Текст книги "Поздняя повесть о ранней юности"

Автор книги: Юрий Нефедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Нравится тебе мое имя? Мне нет, уж лучше бы как угодно, много ведь красивых женских имен. Нина, например. Ты видел нашу командиршу, Нину Васильевну? Красивая очень. У нее большая любовь с вашим начальником, поженятся они. Он тоже красивый. Только это секрет, понял?

Так я был посвящен в первую полковую тайну, которую, как оказалось позже, знает не только полк, но и дивизия. От постоянного напряжения я совсем ничего не видел и продолжал молчать под тихую речь сестрички, которая наполняла мое человеческое существо чем-то еще не познанным, но уже позволившим почувствовать необъяснимую прелесть общения с женщиной. Я не помню, как долго это продолжалось, но кончилось довольно прозаично: мы оступились одновременно, шатнулись навстречу друг другу, и она на секунду прижалась грудью к моему локтю, дав ощутить ее упругость. От неожиданности я буквально выдернул свою руку из ее рук, чем вызвал приступ приглушенного хохота, который резко оборвался, и она тихо сказала:

– Шуры-Юры, это не Шуры-Муры. Я еще тогда, когда зашивала твою рану, почувствовала, что ты именно такой, не взрослый, не нахальный. Я очень хотела, чтобы ты меня проводил.

Мы шли, сняв рукавицы и взявшись за руки, я взял ее сумку, у меня вроде бы открылось второе дыхание, я перестал волноваться и стал лучше видеть дорогу. А Шура продолжала:

– В армии народ разный, много нахальных, лезут в душу, испоганят, а потом чувствуешь себя пришибленной. Ох, как это неприятно.

Я молча слушал ее рассказ и не знал, что надо отвечать и как реагировать, а у нее, очевидно, была потребность открыть душу и она тихонько продолжала:

– Калининская я. В 1942 окончила школу, но уже в Горьком.

Эвакуировали нас туда, отец у меня специалист, на заводе военном работал. Брат ушел на фронт сразу, с первых дней войны. А я после школы санитаркой в госпитале работала и училась на курсах медсестер. Насмотрелась я там всякого. Сначала страшно было, потом привыкла. Как брат погиб, сразу на фронт попросилась, была медсестрой в санитарном поезде, а когда нас разбомбили, попала сюда и уже скоро год я в этом полку.

Она помолчала немного, а я по-прежнему не зная что сказать, вел ее, держа в ладони ее мягкую, теплую руку.

– Домой я хочу, в Калинин. У нас там красиво и зимой, и летом. Ты не был в Калинине? И еще я хочу, чтобы дети у меня были и муж хороший, красивый и надежный.

В моем возрасте об этом вслух не говорили, я понял, что она сейчас сказала о самом сокровенном, приоткрыла душу и от этого стало совсем неловко, потому что не знал как ответить.

Из темноты стали вырисовываться очертания домов, нас стали окликать часовые, мы подходили к расположению санроты. Я уже начал чувствовать облегчение от того, что заканчивается эта ночная напряженная прогулка, но и уходить от Александры мне очень не хотелось.

Шура Коршунова. 1944 г.

– Вот мы и пришли. Спасибо тебе, ты вел себя очень прилично. А сейчас иди и не бойся, тебя не убьют, домой ты вернешься, я это хорошо знаю. Может, только ранят. Нужна буду, спросишь Коршунову Александру.

Она взяла меня за плечи, прижалась лицом к колючей шинели, потом провела ладонью по щеке и ухмыльнулась:

– Так ты еще не бреешься? Совсем молоденький, – взяла из моих рук сумку с красным крестом и уже от двери сказала:

– Я буду у вас еще раз. Проведу занятие, раздам индивидуальные пакеты и сниму швы.

Но больше она не пришла. Швы мне сняла другая сестра с загадочной, как мне казалось, улыбкой. Пакеты принес и раздал взводный командир. С Шурой я еще встречался три или четыре раза, и каждый раз мы обменивались какими-нибудь трофейными сувенирами. При встречах она всегда спрашивала: «Конфетку хочешь?» и протягивала, доставая из кармана шинели, мятную военторговскую карамельку. Последний раз я встретился с ней 21-го февраля, но об этом чуть дальше.

Между тем занятия продолжались, но нам уже выдали носимый комплект боеприпасов, телогрейки, маскировочные белые костюмы и бинт для автоматов. Несколько занятий и бесед провел с нами капитан Кудрявцев. В один из дней пришли дивизионные разведчики, познакомились, договорились о взаимодействии, способах связи и сигналах опознавания. Ребята они были лихие, мы смотрели на них разинув рты и слушали, как на одном языке с ними разговаривали командир и Половинкин.

Однажды вечером пришел связной из штаба полка и вызвал Кудрявцева и Зайцева. Вернулся Зайцев очень поздно, мы не ложились спать, зная, что просто так туда не вызывают. Развернув принесенную с собой карту, он попросил всех подойти к столу и будничным голосом объявил:

– Слушайте меня внимательно и запоминайте. Наши занятия окончены, получен приказ на выход полка в район боевых действий. Завтра в 6.00 взвод должен быть у этой развилки дорог (он показал на карте) и вместе со взводом автоматчиков возглавить головную походную заставку с боковыми дозорами.

Затем он назначил людей в боковые дозоры, распределяя так, чтобы в каждом были опытные бойцы с молодыми, выделил туда по пять автоматчиков и продолжал:

– Обращаюсь к молодому поколению. Внимательно присматривайтесь, как будут себя вести наши «старички», следите за каждым их движением, анализируйте и запоминайте. Возможно, это будет вашим заключительным учением перед встречей с противником. Мой последний совет: не ломитесь вперед, а незаметно продвигайтесь и помните, что вы не бойцы атакующего батальона, а разведчики, ваша задача первыми, без стрельбы, обнаружить противника и доложить командованию. Пароль для заградотрядов и других спецподразделений будут знать Половинкин, Соловьев и я. Ваши документы у коменданта штаба. Все.

Около 5 утра приехала телега с ездовым, мы сложили туда вещмешки, шинели, пайки НЗ, боеприпасы и около шести часов были на указанной развилке, тут же подошел взвод автоматчиков и две радистки с рацией, звали которых Липа и Капа. Взводный выделил 2 боковых дозора по 10 человек, остальных – в головную походную заставу.

– Направление движения – населенный пункт Грайево, расстояние 50 км, вперед, полк уже двинулся, – сказал Зайцев, и мы, пятеро разведчиков во главе с Володей Соловьевым и пять автоматчиков, двинулись вправо от дороги и далее вдоль нее. Местность была пересеченная, с маленькими оврагами, высотками, небольшими полями, узкими перелесками, а порой и большим лесом, примыкавшим к дороге, по которой двигался полк. Попадались сильно заснеженные участки и приходилось идти, глубоко увязая в снегу. Одеты мы были легко, в телогрейках, на поясе только запасной диск, за поясом лопатка прикрывает грудную клетку, а в карманах телогрейки по две гранаты, как учили нас бывалые. Интервалы между нами были метров 30–40, а автоматчики шли сзади нас метрах в 100. Замечали все по ходу, о подозрительном докладывали Соловьеву, подняв руку. Он подходил, осматривал, решал, что делать дальше. Особое внимание – к следам человека.

Вначале чувствовали себя нормально, а потом сильно устали, передвигаясь по бездорожью. Привалы делали на опушках так, чтобы местность впереди хорошо просматривалась. На одной из таких остановок Соловьев вдруг сказал:

– Грайево – это на самой немецкой границе. Далее знаменитая Восточная Пруссия. – И добавил после маленькой паузы. – Вот где шуму будет много.

Глубокой ночью прошли Грайево и полк остановили на большой привал до утра. В старом хвойном лесу стояло много сараев (очевидно, лесничество), в которых разместились батальоны, а нам выделили поляну и три палатки. Наученные бывалыми лесным ночлегам, мы с Борисом нашли высокую заснеженную ель, прорыли нору под нижние ветки, влезли туда и улеглись на хвойную подушку, надев шинели и завернувшись в плащ-палатки. Уснули мгновенно, было нам совсем не холодно, но, проснувшись утром, долго не могли согреться даже на ходу.

Перед началом движения всему личному составу зачитали приказ Верховного Главнокомандующего с обращением к войскам, входящим на территорию Германии, в котором говорилось, что немецкий народ не должен нести ответственности за злодеяния фашистов и мы идем туда с освободительной миссией, а не мщением. Любое проявление насилия к мирному населению будет строго караться по законам военного времени.

Солдаты, а многие были из совсем недавно освобожденных территорий, по-разному реагировали на этот приказ: большинство жаждало жестокой мести, но форма приказа была столь гуманна, что это чувство невольно передалось большинству и наблюдать поведение наших военных в Германии было даже интересно. По ходу своего рассказа я опишу некоторые эпизоды, но могу сразу отметить, что в тех коллективах, где мне приходилось быть, таких зверств, о которых писали и до сих пор пишут на Западе, я не видел.

Новый маршрут – Кольно, примерно 60 километров. Опять мы в правом боковом дозоре идем вдоль немецкой границы на юг. Остряки показывают на стрелку компаса и говорят, что там будет теплей. Все дружно смеемся. Граница от нас иногда в одном или в двух километрах, а иногда – в пятистах метрах. Кругом тишина и, конечно же, все мы уверены, что немцы уже приготовились и ждут.

Мы появились на окраине Кольно рано утром и в это же мгновение мимо нас в сторону границы двинулась колонна танков с десантом, а следом сопровождавшие их самоходные орудия. Полк повернули вправо и следом за этой бронированной колонной мы спустились к небольшому мостику, за которым стоял полосатый квадратной столб с орлом и надписью: «ДОЙЧЕ РЕЙХ».

В колонне дивизии полк шел головным и, перейдя границу, развернулся двумя батальонами в боевой порядок по обе стороны дороги. Мы всем взводом шли по дороге, опережая метров на 500 цепи стрелковых рот.

Входим в первую немецкую деревню Фишборн, совершенно целехонькую, только со следами танковых гусениц на утоптанном снегу. Жителей не видно, улицы пустынны, быстро проверяем дома. Пусто. Горят дрова в печах, а в кастрюлях кипит какое-то варево, в домах тепло, сухо, чисто, а людей нет. Заглядываем в сарай, подвалы, нигде никого. Дом за домом, уже окраина, пусто, будто только что вышли все сразу.

Вдруг из большого дома выходит старуха вся в черном с клюкой и быстро идет навстречу, не обращая на нас никакого внимания, проходит мимо. Половинкин сделал шаг, загородив дорогу, спрашивает по-немецки:

– Извините, мамаша, а где же жители?

Не останавливаясь, старуха отвечает, обходя его:

– Ушли все от Иванов. Туда, в лес, – и махнув рукой в сторону далеко видневшегося леса, быстро удалилась.

Майор Шевченко, заместитель командира полка, у которого, как говорили, в Бресте в 1941 году расстреляли жену, детей и мать, догнал нас верхом:

– Хлопці, ви бачили першу німкеню?

Мы в растерянности: бегали по домам, боялись засад, снайперов, других подвохов и вдруг – никого.

Нас догоняют батальонные цепи, мы быстро уходим из деревни и опять разворачиваемся в прежнем порядке, но более кучно, переговариваясь на ходу. Впереди слышны редкие выстрелы танковых пушек и разрывы снарядов.

– Откуда у них столько продуктов? Ведь нам говорили, что население в Германии голодает, – произносит вслух кто-то из солдат то, о чем мы все думаем.

И впрямь, подвалы буквально заполнены большим количеством домашних консервов: мясных, овощных, фруктовых. На специальных крюках, как по ранжиру, висят свиные копченые окорока и большие пласты сала. В кладовых мешки с мукой, крупами, бочонки со смальцем, в сараях куры, гуси, кроли и, конечно же, большое количество черно-белых коров. Мы ничего не трогали, хоть уже были голодные: боялись отравы.

– Молчи, лучше смотри, где немца поймать, да поживей.

Поймаем, тогда и спросим, – неуверенно отзывается Соловьев, то ли не верит, что немца поймаем, то ли, что скажет он правду.

– А вообще-то они со всей Европы стянули к себе все, что можно, – продолжает Володя.

Мы молчим, каждый думает по-своему, и проходим через узкую полоску леса. Выходим на поляну, стараемся прижаться к опушке и вдруг все видим горящий танк Т-34 с оторванной и валяющейся рядом башней. Бросаемся к нему, внутри разорванные тела танкистов в еще дымящихся комбинезонах. Один лежит между танком и башней, видно выброшенный взрывом.

По шоссе идут наши с Зайцевым во главе. Мы показываем издалека лопатки, спрашивая таким образом разрешения похоронить, но он машет руками, указывая направление вперед. Долго и молча идем по опушке никого не встречая, уже устали, но мелькающая вдалеке на дороге основная группа не оставляет никакой возможности передохнуть или отстать.

– Наверное, немецкая разведка засекла наш взвод во главе с младшим лейтенантом, когда мы переходили границу, и успела сообщить об этом главным силам. А они драпанули и уже занимают оборону в районе Берлина, оставив Пруссию нам, – серьезным голосом балагурит Соловьев.

Мы тихонько смеемся, у нас еще от пережитых за день впечатлений не прошло напряжение, но совсем скоро, через пару дней мы станем другими, почувствовав свою силу и уверенность.

Ночуем в лесу, опять в каком-то хозяйстве, похожем на лесничество с лесопильным заводом. В охранении целые роты от батальонов, а мы рядом со штабом охраняемся ротой автоматчиков, которые в открытую ругают нас. Терпим, но спим целую ночь.

Затемно поднимаемся, почти на ходу кушаем и опять движение вперед. Замен в группах Зайцев не производит, мы уже привыкли друг к другу и хорошо взаимодействуем не только внутри, но и с головной заставой. Стало светать и тут же громыхнуло, опять бьют ганки, что-то рвется и где-то впереди поднимаются огромные тучи черного дыма. Проходим несколько километров и видим горящие цистерны с горючим на железнодорожном перегоне.

К полудню входим в первый немецкий городок – Иоханесбург – жителей опять нет. На улицах танки, большинство домов заняты, кое-как размещаемся в сараях, говорят, что будем отдыхать до следующего утра.

Неожиданно появляется Половинкин на мотоцикле «цундап» с пулеметом на коляске и пристегнутой полной канистрой.

– Садитесь, прокачу. Я до войны был чемпионом Ленинградского военного округа по мотоспорту, так что не бойтесь, – весело приглашает Александр и тут же добавляет. – Законы войны: одни воюют, а другие трофеи собирают. На станции этих машин штук тридцать, всем хватит.

Мы гурьбой человек шесть-семь цепляемся кто за что и катим по улице, выезжаем за город. Шоссе покрыто льдом, но Александр уверенно газует, набирая скорость. Отъехали с километр, кто-то кричит, что дальше нельзя, можем приехать к немцам. Не вписываясь в крутой правый поворот, Половинкин направляет мотоцикл в глубокий кювет и нас, как из катапульты, выбрасывает на толстый снежный наст. С хорошо помятыми боками и ушибами вытаскиваем мотоцикл, возвращаемся к своему сараю и останавливаемся от удара о его стену.

Рано утром опять движение вперед, но полк уже идет походной колонной: дивизионная разведка сообщила, что немцев в нашей полосе нет на расстоянии 20 км. Впереди полка 2-й батальон, мы впереди него примерно на один километр в том же порядке. Идем, приглядываясь к ориентирам на местности, чтобы не пропустить злополучный двадцатый километр.

Совершенно открытый участок дороги, из леса к ней подходит невысокая насыпь с узкоколеечным полотном, не обозначенная на карте. В лес не идем, спускаемся к дороге, видим подходящий наш взвод, обходим насыпь и в этот же момент попадаем под длинную пулеметную очередь. С первого раза у него не получилось, и мы успеваем отскочить за насыпь, бежим, согнувшись вдоль нее к лесу, последние десятки метров почти ползком. Вскакиваем в лес с огромными соснами, на нас белые маскировочные костюмы и мы понимаем, что слишком заметны на фоне деревьев. Быстро, где ползком, а где от дерева к дереву, пробираемся к тому месту, откуда стрелял пулемет. Наконец видим их, человек 12–15 в длинном окопе с хорошим высоким бруствером, в белых зимних куртках, прильнувших к двум пулеметам, автоматам и одного со снайперской винтовкой. Соловьев тычет пальцем себе в глаз, потом в грудь, а затем два раза в небо. Мы понимаем его: снайпера беру на себя и стрелять одиночными выстрелами.

Мы уже знаем, что такое частая стрельба одиночными выстрелами: однажды на учениях нам показали наступление роты автоматчиков, которые шли и вели одиночную стрельбу. Ошеломит кого угодно и стрелок не чувствует себя беззащитным при перезарядке, и расход боеприпасов в несколько раз меньше.

Из десяти автоматов дружно открываем огонь, первые выстрелы прицельные, следующие – навскидку. Бежим к окопу, немцы по его дну уползают в противоположную сторону и убегают в лес, стреляем вслед. В окопе два убитых, один раненный в бедро и два, лежа на спине, подняли руки. Быстро собираем оружие, пленных и уходим тем же путем, за насыпью. Раненый рукой зажимает рану, но кровь просочилась через одежду и течет по руке. На дороге уже стоит начальник штаба и Половинкин начинает допрос раненого. Фельдшер спустил с него штаны и перевязывает рану. Немец, а он из троих самый старший по возрасту и уже, очевидно, повоевавший, говорит, что их группа – заслон, а вся часть отошла в укрепрайон в 15 километрах отсюда. Зайцев разворачивает перед ним немецкую карту и он показывает, тыкая пальцем в межозерье.

– А вшей у него нет, очевидно, свежие, – тихонько говорит фельдшер и Половинкин тут же спрашивает.

– Я из госпиталя прибыл в эту часть несколько дней назад, – отвечает немец и показывает на спину.

– Драп-марш совершал и получил, – шутит Александр, и немец, очевидно, поняв первые два слова, уточняет:

– Да, да, под Бобруйском.

Подошли танки, командир танкистов, в меховом комбинезоне без знаков отличия, выслушивает показания немца и говорит начальнику штаба:

– Пусть сидят в своем укрепрайоне, у меня приказ их обходить. Сажай свой батальон на танки, а то от моего уже почти никого не осталось.

Мы стоим, слушаем, ждем реакцию начальника штаба и думаем, вот бы на танке прокатиться, надоел этот пешодрал, устали очень. Никто и не думает, что сидеть «глухим» на танке в сто раз опасней, чем шагать своими ногами. Майор молчит, видно что-то обдумывает, потом спрашивает у танкиста:

– До Летцена?

Тот утвердительно кивает.

– Майор Пенкин, три роты на танки, – поворачивается к батальону и спрашивает у комбата:

– Кто пойдет старшим?

– Старшим буду я, – говорит остававшийся до сего времени незаметным заместитель командира полка майор Шевченко.

А мы опять шагаем пешком, порой выбиваясь из сил, включая второе, а может быть и третье дыхание. Мне давно хотелось написать об этом изнурительном состоянии солдата-пехотинца, но небольшое время пребывания в действующей армии вообще, и в пехоте, в частности, ставило в неудобное положение перед теми, кто сумел отшагать полной мерой четыре военных года. А огромное количество военных мемуаров, принадлежащих перу различных военачальников, большинство из которых мне пришлось прочитать, повествует о фронтах, армиях, корпусах, иногда дивизиях и очень редко о полках. О стрелковых – почти никто ничего не написал. О состоянии солдат, их настроении, мотивации поведения и действия, движущей и тормозящей силе, психологическом состоянии в экстремальной ситуации, в атаке, например, мне читать не доводилось. Художественные произведения В. Быкова «Его батальон» и «Атака с ходу» фотографически точны, но только фотографически, а не изнутри души и истинного состояния атакующего солдата.

Мне за время моего совсем короткого пребывания в пехоте пришлось принимать участие в трех боевых эпизодах, которые можно отнести, может быть с некоторой натяжкой, к классической атаке. Во всех трех случаях атаковали не участок эшелонированной обороны, а сбивали заслоны, имевшие целью на время задержать продвижение наших подразделений. И пусть простят меня истинные ветераны, множество раз поднимавшиеся в атаку в самых разных и более сложных условиях, за этот мой рассказ пятнадцатилетнего мальчишки, но мне думается, что нечто подобное переживали и они, но во множество раз чаще.

Первый раз это произошло в Восточной Пруссии, когда полк двигался в походном порядке во втором эшелоне наступавшей армии. Наш взвод шел во главе колонны, метрах в 50-ти от головного 1-го батальона. Погода была ветреная, с хорошим морозом и мы надели шинели поверх ватных телогреек. Вокруг было тихо.

Неожиданно с правой стороны, от леса, что виднелся на взгорке метрах в четырехстах от дороги, ударили несколько пулеметов, в том числе крупнокалиберный. Батальон и мы мгновенно залегли в кювет и за толстые деревья, росшие вдоль дороги. Минометная рота, тащившая на плечах 82-миллиметровые минометы, стала их устанавливать в кювете, но им мешали кроны деревьев и они, отодвинувшись метров на 50 от дороги, стали пробивать в снегу толстый ледяной наст, чтобы установить опорные плиты. При этом они попали в поле действия крупнокалиберного пулемета и многие погибли. Два наших ДШК старались подавить его, но у него была очень удобная позиция и губительный огонь продолжался, хотя и с меньшей интенсивностью.

Раздалась команда «приготовиться к атаке», ударили минометы. Первые мины разорвались между нами и немцами, очевидно только развеселив их, а когда они начали рваться у цели, нас подняли в атаку. Мы, как могли, бежали по глубокому снегу то скользя, то проваливаясь сквозь наст, огонь пулеметов МГ-34, а это было довольно страшное оружие, продолжался. Батальон не выдержал и залег. Я лежал на снегу, продалбывая локтями и коленями толстый наст, стараясь стать невидимым и был, казалось, насквозь мокрым, мне страшно хотелось пить. Запихивая в рот пригоршни снега, невкусного и не утолявшего жажду, я вдруг вспомнил совсем другое…

В 1940 году мама отправила меня поездом под наблюдением проводника в Ростов, где брат моего отца дядя Ваня учился в партшколе, с тем, чтобы оттуда я уехал с ним в Морозовскую на все лето к дедушке на хутор. В день моего приезда мы с дядей пошли ужинать в столовую и пока я сидел и ждал, он принес на стол яйца, масло, хлеб и две стеклянные, закрытые картонкой, запотевшие, с капельками воды, бутылки с кефиром.

И вот тогда, лежа, как мне казалось, в снежной яме, я вдруг образно представил перед глазами эти бутылки, и мне смертельно захотелось именно того, ростовского кефира. Вспоминая об этом, я не могу понять, что со мной происходило и при чем здесь кефир, но так было и так осталось в памяти.

Минометчики наконец пристрелялись, мы поднялись и изо всех сил рванулись вперед, уже с близкого расстояния швыряя гранаты и строча из автоматов. Заслон был подавлен скорее всего минами, а не нашей стрельбой из автоматов. Были убитые, раненые и пленные. Крупнокалиберный пулемет уничтожен вместе с расчетом прямым попаданием мины. Рядом с пулеметами, а их было три, лежали запасные стволы, охлаждаясь в снегу, настолько интенсивной была их стрельба.

Так мы и двигались по Восточной Пруссии: очень быстро, часто чуть ли не бегом, то сталкиваясь, то расходясь с противником. Иногда на 2–3 дня нам давали самоходные орудия ИСУ-152. Тогда было значительно легче: и подъехать можно, и спрятаться за их броню, и за мощное орудие. Прямое попадание в дом фугасного снаряда оставляло только кучу битого кирпича и разлетевшуюся на 200 метров вокруг черепичную крышу.

Пару раз нас поворачивали на восток и мы шли гонять какую-нибудь дивизию фольксштурма или оставшееся в тылу подразделение вермахта. Фольксштурм почти не сопротивлялся, а солдаты еще пытались, но совсем вяло. Сидя где-нибудь в доме, если случался нормальный ночлег, Половинкин говорил, обращаясь к молодым:

– Совсем не тот немец стал, боюсь, что не увидите вы настоящих немцев.

Потом думал о чем-то и продолжал отвлеченно:

– Как мы выдержали их в 1941/42 годах? До сих пор понять не могу.

Второй раз мне пришлось участвовать в атаке в составе взвода, усиленного отделением автоматчиков, на довольно крутую возвышенность, где находился опорный пункт, перекрывший движение по главной дороге. При каких обстоятельствах и кто организовал эту атаку я рассказывать не хочу по нескольким причинам и пусть смысл случившегося останется за кадром.

Мы, наш взвод и 10 автоматчиков, быстро разбежались по подножью этого холма, как бы охватывая его полукольцом и синхронно слева и справа стали короткими перебежками продвигаться наверх, проклиная всех и вся. Перебежками это назвать было нельзя: с наветренной стороны на склон намело много снега и ноги порой проваливались до колена, а залегая – оставался на поверхности. Мы были в белых маскировочных костюмах с перебинтованными автоматами, но день был яркий и немцы нас, конечно же, видели. Мы отлично понимали, что являемся хорошей мишенью и развязка наступит быстро, но единственная надежда – оставшийся в лесу со снайперской винтовкой Половинкин.

Стояла мертвая тишина и уже был слышен металлический щелчок: немец вложил ленту и передернул рукоятку, над бруствером мелькнула голова в белой каске.

Почему не стреляет Половинкин? Мы перебегаем, низко наклонившись, кажется, что туловище параллельно земле и если ранение, то легким не будет: пуля войдет в голову и выйдет ниже поясницы. Мы уже прошли половину расстояния, отделявшего нас от немцев. Почему они не стреляют? Не иначе как подпускают ближе, чтобы всех сразу и наверняка…

Наверху взрыв снаряда прямо в центре пулеметной позиции, сразу же второй. Над нашими головами просвистели осколки, оглядываемся на выстрелы – танк Т-34 стоит с высоко поднятой пушкой прямо на дороге в лесу, едва высунув ствол из-за деревьев. Когда вернулись в лес, выяснили, что танк после ремонта догонял свою часть, на опушке остановился, увидел нас, поднимающихся на бугор, и решал помочь.

Чем могло все это кончиться без этой неожиданной помощи – трудно представить. Отношения с вышестоящим командиром стали натянутыми и строго формальными, испортить до конца из-за субординации их нельзя. А то, что произошло в Алленштайне, явилось пиком напряженности.

Третья атака, в которой мне пришлось участвовать, случилась во время моего пребывания во 2-ом батальоне. В рассказе о капитане Трусове я не упоминал о ней, так как этот эпизод выходил за тему повествования и лично к капитану отношения не имел.

Батальон двигался по дороге не походной колонной, а скорее, табуном: как сказала одна старушка на понтонном мосту в Николаеве, когда роте было приказано идти не в ногу: «Сыночки, а нет ли моего сыночка в этом табуне?»

Незадолго до этого был привал, комсорг полка капитан Звонарев обошел роты, рассказал последние новости со всех фронтов и самую главную – о том, что войска 1-го Белорусского бьются за плацдармы на Одере, а значит, совсем скоро будет взят Берлин. Но в конце он сказал фразу, которая потрясла меня тогда и запомнилась на всю жизнь:

– Сейчас мы идем на Данциг и Гдыню, вы стоите в центре Европы и за вашей спиной огромная страна до самого Владивостока, которая смотрит на вас, надеется, ждет Победу и ваше возвращение.

С этим настроением и шел батальон вперед на Данциг и Гдыню, не ведая, что произойдет через несколько минут. Мы подходили к высокой железнодорожной насыпи, пересекающейся под прямым углом с шоссе, по которому мы двигались. Неожиданно колонну галопом верхом на лошади обогнал командир полка и, спрыгнув на землю, поднял руку и что-то сказал комбату. Тут же раздалась команда:

– Батальон, вправо, в цепь, короткими перебежками вперед, ориентир – опушка леса.

Четыре стрелковых роты тут же развернулись, рассредоточились по широкому полю от железной дороги до молодого лесочка справа и начали движение. Помню, что пулеметная рота отстала на километр, а минометная – еще дальше.

Расчет ПТР залег за рельсами, поддерживающими телеграфный столб, второй – выбежал на полотно железной дороги. Мне ничего на оставалось, как отбежать вправо и от ПТР, и от пулеметчиков и перебегать вместе со всеми.

На середине поля был взгорок и немцы, пропустив нас ровно до середины, открыли кинжальный огонь из нескольких пулеметов. Роты залегли, перебежки прекратились, все лежали, вжимаясь в землю и прикрываясь оружием. Я лежал правой щекой в снегу, прикрыв голову автоматным диском.

Не знаю, сколько это продолжалось, счет времени был потерян. Появились раненые и убитые. Первым, прямо от насыпи, поднялся один из ротных командиров:

– Вперед, быстро, бегом, иначе все погибнем, – крикнул он и с пистолетом в руке выбежал перед залегшими плотной цепью солдатами.

Батальон поднялся и с яростной матерщиной бросился вперед, крик стоял неописуемый, перекрывал даже стрельбу пулеметов. Мы бежали во весь рост, стреляя на ходу, и вдруг немецкие пулеметы умолкли, слышен был только гулкий звук станкового пулемета, бившего из молодого лесочка прямо во фланг немцам.

Осмотрели немецкую позицию: несколько убитых и два брошенных пулемета: один станковый, второй МГ-34. Сержант-латыш прихватил его и весь батальон вошел в лес, сели на хвою и поваленные деревья, молча отдыхали. Железная дорога была рядом, но уже в глубокой прорези.

Я сидел на низком пеньке рядом с сержантом, державшим в руках немецкий пулемет, и мы тихо разговаривали. Я спросил его об устройстве этого пулемета и он, положив его мне на колени, рассказывал. Открыл затворную коробку, вложил ленту и, показав положение, в которое нужно установить подаватель патронов, закрыл коробку.

В этот момент на полотно железной дороги выскочил немецкий солдат и стал осматриваться. Сержант замер и, толкнув меня, показал в его сторону. Немец никого не увидев, махнул рукой, и на полотно выскочили из леса еще 10–12 солдат, очевидно они уходили на другую сторону железной дороги. Сержант передернул рукоятку затвора и тут же дал длинную очередь прямо с моих колен.

Когда подтянулись все отставшие, наш батальон не вернулся на шоссе, а двинулся по просеке вдоль железной дороги. Сержант-латыш спустился на полотно, как только мы поравнялись с тем местом, где были немцы, и принес оттуда еще один пулемет:

– Немцы не простые, из ваффен-СС, наверное, еще встретимся. Это ребята серьезные, – сказал сержант и те, кто услыхал его, задумались.

Возвращаясь к теме атаки с громоподобной нецензурщиной, попробую рассказать еще об одном запомнившемся эпизоде.

На очень тяжелом марше, когда в кюветы сбрасываются пачки с патронами, гранаты, котелки, а иголка с ниткой в шапке клонит голову вниз, полку объявили привал. Весь личный состав улегся по обочинам и кюветам, подняв ноги вверх. По дороге примчался бронетранспортер со счетверенными крупнокалиберными пулеметами и экипажем из четырех девушек, командиром и водителем, съехал на боковую дорогу метрах в 10 от шоссе и остановился. Водитель, приподняв часть капота, возился с мотором, командир был около него, а девушки сидели в кузове, поглядывая по сторонам и выслушивая комплименты лежащих вокруг машины полуживых пехотных кавалеров, которых их появление явно взбодрило.