Текст книги "Тьма сгущается перед рассветом"

Автор книги: Юрий Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

X

Настал вторник. К одиннадцати часам Илья был в канцелярии школы «Мирча Кантакузино». В приемной, кроме него, сегодня посетителей не было. Илья не решался, однако, войти или постучать в дверь. Ждал он уже больше часа. Наконец, адъютант с папкой в руках вышел из кабинета и направился в противоположный конец коридора. Только на обратном пути он заметил Томова.

– А, это вы… Зайдите, – адъютант, толкнув плечом высокую дверь, вошел в комнату. Следом вошел Томов.

Ничего не сказав, не пригласив юношу сесть, адъютант направился к шкафу, вделанному в стену, и стал рыться среди папок и бумаг.

Илья огляделся: он стоял в небольшой комнате, со стены на него смотрел портрет Карла второго. Широкий аксельбант и множество орденов закрывали всю грудь его величества. Илье показалось, что король шевельнул губами: «Я разрешил… Вы станете летчиком». По телу пробежали мурашки…

«Но почему адъютант так сух? – мелькнула мысль. Однако тут же Илья стал себя успокаивать: – Нет, мне это только кажется. Я слишком волнуюсь…»

Адъютант открыл папку, извлек большой желтый конверт с документами Томова, не садясь за стол, перелистал их и бесстрастно взглянул на Илью:

– Ваше прошение рассмотрено.

У Томова ёкнуло сердце.

– Принимаем вас.

Илья не верил. Ему казалось, что он ослышался, но переспросить не посмел. Адъютант приподнял брови и, бросив на Томова удивленный взгляд, повторил:

– Вы приняты.

Илья был счастлив… Ему хотелось обнять адъютанта, хотя сегодня он не казался таким симпатичным.

Адъютант отложил в сторону конверт, отколол прошение Томова от остальных документов, откашлялся и, не глядя на Илью, добавил:

– Вот вам номер текущего счета нашей школы, куда вы внесете четырнадцать тысяч лей… Впрочем, сейчас можно только половину. Остальные придется внести к экзаменам, когда будете получать бревет[31]31
  Бревет – квалификационное удостоверение, диплом.


[Закрыть] пилота…

Илье почудилось, что потолок повалился ему на голову… Несколько мгновений он стоял молча, помутневшими глазами глядя на адъютанта…

– Но… – начал он, заикаясь, – у меня нет таких денег…

Адъютант презрительно пожал плечами, вложил документы обратно в конверт и протянул его Илье:

– Тогда ничем не могу помочь.

Илья вертел в руках конверт и переступал с ноги на ногу, не решаясь уйти…

– Может быть, вы можете принять меня учеником в мастерскую ангара? – произнес, наконец, он, умоляюще глядя на адъютанта.

– Нет… В ученики бессарабцев не берем. И даже если бы сделали для вас исключение, нужна гарантия – какое-нибудь недвижимое имущество. Ведь если напортишь что-нибудь в мастерской, казна не должна оставаться в убытке. Но у тебя, как я понимаю, нет ничего такого… – И адъютант сделал гримасу, означающую: «Что с тобой разговаривать, если ты нищий. Авиация не для таких, как ты…»

Он сел за стол и занялся своими бумагами, считая, что разговор окончен. Через некоторое время он поднял голову и, увидев, что Томов не ушел, добавил:

– Так положено… Устав! Порядок!.. Единственное могу посоветовать: напиши прошение его сиятельству министру воздушного и морского флотов, генерал-аджутанту Паулю Теодореску. Только он может разрешить, но я опять-таки сомневаюсь… ведь ты из этой проклятой Бессарабии… Но все же попробуй, напиши… Вот все… До свидания. Я занят.

Илья не помнил, как очутился на улице. Словно автомат шагал он, сам не зная куда, растерянный, опустошенный. Все вокруг было ненужным. Бухарест! Он казался огромной бойней, где все перемалывается. Авиатором он не будет, это теперь ясно… А ведь он так стремился летать!.. Потом приехать домой в военной форме и, конечно, встретиться с Изабеллой. Теперь все рухнуло… И задаток за фуражку пропал, и ботинки почистить «а ля 101» у карлика в турецкой феске тоже не придется…

Илья шел по незнакомой узенькой чистой улочке и думал о Болграде, вспоминал мать, родных, учителей, которые говорили, что молодежь в Румынии может выбрать себе любую профессию; вспоминал обещания и вымогательства Рабчева, надежды на капитана Абелеса…

Навстречу шли люди. У них свои дела. А Илья? Кому он нужен? Куда он идет? Чувство одиночества, жгучей обиды охватило его… Вдруг он вспомнил тех носильщиков, что видел в день приезда в Бухарест. Вот он сейчас похож на них… Такой же растерянный, раздавленный, и никто не может ему помочь, утешить добрым словом, подсказать… Почему-то назойливо стоял перед глазами человек со шрамом на лбу – тот самый, что тогда сказал носильщикам: «Ничего, ничего, придет еще время, когда они будут нам таскать чемоданы, только не надо им поддаваться!..» Будут… Как же… Дождешься!.. Ведь у них сила, деньги…

Из маленькой бодеги доносились невыносимо фальшивые звуки скрипки. Кто-то, стараясь изо всех сил, вытягивал высокие ноты: «Ох, ох, ох! И бо-же-ж мо-ой!» Через несколько шагов – другая бодега: оттуда – звуки другой песни: «Скажи мне Ляна». И на следующем углу опять бодега… Илья свернул в переулок. В воздухе, где-то за крышами домов, пронесся самолет. Гул моторов напомнил Илье праздник авиации. Перед глазами встала Валентина Изоту… «Все, кто желают, могут учиться бесплатно!..» Сейчас она дома… У нее есть дом, есть родина, которая дает ей возможность жить, учиться. Почему ей не быть веселой, не смеяться? Вот родился бы я там, в России, не пришлось бы мне так мучиться, унижаться. А попробуй я сейчас поехать домой, в Болград, все начнут посмеиваться: «Ну, авиатор? Что, крылья обрезали? Прогнали?» И надо же было, чтобы родители в восемнадцатом году застряли в Бессарабии. Что их там задержало? Илью охватила злость. Имущества никакого… Да собственно говоря, – вдруг подумал он, – и Бессарабия тут ни при чем. Была же она прежде Россией. Мать до сих пор не выговорит румынского слова. Захватили Бессарабию румынские бояре и душат людей, выкачивают, что только могут. А народ? Что, собственно, для них наш народ? Пусть дохнет… Да и румыны здесь, в столице, разве лучше живут? А господа буржуи еще шумят, что в России плохо… Брехуны! Боятся, чтобы народ не узнал правды. Вот рассказать бы Вале Колеву, Митике Чоботару о празднике авиации, как прилетели русские большевики и утерли всем нос! А было бы у Советов плохо, так русские летчики не были бы такими веселыми, жизнерадостными. Это точно! Дома ведь говорили, что кто-то из наших болградских перешел по льду через Днестр в Россию и теперь стал там большим человеком, будто даже профессором… Да и Рабчев проговорился, что какой-то летчик из Галаца перемахнул туда на самолете.

Мысли сменяли одна другую. Илья то сутулился, сжимая челюсти и кулаки, то спохватывался, старался выпрямиться, поднять голову выше, но это ему удавалось ненадолго… Он забывался и вновь шел огорченный, погруженный в невеселые мысли.

«Ну не буду летать на королевских самолетах, подумаешь!» – успокаивал он себя. Но тут Илья вспоминал Изабеллу, ее белое, как мрамор, лицо; она как живая стояла перед глазами. Уложенные калачом косы, гордая осанка. «А про Попа – ничего не пишет…» – И Томов представил себе, как Жоржик Попа ходит в дом к Раевским, а Изабелла, улыбаясь, встречает его. Они смеются, ходят в кино или, быть может, сейчас гуляют по казенному саду, радостные, беспечные… Илья помнил: когда они встречались, Изабелла смотрела ему прямо в глаза. Много раз Илья не выдерживал ее взгляда, смущался.

Томов перечел письмо Изабеллы: «Четыре года учебы – не так уж много. Зато ты будешь офицером… а это значит, что мне разрешат…» Илья скомкал письмо, сжал в кулаке. Хотел бросить, но передумал. «Разорвать?..» Он и это не решился сделать. На ходу расправил помятое письмо, сложил его и опять сунул в боковой карман.

«Вот и кончились мои мечты», – грустно подумал он.

Илья вспомнил, как очень давно, когда он болел корью, мать рассказывала ему о том, что его дед – хороший, сильный человек – боролся за правду, а плохие люди его забрали, сильно били и посадили в тюрьму. Потом дедушка вернулся домой. Все радовались и говорили, что теперь уже всем будет житься хорошо, не будет ни бедных, ни богатых. Но однажды ночью пришли чужие войска в железных шапках… Шли они всю ночь, а с ними большие пушки. Перепуганные люди сидели по домам, боялись зажигать свет. Дедушка – это Илья отчетливо помнит – был против этих военных чужих людей. Мать говорила, что тогда к деду приходили такие же хорошие люди, как он сам. И они целыми ночами о чем-то говорили. Потом дедушка куда-то уехал… Бабушка плакала, а соседи говорили, что дедушку, наверное, убили… Но однажды под вечер дед неожиданно вернулся домой. Они тогда жили там же, в Татарбунарах. Дедушку прятали, и к нему опять приходили люди, опять подолгу сидели, говорили… И вот они сказали богатым, что не могут больше так мучиться и голодать. А богатые позвали военных в железных шапках… Много людей было покалечено и убито… Дедушку ранили. Военные в железных шапках поймали его и заперли, а с ним еще много хороших людей. Весь мир узнал об этом… Тогда даже из Франции приезжал какой-то большой человек защищать их. Но и это не помогло.

И сколько в длинные зимние вечера ни просил потом Илья, чтобы мать рассказала про деда, в ответ она, бывало, только вздохнет тяжело и выйдет из комнаты. Иногда скажет: «Теперь об этом говорить нельзя. Смотри, не говори никому… заберут и нас… А когда вырастешь, сам все узнаешь».

Илья добрел до сада «Икоаней» и присел на первую попавшуюся скамейку.

Он вспомнил свою единственную встречу с дедом вскоре после того, как тот, отбыв каторгу, проездом в Татарбунары задержался в Болграде на несколько часов. Дед торопился домой: младшая дочь была очень больна, к тому же подвернулась попутная грузовая машина на Татарбунары. Шофер брал недорого. Дед тогда сказал: «Гляди, Илья, не позорь! Имя мое носишь!.. А главное, запомни: не все то золото, что блестит…»

Дед влез в грузовик и примостился у одной из бочек. Мать плакала. Потом из лавки вышел грузчик. В руках он держал полбуханки черного хлеба и с аппетитом откусывал большие куски. Подойдя к грузовику, он вдруг перестал жевать и уставился на деда:

– Вы… не Липатов, случайно?

– Он самый, – спокойно ответил дед.

У грузчика радостно заблестели глаза, он широко улыбнулся, быстро подошел к шоферу и что-то шепнул ему на ухо. Тот вышел из кабины и, подойдя к кузову, в свою очередь спросил:

– Вы господин Липатов?

– Я Липатов, – так же спокойно ответил дед. – А в чем дело?

Шофер замялся.

– Тот самый Липатов, что… из Татарбунар?

– Тот самый, из Татарбунар.

Грузчик перебил:

– Так я же вас помню! Говорю ему, а он не верит…

– Слезайте, господин Липатов, садитесь со мной в кабину. Здесь вам будет удобнее, – предложил шофер.

Дед покачал головой:

– Нет, спасибо. Мне и здесь, на свежем воздухе, под открытым небом, неплохо. Давно его не видел…

Но грузчик решительно открыл борт и, взяв деда за руку, сказал:

– С вас, Илья Ильич, хватит на жестком. В кабине лучше. А я тут.

Илья хорошо помнил, как дед встал тогда, посмотрел на всех и задумчиво произнес:

– Узнаю мой народ!..

И еще запомнил Илья, как у деда побежала по щеке слезинка.

А он, Илья Томов, что делал тогда? Черчеташем был! Ходил с теми же солдатами в железных шапках и при факелах кричал «Ура!» Илья заскрипел зубами…

Дурак! Верил… Кому? Командирам черчеташской когорты? Королю? Все у нас равные, всем все доступно, для всех всюду открыты двери… Действительно, «дурачком домой пойдешь»… Вот и иди… Иди, иди, чтобы еще над тобой посмеялись и в Болграде.

Илья снова вспомнил Изабеллу и Попа. Но тут, как бы отстраняя их образы, всплыло воспоминание о ясном воскресном дне, о тоненькой девушке с золотистыми кудрями – Валентине Изоту из большевистской России…

«Напишу еще министру, – подумал Илья. – Надо убедиться до конца. Собственно говоря, я уже все равно туда не пойду, но убедиться надо, все надо испытать. И дураком я домой не пойду! Не-ет!.. Там мне все равно нечего делать. Здесь – кем угодно, что угодно и где угодно… Только не в Болград!»

XI

Шла уже вторая неделя с тех пор, как Илья написал прошение министру авиации. Ня Георгицэ, никогда не терявший надежды на лучшее, был уверен, что ответ придет – и непременно положительный; надо только подождать – министр ведь занятой человек!

А Илья искал работу.

Но в Бухаресте в те дни найти работу было не просто, и Томов с утра до вечера бродил по улицам столицы, предлагая, где ему казалось подходящим, свои услуги. Но у него не было никакой специальности.

Однажды Илья набрел на лесопильный склад. Ему предложили грузить отходы древесины, но Илья наотрез отказался. «Найду что-нибудь более подходящее, ведь у меня образование», – думал он. На лесопилке его высмеяли: в Бухаресте немало студентов и людей с высшим образованием, и они торгуют фруктами. А на следующий день, когда он уже было согласился, его обозвали белоручкой и предложили закрыть дверь с другой стороны. Последние леи, отложенные на обратную дорогу, давно были истрачены… А «подходящей» работы все не было… Теперь, пожалуй, он взялся бы за все что угодно. И Томов решил пойти на вокзал. Может быть, там удастся найти работу.

С улицы Вэкэрешть Илья вышел к площади святого Георгия. Здесь шла бойкая торговля. На прилавках в корзинах или решетах лежат, словно обернутые бархатом, персики, красные, налитые соком помидоры поблескивают на солнце; покупатели их переворачивают, осматривают, торгуются, кладут на весы, ссорятся с языкатыми торговками, снова перевешивают. Кокетливые дамы приходят в сопровождении прислуги или денщиков, увешанных корзинами и мешками. Дамы – кто пухлыми пальчиками, кто серебряными ложечками, пробуют мед, сметану, творог, причмокивают, морщатся, плюются и… уходят; торговцы возмущаются и отпускают по их адресу нелестные словечки…

Полный мужчина в легкой сорочке, с выпирающим животом и заросшими густыми волосами руками и грудью следит за погрузкой живых цыплят в старую, переоборудованную из легковой, машину. Посапывая, он жадно обгрызает толстый ломоть огромной дыни. Его нос и щеки почти до ушей вымазаны клейким душистым соком.

Бронзовые от загара торговки наперебой предлагают разные сорта румяных яблок, сочных мясистых груш, ароматных дынь и арбузов. Между торговцами то и дело возникают споры за место, за весы, за покупателя. Крестьяне, не принимающие участия в скандалах, покупатели и зеваки, которых всегда много на рынке, стоят, разинув рты… А в это время мелкие воришки пробираются среди рядов, вырывают сумки, кошельки… То и дело раздаются крики: «караул!» За жуликами гонятся, кричат «держите!», полицейские свистят. Но эта суматоха лишь на руку другим жуликам… Если удается настигнуть, вора бьют до полусмерти или отправляют в участок. А люди на базаре продолжают пробовать, торговаться, покупать, судачить, жаловаться…

Пройдя мимо ларька, где продавали копченые сельди, Илья почувствовал, что у него закружилась голова. Еще мальчишкой он мечтал о трех вещах: «стать летчиком, купить себе прямоугольные часы и хоть раз в жизни досыта наесться копченки». Но вот ему уже скоро двадцать лет, а мечты еще не осуществились…

В телеге среди кусков сверкавшего на солнце льда лежали крупные сомы, карпы, белуга. Натянутый парус в заплатах защищал от солнца не только телегу, но и стоявшие вокруг нее круглые плетеные корзины, в которых копошились серо-зеленые с острыми, колючими клешнями раки. По базару бродили нищие. Наиболее сердобольные из торговцев бросали им в шапку раздавленный помидор или червивое яблоко, но большинство или вовсе не обращали внимания на попрошаек, или покрикивали: «Проходи дальше!», «Проваливай!». Калеку с шарманкой и белой морской свинкой, извлекавшей билетики «на счастье», сопровождала стайка любопытных ребятишек. Шарманка наигрывала грустную мелодию: «Возле белого домика, где так много цветов на окне»… Полицейские, грозя резиновыми палками, гнали шнырявших повсюду и предлагавших «предсказать счастье» цыганок, за длинными и широкими юбками которых плелись худые, мал-мала меньше, оборванные ребятишки.

Выйдя с рынка перед улицей Липскань, вечно запруженной народом, с множеством магазинов, Илья остановился… – Куда идти? – Может быть, попытаться здесь найти работу? Но все-таки Томов решил идти на вокзал. Хотя бы на хлеб заработать… Он представлял себе, как схватит эту буханку, не станет ее разрезать, а будет прямо откусывать от нее!.. Хорошо выпеченный, с золотистой поджаристой коркой, черный хлеб… Что может быть прекраснее на свете! Язык стал сухим, перед глазами замелькали кружочки… Илья глотнул воздух и затянул потуже ремень…

На улице Липскань шуму было не меньше, чем на базаре Святого Георгия. Вдоль тротуаров амбуланты[32]32
  Амбулант – торговец-разносчик (рум.).


[Закрыть] разложили товары. Скороговоркой предлагали они всякую всячину и одновременно, подмигивая соседу-торговцу и понизив голос, комментировали истинное качество своих товаров. О, если бы их могли услышать покупатели!.. Но люди слышали только то, что нужно было торговцу… Кругом стоял страшный галдеж.

– Здесь и больше нигде самый большой ассортимент и выбор! Подтяжки для мужчин и подвязки для дамских чулок из самой лучшей резины в мире. Выдерживает что угодно… (Можно даже повеситься, если вам, господа, надоело жить хорошо…) Чулки Адесго, трикотажные комбинации и трико, которые никогда не изнашиваются и стираются сами! Чулки от растяжения вен!.. (Чтоб они у вас, господа буржуйчики, полопались вместе с мозгами…) Прошу, покупайте! Заколки-невидимки, новинки, каких Лондон и Париж не видали… (Такое дерьмо!..) Покупайте по дешевке! Здесь корсеты из волоса и на косточках, вон как у той генеральши, что с денщиком идет! Покупайте по дешевке… Товар после банкротства продается дешевле, чем на Каля Викторией! – кричит нараспев одноглазый рыжий продавец, поставивший открытый чемодан на небольшой фанерный ящик из-под чая.

Напротив, через улицу, полный брюнет, мокрый от пота, тоже рекламирует свой товар. Вдруг он замечает, что к рыжему подошла женщина. Толстяк во весь голос кричит:

– Госпожа! Не покупайте у той рыжей камбалы. Он вас надует! Товар у него гнилой…

Женщина не реагирует и продолжает рассматривать товар. А одноглазый еще громче выкрикивает:

– Кальсоны, бюстгальтеры всех размеров здесь, только у меня! Покупайте здесь товар после пожара крупнейшей в мире Чикагской фабрики… Распродается по сниженным ценам… Не ходите к тому пузатому цыгану, мадам!.. он недавно бежал из сумасшедшего дома… Будьте осторожны! Его разыскивает полиция Нью-Йорка!.. Ой, покупайте, люди добрые (чтоб вы пропали!)… Самый лучший товар только здесь, у меня, у Янку-косого!..

К нему подходят две женщины.

– Клянусь, мадам, здоровьем моих детей… (которых у меня нет…), что вы, мадам, если купите у меня этот бюстгальтер, получите самый большой крапир[33]33
  Крапир – окаменеть, быть разбитым параличом (евр.).


[Закрыть] на месте. Вы имеете мое слово, не смотрите, что я рыжий и одноглазый, – говорит серьезным тоном амбулант.

– Вижу я, какой этот килипир[34]34
  Килипир – небывалая дешевка (рум.).


[Закрыть] я буду иметь. Вы просите дороже, чем в магазине… Потом лифчик этот мне мал, – говорит женщина, прикидывая на глаз размер.

– Ничего, ничего, мадам… если бог даст, вы получите этот крапир, то можете не сомневаться, бюстгальтер вам будет к лицу. (Вы уже будете лежать на столе…). Я говорю, вы можете в нем лежать прямо на пляже! Послушайте меня, платите деньги и берите, потому что завтра их может не быть… Сгорела фабрика… Лучшего вы не только в «Галери Лафайет» не найдете, но даже в самом большом магазине Парижа! Это товар первой в мире фирмы «Шарашкин бюро оф компани»! Что, вы не слыхали такой фирмы? Ну, знаете, мадам, вы отстаете от жизни… Наверное, вы не бывали за границей! Это самый лучший товар… Я уже вам клялся здоровьем всех своих детей… Берите же, берите…

Ошалевшая женщина бросает рыжему деньги и забирает лиф.

– Ну, рыжий, – кричит брюнет, – всучил! С тебя причитается… Я тебе, кажется, помог… Вечером имею с тебя один «шприц»[35]35
  Шприц – три четверти стакана столового вина, смешанного с четвертью стакана газированной воды (рум.).


[Закрыть].

– Вот что ты имеешь, – так же громко отвечает рыжий, прикладывая руку к неподобающему месту. К нему подходит комиссар полиции.

– Видал, видал я, как ты надуваешь православный народ. Кушаете у нас белую франзелуцу[36]36
  Франзелуца – хлеб, белый батончик (рум.).


[Закрыть] и все жалуетесь, – говорит комиссар, кладя в карман две пары шелковых носков, и переходит на другую сторону.

– Ну, цыган, что у тебя хорошего? – спрашивает он и, наклонившись, разглядывает товар, будто не слыша жалоб чернявого, что он еще почина не имел… Полицейский берет кожаный поясок, примеряет его, но он не сходится…

– Поправились малость, господин комиссар, – заискивающе говорит торговец, в надежде, что полицейский не возьмет поясок.

– Да, ты прав – мне он мал. Но ничего, сыну пригодится… – Комиссар складывает поясок, сует его в карман и отправляется дальше.

Илья выходит на главную улицу столицы – Каля Викторией. Здесь все выглядит по-другому. На всем печать жажды наживы, славы, богатства, роскоши. Нарядно одетые мужчины в легкой, открытой обуви и белых круглых соломенных шляпах. Поверх вздутых жилетов широкие цепочки придерживают дорогие часы апробированных фирм «Омега» или «Лонжин». Мужчины медленно и важно прогуливаются, с достоинством беседуют между собой. Здесь можно встретить крупного землевладельца, изыскивающего возможность дороже продать урожай и подешевле купить поместье у разорившегося помещика; дельца, дающего деньги под большой процент и надежный залог; коммерсанта, заключающего выгодную сделку. На Каля Викторией – в ресторане «Гранд», в роскошном кафе «Корсо» – эти люди знакомятся, договариваются о деловых свиданиях, устраивают свои дела… Женщины здесь – красавицы с холеными лицами, над которыми потрудились в лучших косметических кабинетах, увешанные золотом и драгоценными камнями. Все они в коротких, выше колен, юбках, с модными заграничными сумками, в туфлях на босу ногу, но в перчатках. Они откровенно кокетничают, привлекая внимание знакомых и просто прохожих.

Илья постоял немного. «Ну и столица! Чего только не услышишь, не увидишь», – подумал он и пошел дальше.

У Офицерского собрания фотографы щелкали «лейками», фотографировали на ходу прохожих и совали им визитки с номерами пленок и адресами ателье. Здесь же, на углу, толпились группы молодых людей. Большинство из них – золотая молодежь – вечные студенты, лентяи-барчуки в дорогих костюмах и ярких галстуках, надушенные, с длинными волосами «под поэтов и художников». Засунув руки в карманы брюк или пиджаков, они насвистывают похабные песенки о «любви и измене». Особенно много их собирается под вечер. Они громко, до неприличия, смеются, оглядывая проходящих женщин и бросая им вслед сальности. Курят они с особым форсом дорогие сигареты, пепел стряхивают тоже как-то по особому, «на расстояние». За их вызывающим видом и наглым поведением чувствуется высокое положение и «кошельки» их папочек. Когда им надоедает задевать женщин, они начинают хором горланить марши чернорубашечников Бенито Муссолини и эсэсовцев фюрера, выученные в «Зеленом доме». Себя они считают тонкими знатоками политики и уверены, что в недалеком будущем должны взять в свои руки бразды правления и навести в стране «новый порядок». Своих сверстников, не разделяющих их фашистских взглядов или не имеющих отцов с семизначными цифрами на текущем счету, они считают «плебеями». Нередко с ними бывают девушки. Они здесь «проходят школу»: учатся курить, глубоко затягиваясь, говорить дерзости и ни при каких обстоятельствах не краснеть. «Быть закаленными!» – их девиз. Многие в этот круг попадают случайно, увлеченные каким-нибудь богатым самоуверенным парнем. Эти типы умеют нравиться, и, не зная их, неискушенной девушке трудно не верить клятвам и обещаниям… А потом… как могут быть грубы и бесчувственны эти «маменькины сыночки», которые ничуть не смущаются не только перед девушкой, награжденной ими венерической болезнью, но и перед ее родителями… Гонорею они считают «насморком»…

Среди этой публики есть сентиментальные и «демонические», способные запросто пырнуть ножом свою возлюбленную или соперника. Сытые, избалованные, распущенные, они, пустив себе пулю в лоб, оставляют длинные глупые письма. Тогда их родители устраивают пышные похороны, а друзья из «Зеленого дома» распространяют слух, будто покойный – жертва коммунистов…

Здесь у Офицерского собрания, эти молодцы останавливают прохожих и бесцеремонно прикрепляют к отворотам пиджаков или пальто никелированные, бронзовые, а иной раз и престо жестяные свастики на фоне трехцветной ленточки. Бывает, что у прохожего нет денег или он просто отказывается приобрести свастику – за это могут помять ребра, подбить глаз или свернуть челюсть. Те, кто знают, на что способны эти молодчики, стараются не возражать. Случается им нацепить свастику какому-нибудь генералу или вельможе, и те, чтобы воодушевить этот сброд, именующийся железногвардейцами, бросают в запечатанную жестяную коробку монеты по двадцать или пятьдесят лей – эти деньги идут на содержание «Железной гвардии». Тогда парни вытягиваются и выбрасывают вперед руку, выкрикивая: «Да здравствует капитан!»[37]37
  «Капитан» – руководитель железногвардейцев (рум.).


[Закрыть] или «Хайль Гитлер!» Отсюда же, придя в азарт, они отправляются бить витрины магазинов армян, евреев, венгров и других инородцев, которых так много в Бухаресте. Возле Офицерского собрания они продают фашистский листок «Порунка Времий». Однако в рабочих районах – на Гривице, Шербан-Водэ, даже на Вэкэрешть или Дудешть – эти молодцы боятся показываться. Если же какой-нибудь смельчак и совершает иногда такую попытку, рабочие и ремесленники немедленно отбирают листки и тут же, на улице, сжигают их, а хулиганов-продавцов отправляют восвояси, предварительно разукрасив «фонарями». «Если бы им вручить старинный автомобильный рожок, можно было бы подумать, что королевская Румыния стала выпускать свои автомобили…» – смеясь, говорят рабочие в таких случаях.

Однако у Офицерского собрания весь этот сброд чувствует себя в безопасности. Отсюда недалеко до королевского дворца, в двух шагах префектура полиции – главная покровительница этой растленной молодежи, которую председатель национал-царанистской партии Юлиу Маниу, захлебываясь от восторга, называл «опорой и надеждой страны».

На углу улицы Брезояну и бульвара Елизаветы, около газетного киоска, много народа. На цементной тумбе расклеены листки с заголовками газетных статей. Илья протиснулся вперед:

«Прибытие в страну первой партии германских самолетов типа «Юнкерс»; «Во Франции раскрыта итальянская шпионская организация»; «Мобилизация новых возрастов в германскую армию»; «В Бухарест прибыло более 500 представителей германских фирм, которые намерены закупить весь излишек пшеницы предстоящего урожая…»; «Арест германских шпионов в Англии»; «Завтра на ипподроме Флоряска…»

Илья не стал дочитывать. Опять то же самое… Твердят о неизбежности войны, солнце печет, под ложечкой сосет. Илья, усталый, шатаясь, направился к вокзалу.

Чтобы сократить путь, он, не доходя до лицея «Лазэр», свернул в парк Чишмиджиу. Здесь было прохладнее, чем на асфальтированных улицах. В тени стояла скамейка, и Илья решил передохнуть. Но не успел он вытянуть ноги, как к нему подошел старичок с зеленой повязкой на рукаве и оторвал билетик… Пришлось извиниться и встать. Оказывается, чтобы присесть в парке под открытым небом, тоже нужны деньги… Вот так порядки! Илья прибавил шаг, но подметка левого ботинка зацепилась за плиту каменного тротуара. Двигаться дальше было невозможно. Пришлось привязать подметку шнурком и ступать осторожно. Это событие немного отвлекло его от мыслей о хлебе… На другой стороне улицы дворник поливал тротуар. Илья подошел напиться, но вода оказалась теплой и неприятно отдавала запахом нагретой солнцем резины. Он долго отплевывался, казалось, что в пустом желудке застрял кусок прелого шланга. Только теперь Илья почувствовал, что пот льет с него ручьем; рубашка прилипла к спине. Он снял тужурку. До вокзала было уже недалеко. Почти у привокзальной площади ему пришлось приспособить к подметке второй шнурок. Увидев у него в руках тужурку, проходивший мимо крестьянин, подошел и, ни о чем не спрашивая, стал ее рассматривать.

– Сколько дать? – спросил вдруг крестьянин.

Илья удивился… но перед глазами мелькнули деньги… а это значит хлеб… Тот самый, свежий, с румяной коркой… Илья проглотил слюну, посмотрел на тужурку… Жалко ее, конечно… Но хлеб… Покраснев, он сказал: «Сотню…»

Крестьянин плюнул себе на ладонь, растер, взял руку Ильи и, размашисто хлопнув, проговорил: «Четыре двадцатки… Даю хорошо, не торгуйся! Ты за нее, наверное, и полсотни не уплатил… Тридцатку заработать – достаточно…»

Доказывать, что вещь собственная, купленная матерью у богатых родственников, – бесполезно. Илья вдруг почувствовал слабость… Сделка состоялась. Тужурка со следом гимназического номера на рукаве перешла к новому владельцу. «Может быть, все же удастся найти работу, – думал Илья. – Пока что и так тепло, а там видно будет».

Первым делом Илья купил серый, еще теплый хлеб и бутылку холодного лимонада. Пока сапожник прибивал подметку, от килограммовой полбуханки почти ничего не осталось…

– Тебя прокормить, – сказал сапожник, – не так просто… Нас пятеро, а съедаем один хлеб в день, да и то не всегда. Должно быть, ты грузчик?

Илья кивнул головой – рот был полон.

У вокзала Илья читал пожелтевшие объявления. Кругом не было ничего такого, что могло бы сулить ему работу.

Таких, как он, здесь толкалось немало. Только у них уже был опыт. Еще издалека, как бы прикинув, у кого можно заработать, они налетали со всех сторон и хватались за чемоданы. Прогонит их полицейский – появятся в другом месте. Нужда заставляла… голод… Эти уже знали всех полицейских: какой прогонит, у кого сойдет, кому надо дать на рюмку, кто может забрать в участок.

Илья понял, что здесь околачиваться нет никакого смысла, и пожалел, что сразу не согласился работать на лесопильном складе… Никак он не мог себе этого простить. Куда теперь идти? И Томов снова побрел искать работу…