Текст книги "Поздняя повесть о ранней юности"

Автор книги: Юрий Нефедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Юрий Андреевич Нефедов
Поздняя повесть о ранней юности

От автора

Эти биографические очерки создавались несколько лет. В них рассказывается о трудном детстве, о войне и о службе в армии после нее. Они не претендуют называться литературным произведением, так же, как их автор – писателем. Я всего лишь инженер, научный работник. Написаны они так, как сохранила память. Очень трудно было удержаться, чтобы их не написать. Для внуков.

Рассказывая в праздничные дни в кругу семьи и близких друзей те или иные эпизоды из прожитого, я, наверное, совершал ошибку, не концентрируя внимание на том, что главным в моей жизни было общение с людьми того исторического времени: солдатами и офицерами Красной Армии, мужественно сражавшимися на фронтах Великой Отечественной войны и беззаветно служившими великой Родине после нее.

С высоты прожитых лет могу сказать со всей уверенностью, что все сделанное и достигнутое мною является следствием именно того общения, состоявшегося в ранней юности, и я бесконечно благодарен судьбе за это.

От всей души выражаю чувство искренней признательности моим друзьям Аркадию Пальму и Александру Пиленову за идею, советы и долготерпение в выслушивании фрагментов изложенного в этой книге.

Особую благодарность я выражаю профессору Анатолию Николаевичу Овчаруку за бескорыстную помощь и поддержку при посещении памятных мест на территории Польской Республики.

Автор

Вступительное слово

Я благодарен судьбе за то, что она подарила мне многолетние дружеские отношения и сотрудничество с очень интересными людьми. Одним из них является автор этих воспоминаний. Книга, которую Вы держите в руках, завершается 1950-м годом, а с Юрием Андреевичем Нефедовым я познакомился лишь спустя 10 лет, когда начал работать на кафедре металлургии чугуна Днепропетровского металлургического института (ныне Национальная металлургическая академия Украины). За этот, в общем-то относительно небольшой период времени молодой демобилизованный воин, закончивший до начала войны 4 класса средней школы, не только смог получить высшее образование, но и стать сформировавшимся ученым-металлургом, кандидатом технических наук, что свидетельствует о его умении работать целенаправленно и интенсивно. Во время Великой Отечественной войны, прибавив себе 3 года и уйдя в действующую армию по сути дела мальчишкой, Юрий Андреевич после победы и пятилетней службы в армии, уже в мирное время за два года окончил среднюю школу и поступил в институт. Характерен и выбор им специальности – электрометаллургия, тогда еще только начинавшая развиваться подотрасль черной металлургии. Именно решению проблем этой важной области промышленности и посвятил всю свою жизнь мой, тогда еще молодой коллега, а ныне профессор, доктор технических наук. В частности нам вместе пришлось обосновывать наибольшую перспективность и эффективность организации научной деятельности в вузах в форме проблемных лабораторий по направлениям. Юрий Андреевич был организатором и первым заведующим Проблемной лаборатории ферросплавов ДМетИ, которая в 70-е годы решением Госкомитета СССР по науке и технике в связи с расширением направлений исследований была переименована в Проблемную лабораторию новых металлургических процессов. Не касаясь профессиональной стороны деятельности этой лаборатории, научным руководителем которой и сегодня остается Юрий Андреевич Нефедов, отмечу лишь, что за одну из современных разработок в области специальных сталей он с коллегами был удостоен в 1996 году Государственной премии Украины в области науки и техники. Высокие организаторские способности и профессионализм определили успешную, более чем 15-летнюю деятельность автора этой книги на посту проректора НМетАУ по научной работе, на который он был назначен решением коллегии Министерства образования Украины, когда я возглавлял это Министерство.

Меня с Юрием Андреевичем сблизила не только, а может быть даже не столько наша деятельность по развитию отечественной металлургии, а общность наших жизненных установок в части общечеловеческих ценностей и взаимоотношений. Я никогда не забуду трепетное отношение автора книги к памяти о своих соратниках. В период моей работы в Днепропетровске, ежегодно в день Победы в его рабочем кабинете на столе стояла перевернутая простреленная каска, заполненная землей с высаженными в ней красными гвоздиками. Рядом стояла снарядная гильза, лежала полная солдатская фляжка, и каждый пришедший мог помянуть близких ему людей, которых унесла война или ее последствия.

Воспоминаниям о войне посвящено очень большое количество книг. Как правило, это война глазами генералов или высших офицеров. Настоящая книга принадлежит перу молодого солдата, который пережил тяжелейшие годы оккупации и, тем не менее, не ожесточился. Книга, посвященная в большей своей части самому жестокому периоду XX века, наполнена внутренней добротой, и мне очень хочется, чтобы она нашла своего читателя не только среди современников, но и среди молодых людей, не знавших ужасов этой страшной войны.

Член-корреспондент НАНУ

профессор, доктор технических наук

Ефименко Г. Г.

Комбат-2 капитан Трусов

…Во второй батальон я шел вместе со связным, пришедшим оттуда несколько минут назад – старым солдатом, который, очевидно, давно выполнял эти обязанности, ибо по дороге только и рассказывал мне, какая это опасная, сложная и ответственная работа. Потом он говорил мне о семье, детях, еще о чем-то, но я почти не слушал. Было уже темно, двигались мы какими-то перелесками, и перспектива наскочить на бродячего немца или власовца нас мало устраивала. Да и не шла из головы происшедшая накануне днем неприятная история.

Было это в Восточной Пруссии, в Алленштайне. Вчера утром после тяжелого боя мы входили в город через железнодорожную станцию, на которой стояло много эшелонов, в том числе санитарных. Раненых немцев, врачей и медсестер, вышедших из вагонов с поднятыми руками, мы не трогали. А в центре города, за полчаса до нашего прихода, немцы взорвали трехэтажный дом, предварительно обработав его горючим. Дом тот был с нашими ранеными военнопленными. Когда мы подошли к нему, стоял такой крик и стон, который был слышен за много километров. Из огня навстречу нам выползали безногие и безрукие факелы, и все бросались к ним, помогая чем кто может, – тут же тушили, перевязывали. Но чем можно помочь в такой ситуации?..

После похорон нашего сослуживца Володи Соловьева, мы разместились в каком-то большом доме на восточной окраине города. Все чистили автоматы, приводили себя в порядок, сушились. Я вышел во двор и начал возиться с трофейным мотоциклом. В доме напротив – штаб полка. Вдруг ко мне подошел помкомвзвода и стал кричать, чтобы я шел к лошадям. Он был контужен и кричал всегда, хотя был нормальным человеком. В этот раз он даже шутил, что выразилось в том, что он пнул меня ногой под зад. Я, не поднимаясь с корточек, тоже шутя, ударил его левой рукой под колени, он упал в сугроб и опять что-то громко прокричал. А от дома напротив шел майор, начальник штаба полка. Он был в полушубке, в ремнях, на животе за поясом торчал парабеллум. Подошел ко мне, вытащил трофейный пистолет, дослал в ствол патрон, приставив к моему животу, закричал, что за избиение командира он меня расстреляет, а домой пришлет похоронку о геройской гибели. Шутки в его словах я не чувствовал. На крик выскочил весь взвод, солдаты подошли к нам вплотную, в руках автоматы. Не знаю, что остановило майора, но он вдруг повернулся к взводному и приказал отправить меня в 1-й батальон, в стрелковую роту. Для нас, разведчиков, это было равносильно, что в штрафную. Пришел капитан Кудрявцев. Взводный доложил ему о происшедшем. Тот пошел в штаб улаживать конфликт, но вернулся ни с чем. Потом, когда пообедали, меня всем взводом провели к коменданту штаба. Это был старшина-кадровик, днепропетровец, хорошо нас всех знавший. Ребята попросили направить меня не в 1-й, а во 2-й батальон, где командиром был майор Пенкин – пожилой и очень добрый человек.

Теперь связной вел меня к нему и дорогу выбирал как-то странно. Мы несколько раз пересекали шоссе, но двигались узкими, кем-то нахоженными тропками, почти в полной темноте, а солдат шел настолько уверенно, будто по своим родным местам. Когда мы пришли, я доложил майору, что прибыл для дальнейшего прохождения службы. Он, расспросив о случившемся, усмехнулся лукаво и сказал, чтобы я шел во взвод ПТР, там, мол, лейтенант из училища, такой же пацан, как и я. Вместе, дескать, и будете воевать. Лейтенант оказался действительно мальчишкой из Москвы. Меня все время подмывало спросить, не прибавил ли он себе 2–3 года, но сдержался.

Отношения с ним сложились дружеские. Во взводе было еще два сержанта, но, как правило, взвод делили на четыре части и меня во главе четырех солдат с двумя ружьями посылали в какую-нибудь роту. Потом одного из сержантов ранили. Он убыл в медсанбат, а мы еще теснее подружились с лейтенантом. А потом и лейтенанта в двух километрах от передовой ранил какой-то заблудившийся немец, выстрелив в него в упор из винтовки. На его место тут же прислали нового, меня же забрали в штаб батальона связным от взвода ПТР. Не успел я там осмотреться, как приехал из академии новый комбат – капитан Трусов, а майора Пенкина отправили в тыл. В момент передачи батальона я находился в соседней комнате, укладывался на соломе вместе с другими связными. Вдруг слышу голоса комбатов – старого и нового. Думаю: как же теперь все повернется? Новый комбат спрашивает, нет ли тут солдата, которого бы в ординарцы взять. Пенкин ему и говорит, что среди связных есть пацан из разведвзвода, хороший, мол, парень, возьми его, и называет мою фамилию.

Позвали меня к новому комбату – Трусову. Я начал отказываться, говоря откровенно, что «мухобоем» (так солдаты называли ординарцев) мне быть стыдно, что я лучше пойду куда угодно, но только не в ординарцы! Как я потом понял, Трусов оказался очень хорошим человеком. Он объяснил, что ординарец ему нужен не для личных нужд, с ними он и сам справится, а для помощи в управлении батальоном. И если мне это не понравится, я смогу в любое время уйти от него. И тут же выдал первое задание: привести батальон к семи утра на место, которое отметил на карте. Это была просека в километре от шоссейной дороги и примерно в 10–12 километрах от нашего расположения. Там надо было накормить людей и в восемь часов связаться с ним по радио. Затем он снял с себя и отдал мне планшет с картой, а сам уехал с Пенкиным верхом на лошади. Была ночь. Все спали. Я тоже. Не приняв всерьез его приказ, улегся на соломе. Сразу не уснул, все думал о происшедшем за эти несколько месяцев…

Летом 1944 года я учился в Херсонской школе юнг, куда попал после двух лет пребывания вместе с матерью и младшим братом в оккупированном Днепропетровске. Отец мой умер в 1938 году. Он был военным. Сам я родился в Одессе в 1929 году. Потом жил в Тирасполе, а с 1933 года – в Днепропетровске. За годы оккупации пришлось много увидеть и, как и всем, хлебнуть немало горя.

Когда учился в Херсоне, начальником школы был капитан первого ранга Москалини. В сентябре 44-го нас послали на уборку урожая в Каховский район, где мне и еще троим явно не повезло: какие-то хулиганы убили из винтовки племенного колхозного кнура. Обвинили, конечно же, невиновных. Мы выступили в их защиту, а кончилось тем, что Москалини отчислил из школы четверых «защитников». Двое из нас уехали домой, а я с товарищем – к его брату, старшему лейтенанту, командиру батареи, лежащему в госпитале в Николаеве. Мы ехали к нему, преследуя одну цель: пробраться вместе с лейтенантом на фронт! Однако брат товарища не оправдал наших надежд: он долго не раздумывая, купил нам билеты до Днепропетровска и для пущей уверенности дал телеграмму нашим родителям. Сам же ушел в команду выздоравливающих. Мы с Борисом прямо с вокзала отправились в Заводской РВК и стали проситься в армию, прибавив себе по три года. Красивый, без левой руки майор, гнал нас из военкомата целый день, а к вечеру сдался. Записав нам 1926 год рождения, отправил в запасной полк, а через 25 дней мы уже ехали на фронт…

…Под Волковыском мы, группа новобранцев, выгрузились. Прошли пешком километров 12–15 и в одной польской деревеньке нас встретили офицеры и генерал – командир дивизии, который объяснил, что попали мы в 191-ю стрелковую Новгородскую дивизию, прибывшую из-под Ленинграда и находящуюся на формировке. Затем развели по полкам. В следующей деревне нас опять встретила группа командиров. Построили в каре, в центр вошли человек пятнадцать офицеров и старший из них представился: полковник Звягинцев, командир 546-го стрелкового полка. Затем представил офицеров. Первым назвал начальника разведки – капитана Кудрявцева. Вышел молодой красивый и подтянутый офицер. Командир полка спросил у всех, нет ли добровольцев во взвод полковой разведки, куда требуется 18 человек. Я и говорю своему другу: «Коль сюда попали добровольно – пойдем и дальше». Перед строем вышло нас человек 11–12. Капитан увел нас за сарай и еще раз сказал, что разведка – дело добровольное, связанное с большой опасностью, и пока не переписаны фамилии, можно передумать и вернуться в строй. Один вернулся, такой высокий и с очень уж необычным в то время сытым лицом.

И вот первая встреча. Из-за стожка соломы вышел среднего роста, довольно плотный, одетый в телогрейку защитного цвета и ватные брюки, в портупее и с новенькой кобурой на поясе, младший лейтенант. Держа руки за спиной, он стал приближаться к нам. Мы, несколько человек, повернулись в его сторону, а капитан, проследив наши взгляды, сказал, что это и есть наш командир взвода – младший лейтенант Зайцев. Он один остался в живых от прежнего состава взвода лишь потому, что в это время был на курсах «Выстрел». До этого Зайцев был сержантом, помкомвзвода. Мы стояли, а младший лейтенант приближался. Нас от него отделяло не более 15–20 шагов. Шел он медленно, пристально, но без напряжения изучал каждого оценивающим взглядом. Потом мы вместе служили, были в боях, попадали в самые невероятные ситуации, вместе ели из одного котелка, но за прошедшие годы образ его стерся из памяти почти совсем… Шел, не торопясь, чуть косолапой походкой, держа руки за спиной, медленно переводя взгляд с одной нашей физиономии на другую. Запомнилась его сдвинутая на глаза чуть ниже обычного шапка и, конечно же, лицо – широкоскулое с еле заметными следами оспы, спокойное и очень доброе, какое бывает у хороших деревенских парней. Подходя к каждому из нас, он брал под козырек, называл свою фамилию и каждому крепко жал руку.

Потом, очевидно, командир решил, что с этими добровольцами много не навоюешь, и нам во взвод дали еще пять человек – опытных ребят: бывшего разведчика фронтовой разведки Сашу Половинкина – старшего лейтенанта, разжалованного в рядовые; Володю Соловьева – кадрового сержанта, провоевавшего командиром орудия от границы до Сталинграда и обратно до Днепра, а затем попавшего в разведподразделение партизан Вершигоры, оттуда в диверсионную группу и уже потом после какой-то неудачи и гибели всей группы – к нам; Сашу Одольского – одессита; Павлика Мусинского – парня из Вологды, очень опытного разведчика, воевавшего с 1942 года и еще 2–3 человека, фамилии которых позабылись.

Это было в начале декабря 1944 года, а через две недели напряженной учебы мы двинулись куда-то на юг; еще через неделю вошли на территорию Восточной Пруссии. Армия наступала, события разворачивались стремительно. Мы то входили в непосредственное соприкосновение с немцами, то нас отводили в ближний тыл, и мы куда-то двигались, преимущественно по ночам.

…Было нам, мне и Борису, по пятнадцать лет. Никто об этом не знал, никому никогда мы об этом не говорили, как и советовал майор из Николаевского военкомата. Конечно, было очень трудно. Во время форсированных марш-бросков проходили до ста километров в сутки, а иногда и больше. Спали на ходу, в снегу, под елью, у костра…

Через много лет на каком-то вечере, где были одни участники войны, меня попросили сказать тост. Я перечислил только очень запомнившиеся трудности и предложил выпить за здравие солдат пехоты. Многие зашумели. Не может быть, мол, такого – преувеличиваешь, начали вслух считать, сколько можно пройти за сутки, если двигаться со скоростью пять километров в час. Только один из ветеранов поддержал, потому что был на фронте командиром стрелкового батальона. Я, не садясь, спросил нескольких, особо сомневающихся, кем им довелось быть на фронте. Оказалось: один – прожекторист, второй – автомобилист, третий – служил в артиллерии на мехтяге и т. д.

…Разбудил меня часов в пять утра командир минометной роты старший лейтенант – веселый, смуглый, всегда всех подначивающий балагур. Жаль, не помню его фамилию, а вот внешность помню. Был он ниже среднего роста, со смоляными волосами, всегда улыбался. Разбудил и шутливо, с подначкой сказал, что батальон построен и надо вести, а командир, как сказали, у нас ты… Мне ничего не оставалось, как вскочить и действовать. Выбежал на улицу. Батальон стоял, многие меня знали, начались шутки, среди них и обидные. Я забрался в тачанку, где уже сидел радист, и выехал в голову колонны. Потом подошел тихонько к командиру 1-й роты и сказал, чтобы начали движение. Часа два мы двигались в темноте. Я подсвечивал на карту. К рассвету мы пришли на место. Приехала кухня, начали кушать. Меня окружили офицеры, стали спрашивать, как я в темноте ориентировался, подсмеивались, а мне все казалось, что идет какая-то игра в оловянных солдатиков, и если бы не звучали слова, брошенные кем-то в темноте: «холуй, мухобой, шестерка», – все было бы хорошо и даже приятно.

Дальше все шло как надо. В восемь часов утра включили рацию, комбат потребовал к себе 1-ю роту, всем остальным – ждать. Сколько ждать, кого ждать – ничего не сказал. Чуть позже приехал майор Пенкин. Оставив оседланную лошадь мне, попросил ездового отвезти его на тачанке в полк. Попрощался со всеми. И такое грустное лицо у него было – вот-вот заплачет. Видно знал, что по возрасту отставку получил, а это никогда не радует.

Когда вернулся ездовой, мне показалось, что я засиделся в тылу, тем более, что появились уже и адъютант и заместитель комбата. Собрал в вещмешок пару банок тушенки, буханку хлеба и флягу с водкой, сел верхом и подался на передовую выполнять свои «холуйские» обязанности. Подъехал к реке. Старики-саперы чинили маленький мостик, а откуда-то немец тревожил их из миномета, постреливая бесприцельно по площади, очевидно, не очень им владея. Один солдат мне говорит, куда, мол, ты на дырявой лошади едешь и показывает. Я спрыгнул, смотрю, а у лошади осколочный разрез на брюхе. Как бритвой срезано, и кишка висит петлей. Я снял седло, солдат говорит: «Пристрели». Я не смог, отпустил ее. Она пошла от меня на поляну, а кишка вылезала все больше и больше.

…Комбата нашел после полудня в какой-то яме у дороги. С ним были офицеры из нашего батальона. Сказал, что прибыл и, тихонько: поесть, мол, принес. Помнил, что ел он последний раз вчера вечером. Комбат отмахнулся. Я не настаивал. С хутора на взгорке били пулеметы, и мы до вечера ползали по кювету на четвереньках.

Когда стемнело, вперед двинули одну роту. Через короткое время поднялась стрельба, крики. Затем стрельба утихла, стали слышны стоны раненых. Прибежал ротный, весь возбужденный и грязный. Комбат ругал его, говорил, что посылал воевать, а не вести роту на убой, потом собрал всех, кто был под рукой. Набралось человек 30–35. Он повел их в сторону от хутора. Метров через 600–800 развернулся на 90° и опять во весь рост через поле до железной дороги. У насыпи опять на 90° влево. Пригнувшись, подошли прямо к домам. Немцы не сделали ни единого выстрела. Мы швырнули по гранате, прокричали ура, пальнули из автоматов – и в хутор. В домах – никого. Немецкие шинели и мундиры висят, автоматы и винтовки на месте, а немцев нет. Пошли в поле, собрали раненых и, вернувшись, метнулись за железную дорогу. Там стояли 2 или 3 каменных дома, но и в них тоже никого не было.

По карте – в километре маленький городишко, туда комбат послал две роты, а мы остались в подвале двухэтажного дома. На столе горела свеча, офицеры склонились над картой, что-то решали, спорили. А я смотрел на нового комбата и думал: «По всему видно, что надежный он человек и, наверное, опытный. С таким можно дела делать, не страшно».

Не успел подумать, прибегает из городка связной от командира. Говорит, что заняли оборону по одну сторону площади в центре, а по другую – немцы ходят и разговаривают. Наших не обнаружили. Ротный спрашивает: «Как быть?». У связного кровь из рукава шинели капает: шальная пуля выше локтя мякоть пробила. Командир осмотрелся, увидел меня и послал в город. Предупреди, мол, чтобы до утра сидели и постарались себя не обнаружить. Я расспросил дорогу у связного и пошел.

…Одному на пустынной дороге жутковато. Вдоль дороги деревья и кажется, что за каждым враг. А когда в улицу вошел, то совсем плохо стало от страха. Впереди слышны голоса немцев: разговаривают не таясь. Я иду прямо в сторону их голосов. Связной говорил, что справа должен быть костел, а слева в подворотне наши. Вдруг шепотом зовут: «Иди-ка, парень сюда». Пригнулся – и к ним. Стоит станковый пулемет и при нем расчет. Старшего сержанта я узнал. Прошлой ночью он меня «холуем» обозвал. Спросил, где ротный. Оказалось – в костеле, вход в который с противоположной стороны от подворотни. Я встал и, ступая на носки, перешел улицу и пошел вдоль стены костела. Опять вдалеке слышны голоса немцев и рокот автомобильных моторов. Иду, касаясь правым локтем стены. Темень беспросветная. Вдруг навстречу – фигура с двумя рядами белых пуговиц. Немец. Впереди и слева опять их голоса. Я шепотком: «Хенде хох». Немец поднял руки, а я уже за спиной у него, автомат упер ему в поясницу. На спине у него бак железный. Я подумал: огнемет! Подтолкнул его к пулеметному расчету, обыскал: за спиной термос, в котором сигареты, табак, спички, а в руках два котелка с горячей картошкой. Расчет поужинал, а я отправился опять в костел. Сказал ротному все, что надо, рассказал, что немцы у него под дверью ходят, но он был сильно увлечен беседой с поляками, среди которых были и молодые паненки.

Пришел опять к расчету, связал немцу руки за спиной, предупредил, чтобы не дергался, и повел в батальон. Опять страшно. Привел немца прямо в подвал. А когда рассмотрел при свете – эсэсовец, по документам – из охранного батальона. Тут уже комбат на меня посмотрел хорошо. Ему очень был нужен этот немец. От него узнали, что их батальон занимался эвакуацией двух госпиталей из этого городка. К утру комбат подтянул минометы и с рассветом они ударили. Охранный батальон драпанул, а больше тридцати автобусов с ранеными бросил. Много здесь было всяких трофеев, но не успели мы осмотреться, как нас срочно вывели из этого городка, и опять – вперед. Идем по дороге – деревня большая перед нами, оттуда бьют пулеметы. Комбат вызвал огонь полковых минометов, но не успели они его открыть, как немцы стрельбу прекратили, а еще минут через десять из деревни показалось человек 15–20. Подходят ближе, смотрим – дивизионные разведчики. Говорят, что когда они зашли в эту деревню, немцы драпанули на автомобиле. Там был просто их заслон. Комбат дал команду отставить огонь, ее передали в полк, а мы вошли в деревню. Когда вошли, оказалось, что эту команду в полк не передали, и мы попали под огонь своих минометов. Я бросился с дороги в канаву, вжался в землю, автоматом прикрыл голову. Слышу, под моим животом ворочается чья-то голова, поворочалась и успокоилась. Думал: кого-то убило. Когда все кончилось, и мы поднялись, оказалось, что лежал я на комбате. Опять он на меня посмотрел как на достойного ординарца: прикрыл, мол, командира собственным телом. А я смутился, стыдно мне стало, ведь не специально я его закрыл, просто так случилось. В этом обстреле маленький осколок отбил у моего ППШ целик. Я, бросив свой автомат на повозку, взял оттуда новый, видно, какого-то раненого – вороненый, совсем целехонький. Проверил только патроны в круглом магазине и подходит ли диск от моего автомата. Все сошлось нормально, но надо было, как оказалось впоследствии, посмотреть внимательней.

Потолкались мы в этой деревне пару часов, а потом вышли и почти походной колонной двинулись по дороге. Впереди комбат, оба заместителя, адъютант и старшина. Тут же с десяток солдат из связных и я между ними. Шли по шоссе несколько километров, потом резко свернули влево на проселок и стали подниматься вгору. Не крутой, но длинный подъем, километра два, а потом вошли в лес, пошли по просеке. Слева был старый красивый лес, по правую сторону – молодые сосенки, жиденькая полоска не более пятидесяти метров, через которую хорошо проглядывалось поле, а за ним вдалеке опять лес. Из офицерских разговоров я знал, что должны мы выйти на железную дорогу и вдоль нее занять оборону, окопаться.

Вдруг не более чем в двадцати метрах от нас из окопа прямо на просеку выскочили два немца в длинных тулупах и бросились бежать. Один сбросил тулуп и мгновенно скрылся в молодых сосенках, никто не успел даже выстрелить, а второй продолжал бежать в тулупе. Видно испугался, а проснуться толком еще не успел. Мы с одним солдатом догнали его в несколько прыжков. Подвели к начальству, обыскали. В карманах две итальянских гранаты и сумка с запасными магазинами к автомату. Два автомата нашли в окопе.

Оказалось, что их рота прибыла на прикрытие железной дороги и именно в то место, куда мы шли. Но их ротный решил дать солдатам отдохнуть, уложив спать в лесничестве, видневшемся через редколесье, и выставил охранение, которое уснуло. История старая и очень поучительная.

Комбат оценил ситуацию мгновенно. Последовала команда, и тут же роты залегли в молодняке, а за спиной у нас развернули четыре миномета. В лесу их поставить было нельзя, маленькая полянка не вмещала больше. Комбат лежал в цепи вместе со всеми справа от меня и чуть на метр впереди. Слева от меня лежал немец, которого мне поручили стеречь. Комбат повернулся ко мне, взял автомат и передал по цепи, чтобы без его команды огня не открывали. А удравший немец уже поднял тревогу. Мы видели, как из лесничества выскакивали немцы и уже разворачивались двумя цепями, охватывая полукольцом то место, где мы находились. Комбат выпустил их ровно на середину разделявшего нас поля и скомандовал: «Огонь», поставив ППШ на автоматическую стрельбу. Ударили минометы и автоматы. Только мой автомат в руках моего начальника пискнул одним патроном. Он тут же открыл затворную коробку, и я увидел, что она забита грязью. Комбат вытащил круглый диск и, полуобернувшись, метнул его в меня. Я отклонился и диск ударил в правое плечо пленного немца. Тот почему-то виновато улыбнулся. Комбат зло выругался.

Немцы все остались на середине поля. Это был умелый удар батальона, организованный опытным командиром. Народ наш преобразился; усталость и сонливость как рукой сняло. Все повеселели, громко разговаривали, и расправленные плечи солдат говорили об уверенности в себе, о вере в командира. Мне было грустно и стыдно. Я тащился в стороне уже с разобранным, почищенным и смазанным автоматом, приглядывая за пленным.

Пришли к железной дороге, пересекли ее в длинной прорези, стали окапываться. Комбат подошел ко мне и нарочито сердитым голосом приказал вырыть Г-образный окоп ему и радисту. Мне показалось, он проверяет меня, мой характер, реакцию. Я сказал ему, что нелепость с автоматом – случайность, что больше такого не будет. Он ответил, что такая случайность в другой обстановке может дорого обойтись, а потом уже шутя добавил: «Выроешь окоп быстро – все прощу». И пошел вдоль цепи. Я взял у кого-то лопату, дал ее пленному, расчертил контуры окопа и показал из кармана шинели рукоятку вальтера. Немец взялся за работу, грунт был песчаный и через полчаса он углубился в него по пояс, а я малой лопаткой укладывал бруствер. Поднял глаза и в нескольких десятках метров увидел комбата. Он стоял с замполитом и весело хохотал, глядя на неистовые старания пленного. Вокруг стояла тишина, и казалось, что мы находимся где-то на учениях. Когда окопались, стали кушать. И в этот момент увидели, что по шпалам к нам идут четыре раненых немца с поднятыми руками, таща друг друга. Их допросили и узнали, что они из той группы, которая должна была прикрывать железную дорогу, на которой мы уже сидели. Из их роты осталось в живых всего шесть человек. Два здоровых ушли в тыл, а эти четверо смогли дойти лишь до нас. Прибавив к ним нашего пленного, комбат отправил их на шоссе в сопровождении двух солдат.

…Потом был вечер. Солдаты дремали в окопах, по-прежнему было тихо. Офицеры отошли в редкий лесок у нас за спиной. Комбат позвал меня. Офицеры и весь штаб батальона сидели у маленького костра, напряженно обсуждая ситуацию. Батальон не мог связаться с полком, потерялся в этих лесных массивах. Орудийная стрельба доносилась с той стороны, откуда мы пришли. Наше положение было непонятно и, по-видимому, не только мне. Комбат посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но вдруг спросил тихо, когда и сколько я спал. Я ответил, что в позапрошлую ночь спал часа 2–3. Тогда он велел принести с тачанки один трофейный тулуп ему, а во второй завернуться мне и поспать прямо на тачанке. Так я и сделал.

Проснулся я, когда уже стемнело, подошел к костру. Офицеры снова о чем-то оживленно разговаривали. Спросил у старшины, что нового. Оказалось, послали связных в полк, а радист по-прежнему не может связаться. Комбат сидел на тулупе, опершись спиной о дерево, побритый и свежий, видно, тоже поспал. Шинель и меховая безрукавка расстегнуты, ремни с кобурой лежали рядом. Заместители и адъютант батальона по-доброму глядели на него, а он, улыбаясь, что-то рассказывал из своей прошлой службы. Улыбка у него была добрая, вызывала доверие. Заместители, видно, приняли его в свою семью после дневного эпизода. Никакой натянутости между ними не чувствовалось. Он продолжал свой рассказ, улыбаясь и показывая красивые белые зубы, а когда начинал двигать руками, безрукавка распахивалась, и на груди были видны ордена Красной Звезды и Красного Знамени. Потом он замолчал, подумал, посмотрел на меня и пригласил сесть рядом. Офицеры начали меня о чем-то расспрашивать, но я понял только, что об эпизоде с ППШ он им не рассказал. Мне было стыдно тогда и сейчас, но случай этот был. Комбат спросил меня, не изменил ли я своего мнения об ординарцах. Он был весел, контакт с офицерами придавал ему уверенности в себе и, очевидно, решая начать этот разговор, был уверен, что закончит тот, начатый трое суток назад при майоре Пенкине. Я понял его желание, настроение, четко сознавая, что передо мною боевой офицер и, наверное, я его уже больше чем уважал. Внутренний голос, совесть и разум говорили, что с ним можно быть вместе, что ординарец при нем не холуй, а он не барин, но я уже закусил свои детские удила и попросил отправить меня во взвод ПТР. Комбат помолчал, посмотрел на меня внимательно, изучающе. Все сидевшие у костра, молчали, ждали. Потом он начал расспрашивать подробности моей жизни и происхождения. Я рассказал. Все слушали, и я чувствовал, что офицеры хотят мне сказать что-то обидное, видно, и они оскорбились за только что принятого в батальонную семью хорошего человека, но им не позволяло это сделать прежнее, доброе ко мне отношение. А я сидел и ждал, думая, что он вдруг скажет о том, что служил вместе с моим отцом, и тогда я ни за что от него не уйду. Но этого, к сожалению, не случилось. Опять помолчали. Вдруг комбат неожиданно для меня сказал, чтобы я нашел кого-нибудь. Я вскочил, побежал к тачанке, нашел ездового, здорового парня с огромной бородой, и сказал ему, что если он побреется, комбат возьмет его к себе в ординарцы.