. – Хочешь научу?» – «Учи ученого, я почище твоего знаю. У меня экстрасенсорное восприятие. Понял?» – «Психический феномен, – кивнул кавторанг. – Психокинез. Сенситив. Познавательный диссонанс». – «Да я твои мысли без сенсорных каналов читаю! – закричал Шутов. – Купить хочешь? Накось выкуси!»

Его толкнули в бок.

– Чего надо? – Шутов спросонья моргал глазами, озирался, не понимая.

– Не мычи во сне. Дома спать надо.

– Матрос спит, а служба идет, – весело вставил кто-то.

Вокруг засмеялись. Но тут же раздался властный голос бурмастера Черных:

– Тише вы, дайте послушать!

– …слова Игоря Васильевича Курчатова, – донеслось из динамика: – «Мирный атом – вот наша цель, бомбы только вынужденная необходимость». И верно, товарищи. На ядерном горючем работают электростанции, корабли. А теперь и о мирном ядерном взрыве мы говорим, как о свершившемся факте. Ядерный нефтяной проект, осуществляемый…

Шутов невольно зажал уши ладонями. Надо же! И здесь. Как нарочно.

О той, о прошлой жизни он старался не вспоминать, не думать. Было и прошло. Даже лучше так – не было, ничего не было. Эх, если бы так… А ведь было, было, было – и служба на флоте, и мечта об училище, об атомной подводной лодке – все было. И пьяная драка была, и суд, и лагерь. Выходя на свободу, он сказал себе: все, никакого моря, только суша, самое сухое место на земле. А снятся субмарины, черный скалистый берег, о который с грохотом разбиваются пенные валы, морские офицеры снятся. Этот тип тоже приснился в морском кителе. Кавторанг…