Текст книги "Тьма сгущается перед рассветом"

Автор книги: Юрий Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

XVI

Всегда невозмутимое и при всех обстоятельствах улыбающееся лицо Заримбы было сегодня сумрачным и озабоченным… С утра Гицэ успел побывать в патриаршем соборе на панихиде по своему неизвестному отцу; горячо помолившись за упокой его души, он сунул священнику «за вознесенную господу службу» пятисотлейную купюру. Выдумка Заримбы должна была оправдать посещение собора в будний день и столь ранний час. Главный посредник между германским посольством и легионерами был чрезвычайно обеспокоен судьбой находящихся под арестом участников покушения на премьера Калинеску. Он думал, конечно, не об участи своих подчиненных, обреченных на смерть, а о сроках приведения в исполнение приговора. Чем дольше они будут содержаться в префектуре, тем более опасным окажется это для некоторых лиц, причастных к покушению и оставшихся на свободе… Поэтому при встрече в соборе со связным «весьма влиятельного лица» из королевского окружения Заримба потребовал максимального ускорения казни… Там же, в соборе, Гицэ получил последние сведения о тревоге на румынско-советской границе и о том, что в трех километрах от города Тигины на берегу Днестра обнаружен труп какого-то студента…

– Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра об этом ни слова для прессы, – сказал Заримба. – Сначала надо кончить с заключенными, потом – похороны «слепого»… На то и другое – по одному дню, и сразу же – чтобы заглушить все предыдущее, – происшествие на границе с большевиками! И побольше подробностей. А сейчас – торопите казнь, иначе нити могут привести к самым высшим сферам… Так и передайте.

Прощаясь, Заримба не подал связному руки. Он был расстроен! Точно так же поступал германский посол фон Раса, когда бывал недоволен работой Заримбы. Это всегда заставляло господина Заримбу задуматься. Пусть теперь задумаются и связной и его хозяин!

Когда в парикмахерской зазвонил телефон, и Заримба услышал голос групповода, он ни намеком не поинтересовался выполнением «особого поручения». Это очень встревожило Лулу: не замешан ли шеф в покушении на Калинеску? Тогда, если конец шефу, – беда не минует и его как групповода и непосредственного помощника… У Лулу, расстроенного неожиданной реакцией шефа на его возвращение, затряслись поджилки. Почувствовав необходимость поскорее утешиться, он вернулся к автомату и позвонил в отель «Палас». Мими только недавно легла спать, хотя солнце уже стояло в зените. В ответ на просьбу Лулу она послала ему длинное профессиональное ругательство и, не положив трубку на аппарат, чтобы «киса» больше не звонил, снова улеглась. Тогда Лулу решил поехать к Северному вокзалу, к своей лимонадчице. Но ее дверь оказалась запертой… Какая-то дряхлая старушка, развешивая рваные чулки охотно сообщила, что мадемуазель сегодня торгует на каком-то стадионе…

Лулу галантно поблагодарил, чуть приподняв шляпу, и понуро поплелся. Куда? Он и сам не знал. Пересчитав наличные деньги – немного более четырех сотен – Лулу зашел в третьеразрядную бодегу недалеко от Северного вокзала. Здесь, как и повсюду, говорили о покушении на Арманда Калинеску.

Об этом же говорили мастера в парикмахерской господина Заримбы, высказывая различные предположения о наказании, которое понесут убийцы. Люди спорили, гадали, а Гицэ Заримба продолжал пребывать в неизвестности. Предположения его не устраивали. Ему нужны были конкретные факты, а не бульварная болтовня, как он называл неточные сведения. Задержка с приведением в исполнение приговора выводила его из себя… Он спустился в подвал своей квартиры, где Думитреску со вчерашнего вечера пил заграничные вина лучших марок. Бывший мясник той самой бойни, при которой когда-то работал цирюльником горбатый Заримба, Думитреску разбирался не только в разделке мясных туш и разработке «особых приказов», он был неплохим знатоком и вин. Словно дегустатор, он пил медленно и маленькими глотками, но зато часто прикладывался к бокалу. Теперь, потягивая вино, Думитреску успокаивал своего коллегу:

– Я тебе сказал: ребята надежные, все до единого дали «присягу самопожертвования». Это подлинные легионеры-мученики и имена их заслуживают занесения в святцы! Ясно?! Не то, что мы с тобой… Они верят в «капитана», жизнь готовы отдать за него, а мы?.. Что смотришь на меня? Не нравится? А мне, думаешь, нравится? Будто мы не могли тогда освободить «капитана» и ликвидировать «слепого» независимо от всего прочего…

– Резонанса бы не было такого! – отозвался Заримба.

Думитреску курил длинную сигару и потягивал вино, каждый раз наполняя бокал из новой бутылки. Его разорванное ухо то и дело вздрагивало. Помолчав немного, он пристально посмотрел в глаза Заримбе.

– А ты, Гицэ, – Иуда! Клянусь всеми печенками архангелов, – ты настоящий Иуда Искариот!..

Заримба молча покосился на собеседника, но, не выразив никакого отношения к его словам, погрузился в изучение своих заусениц.

– Ты не обижайся, – продолжал Думитреску. – И я – Иуда, и Хория – тоже. Мы все предали «капитана». Разница между нами и теми, которые Христа предали, лишь в том, что они получили тридцать серебреников… А мы – шиш!.. Или вот, можешь получить семь граммов… Хочешь?

Думитреску достал пистолет, подержал его на ладони, словно взвешивая, потом направил его на себя и, зажмурив один глаз, стал всматриваться в дуло. Вдруг раздался выстрел… и с потолка упал кусок штукатурки…

Заримба вскочил. Думитреску усмехнулся и спокойно сунул пистолет обратно в карман.

– Ты выпил и мог попасть в себя, – сказал Заримба. – Теперь не время шутить… А это – еще успеешь…

– Чтобы я стрелялся? Не-ет! Не выйдет у вас… Я, прежде чем уйду на тот свет, всех вас сначала перестреляю, – со злостью сказал Думитреску, снова доставая пистолет.

– Прошу тебя… У меня не полигон… – резко сказал Заримба.

– Пошел вон, пес горбатый! – рявкнул Думитреску. Он побагровел, сигара выпала у него изо рта.

Заримба отвернулся. Когда Думитреску стал снова наливать себе вино, он сказал более спокойно:

– Я запрещаю здесь стрелять. У меня бывают члены «Тайного совета», Доеринг…

– А что мне Доеринг! Я даже перед рейхсфюрером СС Гиммлером не лебежу, как ты перед этим Доерингом… Я – румын, легионер! А не цирюльник и хвостокрут… Скажи лучше, кто тебя вытащил из той бани? Забыл?.. Молчишь? Так вот, сиди и помалкивай… если хочешь стать премьер-министром, или и тебе устрою, как Арманду…

Заримба молчал, облизывая губы кончиком языка. Он не раз мечтал, что еще придет день, когда эта бульдожья морда будет ползать перед ним на коленях… Тогда он ему покажет «горбатого пса»! Но пока не время… Он нужен. Без него не справиться с оравой фанатиков, дающих «присягу самопожертвования». Его остерегаются… Даже «капитан» в душе побаивался его. Поддержка Гиммлера – это не пустяк!

Думитреску встал, долил вина в бокал, подал его Заримбе. Глаза его налились кровью.

– Смотри, Гицэ!.. Не вздумай затеять что-нибудь против меня, потому что я тебе тогда устрою пересадку: горб будет спереди! Клянусь печенками всех архангелов… Слышишь? Смотри… А теперь выпьем за то, чтобы ты стал премьер-министром!

Заримба пытался отделаться, уверял, что не пьет, к тому же впереди много дел… Но Думитреску настаивал:

– Ты не крути-верти… Выпей. Не яд же, не сдохнешь…

Заримба молчал.

– Ты пьешь, или я сейчас вот этой бутылкой тебя по горбу… Пей, говорю, и не горюй! А за моих ребят не беспокойся, там все мертво! Это не то, что твой групповод Митреску. Ох, не нравится мне его слащавая физиономия. Трус он, кажется… Но знает уже немало… Надо будет проверить, умеет ли он держать язык за зубами…

Заримба кивнул головой и отхлебнул вина…

Лулу Митреску несколько раз икнул: «Наверное, обо мне где-то говорят!» Он тоже пил, но в отличие от Думитреску выпивал стакан залпом, кроме того, обожал «шприц». Теперь он пил свой любимый «шприц» и закусывал снятыми прямо с гратаря[50]50
  Гратарь – решетка, на которой жарят мититеи (рум.).


[Закрыть] мититеями. Он обдумывал план действий: позвонить ли снова шефу и узнать толком, как быть дальше, или пойти в отель к Мими, поскольку в кармане еще задержалось немного деньжат… А пока Лулу снова заказал пол-литра белого вина и маленький сифон.

Посетители бодеги вспоминали о расстреле «капитана» железногвардейцев, об убийстве премьер-министра. И хотя в той же утренней газете было напечатано первое краткое сообщение об убийстве студентки Венеты Солокану, почти никто не обратил на него внимания. Но вот в бодегу вошли новые посетители и сообщили, что несколько минут назад по радио было передано экстренное сообщение: новый глава правительства, генерал Аржешяну, приказал расстрелять участников покушения на Арманда Калинеску, сегодня же и на том самом месте, где было совершено покушение. Лулу чуть не подавился мититеем… он чувствовал себя косвенным соучастником.

Когда со стороны вокзала послышались голоса газетчиков, предлагающих «Эдицие спечиалэ», Лулу, не доев мититеи, расплатился и побежал им навстречу. Не верилось, не хотелось ему верить, что казнь состоится. Но все подтвердилось.

Лулу окончательно расстроился. Что же касается его шефа, то он вошел в парикмахерскую сияющий и чуть ли не каждому клиенту выражал свой восторг Действиями нового премьер-министра…

– Можно устраивать демонстрации, стучать по столу, требовать и даже бить стекла для устрашения – это свобода, демократия. Но только не стрелять! Кровопролитие – метод коммунистов! И я сомневаюсь, чтобы участники покушения были легионерами. У коммунистов кругом тайные организации… За них нужно решительно взяться… А будущее еще покажет нам немало. Посмотрите!

XVII

К месту казни со всех сторон стекалась масса людей. Любопытные влезали на крыши домов, на водосточные трубы, устраивались на подоконниках и балконах. Усиленные наряды полицейских с резиновыми дубинками и жандармов, вооруженных карабинами, следили за порядком; в прилегающих к месту казни кварталах и переулках стояли легкие танкетки и войска в касках. Один за другим все легионеры, участвовавшие в покушении на Калинеску, были расстреляны прямо посреди улицы, на том самом месте, где совершили нападение… Исполнение приговора было воспринято публикой как мера, необходимая для обуздания головорезов.

Трупы расстрелянных легионеров не убирали. Префектура полиции Бухареста объявила, что они будут лежать в течение нескольких дней. Рядом, на столбике, была вывешена табличка:

«Так будут наказаны все те, кто посмеет поднять оружие против Герба и попытается сеять смуту в Нации!»

Однако главные организаторы покушения – наместник «капитана» Хория Сима, именовавшийся теперь «главнокомандующим легионерским движением», и подлинный убийца, первым разрядивший свой четырнадцатизарядный браунинг, член «Тайного совета» Думитреску – скрывались в безопасных местах: Сима в деревне Отопень, а Думитреску – в подвале у парикмахера Заримбы. Эти господа еще были нужны фюреру. Чтобы отвлечь от них подозрение, план убийства Калинеску был разработан так, что Сима и Думитреску исчезли немедленно после убийства, а остальные семь рядовых легионеров взяли на себя всю ответственность и сами явились в префектуру полиции.

О некоторых из этих подробностей знало правительство и король, известны они были и полиции. Но ворошить дело никто не хотел. Как сказал Заримба, «нити могут привести к самым высшим сферам!»…

Пресса тоже помалкивала. Газеты были заняты описанием подробностей казни, потом торжественными похоронами Арманда Калинеску… Все шло так, как распорядился Заримба.

Люди не знали, радоваться или скорбеть? Одни говорили, что теперь с легионерами будет покончено, другие скептически замечали: «Отделались легким испугом…».

На Вэкэрешть, в пансионе мадам Филотти, в тот вечер еще не спали, хотя было уже за полночь. Ня Георгицэ не мог отказаться от представившейся возможности побывать на казни убийц Калинеску. Захлебываясь, он рассказывал о «крутых мерах», принятых правительством против легионеров, о подробностях расстрела и, между прочим, о том, что на месте казни он случайно видел их бывшего квартиранта Лулу Митреску.

– Он взобрался на фонарь, чтобы лучше было видно.

– Это, пожалуй, самое подходящее место для Лулу: висеть на фонаре! – заметил Войнягу.

Все рассмеялись.

На этот раз в пансионе ночевал вояжер, приехавший из провинции. Дома были все, кроме Ильи Томова. Лежа на койках, квартиранты пансиона вместе с ня Георгицэ обсуждали события последних дней.

– Теперь, – говорил Войнягу, – газеты уже больше не будут писать, как прежде: «состоялась первая в мире встреча между двумя деятелями, «с глазу на глаз»… Помните?

– Ну как же! Конечно, – усмехнулся ня Георгицэ.

– Что же здесь смешного? – спросил Женя.

– Калинеску же был с одним глазом, и однажды он встретился с генералом Россети, а тот тоже одноглазый, – объяснил Войнягу.

Женя расхохотался.

– Посмотрим, что дальше будет, – вздохнул вояжер.

– Если эту шантрапу не возьмут как следует в руки, «адио, мамэ!»[51]51
  Адио, мамэ – прощай, мама (рум.).


[Закрыть], – сказал Войнягу.

– Нет, сейчас их поприжали как следует, я видел, – успокаивал ня Георгицэ.

– Это все ерунда. Стрелочников хлопнули, а машинисты скрываются… – послышался голос Морару.

– Нет, прижали, прижали как следует… Там сидят люди не глупее нас с тобой, – ня Георгицэ начинал накаляться, но вдруг замолчал, отвлеченный новой мыслью.

– Вот вы мне объясните, – снова заговорил он, – почему во Франции, которая воюет против Германии, вдруг запретили коммунистическую партию? Ведь она там все годы существовала легально!.. Сегодня об этом есть небольшая заметка в «Тимпул». Да и мы утром слушали «Ивана» (так ня Георгицэ окрестил для конспирации радиостанцию Москвы). Там тоже передавали, что во Франции подвергаются преследованию даже коммунисты-депутаты!.. Значит, они чем-то себя того… Факт!..

– Чем же они могли себя «того»?.. – спросил Морару, приподнявшись на локте.

– Скорее всего дело в том, что Германия заключила с Россией пакт о ненападении, – глубокомысленно заметил Войнягу. – И господа хотят представить дело так, будто французские коммунисты теперь могут быть на стороне Гитлера.

Морару не выдержал:

– Да кто этому поверит? Коммунисты везде первыми идут сражаться против фашистов!

– Так что ж, выходит, Даладье и прочие там министры продались Гитлеру? – спросил ня Георгицэ.

– Не знаю, продались ли, но что этот Даладье вместе с Чемберленом ездил в Берлин на поклон к Гитлеру, это точно. Кто подсунул ему Австрию? Они. Кто потом женил Чехословакию? Тоже они. А теперь Польшу кто подвел под нож? Снова они!.. – и Войнягу перевернулся на другой бок.

Ня Георгицэ натянул одеяло до подбородка и промолчал. Возражать, как прежде, он боялся. Начнут опять доказывать, и он постепенно сдастся. А потом все же долго не сможет придти в себя, будет повторять: «Неужели все продались Гитлеру? А как наша Румыния? Неужели тоже?!» Он снова взвешивал обстановку, оценивал события и под конец пришел к заключению: «Ребята, кажется, правы! Стало быть, я уж совсем выжил из ума… Недаром говорят: «Старый – что малый».

Морару прервал ход мыслей старика:

– Во Франции хоть и преследуют коммунистов, все равно коммунисты сражаются и будут сражаться! Это кое-кому совсем невыгодно, но им ничего не поможет. Коммунисты знают, кто их друзья и кто враги!..

Дверь скрипнула, и показалась мадам Филотти:

– Эй вы, политики полунощные, хватит вам! На улице, наверное, все слышно! Спали бы лучше!

– Ух, ты! И правда, без десяти два! – сказал Войнягу. – Давайте-ка спать. Гашу свет. Спокойной ночи, господа…

– Только в прихожей не гасите, Илие еще нет, – сквозь дрему пробормотал Женя.

– Этот тоже что-то стал поздно приходить, – недовольно заметил ня Георгицэ.

– На работе, наверное, задерживается парень.

– Какая там сейчас работа, когда уже два часа… – продолжал бурчать ня Георгицэ.

– Давайте спать, хватит…

Свет уже был погашен, а ня Георгицэ все не мог уснуть: «Кто же, в конце концов, прав? И неужели с Румынией будет то же, что с Австрией, Чехословакией, Польшей?..»

XVIII

С того сентябрьского вечера, когда Томов встретился с Захарией Илиеску на углу улицы Кометы и бульвара Ласкара, жизнь его пошла по-другому. У него появились новые друзья и новые заботы.

…А осень неотступно теснила лето. Сегодня, когда Илья вышел из дому, не было еще семи часов вечера, но на дворе было совсем темно. На перекошенной ступеньке невысокого крылечка, перед входом в квартиру мадам Филотти, лежала ленивая дворняжка Цуги. Илья наступил на край доски, на которой лежала собака: та испуганно вскочила, но, узнав Илью, стала тереться о его ноги и вилять обрубком хвоста. Илья остановился: надо бы дать собаке что-нибудь поесть, но придется вернуться… Мать всегда выговаривала Илье, если он, собравшись куда-нибудь, возвращался обратно: «Ну вот, вернулся… Теперь уж можешь не ходить, все равно пути не будет…» – ворчала она обычно. Не то, чтобы Илья верил в приметы, но он привык к мысли, что возвращаться не полагается. Тем более сегодня!..

На Шербан-Водэ, недалеко от кладбища Белу, у кузнеца с завода напильников – Гогу Мунтяну собирался народ. Все приходили сюда в точно назначенное время: нельзя было ни опаздывать, ни приходить раньше. Теперь-то как раз Илье и были нужны часы. Но ими пользовался Сережка Рабчев… Илья сидел в трамвае, который вез его к бойне, и вспоминал, как Сережка водил его за нос и как выпросил тогда часы. Пришлось узнать время у кондуктора и немного выждать на остановке.

В небольшой комнатушке бездетного кузнеца Мунтяну собралось одиннадцать человек, Илья Томов был среди них самым молодым. Уселись на сундуке, на табуретах, заняли и те два стула, что имелись в хозяйстве кузнеца, а Илья устроился на каком-то фанерном ящике. Хотя было тесно, все чувствовали себя уютно.

Слушали доклад Илиеску о решениях последнего пленума румынской компартии. Илиеску говорил о задачах, поставленных пленумом перед румынским рабочим классом. «Главное – это организация широких масс трудящихся на борьбу против подготовки войны с Советским Союзом, страной, где победил пролетариат, страной, которая является опорой, защитой и надеждой рабочих всего мира. Борьба румынских патриотов против войны с Советами, – продолжал Захария, – является одновременно и борьбой за насущные интересы самих румын…»

Томов слушал, затаив дыхание. Все, что говорилось, было для него важно, близко и понятно. На таких собраниях Илья бывал уже не первый раз. Особенно его взволновала речь худощавого высокого человека лет тридцати с кудрявой смоляной шевелюрой. Илья видел его впервые. Кто-то сказал, что его специально прислали «сверху» для информации о положении в стране. Он говорил о том, что реакция готовит против компартии гнусную провокацию: железногвардейские заправилы собираются поднять шумиху вокруг убийства студентки Венеты Солокану, будто бы совершенного коммунистами. Фашистские прислужники кричат, что убийца некий Гылэ – коммунист, и на основании найденных при нем явно сфабрикованных документов о состоянии румынской армии и расположении военных объектов стараются доказать, что компартия Румынии при помощи того же Гылэ пыталась переправить эти сведения в Советский Союз… Товарищ говорил, что задача румынского пролетариата – приложить максимум усилий, чтобы опровергнуть вымысел реакции, разоблачить перед народом подлых клеветников…

Слушая и обдумывая, как же можно практически разоблачить клеветников, Томов уловил в произношении оратора знакомый акцент, несколько напоминающий бессарабский, но не осмелился поинтересоваться человеком, присланным «сверху». Предоставляя ему слово, кузнец не назвал ни имени, ни фамилии, ни клички, а просто сказал: «товарищ»…

Потом Гогу Мунтяну рассказал о случаях, когда полиция подкупает отдельных слабовольных людей, которые прельщаются мелкими подачками и предают своих товарищей. «Нам, – говорил седой со впалыми щеками и добрым взглядом кузнец Гогу, – нужно учиться распознавать агентов буржуазии, засылаемых в нашу среду, и вовремя их разоблачать!..»

Затем слово было предоставлено товарищу Марии, по кличке «Черная». В ячейке были две Марии: вторую звали Мария «Маленькая». Мария «Черная» была сутуловатая серьезная добрая женщина лет тридцати восьми с блестящими коротко подстриженными черными волосами и такими же черными большими глазами. Она предложила обсудить вопрос об оказании помощи товарищам, находящимся в заключении.

– Скоро наступят холода, а теплых вещей для политзаключенных наша ячейка еще не подготовила, – сказала «Черная».

Томов поднял руку, точно так же, как делал это еще в лицее, когда хотел ответить преподавателю. Мария взглянула на него и с улыбкой кивнула головой: «Сейчас!..»

Это было первое выступление Ильи на собрании. Он вначале смутился, услышав свой голос. Но все смотрели на него доброжелательно и внимательно слушали. Томов рассказал, как и у кого ему удалось достать восемь пар шерстяных носков, четыре пары мужских бот, из которых две – совершенно новые, два пиджака и один джемпер.

– А в одном доме, – продолжал Илья, – мне обещали полушубок. Люди там серьезные. Думаю, что можно считать и полушубок… Вот только с меховыми шапками у меня ничего не получается, – грустно закончил Томов.

– Зато у меня их целых шесть штук! – радостно воскликнула Мария «Маленькая».

Ячейка приняла решение приступить к отправке вещей. Марии «Маленькой» было поручено проверять вещи и упаковывать их в посылки, а Томову – заняться отправкой посылок.

С собрания Илья возвращался радостно возбужденный. Он думал о том, как бы помочь товарищам, брошенным в тюрьмы или сосланным на каторгу лишь за то, что они заступились за уволенных с работы или не соглашались на снижение заработка.

В пансионе Томов бывал мало и с Женей виделся только по воскресеньям, да и то не всегда – случалось Илье и в этот день выполнять партийные поручения. Теперь Илья возвращался поздно или иной раз забегал после работы умыться, сменить сорочку и снова уходил. Женя обычно интересовался, почему Илья пришел поздно или куда он собирается. Илье приходилось каждый раз что-нибудь придумывать: то он должен навестить тетушку, то зайти к какому-то приятелю по работе… Вначале Женя обижался, что Илья уходит один, долго не мог понять, что происходит. Но потом догадался. Однажды он намекнул Илье, что революционная деятельность – дело нешуточное. Можно угодить в неприятное учреждение. А у Ильи есть мать, которой нужна помощь. Сколько она может работать на квартирантов?

Томов тогда ничего не ответил, тем более, что в коридоре сидели ня Георгицэ и мадам Филотти, но решил при случае поговорить с другом. А когда через некоторое время ячейка приняла решение в честь двадцать второй годовщины победы русской Октябрьской революции привлечь в организацию новых товарищей, Илья решил, что Женя Табакарев – самый подходящий человек. Правда, он немного тяжеловат на подъем, но если включится в работу – его можно перевоспитать.

Илья вспоминал один разговор с другом. Как-то он сказал ему:

– Ты какой-то безынициативный, ленивый, что ли, будто родился в товарном поезде – все медлишь! А жизнь надо брать за глотку и самому направлять ее туда, куда следует…

Женя покраснел.

– Какой ты умник! Попробуй возьми ее..?

– И возьму. А что?

– Интересно знать, почему это ты не взял ее тогда, когда рвался в авиацию? Забыл?

– Нет, не забыл…

– Что же ты не взял?

– Тогда у меня башка не варила…

– А теперь варит? Умник какой нашелся!..

И все же Томов был готов поручиться за приятеля. Но каково было его удивление, когда Женя в ответ на предложение вступить в ячейку стал доказывать, что бороться за справедливость – дело не только опасное, но и бесполезное…

– Попадешь в полицию, – говорил он, – а там бьют, искалечить могут. И будешь потом в тюрьме крыс кормить. А толк-то какой? Все равно у богатых все есть и будет… Наш же брат голодает да мучается, пока на кусок хлеба заработает. Уж чего только ни делали коммунисты, и не такие, как ты, а настоящие! Они и народ в синдикаты объединяли, и демонстрации устраивали, и забастовки проводили, и что ты только хочешь! А результат-то какой? Кого не расстреляли, тот в тюрьме сидит, и семьи у них теперь еще больше голодают. А богачи как жили, так и живут себе припеваючи… Они, брат ты мой, хоть и паршивенькая, но власть! Понимаешь? Как ни говори, у них жандармы, полиция, войска. Бороться с ними, Илюша, трудно. И ничего ты не добьешься, поверь, кругом одно и то же.

– Так, выходит, тебе все равно, если кого-то расстреляли или кто-то в тюрьме сидит? Ведь они боролись, чтобы таким, как мы, жилось лучше…

– Нет, почему же, – отвечал Женя, – мне, конечно, жаль этих людей. Однако это не значит, что и нам теперь надо лезть в верную петлю. Ты пойми! Вот в России, помнишь, мы с тобой говорили и не раз, там совершенно другое: власть там трудовая, и люди живут себе спокойно. У нас же так пока сделать невозможно. С голыми кулаками, что ли, пойдешь на пушки и пулеметы? Да они за полчаса распотрошат всех до единого, поверь мне! Я в армии служил и знаю, что такое пули…

– Так и в России ведь не на готовенькое пришел народ. Когда-то и там рабочие чуть ли не камнями, а крестьяне вилами да топорами дрались! И то же самое – против вооруженных царских войск, и артиллерии, и жандармерии, и даже каких-то казаков. Однако, сам говоришь, победили. И победили они потому, что взялись дружно, все вместе. А это, Женя, главное! Вот пойдем со мной на одно собрание, посмотришь, узнаешь, как это там все получилось… Богачи в России в свое время власть тоже сами не отдавали рабочим и крестьянам… Ну так что, пошли?

Женя отрицательно покачал головой:

– Нет, в России было иначе. Тогда буржуи не представляли себе, что бедняки способны взять власть и управлять страной. Вначале они все посмеивались, как это простой мужик будет руководить? А теперь уж убедились и, братец ты мой, перепугались до смерти. Потому-то и зверствуют. Вон сколько сыщиков шныряет, ты присмотрись… Я-то сам понимаю, что бороться за справедливость – дело, конечно, благородное, но, видишь ли, сейчас нет условий для такой борьбы… Не успеешь шевельнуться – как на тебя тут же накинут намордник, и будь здоров… Недаром говорят у нас, что пока дойдешь до бога, святые съедят… Не-ет!.. Сам не пойду и тебе, Илья, не советую. Жизнь – штука сложная, и ничего ты этими своими благородными увлечениями не сделаешь. Поверь мне!

Илье было очень обидно, что лучший друг не понимает его.

– А знаешь ли, Женя, ты мне напоминаешь того лентяя, который предпочел умереть, чем питаться сухарями, и все только потому, что их еще надо было мочить… Вот и ты точно так же рассуждаешь! Если кто-то другой рабочую власть установит да сразу станет все хорошо, ты, конечно, не против, я знаю. А так, видишь ли, «дело сложное!» и поступаешь, как тот – лучше сдохнуть, чем что-то делать…

Женя сидел красный, потом вдруг спохватился, что ему куда-то надо, и быстро ушел. Илья посмотрел ему вслед, и впервые Женя показался каким-то чужим.

А через несколько дней Женя сказал Илье:

– Ты не обижайся на меня, я, видишь ли, не такой, как ты…

Женя любил Илью, был готов сделать для него что угодно, но только если это не связано с риском. Как-то Женя заметил, что Илья волнуется, не отстает ли будильник мадам Филотти, и понял, что другу трудно без часов. Илья не знал, что Женя съездил на аэродром к Рабчеву и потребовал часы, подаренные Ильей более полутора лет назад. Сережка ответил, что часы он давно потерял. «И вообще, то были не часы, а какая-то старая цыбуля, за которую никто бы и гроша не дал…» Но Женя чуть ли не со скандалом вырвал у него сотню лей и, добавив еще три сотни, из которых одну занял у Войнягу, купил ручные продолговатые часы со светящимся циферблатом. Именно на такие часы Томов заглядывался, когда, бывало, они останавливались с Женей у витрин ювелирных магазинов. Теперь, отдавая часы Илье, Женя смущенно улыбался:

– Бери, часы теперь тебе нужны…

Илья был глубоко тронут заботой друга. Он хотел что-то сказать, но Женя перевел разговор.

– Знаешь, Сережка Рабчев уже не Рабчев!

– Как? Епископом стал, что ли?

– Хуже… Он теперь Серджиу Рабчу!.. Вот, братец, как люди умеют приспосабливаться…

– Фамилию изменил?

– Ну да, – ответил Женя с какой-то даже, как показалось Илье, завистью.

– И ты ему завидуешь, Женя?

– Не завидую, но все-таки умеет он устраиваться…

– А ты откуда знаешь, что он румыном заделался?

– Знаю… Был у него, хотел забрать твои часы…

– К чему это? – удивился Илья. – Я ему их сам тогда отдал.

– Часы он все равно не вернул. Но сотню мне все же удалось у него выцарапать, добавил и вот купил тебе эти…

– Раз я ему их отдал, значит – все! Никаких разговоров быть не может. А сотню я на днях тебе дам, и ты ее, пожалуйста, отвези.

Жене пришлось согласиться, что Илья из первого жалованья даст ему сто лей и он отвезет их Сережке.

– Настойчивый же твой земляк, – шепотом сказал Жене Войнягу, который случайно слышал разговор. – но молодец!

И о случае с часами, и о том, как он «вербовал» Женю, Илья рассказал Захарии.

Тот дружески похлопал его по плечу: «Видишь ли, таких, как Женя, еще немало; они сочувствуют нам, но на решительные действия не идут…»

– Но, товарищ Захария, вы не подумайте… Табакарев хороший, честный парень, он только нерешительный.

– Я и не говорю, что он плох; он поступил, как ему подсказывала совесть. И, пожалуй, лучше сразу отказаться, чем потом, в трудную минуту, спасовать! А поступок его с часами я ценю…

Томов задумчиво посмотрел на часы.

– Знаете, товарищ Захария, я всю жизнь мечтал о трех вещах: купить себе вот такие часы со светящимся циферблатом, поступить в авиацию и третье – наесться досыта копченой селедки, страшно ее люблю! – смущенно признался Илья.

Илиеску смотрел на него, улыбаясь.

– Часы у меня есть, – продолжал Томов. – В авиацию, считайте, я поступил…

Илиеску удивленно взглянул на своего молодого друга.

– Как это понять?

– А так… Авиацию мне заменила ячейка. Правда, я еще не «летчик», но уже учусь «летать». Осталось еще осуществить и третью мечту: наесться досыта копченки!.. – Но ее я осуществлю, наверное, только тогда, когда все люди будут сыты…

Илиеску положил свои крепкие руки на плечи Томову и, заглянув ему в глаза, сказал:

– И это исполнится. Обязательно исполнится! Нужно только быть честным, бороться и не бояться трудностей, – и мы наверняка победим! А тогда нашему народу уже не придется говорить о хлебе или о копченке, как о несбыточной мечте… Ничего, ничего, товарищ Илие… Еще придет такое время, вот посмотришь, оно обязательно придет!