Текст книги "Поздняя повесть о ранней юности"

Автор книги: Юрий Нефедов

 
…И если посеяли деды сынам
Уместно посеять для внуков и нам.
Лишь взглянем на поле посева мирского
Увидим – что сеем один для другого…
 

Чтобы завершить рассказ о тех необычных для армии литературных и поэтических увлечениях, мне хочется привести несколько стихотворений, написанных солдатами срочной службы. В нынешнее время, в нынешней армии вряд ли кто-нибудь поверит, что так могло быть, но так было.

Вот что написал молодой солдат Ю. Грехов своей девушке в Подмосковье:

 
Хорошо, взгрустнув немножко,
По душе, как по морю, грести
И мечтать – под низеньким окошком
Серебристым тополем цвести.
Рук-ветвей измученные кисти
На карнизе мог бы я сложить
И, тихонечко качая листья,
Долго и неслышно жить.
В эту комнату весеннее дыханье,
Как не те, не здешние объятья,
Я бы нес на вечное свиданье,
Шевеля коротенькое платье.
И волнуя не людской любовью
В неразгаданной тобою встрече,
Я бы в сон к тебе у изголовья
Опускал обветренные плечи.
Может стал я уставать немножко,
Думами в душе грести…
Я хотел бы под твоим окошком
Серебристым тополем цвести.
 

Следующее стихотворение Володя Портнов подарил мне через два дня после случившегося. Однажды он вернулся из Баку ночным поездом после очередного свидания с семьей и пришел в редакцию. В эту ночь я дежурил по штабу и сидел у телефона, читая книгу. В четыре утра какая-то неведомая сила подняла меня с моего места и я, сбежав с третьего на первый этаж, буквально влетел в редакцию. Он сидел у стола, склонив голову, на меня не отреагировал и был в состоянии глубокого шока – что-то опять случилось дома. Очнулись мы оба, когда горнист под окном протрубил «подъем».

 
Я не стесняюсь тосковать
У друга на виду.
Отяжелела голова
И тишина в бреду.
И сердце бедное болит,
Как сотни лет назад.
И эту боль не утолит
Твой добрый зоркий взгляд.
Сиди, молчи. И я молчу.
Шальная голова
К столу склонилась, как к плечу,
И не нужны слова.
Нам нежных жестов не сыскать
И нам не надо слов.
Пускай бесчинствует тоска,
Как сабли – наголо.
Я не стесняюсь, не таюсь…
Участьем тихих глаз
Товарищ нынче, как в бою,
Меня от смерти спас.
 

А воинская служба продолжалась. Мы съездили в Баку, привезли мишени и начались стрельбы из ДШК по воздушным целям. Самолет-истребитель тащил на длинной веревке полотнище на высоте пятьсот метров со скоростью 450–500 километров в час, и надо было попасть в это полотнище. Бывало, что и попадали. Но прицеливаясь, надо учитывать скорость самолета и делать упреждение в наводке. За спиной у стреляющего сидел офицер и проверял наводку, но и это не помогло: длинная очередь прошила самолет. Он отцепил мишень, резко спикировал к земле и ушел к аэродрому. Этим и закончилась затея командира полка.

Женя Петренко. 1949 г.

Прошла еще одна инспекторская проверка, полк опять отличился, и последовал приказ на отпуска личному составу. Петр Николаевич договорился со старшиной Малаховым, что тот «ошибочно» внесет мою фамилию в приказ, а там – как повезет. Заместитель начальника штаба майор Бессонов усмехнулся, исправил цифру 15 на 10 и велел выдать проездные документы. Уже проверенным маршрутом я быстро доехал до Днепропетровска и неделю пробыл дома. Опять встреча с друзьями, пришли Женя Петренко и Леня Скабаланович в красивой форме с эполетами студентов-горняков, и опять разговоры о моей будущей учебе. Но еще не забытый «ожог» поступления в воздушно-десантное училище щемил где-то внутри, и я не мог представить себе и ощутить, как это все может быть, как поступить и с чего начинать.

Опять вернулся с пирожками и салом, но всем было не до них: за это время уехали домой последние солдаты 1926 года рождения, и в полку появилось много молодых. Все разговоры были только о демобилизации, и ее уже отсчитывали количеством оставшихся на нашу долю инспекторских проверок. Сошлись на том, что после весенней уедем все и оставим полк молодым.

Наступил 1950 год, и сразу же началась вербовка старослужащих сержантов в офицеры. Вводились должности замполитов рот и были нужны опытные кадры. Политработники составляли списки и по ним вызывали в политотдел на собеседование. Никого не принуждали, все решалось по желанию и анкете. Из полка изъявили желание человек десять, но взяли только троих: старшин Леню Малахова, Захара Закиева и Ивана Марченко. Оформили документы и велели ждать до ноября. Забегая вперед, расскажу о неожиданной встрече с ними в 1956 году. Наш курс проходил военную стажировку в лагерях Харьковского танкового училища в Чугуеве, и с полковником М. Е. Голантом мы приехали по делам в расположение училища. Был жаркий день и я, закатив мотоцикл в тень под дерево, сидел в коляске, ожидая полковника. Неожиданно из столовой вышли человек сто офицеров, преимущественно капитаны и майоры, и по команде начали строиться в колонну, а затем двинулись мимо меня. Я, внутренне поворчав, вылез из коляски, где уже немного задремал, и вытянулся по команде «смирно», как положено по уставу. Неожиданно увидел во второй или третьей шеренге двух капитанов: Малахова и Закиева и окликнул их по именам. Они, увидев меня, бросились из строя в мою сторону, колонна смешалась, сбилась в толпу вокруг меня, и началось общее братание. Офицеры, а это были политработники из Центральной группы войск, приехавшие из ГДР на какие-то курсы, ликовали вместе с нами. Большинство из них были такими же сержантами в 50-м и также тогда по доброй воле стали офицерами.

После службы судьба приготовила мне еще одну интересную ночную встречу в Златоусте, где я работал на заводе после окончания института в 1958 году. Зима там суровая и в том году была очень снежная. Я возвращался в общежитие во втором часу ночи, неся в правом рукаве трофейную финку. Тогда бывали случаи нападений и грабежей. Улица была пустынна, очищена от снега, сугробы которого доходили до середины фонарных столбов. Вдруг навстречу мне показались два милиционера и, чтобы не объясняться с ними по поводу ножа, а они иногда проверяли документы у прохожих, я метнул его под столб в снег, четко отметив приметы столба. И каково же было мое удивление, когда в одном из подошедших ко мне двух старших лейтенантов я узнал Александра Федулова, с которым спал рядом почти четыре года. Втроем мы перерыли сугроб вокруг столба, но финку не нашли. После этого мы еще несколько раз встречались, общались и расстались друзьями.

А с Иваном Марченко я встретился в поезде Адлер – Киев, попав в одно с ним купе. Он возвращался из отпуска в свою часть где-то под Киевом вместе с каким-то подполковником, его подчиненным. Мы долго смотрели друг на друга, он явно напрягался, делая вид, что меня не знает и, когда лимит моего терпения иссяк, я напомнил ему, что в нем течет четверть литра моей крови, отданной ему прямым переливанием во время операции. Оборвавшийся буксировочный трос перебил ему кровеносный сосуд и мы, четверо с первой группой крови, стали донорами. Но и это действия не возымело. При этом я говорил ему «ты», он мне отвечал «Вы», а сосед-подполковник осуждающе смотрел на меня и укоризненно покачивал головой.

Я вышел в тамбур покурить, а когда вернулся, они приготовили ужин, поставили бутылку коньяка и пригласили меня, опять обращаясь на «Вы». Я ответил, что с незнакомыми не пью и лег спать. Утром, попрощавшись в Киеве, двинулись по своим делам, никогда больше не встретившись.

В конце января 50-го мой начальник неожиданно пригласил меня на встречу с начальником штаба полка, ничего не объяснив, сказав, что все узнаешь на месте. Ничего хорошего не ожидая от вызова к начальству, я шел следом за Петром Николаевичем, а когда увидел в кабинете особиста майора Агаяна, стал вспоминать, где, что и когда я говорил или слышал. Кроме них в кабинете присутствовали майор Бессонов и замполит полка, зануда-подполковник, недавно сменивший нашего любимого подполковника Стадника, уехавшего в Германию.

Все оказалось сложнее, чем я предполагал, начальник штаба дал подписать какую-то бумагу о неразглашении военной тайны и потом объяснил, что поступил приказ о частичном кадрировании дивизии и необходимости создания мобилизационных складов НЗ.

Мне поручалось создать склад НЗ вооружения, не прекращая основной деятельности. Особист велел оформить документы на допуск к секретным работам, а замполит добавил, что на этой должности должен быть коммунист и просил подумать о вступлении в партию. Последнее было самым опасным, ибо утаить возраст в этом случае было невозможно, а, следовательно, срок моей службы мог продлиться еще на три года.

Выручить мог только майор Корниенко. Я однажды поделился с ним своими волнениями. Человеком он был весьма порядочным, ему можно было довериться, но он вдруг повернул в такую неожиданную сторону, что я ахнул. Пригласив меня к себе домой в выходной день и, угощая обедом, он вместе с супругой начал уговаривать остаться еще на три года и уехать домой вместе с ним, когда он получит чин подполковника и подаст рапорт об увольнении. Полковником он стать не мог, для этого уже стали требовать наличие академического образования.

Через несколько секунд, оправившись от шока, я твердо ответил, что этого я сделать не могу, а если меня все-таки будут заставлять, то напишу самому товарищу Сталину. А уж он поймет, где сейчас находится передовая.

Петр Николаевич все понял правильно, дал несколько дельных советов и после этого замполит пару раз во время ночного дежурства по штабу заставал меня читающим «Краткий курс истории ВКП(б)». А летом, когда уже поступил приказ о демобилизации, этот вопрос был снят.

Приказ начальника – закон для подчиненного, и я приступил к выполнению своей задачи. Два месяца ушло на ремонт помещения и оборудование его всеми видами защиты от возможного проникновения посторонних. Затем устройство стеллажей для имущества. В авиадивизии я нашел заинтересованного старшину и «по бартеру», который существовал и тогда, выменял у него машину хороших сосновых брусьев и досок за несколько тонн солярки и еще какого-то барахла. Когда все было готово, мы вместе с майором Бессоновым начали заполнение склада оружием и имуществом. После этого еще некоторое время ушло на совершенствование системы выдачи этого имущества в случае объявления мобилизации, а затем только поддержание порядка. Три дня в неделю я работал в оружейной мастерской или танковом парке, а три – в складе, где почти нечего было делать. Я притащил туда письменный стол, снабдил себя школьными учебниками и дни напролет вчитывался в них, стараясь разобраться в содержании и приобрести привычку работать с ними.

В один из дней в середине апреля меня разыскал Алеша Бабкин. Он уезжал домой и пришел попрощаться. Мы долго разговаривали, вспоминая прошлую службу в 75-й бригаде, и подсчитали, что оттуда нас только двое в обозримых коллективах. Я отчетливо понял, что он, как и я, тоскует по тому времени, но и очень хочет к себе на Алтай. Говорил, что некоторые его друзья уже вернулись и зовут. Уезжал он на следующий день в составе команды из пяти человек, ехавших в том же направлении, и я ездил на вокзал проводить его на поезд до Баку. Принес и подарил ему, оказавшуюся лишней на складе, кожаную командирскую сумку и поясной ремень. Чтобы сумка не была пустой, поставил в нее две бутылки азербайджанского портвейна.

До отъезда домой я успел получить от него одно письмо. Он писал, что уже работает на заводе, и осенью его хотят избрать комсоргом. И уже дома я получил письмо, где он сообщал, что комсоргом избрали и посылают на учебу. А дальше, как и всех, жизнь закрутила по своей спирали, и мы потеряли друг друга.

Вспоминая о нем, всегда думаю о счастливой встрече с необычайно хорошим, добрым, порядочным человеком и о том, что здорово повезло тем, кому пришлось с ним долго жить и работать на гражданке. Лидером он был настоящим.

Все лето продолжалось реформирование дивизии и полка. В экипажах танков и самоходных установок осталось по два человека. Работы в танковых парках соответственно стало в два раза больше.

Слухи о демобилизации ползли ежедневно, меняясь, волнуя, раздражая и, когда на них уже перестали реагировать, на утреннем разводе приказали сержантам 1926 г. рождения выйти из строя и зайти в летний клуб. Через полчаса ожидания пришел новый начальник штаба полка вместе с замполитом и поднялся на сцену. Мы встали, а он обратился к нам:

– Здравствуйте бойцы народного хозяйства Советского Союза! – и громко рассмеялся своей шутке.

В ответ вместо уставного, раздалось громоподобное, в сотню глоток, троекратное «ура!»

– Чтобы пресечь слухи, которые стали мешать нам работать и нормально нести воинскую службу, по решению командования и политорганов официально объявляю, что в соответствии с Постановлением Совета Министров СССР и соответствующим приказом командующего Закавказским военным округом до 1 ноября этого года вы все будете демобилизованы и уедете домой.

Опять многоголосое «ура», а полковник Буслаев продолжил:

– Командование полка обращается к вам с просьбой: за оставшиеся почти три месяца максимально передать молодым свои знания и умение работать с техникой. Вы прекрасно понимаете, на кого вы оставляете полк, а потому постарайтесь сделать так, чтобы не было стыдно ни нам, ни вам. Еще одна инспекторская проверка с вашим участием поможет этому, а затем – торжественные проводы.

Прощание с командиром – полковником И.А. Девятко. г. Кировобад. лето 1948 г.

15-го октября, когда окончилась осенняя инспекторская проверка и опять же с отличными результатами, нас, демобилизованных сержантов всей дивизии, построили на плацу. К нам вышел заместитель командира дивизии генерал-майор Таранов и командование всех полков. Проводы были действительно теплыми и неформальными, никто не говорил казенных слов. Всем раздали характеристики, пожелали успехов в жизни и работе «на гражданке» и пригласили на торжественный ужин, организованный в столовой нашего полка. Там, кроме стандартного солдатского ужина, всем налили по кружке красного вина, и столы были буквально заставлены большим количеством самых разных кавказских фруктов.

Вел этот вечер генерал Таранов, оказавшийся очень веселым и общительным человеком. Он рассказал как был в гражданскую войну командиром эскадрона охраны штаба Первой Конной армии. В 49-м был приглашен на празднование 70-летия Сталина, с которым был знаком лично еще с гражданской. Но основной идеей его выступлений за пару часов ужина была примерно такая мысль: «С кем же вы нас оставляете служить? Что мы будем делать, и чем завершится инспекторская проверка весной 51-го?» Все внимательно слушали и казалось, что вдруг наступившая тишина взорвется дружным криком:

– Оставляйте нас на сверхсрочную!

Но этого не произошло. Из всех присутствующих только у меня за плечами было шесть лет службы, у остальных – семь и более.

Почти всю ночь мы не спали: говорили, строили планы своего будущего, рисовали картины предстоящих встреч с родными и любимыми, обменивались адресами и просто сидели, немало взволнованные предстоящими переменами. В редакции у Володи Портнова собрались все его друзья, кто-то принес бутылку хорошего вина, но она так и осталась наполовину недопитой. Накануне Володя получил письмо от Гриши Гиндельмана из Тихорецка с приглашением в гости всех наших полковых, отъезжающих домой.

Утром обошел всех, кого хотелось повидать перед отъездом. Очень тепло расстались с Петром Николаевичем и своими коллегами-оружейниками. Мастерскую и склад передал молодому ефрейтору Саше Климчуку. Рудик Белянкин подарил фотографию и большой красивый японский нож, который я на всякий случай не взял. Трогательным было прощание с семьей погибшего командира полка. Они оставались одинокими в этом, ставшем для них уже чужим, военном городке и дальнейшая судьба их была совершенно неизвестна и непредсказуема.

А вечером мы уселись в поданные машины и поехали на вокзал, где нас ждали десять теплушек, оборудованных новыми двухэтажными, с резким запахом дезинфекции, нарами. Утром в Баку нас не задержали, прицепили к какому-то эшелону, и мы быстро двинулись в северном направлении, подолгу ожидая на больших станциях попутных маршрутов. Пока наши вагоны сборными составами будут тащить к дому, я хочу отвлечься и рассказать то, что по разным причинам не попало в мои предыдущие рассказы, а в некоторых случаях заглянуть далеко вперед. Но все это так или иначе связано с годами армейской службы.

Поляки

До того, как я попал в армию, с поляками мне встречаться не приходилось. Во время оккупации на ул. Писаржевского дислоцировалась немецкая автомобильная военизированная организация, в которой было много шоферов-поляков. Изредка их можно было видеть на базаре и отличать от остальных по характерной речи.

Хозяин дома, где мы жили, когда я попал в действующую армию, был первым поляком, с которым мне, да и всему нашему взводу, пришлось общаться. Этот район Польши, а тогда Западной Белоруссии, называемый ныне Мазурией, с необычайно красивыми лесами и озерами, был населен в то время примерно поровну поляками и белорусами. Хутора в междулесье, небольшие деревни вдоль преимущественно грунтовых дорог были очень бедными даже по нашим скромным меркам. Бревенчатые почерневшие дома, покрытые деревянной дранкой, камышом или соломой, иногда по самые окна занесенные песком, окруженные изломанными штакетниками или плетнями, производили удручающее впечатление. Но была война и то, что они были не сожжены, казалось великим благом, ибо было где разместиться и переночевать.

Контакты с хозяином начались с того, что он стал интересоваться, не вернутся ли немцы. Мы посмеялись, но его это не устроило: он дождался, когда к нам зашел капитан Кудрявцев, и спросил у него. Когда тот твердо ответил, что нет, не вернутся, хозяин еще не один раз переспросил, а потом сказал, что надо картошку из ямы в лесу перевезти в погреб. Там он прятал ее от немцев.

Бедность в доме даже нас, не в роскоши выросших, приводила в удивление. Теплый бушлат был сплошь в латках, а то, что было на ногах, с трудом можно было назвать обувью. Так же были одеты его два подростка-сына и жена. В хозяйстве были корова и лошадь. Свинью и птицу «герман злапав», как он объяснил. Мебель: в каждой комнате по большому столу, две скамьи вдоль него и большая, метра три, лавка. За печью – уголок хозяйки с кухонной утварью.

Чтобы как-то компенсировать неудобства, которые мы ему причиняли, взводный командир приглашал всю хозяйскую семью на ужин. Те, кто ходил с термосом на кухню, получал задание попросить поваров дать больше. Мы выкладывали еду, а это, как правило, была гречневая, перловая или пшенная каша с приличной дозой свиной американской тушенки, в кастрюлю, разогревали и садились за стол все двадцать два человека. Чай из кухни мы не носили, нам давали пачку заварки и сахар. Первое удивление у хозяина вызвал чай, который он никогда не пил, а только видел, как его пил староста. Но больше этого он удивился, когда все вышли покурить и прикуривали каждый своей спичкой. От него мы узнали, что до войны коробка спичек стоила шесть злотых, и он покупал одну пачку в год, поддерживая постоянно огонь в лампаде. Много это или мало шесть злотых, мы не знали. Когда говорили ему, что спички у нас стоят пять копеек, он не верил. А когда дали ему десять коробочек, он радовался, как ребенок.

Кушала его семья два раза в день, утром и вечером. Что они завтракали, мы не видели, а ужинали мелкую картошку, сваренную в кожуре, запивая ее кислым молоком.

Когда мы хорошо раззнакомились и у нас уже установились доверительные отношения, он стал нас опрашивать всех по очереди о том, что будет с Польшей. Будет ли она суверенной страной или станет одной из республик Советского Союза. Очевидно, этот вопрос беспокоил его больше всего и, несмотря на нищенское существование, ему хотелось жить в Польше.

Почти все поляки, которых нам пришлось видеть, в том числе освобожденные из плена бывшие военнослужащие, из концлагерей, работавшие рабами в сельском хозяйстве и промышленности, задавали в той или иной форме один и тот же вопрос. Если хоть немного знать историю Польского государства, вековые страдания его народа, то вполне можно понять и обостренное до боли чувство характерного польского патриотизма.

В один из дней пришлось немало удивиться и нам. Выпал первый снег. В воскресенье хозяин вытащил из сарая красивые разъездные сани с расписанными цветами и лакированным кузовом, запряг в них светлого, почти белого, прекрасно ухоженного красавца-жеребчика и собрался с супругой в гости к родне. Вышел он из дома готовый к отъезду: в роскошной шубе, большой шапке-малахае из дорогого песцового меха и красивых сапогах. Супруга под стать ему: в расшитой цветами шубе, большой красивой шапке. Они совсем не были похожи на бедных и немощных. Завернувшись в огромный овчинный, размером в две солдатских плащ-палатки, полог, они гордо тронулись в путь. А мы с открытыми от удивления ртами смотрели им вслед, понемногу постигая польский склад ума.

Еще один случай запомнился на всю жизнь. Мы были на марше, длинном и изнурительном, и уже подходили к месту 12-часового привала, но деревня оказалась дотла сожженной. Пошли к следующей – тоже пепелище. В третьей или четвертой остановились и разместились по домам. Но не успел я прилечь, как Зайцев назначил меня на пост у дома, где я должен был простоять два часа.

Когда, разбудив своего сменщика, я вошел в помещение, все спали вповалку на полу на подстеленной соломе. За низеньким столом у керосиновой лампы сидела хозяйка – старенькая седая полька. Я стал разуваться, чтобы перемотать портянки и, увидев свои ноги, испугался: они были растерты до крови, местами кровавые пузыри лопнули и портянки приклеились к ранам. Я отдирал их, кривясь от боли, а старушка сидела и, глядя на меня, плакала, что-то причитая на своем языке: не то молитву, не то слова сочувствия. Вдруг она быстро встала, достала из печи казан с горячей водой, вылила в тазик, опустила туда пучок каких-то трав и прикрыла куском одеяла. Потом заставила меня опустить ноги в таз и держать полчаса. С трудом перетерпев боль, я все же сделал, как велела хозяйка, достал новые фланелевые портянки, обмотал ноги, натянул сапоги до середины голенища и лег спать. Когда после обеда подали команду на движение, я пошел дальше на совершенно здоровых ногах. Всю жизнь я вспоминаю эту старушку-польку с чувством глубокой сердечной благодарности.

Недавно, находясь в Польше в кругу своих коллег-поляков, во время застолья по их просьбе я рассказал этот случай, как наиболее запомнившийся из периода войны, многие, а там были и молодые, украдкой вытирали слезы.

Еще одну интересную сцену я наблюдал во дворе госпиталя в Торне. День был теплый, солнечный и мы, два или три ходячих, вышли из помещения на воздух. В углу двора, где было несколько деревянных навесов, что-то делала группа девочек-школьниц. Присмотревшись, мы увидели, что они стирают окровавленные бинты. Очень сноровисто: одни носили горячую воду, другие стирали, а третьи сушили их утюгами, скатывали в рулончики и укладывали в большие плетеные корзины. Из госпиталя выходили медсестры в белых халатах и уносили корзины. Когда забрали последние, одна из девочек, очевидно, старшая, сказала медсестре, что придут они завтра в двенадцать. Они уже направились к выходу со двора, когда им навстречу вышел высокий мужчина в длинной черной сутане. Он что-то говорил им, складывая ладони у груди, а затем они все вместе куда-то дружно зашагали. Стоявший рядом с нами пожилой поляк объяснил, что это их учитель позвал девочек в костел помолиться за быстрейшее выздоровление раненых русских солдат.

Когда война окончилась, контактов с поляками стало меньше. Они жили своей гражданской жизнью, а мы их видели только на улице. По манере одеваться и поведению в общественных местах они очень напоминали наших людей и порой, глядя на них, мы забывали, что находимся за границей. Если бы не звучавшая польская речь.

Однажды мы колонной в пять «студебеккеров» ехали из Тарнобжега в Опельн и перед небольшим городком Величко, почти предместьем Кракова, одна из машин поломалась: сгорела катушка зажигания. Командир послал нас в Краков, снабдив канистрой бензина, за которую мы должны были выменять эту самую катушку. Вдвоем, одев поверх формы джинсовые американские брюки и блузы, спрятав пилотки в карманы и сунув за пояса пистолеты, мы на попутных машинах добрались до центра города. Этот маскарад был предпринят, чтобы избежать попадания в Краковскую комендатуру, известную своим злодейством на всю Северную группу войск.

Плутая по городу с тяжелой канистрой в руках, мы наконец отыскали таксопарк. Когда мы подошли к его воротам, увидели, что он осажден полусотней женщин с детьми, а вход закрыт наглухо. Потолкавшись у ворот, мы от изредка выходивших оттуда мужчин узнали, что сегодня день получки и женщины ожидают своих мужей, чтобы помешать им пропить зарплату. Нам же советовали прорваться в гараж и спросить Янека-электрика, единственного, кто мог нам помочь.

Преодолев каким-то образом заслон забаррикадировавшихся шоферов, мы попали на территорию парка и без труда нашли помещение, где пропивалась зарплата. За большими столами, заставленными бутылками с мутным бимбером и закусками: аккуратно нарезанной колбасой, огурцами, помидорами на расстеленных газетах, сидела огромная кампания. Некоторые, уже покончив с выпивкой, играли в домино. Без труда разыскав Янека, мы подождали, пока он закончит партию, предложили ему бартер. Он обрадовался, а когда узнал, что бензин отдаем вместе с канистрой, дал нам две катушки.

Представьте себе на минутку такое застолье где-нибудь в Германии, Дании или, не дай Бог, в Великобритании. На газетах закуска, в бутылках мутный самогон, а в глазах счастье от наконец-то состоявшегося истинно славянского общения.

– Какое варварство! – воскликнули бы чопорные западники. А у нас возможно. И у поляков тоже. Ведь и мы, и они – славяне.

Мы вышли из таксопарка, когда стало совсем темно. Походив по городу, мы узнали, что автобус до Величко будет только в девять вечера от оперного театра. В 21.00 закончился спектакль, люди стали выходить и сразу же подали автобус. Не торопясь мы купили у водителя билеты, вошли и сели. Пассажиров было немного и мы, уставшие за день, присели на свободные места там, где освещения почти не было. Перед самым отправлением вошли и сели напротив нас красавица-полячка, одетая в черное вечернее панбархатное платье со множеством украшений, и такой же красивый молодой человек в темном костюме. Когда автобус тронулся, она сначала шепотом, а потом все громче стала просить своего спутника пересесть на другое место.

– От этих солдат сильно воняет потом, – разобрал я польскую речь красавицы-пани и подумал, чем бы завоняло от нее, если бы погонять ее целый день с канистрой по Кракову.

На заднем сидении сидел одинокий молодой мужчина, как мне показалось, осторожно поглядывающий на нас. Когда все стали выходить, он загородил нам выход и предъявил удостоверение капитана Управления контрразведки Северной группы войск. Выйдя из автобуса, мы объяснили ему кто мы, куда и зачем ездили. Он проводил нас до наших машин, примерно 2–3 километра по пустынному в это время шоссе, поговорил с нашим командиром, доехал до Кракова и ушел.

И последняя встреча с поляками в тот период была в магазине перед нашей границей, где мы тратили оставшиеся у нас польские злотые. В маленький магазин нас вошло человек десять и негде было повернуться. Молодая продавщица, предвкушая подвалившую прибыль, ласково щебетала с нами и вдруг спросила:

– Паны солдаты уже домой едут?

– Так, пани, так, – хором ответили мы.

Из открытых дверей за спиной продавщицы вышла пожилая полька, очевидно, хозяйка магазина, слышавшая наш разговор:

– Спасибо вам, солдатам Красной Армии. Вы здесь большое кровопролитие прекратили. Еще бы полгода и тут бы живых людей уже не было.

В то время мы не знали, что это был район, где сражались насмерть, каждая за свое, две «героические армии» – УПА и Армия Крайова.

Уже в наши дни, в последние лет пятнадцать, я много раз бывал в Польше, часто пересекая ее на автомашине вдоль, поперек и по диагонали. Самый последний раз из Щецина мы ехали по самым разным дорогам: автобанам, магистральным шоссе и просто проселочным. Я, глядя в окно, придирчиво искал ямы на дороге, участки без линий разметки и отсутствие столбиков с катафотами. Не нашел до самой границы.

Вдруг вспомнились осторожные, наболевшие, с достаточной деликатностью задававшиеся поляками вопросы:

– А какой будет Польша, самостоятельная или в составе вашего Союза?

Вот вам и патриотизм, и любовь к своей стране, и колбаса на газете, и выпить могут, и даже подраться, а ям на дорогах нет. И тоже славяне, как и мы.

О новой Польше можно написать много интересного. Какой, например, стала Мазурия, превратившаяся в красивый, богатый и гостеприимный край, где можно отдохнуть, собирая грибы, ягоды, рыбачить или охотиться. Но это совершенно другой рассказ: о новой стране и о людях новой, такой же, как и у нас, генерации.

Однажды мы ехали из Никополя поздно вечером и увидели, как дядька ломал скамейки в только что построенных будках на автобусных остановках. Крепкие, только покрашенные бруски он привязывал к велосипеду. Остановились, пристыдили, думали смутится, а он нам в ответ:

– А кто тут на них сидеть будет, кому они здесь нужны?