Текст книги "Поздняя повесть о ранней юности"

Автор книги: Юрий Нефедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Детство

Человек не может выбирать, где и когда ему родиться, выбирать своих родителей – все это дарует ему его судьба. Взрослея и осмысливая окружающий мир, он радуется и изо всех сил старается занять в нем место, соответствующее складывающимся впечатлениям и постепенно появляющимся убеждениям, берущим свое начало от первых лет жизни.

Я считаю, что мне повезло: я родился в Одессе 30 июля 1929 года в доме на Пролетарском, а сейчас на Французском бульваре. Справа от нашего дома – вход в Отраду, а слева – Лейтенантский переулок. Мы уехали оттуда, когда мне было три года, но я без труда нашел его через 25 лет. Дом с балконами во всю свою длину все так же стоял чуть в глубине от трамвайной линии. Я до сих пор помню постукивающие, а не дребезжащие, как теперь, звонки открытых зеленых трамвайных вагончиков, идущих от центра в дачный район Большого Фонтана.

Мои родители. г. Одесса.

Мой отец Андрей Семенович Нефедов был военнослужащим, командиром роты в 51-й Перекопской дивизии, стоявшей здесь же в казармах на Пролетарском бульваре. Самым ярким впечатлением того периода осталась встреча полка, возвращающегося из летних лагерей в свое расположение. Впереди духовой оркестр, затем командиры верхом на лошадях, а за ними – колонны запыленных красноармейцев с винтовками, скатками шинелей, ранцами, противогазами, лопатками и большими кожаными патронташами на поясах. В конце командирской колонны – отец, весь покрытый пылью, ремешок фуражки опущен на подбородок, мама подает, а он подхватывает меня и усаживает в седло впереди себя. Пряжка его ремня давит мне в спину. На подходе к казармам оркестр грянул марш, лошади пританцовывают в такт, мне еще больней, но я терплю.

И, конечно же, море. Мама брала меня на руки, и мы спускались к нему по большой деревянной лестнице, сидели на песчаном пляже. Потом купались. Ласковая лазурная гладь моря еще много лет звала, манила и жила в памяти.

Мне 2 года. г. Одесса, 1931

Потом, в 1932 году, четыре кубика командира роты в петлицах отца заменили одной шпалой, и мы переехали в Тирасполь, где он уже командовал батальоном, а я посещал детский сад. В этом полку отец встретился с врачом, вылечившим его от тифа в 1919–1920 годах. Они крепко подружились. Леонид Николаевич Веселовский, из семьи потомственных военных врачей, остался другом нашей семьи до самой своей гибели вместе с сестрой Ольгой (тоже военным врачом) в 1941 году. Дом, в котором мы жили, был расположен на территории военного городка, и все детские игры проходили на спортплощадке среди красноармейцев. Когда пришел мой черед надеть гимнастерку, то запах солдатского пота, специфический дух казармы и казенных щей, исходивший от них, не показался столь отвратительным, как это кажется многим. У нас часто бывали гости – сослуживцы отца и соседи по дому. В то время военные носили оружие. Я завороженно смотрел на серебряные монограммки на наградных маузерах и клинках. Иногда мне давали в руки револьвер, предварительно вынув патроны, что приводило в полный восторг. Страстно хотелось пробежать с ним по улице, чтобы увидели мальчишки. По выходным мы ходили на плац, где кавалеристы устраивали джигитовку, рубя на скаку лозу и стреляя по мишеням из-под брюха мчавшейся лошади.

Однажды, выйдя из детского сада, а он находился рядом со штабом, возле которого меня встречала мама, я направился домой. Возле штаба стоял большой черный автомобиль, где сидели командиры. Я обошел его с правой стороны, уселся на большую широкую подножку, а он тронулся прямо на глазах у мамы. Проехав пятьдесят метров, автомобиль стал поворачивать влево. Я слетел с подножки, пролетев над булыжной мостовой, плюхнулся в густой спорыш, не получив ни единой царапины. Мама вскрикнула, машина остановилась. Оттуда вышел высокий командир с большой черной бородой, взял меня на руки, что-то сказал маме, уселся в машину, посадив меня на колени, и мы куда-то ехали. Потом остановились у моста, рядом с грибком, где стоял пограничник, а по мосту прохаживался румынский солдат с винтовкой, с длинным ножевым штыком. Бородатый командир объяснил мне, что это граница, а деревня за рекой называется Порканы и это уже Румыния. Много позже родители рассказали мне, что бородатым командиром был начальник Политуправления РККА Ян Гамарник.

С отцом и дядей Володей, г. Одесса, 1931 г.

Очень скоро, летом 1933 года, моему отцу добавили еще одну шпалу в петлицу и направили на должность заместителя командира 89-го Чонгарского стрелкового полка в Днепропетровск. Приехали мы сюда в последних числах июля. Пока мы с мамой два часа ждали отца на вокзале, он уехал и вернулся с ключом от квартиры. Там, где сейчас билетные кассы, в старом вокзале был большой пандус, куда и подъехал отец на извозчике, погрузили вещи и отправились через весь город на улицу Лагерную, в двухэтажный дом на углу с улицей Феодосиевской. В этом доме жили командиры, служившие в соседних казармах. Сейчас в этом доме «Днепроэнерго». Теперь он отстроен заново и выглядит значительно лучше.

Наша квартира была двухкомнатной с общей кухней. Соседями была семья Суверистовых: Михаил Андреевич – комиссар батальона связи, его супруга Глафира Даниловна и дочь Алла, моя одногодка. На этом же этаже жила семья Лысенко Николая Трофимовича – командира батальона, его супруга Нина Николаевна и их дети – Коля, чуть старше меня, и тоже моя одногодка – девочка Валерия, или Ляля, как ее называли родители. В этом городе мы остались навсегда и дружили и дружим с этими семьями до сих пор, с теми, кто еще жив. Наши судьбы многократно пересекались.

Через месяц мама родила мне брата Женю и к нам приехала ее сестра Шура, удравшая из колхоза от голода. Она жила на родине родителей. Из ее рассказов мы знали, что там свирепствовал страшный голод, несмотря на то, что был собран хороший урожай. Здесь же военные получали продовольственные пайки, которые вполне обеспечивали существование нам и нашим знакомым, среди которых была семья Мельников. Мы до конца сохранили и с ними добрые отношения.

Летом, когда командиры уезжали в лагеря, а в доме оставались одни женщины, к нам почти каждую ночь лезли воры, поэтому приходилось даже стрелять из ружей, чтобы их отпугнуть. По этой причине нас переселили на территорию Феодосиевских казарм. Здесь было несколько квартир, в которых жили старшие командиры, у них были сыновья-погодки, и мы целые дни проводили в физгородке и оружейной мастерской, с замиранием сердца наблюдая, как ремонтируют винтовки и пулеметы.

Моими близкими друзьями были Владик Евсигнеев, Жора Голев и Света Ширяева. Судьба последних мне неизвестна, а с Владиком мы встретились в 1950 году в военкомате, когда пришли туда становиться на учет после службы в армии. Через два года он поступил в медицинский институт, окончил его и уехал работать в Пятихатки.

Происходящее вокруг мы – дети, естественно, не понимали, да оно и не занимало нас: возраст был слишком мал. Однако я заметил, что к отцу перестал приезжать верхом и подавать лошадь вестовой, он перестал надевать полевые ремни и шпоры, совсем не появлялся на территории городка, но каждое утро уходил и возвращался вечером. А летом 1936-го мы переехали в новую квартиру на улицу Кирова, 25, в маленький одноэтажный домик, в небольшую комнату. Тем же летом в один из дней отец вернулся домой без знаков отличия в петлицах и без красной звездочки на фуражке. Таким я его видел впервые. Я понял, что что-то произошло, но связать и понять происшедшее, естественно, не мог.

Позже я узнал, что отец теперь работает преподавателем военной кафедры металлургического института, куда он меня привел, показал аудитории на первом этаже. На стенах были развешены плакаты с изображением стрелкового вооружения, а на четвертом этаже стоял фюзеляж самолета ПО-2, где готовили летчиков-наблюдателей. Мы спускались и в подвал старого корпуса, в тир, где стреляли из мелкокалиберной винтовки.

Однажды в выходной день мы с отцом и Женей пошли в парк им. Шевченко. На углу Лагерной и проспекта К. Маркса встретили какого-то мужчину с девочкой, у которой были огромные красивые глаза. Они поздоровались, разговорились, как старые знакомые, называя друг друга по имени, и речь шла о какой-то необходимости подождать год-два. Когда разошлись, отец сказал, что это был директор института Н. Ф. Исаенко. Эта короткая встреча имела продолжение через очень много лет, и мне хочется рассказать об этом, перенесясь на 33 года вперед.

К тому времени у меня было уже двое детей. Я жил в однокомнатной квартире. В начале января 1970 года я в установленном порядке подал заявление на расширение жилья. Во второй половине февраля меня через приемную вызвали к ректору. Когда я вошел, Николай Фомич, поднявшись мне навстречу и поздоровавшись, сказал, чтобы я пошел в райсовет и получил ордер на трехкомнатную квартиру. Обрадованный и растерянный, я искал слова благодарности и пытался сложить их в связную речь, думая при этом, как отреагирует на это известие моя семья, но ректор молчал, не прерывал меня, чего-то ожидая. Когда я замолчал, он ответил сразу на все вопросы.

– Не сомневайся и не переживай. Ты получаешь то, что честно заработал, а остальное – мои проблемы. И еще: я рад, что хоть и с большим опозданием, но выполняю просьбу твоего отца. Скажи об этом своей маме и передай привет.

Через два дня я встретил нашу многолетнюю начальницу отдела кадров, Антонину Яковлевну Долгую. Она попросила зайти к ней и показала мне личное дело отца, которое лежало у нее в столе, очевидно, приготовленное для этого случая. С большим волнением и интересом я вчитывался в пожелтевшие страницы, где каждое слово было хоть и давней, но новостью.

Перед приходом немцев мы с мамой запаковали в прорезиненный мешок все бумаги и фотографии, оставшиеся от отца, и закопали в сарае. После освобождения мешок не нашли. Наверное соседи, обнаружив и рассмотрев содержимое, решили сжечь, чтобы избежать возможных последствий. Но спросить к тому времени было уже не у кого.

Как бы понимая это, Антонина Яковлевна вынула из личного дела и отдала мне листок с заголовком «Жизнеописание». Так в те времена называли автобиографию, написанную рукой отца, которую я привожу ниже без исправлений и добавлений:

Жизнеописание Нефедов А. С.

Родился в августе 1901 года в Донской области, ст. В.-Курмоярская хутор Чекурат. До 11 лет проживал в этой местности, а в 1912 г. отец мой переселился в ст. Морозовскую.

Отец крестьянин-бедняк, до революции занимался хлебопашеством, сейчас тоже. С 1926 г. в колхозе. Два брата (младшие) также работают в колхозе: один парторгом, а второй трактористом.

До 1919 года жил с отцом и работал периодически дома, а больше по найму. В 1919 г. во время пребывания белых на территории, где я проживал и был ими мобилизован и прослужил у белых с мая 1919 г. до февраля 1920 г. Заболел тифом и был брошен вместе с госпиталем, в котором находился. По выздоровлении в марте 1920 г. вступил в ряды Красной Армии.

В 1922 г. окончил ком. Курсы и с этого времени беспрерывно до 1935 г. на командных должностях.

С 1922 г. по 1926 г. в частях 3-й Крымской дивизии в должности командира взвода и пом. ком. роты.

С 1927 г. по 1933 г. в частях 51-й Перекопской дивизии в должности командира роты, нач. штаба и командира батальона.

С 1933 г. по 1935 г. в 30-й Иркутской дивизии в должности пом. командира полка.

После увольнения из РККА с декабря 1935 г. и до настоящего времени работаю в Металлургическом институте в качестве преподавателя военной кафедры.

Нефедов А. С.

Последняя фотография отца. 1937

Из личного дела отца я узнал, что в конце 35-го он был исключен из ВКП(б) «За бесхозяйственное отношение к хозяйству». Вспомнилась моя прерванная морская карьера в Херсоне. Теперь это горько ассоциировалось с избитой пословицей «яблоко от яблони…». В графе о семейном положении только одно слово: женат. О детях никаких записей нет. Многие мои знакомые с подобной судьбой рассказывали, что и их отцы не вписывали в тот период в свои анкеты жен и детей. Очевидно, причины к этому уже были. И во второй половине 1937 года они проявились в полной мере. Первым арестовали начальника химслужбы Яковлева. Его жену и дочь не тронули. В начале до семей еще не добирались. Зинаиду Федоровну в самые тяжелые годы мы, как могли, поддерживали. Вторым забрали комбата Н. Т. Лысенко, достав его уже на военной кафедре горного института, а жену Нину Николаевну сослали на 10 лет. Детей, Колю и Лялю, забрал к себе ее брат Г. Н. Карвасецкий, работник НКВД, которому приказали отправить их в колонию, но он категорически отказался. И сразу же арестовали Голева, Евстигнеева, а затем и начальника штаба полка Ширяева. Последнего в 1940-м выпустили, и он погиб в одной из харьковских операций во время войны. Замыкал эту печальную шеренгу командир полка, автор и инициатор «чисток» своих товарищей-командиров.

В 1937 году я пошел в школу № 79, которую построили и открыли на углу улиц Кирова и Нагорной. Сейчас этого здания нет, в 1941 в него угодила немецкая бомба, а затем несколько наших снарядов с левого берега. На ее месте теперь корпус Трубного института.

В наш 1-Б класс попали все ребята-погодки с нашей улицы, жившие по соседству: Женя Петренко, Юра Писклов и Саша Гальперин. Больше всех запомнились, а с некоторыми и сдружились на долгие годы: Валентин Сокологорский, Толя Науменко, Игорь Кухтевич, Сергей Гайдов, Шурик Яценко, Леня Скабаланович, Люба Шорник, Нелля Грушко, Лиля Семенова, Тамара Данилова. Все четыре года учебы до начала войны я просидел за одной партой с Игорем Чекмаревым, с которым и сейчас соседствую в одном доме.

Самые дружественные отношения сложились с Сашей Гальпериным, с которым мы постоянно что-то творили: вначале парусные лодки, потом с паровыми двигателями, а затем освоили изготовление электрических. Источником материалов служил большой мусорный ящик в Горном институте и один из его сотрудников – учебный мастер Александр Петрович Варваров, снабжавший нас отработанными батареями БАС-80, которые мы научились заряжать, магнитами, белой жестью, оловом для паяния и многим другим. Часто результатом нашей активной деятельности являлись сгоревшие предохранители на столбе, и весь квартал погружался во мрак. Нас ругали, наказывали, родители платили штраф, но мы упорно продолжали творить.

В семье постепенно привыкли к новому режиму работы отца. Он стал больше обычного бывать дома, больше времени проводить с нами. Несколько раз он брал меня на охоту. В то время вниз по течению от Комсомольского острова был еще один: Заячья коса. Мы переплывали туда на лодке, прятались в густой лозе. Уток летало там очень много. Почти всегда мы возвращались с десятком. Все лето регулярно ходили в парк им. Шевченко, гуляли, играли на детских площадках, катались на лодках. Отец ходил в гражданском костюме. Было очень непривычно его в нем видеть. Еще до школы он научил меня читать. В первом классе я прочел строго контролируемые отцом ранние рассказы М. Горького, а затем и «Детство», «Юность», «Мои университеты». Уже взрослым я прочел все, что написал М. Горький, он стал одним из самых любимых писателей.

И, конечно же, кино. Мы ходили на улицу Дзержинского в кинотеатр и смотрели все подряд: «Веселые ребята», «Чапаев», «Щорс», «Кочубей», «Если завтра война», «На границе», «Двенадцать». Мечтали, видя себя по ту сторону экрана, участвуя во всем, что видели.

Во второй половине декабря 1937 года отца призвали на две недели в армию на командно-штабные учения в район Кривого Рога.

Зима была в том году суровая, морозы доходили до 25–30 градусов. Пробыв положенный срок в поле, в палаточном городке, участники сборов возвращались на автомашинах в город, и одна из машин, где старшим был отец, поломалась в десяти километрах от Кривого Рога. Отец пересадил пассажиров своей машины на другие, а сам остался с водителем, который оставить машину не имел права. Уехавшие должны были прислать за ними тягач для буксировки, но, попав в расположение, забыли это сделать.

С 22-х часов вечера до девяти часов следующего утра отец с водителем обогревались в кабине машины, пока был бензин, а потом жгли костер из досок автомобильной будки. Но без последствий не обошлось: в госпитале, куда их сразу же отвезли, водителю отрезали отмороженные пальцы на одной ноге, а отца на месяц уложили с двухсторонним воспалением легких. Вышел он из госпиталя в середине февраля, начал работать, но через месяц опять заболел. Лег в госпиталь, выписался через две недели с диагнозом «малярия» и его стали лечить дома. Приходил из госпиталя военврач Фельдман, с двумя шпалами в петлицах, приносил хинин, акрихин и еще какое-то снадобье, но лучше не становилось, и в последних числах мая отец перестал ходить на работу, окончательно слег, а 22 июня он скончался.

Эта трагедия коснулась меня в очень раннем возрасте, мне еще не исполнилось девяти лет. Я не понял сразу, что произошло. Я трогал его застывшие холодные руки и лицо, и казалось, что он сейчас встанет и все будет, как и было – папа, мама, братишка, все мы опять будем вместе и не может быть иначе.

Похоронили отца на православном кладбище, которое в то время было между нынешней улицей Днепропетровской и проспектом Кирова в створе с развилкой дороги на Запорожское шоссе. Провожали его коллеги из института и многие из 89-го полка. Павел Миронович Мельник сделал оградку из дерева. Мы посадили внутри много гвоздик и часто с мамой приходили туда, навещали отца. Только тогда и только там я поверил, что это горе не временное, а навсегда. В 1941-ом какой-то командир приказал через кладбище выкопать противотанковый ров. Могилы отца не стало.

Мама пошла работать в пошивочную мастерскую военторга, где очень быстро стала закройщицей дамского платья. В юности она училась этому в Ростове у какой-то эвакуированной туда из Варшавы мастерицы и, очевидно, преуспела в этой профессии. Дома она обшивала нас, и мы всегда были прилично одеты. К нам приехала и стала у нас жить мамина племянница Маруся, которая присматривала за братом и вошла в нашу семью как старшая сестра. Она прожила у нас до самого своего замужества в 1941-ом.

Летом 1939-го и 1940-го мама отправляла меня к дяде Ване, самому младшему брату отца, на родину в Морозовскую, где он работал в райкоме партии. Он взял часть забот о нас на себя. У него было своих двое: дочь Калерия – сейчас пенсионерка, живет в Одессе – и сын Толя, сейчас – полковник в отставке, летчик, много лет прослуживший пилотом в отряде космонавтов. Дядя Ваня погиб в самом конце войны, и его дети, также как и мы с братом, познали горе безотцовщины.

Там я большую часть времени проводил на хуторе Серебряном у дедушки Семена Зиновьевича. Несмотря на свои восемьдесят лет, дед продолжал трудиться в колхозе: зимой – плотничал, а летом сторожил бахчу с арбузами и дынями. Там же мы с двумя братьями, Володей и Колей, сыновьями среднего отцовского брата Дмитрия, ухаживали за лошадьми, помогали возить керосин к тракторам, ходили в ночное.

Дедушка давал нам старую бурку, мы расстилали ее в какой-нибудь балке, заросшей густой, сочной травой, приносили сушняк, разжигали костер, спутывали лошадей и долго сидели, рассказывая друг другу разные, услышанные от взрослых, героические истории, а потом незаметно засыпали. В пять утра дядя Митя уезжал в Морозовскую за керосином. К этому времени мы приводили ко двору накормленных и напоенных лошадей.

На хуторе было два пруда. В одном из них мы купали лошадей и купались сами, а другой был пересохший, с большими зарослями конопли, в которой гнездилось огромное количество куропаток. Мы приспособились охотиться, бросая в них короткие тяжелые палки, и иногда добывали 2–3 больших жирных птиц, которые утратили способность летать. После таких успехов дедушка стал давать нам ружье, но с ним у нас ничего не получалось: не успевали выстрелить.

Рядом с пересохшим прудом находились развалины усадьбы, в которой выросла мама, Елизавета Ефимовна, в девичестве Болдырева, жившая на одном хуторе и учившаяся в одной школе с отцом. Школа находилась в соседнем хуторе Покровском в полутора километрах. В школе ее отец, а мой дедушка Ефим Николаевич, преподавал джигитовку казачьим детям. Бабушка, Марфа Стефановна, была дочерью поляка, вступившего в казачье войско в одном из его заграничных походов, принявшего православие и женившегося на казачке.

В семье было шестеро детей: два сына – Федор и Дмитрий, и четыре дочери – Екатерина, Елизавета, Нина и Александра. К 1914 году один из сыновей, Федя, достигнув 20-летнего возраста, был призван на войну и погиб в конце 1916 года в районе Августово. Домой вернулся только его конь под чужим казаком и дальше своего двора не пошел. В гражданскую войну его не могли забрать ни белые, ни красные, он никому не давался, кроме мамы, которая была больше всех дружна с погибшим братом.

В описываемое время никого там уже не было. В 1926 году, когда появились первые признаки коллективизации на Дону, все уехали с хутора в Новошахтинск и работали в шахтах. Старшая Екатерина вышла замуж на соседний хутор Золотой.

Дядя Ваня привозил мне на хутор книги из райкомовской библиотеки, чтобы я не утратил любовь к чтению, а братья просили читать вслух, и я это делал с удовольствием. В контакте с детьми и в окружении трех заботливых мужчин щемящее чувство потери притуплялось, но когда я возвращался домой, все начиналось сначала: я постоянно ждал, что все вернется в прежнее состояние. Ничего не менялось, и моя тоска становилась острее.

Саша Гальперин. 1948

Когда мы что-нибудь делали с Сашей Гальпериным у них на кухне, где стоял большой сундук с нашими инструментами, часто приходил его отец. Мне было просто необходимо, чтобы он остановился и поинтересовался нашей работой. Но он работал юристом на заводе имени Петровского и был гуманитарием. Наши железки его не интересовали.

Иногда мы с Сашей ходили к Варварову в мастерскую. Стучали ему в полуподвальное окно прутиком, он открывал и мы, прыгая в глубокую яму, входили в мастерскую. Здесь он учил нас паять, пробивать дырки в тонкой жести, правильно гнуть и делать ребра жесткости, делился с нами кое-каким инструментом, крепежными деталями от старых приборов и еще много всего он нам давал. Мы с Сашей, очевидно, были неплохими учениками, и к лету 1941-го у нас был построен большой корабль длиной сто тридцать сантиметров с мощным электродвигателем, работавшим от батареи БАС-80. Его устойчивость и центровку мы делали в ванне, наполняя ее водой до краев, а ходовые испытания должны были произвести на Днепре 22 июня, так как 23-го я должен был уехать в Морозовскую. В 1970 году, когда я получил квартиру на улице Севастопольской, а это был дом Горного института, в один из первых теплых весенних дней я увидел А. П. Варварова, сидящего в кресле у соседнего подъезда на солнце, укутанного пледом. Рядом на маленькой скамеечке сидела его супруга. Я подошел, поздоровался и спросил, помнит ли он двух мальчишек, над которыми в свое время принял добровольное шефство и которые постоянно копошились в мусорном ящике напротив окна его мастерской. Несмотря на прошедшие тридцать лет и весьма преклонный возраст, он без труда вспомнил и спросил только кто я, Юра или Саша. Супруга попросила посидеть с ним и ушла, а мы долго сидели вдвоем. Я был очень рад возможности сказать ему много слов искренней благодарности за его теплое участие в нашей судьбе.

Парк имени Т.Г. Шевченко. 1940 г. Автор со своими друзьями

В мае 1941-го произошло одно очень неприятное для меня событие, о котором я долго размышлял: писать или умолчать? Но, еще раз подумав, решил все же написать, ибо считаю, что результатом этого случая явилось сознательное переосмысление всего того, что со мной произошло в тот период.

На первом уроке наша учительница Анастасия Николаевна объявила, что сегодня в газетах сообщили о присуждении Государственной премии папе Игоря Чекмарева, и призвала весь класс поздравить его. Все начали дружно аплодировать, а Игорь встал и, раскланиваясь, благодарил своих товарищей за поздравление. Когда он стал садиться, я подставил ему свою ручку пером кверху.

Когда я пишу эти строчки, мне даже сейчас стыдно за мой поступок. Я готов еще не раз принести извинения Игорю, но время ушло. Я надеюсь, что вся моя последующая жизнь может стать оправданием тому, что я тогда сделал, и Игорь будет ко мне великодушным и простит меня.

А тогда меня повели к директору, у которого собрались по этому случаю завучи и учителя. Вначале они говорили все одновременно. Что говорили, я не понимал, но потом директор велел завтра явиться в школу с мамой. Помня, что мама уходит на работу рано и с опозданием у них очень строго, я спросил, можно ли прийти сегодня. Это было понято, как мой вызов, и все началось сначала с утроенной силой. Я каким-то образом сумел объяснить, почему именно сегодня. Все затихли, директор разрешил, и часов в пять я пришел к нему с мамой.

Директор школы Андрей Алексеевич Трунов был знаком с отцом по совместной военной службе. Он разговаривал с мамой совсем не казенным языком, а скорее как старый друг, желающий искренне помочь ей в воспитании непутевого ребенка. Припомнив все мои грехи, он предупредил, что переведет меня в школу для трудновоспитуемых, если я позволю себе хотя бы небольшое нарушение порядка.

Через девять лет после этих событий я встретил Андрея Алексеевича на нашей улице. В доме № 15 помещалось тогда торгово-кулинарное училище, где он был директором. Я поздоровался и назвался. Он, конечно же, сразу не узнал, но, услышав фамилию, вспомнил. Я был в военной форме и направлялся в военкомат для регистрации. Он спросил, где я сейчас, как у меня дела и наладилось ли с дисциплиной. Я достал характеристику, выданную мне при демобилизации, она была отличной, и протянул ему. Надев очки, он долго изучал ее, а потом, тыча пальцем в то место, где был указан год рождения, сказал:

– А о маме ты думал, когда это делал?

Он был опытный педагог и человек, ибо попал своим вопросом в самое слабое место, но и я уже насмотрелся, навидался и надумался и потому отшутился:

– Думал: потому никогда не расставался с малой лопаткой, чтобы лучше окапываться.

Мы оба рассмеялись и расстались. После этого у меня было с ним несколько встреч и больших задушевных бесед.

В мае 1941-го разговором у директора и его предупреждением дело не закончилось. Однажды мы катались на велосипеде Лени Скабалановича во дворе Горного института – велосипед был один на всех. По дороге, которая через двор Металлургического выходила на Лагерную улицу, я заехал чуть дальше и встретился лицом к лицу с папой Игоря, Александром Петровичем. Деваться мне было некуда, и я стоял, ожидая, что он сейчас что-то скажет, а он, рассматривая меня, очевидно, обдумывал, как со мной поступить.

– Юра, я хочу с тобой поговорить, но не здесь. Если хочешь, пойдем к нам домой, – сказал он.

Я обреченно шел за ним и думал, что сейчас все то, что пережил, начнется сначала, да еще предстоит встреча с мамой Игоря, Ксенией Ивановной, которой надо смотреть в глаза и опять краснеть от стыда, как в классе и кабинете директора. Мы прошли в кабинет Александра Петровича мимо Ксении Ивановны, я поздоровался, но она промолчала. Он усадил меня на стул, сам сел в кресло напротив и, немного помолчав, начал разговор, который за давностью я, естественно, повторить не могу, но его суть и ключевую фразу я запомнил на всю жизнь.

Александр Петрович говорил о том, как выбирают дорогу в жизнь, как надо трудиться, чтобы достичь цели, как правильно ее определить и сколько сил надо приложить, чтобы удерживать достигнутое. Он сказал, что пристально наблюдает за нашим классом, знает, сколько у нас отличников, а их было пятнадцать и я в том числе, что ждет нас всех в Металлургическом институте в 1947 году, когда мы закончим школу. В конце, как бы подводя итог, он сказал:

– Я хорошо знал твоего папу. Он был хорошим добропорядочным человеком и, если бы он был жив, ему было бы очень стыдно за то, как ты себя ведешь. Советую тебе от всей души всегда помнить это и хорошо обдумывать свои действия. Игорю я все объяснил так же, как тебе. Думаю, что он понял, и вы продолжите свои отношения, сумеете забыть плохое и остаться хорошими товарищами.

В то время мне еще не исполнилось 12 лет, отец со мною не успел поговорить на подобные темы, а мама была занята другим. Она старалась нас одеть, чтобы мы выглядели не хуже других, и накормить. Сейчас с высоты прожитых лет, оглядываясь на все, что со мной происходило во время монолога Александра Петровича, могу назвать это кодированием, если по-современному, а попросту, хорошим педагогическим приемом, к сожалению, редко применяемым педагогами.

В 1948 году я приезжал в отпуск и, проходя с группой наших одноклассников мимо дома, где жили Чекмаревы, зашли навестить Игоря, но не застали дома. Ксения Ивановна поздоровалась со всеми, кроме меня. Когда я уже учился в институте, мы с ней иногда встречались, я здоровался, но она смотрела мимо. И только в 1973 году в спортивном лагере института в Орловщине она, встретив меня, когда я возвращался с детьми от реки, подождала, пока я подошел, и сказала:

– Юра, я никогда не думала, что из такого хулигана получится такой хороший человек.

Затем взяла меня за руки и поцеловала. Дети стояли, ничего не понимая, а мы оба с Ксенией Ивановной вытирали глаза.

…А потом наступило 22 июня 1941 года. В этот день мы с Сашей собрались утром нести свой корабль на Днепр для проведения ходовых испытаний. Соорудили специальное устройство, чтобы могли нести четыре человека, упросили ребят нам помочь, а сопровождающим был взрослый – курсант спецшколы ВВС Воля Дунаевский, живший на нашей улице.

Мы уже заканчивали свои приготовления: вынесли на веранду корабль со всеми приспособлениями, собрали в сумку необходимый инструмент.

Неожиданно вошла вся заплаканная Сашина мама, Мария Львовна, высокая и очень красивая женщина. Она хотела что-то сказать, но, не сумев подавить спазм, зарыдала. Мы испуганно смотрели на нее, ожидая страшного известия, а она, наконец овладев собой, сквозь слезы хрипло крикнула:

– Мальчики, война началась!

– Ура-а-а! Теперь Красная Армия разобьет фашистов, и все будет хорошо! – заорали мы в две детские глотки.

Так закончилось наше детство.

Наш корабль был тут же забыт, мы начали жить другими интересами. Впереди нас ждали большие испытания, и мы их, каждый по-своему, прошли. После войны Саша окончил Металлургический институт (вечернее отделение) и долгое время работал горновым в доменном цехе Днепродзержинского металлургического завода, а затем перешел в вычислительный центр. Но прежней дружбы у нас уже не было, о чем я искренне сожалею.