Текст книги "Поздняя повесть о ранней юности"

Автор книги: Юрий Нефедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Маленькие глазки просверлили меня недобрым блеском, он видно вспомнил, что по моей вине остался голодным, бросил окурок, растоптал и, глядя прямо в глаза, сквозь зубы произнес:

– Ты знаешь, что полагается за панику в боевой обстановке?

Расстрел.

Повернулся и стал спускаться в подвал. Я только что едва унес ноги от немцев или власовцов, или от всех вместе, которые стреляли в меня, материли, но не попали и не догнали. Захотелось удрать и от этого командира, но куда?

Я вышел со двора, подполз к лежащему Иванову и стал рассказывать о своей встрече, он засмеялся, обернулся и, глядя через мое плечо, показал рукой в сторону моста:

– Смотри туда, а потом сюда!

От понтонной переправы в нашу сторону быстро шла, почти бежала, огромная колонна нашей пехоты. Впереди шел подполковник в расстегнутом на груди кителе, из-под которого виднелась матросская тельняшка, с пистолетом в руке.

А немного ниже нас, в немецком пулеметном окопе копошились трое – командир дивизиона, Китайкин и старший сержант Боев, как я узнал позже, лучший корректировщик. За бруствером сверху лежал Пагин, положив впереди себя две немецкие каски: в окопе он не помещался.

Снаряды уже рвались на склоне высоты прямо среди бежавших в разные стороны власовцев, осколки свистели над нашими головами, но это были свои осколки, а подбежавшая пехота разворачивалась плотными цепями и двигалась наверх, ко второй немецкой, брошенной нами с десяток минут назад, траншее. Комдив со своими помощниками выскочил из окопа, те, что были в подвале, присоединились к ним, и мы двинулись следом за пехотой. Телефон висел на плече Боева, трубка – в руках комдива и он непрерывно переносил огонь по уже убегающему противнику. И вот мы опять в блиндаже, я снимаю с гвоздя сумку с запасными рожками к шмайсеру, проверяю и распихиваю их за голенища сапог.

– Так ты еще и оружие в бою бросил, а теперь чужими трофеями вооружаешься?

За спиной стоял комбат, опять сверлил меня своими глазками и медленно сдвигал кобуру с пистолетом из-за спины на живот.

– Отстань от солдата, не трогай его больше, это я тебе последний раз говорю, – отреагировал командир дивизиона.

Глядя поверх головы комбата, я увидел брошенные мною на нары два пакета немецкого НЗ, достал их и положил на стол. Кто-то вспорол ножом толстую провощенную бумагу и достал банки с мясными и рыбными консервами, галеты, пакетики с кофе, чаем, сахаром и консервированный, аккуратно нарезанный черный хлеб. Комбат повеселел и даже пригласил меня к столу, а я вспомнил Нину Пономареву: «Повоюешь теперь в артиллерии…» и думал: нормальный или ненормальный этот мой новый командир. Вспомнил своих пехотинцев в опять защемило под ложечкой – таких там не было.

Позже мне рассказали его биографию: всю войну прослужил на Дальнем Востоке командиром батареи в стрелковом полку, потом отправили на фронт. К нам под Гдыню попал из офицерского резерва взамен раненого при разгроме Торуньской группировки комбата. Сразу признался, что спешил за орденами и его наградили орденом Отечественной войны, но он говорил, что этот орден смотрится, если рядом еще и Красная Звезда. А когда смотрел на комдива, у которого два ордена Красной Звезды, Отечественная да еще Александра Невского – жмурил глаза, как от яркого света. Справедливости ради должен сказать, что после окрика комдива в блиндаже до конца 1945 года, когда его откомандировали в другую часть, мы с ним ни единого раза не сталкивались и не замечали друг друга.

А тогда Пагин подсоединил еще одну катушку кабеля, и мы быстро двинулись в деревню, на окраине которой еще раздавались редкие выстрелы и автоматные очереди. Постепенно и они стихли, пехота начала окапываться на окраинах, мы разместились в пустом большом доме и к нам пожаловали из управления дивизионом два радиста с рацией – старший сержант Гриша Бодовский с помощником. Кстати, Гриша – земляк, днепропетровец, но встретиться мне с ним в мирное время не пришлось: в адресном столе сведений о нем не было.

Примерно в 500-х метрах от деревни на запад был большой хутор со множеством больших хозяйственных построек из красного кирпича, окруженный массивным кирпичным забором, но изрядно пострадавший от артогня. В нем разместился командный пункт пехотинцев, которых мы должны были поддерживать, и туда отослали Гришу с рацией и Боева как корректировщика.

Тут же появился старшина дивизиона с двумя солдатами, принесли продукты, все дружно сели за один стол и пообедали, и поужинали. Уже темнело, закрыв плотно ставни, мы зажгли найденную в доме керосиновую лампу.

Неожиданно в комнату вошел офицер – врач и попросил лампу в соседнюю комнату, чтобы перевязать там раненого пехотного лейтенанта. Мы отдали ему лампу, зажгли свечу и продолжали сидеть, отдыхая. Вдруг в той комнате, куда он ушел, раздался мощный взрыв, мы вскочили туда, врач был контужен, его помощник санитар и раненый были убиты. За окном во дворе раздались крики, стрельба, а когда стихло, солдаты-пехотинцы ввели в дом власовца, держа его за руки и объяснив, что он стрелял из фаустпатрона по освещенному окну из-за дорожной насыпи метров со ста.

По документам – уроженец Ленинградской области, он успел повоевать во Франции и Югославии, а сейчас стоял и клялся, что не стрелял никогда и был сапожником. Когда пехотный офицер приказал его быстрей, пока не явился особист, вывести и расстрелять, он начал ругаться, проклиная нас всех до Верховного главнокомандующего включительно. Чтобы не возвращаться больше к теме о власовцах скажу, что через неделю мы поймали еще троих за пулеметом, в хорошо оборудованной засаде, указанной нам тремя сдавшимися в плен немецкими солдатами.

До рассвета Лукьянов нашел место и подготовил наблюдательный пункт на западной окраине деревни в склоне небольшого, но глубокого оврага, откуда хорошо просматривалась местность почти кругом, прямо напротив хутора, где сидели Боев с радистом. Затемно мы перешли туда. Поработав лопатами, выкопали в склонах норы, чтобы прятаться от возможного артогня.

Когда стало светло, пехота завязала бой с немцами, окопавшимися на небольшом склоне перед лесом, за которым уже просматривались окраины Штетина. Комдив, переговариваясь с Боевым, готовил данные и передавал команды на батареи, а мы, не отрываясь от биноклей, высматривали новые и новые цели.

В середине дня с хутора сообщили, что ранен Боев и просят его забрать. Комдив послал туда Ваню Китайкина, а Лукьянов, он был самым близким другом Боева, прихватив меня, вызвался эвакуировать его оттуда.

Чтобы попасть на хутор, надо было вернуться в деревню, проползти метров 300 до шоссе, а потом метров 500 вдоль шоссе до перекрестка дорог по кювету и последние 300 метров по совершенно открытой местности до хутора. Вся местность на нашем пути просматривалась и мы добросовестно проползли ее втроем, встретив вдоль шоссе, ползущих нам навстречу трех санитаров, управлявших маленькими низкими тележками, запряженными 5–6 собаками, на которых лежали раненые солдаты. Когда мы приползли на хутор, оказалось, что Боева эвакуировали этими самыми собачками, которые нам повстречались. Китайкин пополз на НП к радистам, а мой опекун и наставник Федор Кузьмич вдруг виртуозно выругался в адрес всех вождей национал-социализма, их фюрера Адольфа Гитлера и заявил, что обратно на брюхе он ползти не будет.

Для того, чтобы попасть к себе на НП, нам надо было преодолеть расстояние примерно в 500 метров по ровному, как стадион, нолю. Мы переползли через дорогу, постояли за толстыми деревьями и, выждав паузу в стрельбе, бросились бегом к нашему оврагу.

Когда мы пробежали уже большую часть пути, по нам ударил снайпер и мы на полной скорости влетели в большую воронку от снаряда, на дно которой стекли внутренности убитой рядом лошади.

Лукьянов достал из приклада своего автомата шомпол, поднял им шапку чуть выше уровня земли и, когда раздался далекий выстрел, и пуля чиркнула рядом, мгновенно перепрыгнул на другой конец воронки и повторил маневр с шапкой, потом подумал и сказал:

– Стреляет он из обычной винтовки с ручным перезаряжением – это 3–4 секунды, чтобы поймать в прицел бегущего – еще 5–6 секунд. Вероятность попадания по быстродвижущейся цели – 20 %. Я побегу, а ты сиди и не шевелись. Я тебя выручу, ты побежишь только тогда, когда я крикну.

Меня поразил этот совершенно спокойный и логичный расчет перед лицом смертельной опасности, а он повторил свой первый прием, уже изготовившись к прыжку и побежал сразу после выстрела, оставив в воронке шапку с шомполом.

Я лежал на противоположном скате воронки, упираясь пятками в рыхлую землю, чтобы не сползти в кровавую зловонную жижу и видел, как в воздухе мелькали подошвы его кирзовых сапог, создавая стробоскопический эффект полного отрыва от земли.

Выстрел снайпера раздался, когда Федина голова была уже не видна и я просчитал, что значат эти проценты, о которых он говорил: если 20, то много, а если один из пяти выстрелов, то возможно и добежал. Потом стал анализировать голоса на НП. Были разные, а когда раздался смех, понял – добежал. И стал ждать.

Я уже не помню, сколько я ждал. Но не меньше часа. Когда мне стало скучно, стал поднимать Федину шапку – два выстрела последовало, а потом стрельба прекратилась, видно понял и не хотел себя демаскировать. Но наши уже его засекли. В том месте, где он предположительно сидел, в нескольких молодых сосенках на каменистом бугорке, метрах в 500 от воронки разорвались два снаряда подряд, а потом еще один и сразу же крик Лукьянова: «Беги!»

Я помню, как выскочил из воронки и как влетел в овраг; ребята смеялись, хлопали по плечу и шутили:

– Слабак ты, Лукьянов пролетел на десять метров дальше.

Мы боялись, что его фриц в лет достанет.

А как бежал – не помню, отшибло. Через несколько дней Петя Чернов рассказал мне, что засек снайпера Федя по тем двум выстрелам и попросил комдива дать туда два снаряда. Тот попросил Китайкина сделать засечку, повернули одно орудие и дали три.

Комбат бурчал, чего мол снаряды зря тратить, пусть до вечера в дерьме полежит, цел будет.

Ближе к вечеру в деревне появились самоходные артиллерийские установки СУ-76 и полковая артиллерия непосредственной поддержки пехоты. Мы поняли, что начала работать паромная переправа, и тут же получили приказ с наступлением темноты уходить на правый берег.

После этих событий прошло много лет и в начале 70-х я, будучи в служебной командировке в Донецке, зашел в адресный стол и сделал запрос на Лукьянова Федора (отчество я забыл), 1920 года рождения. Через день мне дали список из шести фамилий с указанием и имен и отчеств. И я вспомнил, что Кузьмич, сразу же написал ему в Макеевку, получил ответ и при первой же оказии поехал к нему.

Маленький домик в шахтерском поселке на улице Станционной и небольшой тенистый двор сразу же заполнили Федины друзья и соседи. Мы обнимались, говорили, перебивая друг друга, а когда уже сидели за столом, я рассказал этот, описанный так подробно, случай. И к своему удивлению понял, что военная биография Федора Кузьмича никому не известна. Его жена Шура сказала мне тихонько, что он никогда ничего никому не рассказывал, даже сыну Геннадию, сидевшему здесь, все это было неизвестно.

Федор Кузьмич рассказал, что работал долгое время горным мастером, заработал хорошую пенсию и стал работать в конторе учетчиком, а сейчас опять ушел на подземные работы. Я спросил почему так, ведь работал уже там и возраст не тот, и здоровье после двух контузий подводит.

– Знаешь, как выучился мой сынок и пошел на проходку – не могу сидеть наверху, должен быть там и чуточку впереди, – прошептал мне на ухо Федор Кузьмич и сияющими глазами указал на сына.

Я вспомнил и заново пережил все связанное с ним и рассказанное выше, вспомнил эти 20 процентов и представил дорогого мне Федора Кузьмича идущего в забой впереди сына. Комок подкатил к горлу, слезы брызнули из глаз и не найдя другого выхода, я потянул к себе давно наполненный водкой граненый шахтерский стакан и выпил.

Командир дивизиона повел нас к переправе вкруговую через автобан, чтобы посмотреть на позицию того немецкого зенитного дивизиона, о котором я рассказал выше. Когда мы подошли, наступили сумерки, но все же хорошо видно: казалось, что какая-то неземная сила сделала замес из земли и железа. На склонах по обе стороны автобана торчали стволы орудий, станины, колеса, снаряды и трупы, трупы, а на обратных склонах – развороченные тягачи.

Это была победа советской техники и советских командиров над немецкой техникой и немецкими командирами. Это был акт возмездия за все сотворенное Германией с нами в предыдущие годы. Но обилие трупов в самом конце войны наводило на мысль, как мне кажется сейчас, что цена этой победы завышена.

Через много лет случай неожиданно вернул меня к тем событиям весны 45-го года. Будучи по долгу службы в Германии, я проживал в очень живописном месте под Бранденбургом, в маленькой уютной гостинице на берегу большого лесного озера. Мы каждое утро прогуливались по его берегу с сопровождавшим нас в поездке бывшим Государственным секретарем Министерства высшего образования ГДР, профессором Бернхардом, весьма интеллигентным и выдержанным человеком.

Я давно заметил, что когда встречаешься с немцами твоего возраста, т. е. помнящими войну, рано или поздно, но разговор о ней будет: уж очень это болезненная тема для наших народов.

Так было и в этот раз: профессор Бернхард спросил меня, что я помню из того периода. Я кратко ответил, а он, как бы продолжая что-то задуманное ранее, сказал:

– У меня был брат 1927 года рождения, его мобилизовали в 1944-м в зенитную артиллерию, и он служил в Берлине. Весной 1945-го их дивизион направили в район Штетина и он там погиб. Из них всех домой вернулось живыми только трое, они и рассказали маме о том, что случилось и где. Мама до сих пор плачет, просит меня повезти ее туда, к мосту через Одер, но там сейчас Польша и кто поймет там ее горе?

У меня по спине пробежал холодок от мысли, что мир действительно очень мал и тесен, мне захотелось рассказать, как это было, но, глянув на его осунувшееся вдруг от горя лицо, я промолчал и высказал лишь приличествующее в этом случае соболезнование.

Командир дивизиона привел нас в деревню, где были огневые позиции полка, и мы застали его уже изготовившимся к маршу с пушками на прицепе к автомашинам. Отъехав вверх по течению Одера километров пять, мы заняли очередь на паромную переправу и преодолели два рукава реки всем полком только к утру. Через заболоченную пойму между двумя рукавами была проложена бревенчатая гать, по которой медленно, практически всю ночь, продвигалась полковая колонна к парому на втором русле. В полночь на переправу прилетел немецкий самолет, и когда его вдруг осветили прожектора, все увидели, что он буксировал планер: была такая авиабомба, начиненная полутонной взрывчаткой. Отбежать было некуда, кругом болото и мы залезли под машины, доверху нагруженные снарядами, но зенитный огонь был настолько плотным, что нервы у немца не выдержали, и он отцепил планер, не долетев до цели. Нас тряхнуло вместе с машинами и немножко обдало комьями грязи из болота.

Так закончился бой за овладение Одерским плацдармом в районе Штетина. За время подготовки и форсирования в нашем дивизионе не погиб ни один человек. Ранен был только старший сержант Боев минометным осколком на излете в правую щеку и висок, но и он вернулся в часть месяца через полтора после войны. Большой шрам от скулы и высоко за ухо придавал его красивому лицу таинственную, как говорил Федор Кузьмич, привлекательность, которую так любят женщины. Как тут было не вспомнить Нину Пономареву?

За долгие послевоенные годы у меня не проходила надежда когда-нибудь еще раз побывать в этих местах и чувство «возвращения», которое очень редко меня подводило, наконец, сработало.

В самом конце 90-х возникла необходимость в деловой поездке в Польшу и именно в Шецин, как сейчас называется Штетин. На автомобиле мы проехали Торунь, Черск, Хойнице, останавливались в памятных местах, я рассказывал коллегам о том времени, возвращаясь в 45-й, и когда волнение проходило, ехали дальше. В Штаргарте возле сквера, где когда-то стояла колонна сожженных наших танков, прогуливались мамы с детьми за ручку и в колясках и ничто, кроме памяти, не напоминало о прошедшем.

Служебная составляющая этой поездки требует отдельного рассказа и может быть будет описана когда-нибудь, если представится возможность, а о встрече с весной 45-го – впечатлений много.

Принимавший нас профессор Ришар Котлински, моложавый, энергичный и весьма интеллигентный человек, был немало удивлен, когда узнал о моих внеслужебных интересах, и попросил своих сотрудников помочь мне проехать по местам, меня интересующим.

В один из дней, свободных от переговоров, профессор Ладислав Кубишта – представитель Чешской Республики и профессор Волкана Стоянова – представительница Болгарии, работающие там по контракту, предложили проехать к тому мосту с автобаном, который сейчас назван именем генерала Кароля Сверчевского. Кубишта долго петлял по городу, потом по припортовым закоулкам, погрузочно-разгрузочным площадкам морского порта Щецина и наконец выехал к берегу Одера на дорогу, проходящую под автобаном, по которой мы когда-то бежали с катушками кабеля, отыскивая средство для переправы.

Проехали вдоль посадки и остановились прямо напротив той, в пять домов, деревни, стоявшей у самой воды на голом, крутом склоне. Дома, все пять, стояли целехонькие, но уже обросшие высоченными деревьями, выросшими за прошедшие пятьдесят три года. Воды в Одере было меньше и коса продолжилась вниз, как бы разделяя русло реки на два, а голая песчаная коса с редкими кустиками лозы тогда, когда мы тащили через нее свою лодку, поросла множеством высоченных тополей.

Мы стояли на дороге прямо напротив самого правого дома, к которому нам пришлось плыть тогда, а метрах в тридцати к берегу было место, где сапер дал нам лодку, значит рядом была канавка в асфальте дороги, куда Саша Пагин укладывал провод прямо перед движущимся на него трактором с гаубицей на прицепе. Сейчас на асфальте только трещина поперек дороги и ничего больше. Потом подошли к песчаной осыпи, по которой мы съехали к берегу, посмотрели на взгорок, где находился наш НП, и все прошедшее за более чем полвека со всем в нем уложившимся на секунду показалось крохотным мгновением.

Мои коллеги спросили меня о потерях в этой операции и я рассказал, что знал, что описано выше. Кубишта промолчал, но когда мы сели в машину, он повел ее на юг и привез нас в Грифино, что примерно в 10–12 километрах от Щецина, прямо на воинское захоронение советских воинов, где в уютном парке на холме покоились 12 тысяч погибших. Оттуда он повез на воинское кладбище в Щецине, не меньшее и также хорошо ухоженное. Первая мысль была, что я чего-то в 45-м не понял, не увидел и попал в какую-то «дыру» на фронте, где не так много стреляли, но, всматриваясь и прочитывая даты гибели воинов, обратил внимание, что большинство их погибло в период между 1 и 30 марта 1945 года. Это был как раз тот момент, когда маршал Жуков своими правофланговыми армиями первым ударил по группе армий «Висла», нависшими с севера над глубоко прорвавшимся 1-м Белорусским фронтом, а 2-й Белорусский был развернут фронтом на север, к Балтийскому морю. Выписки из дневников боевых действий 191-й стрелковой дивизии подтвердили это: за три дня форсирования Одера и боев за овладение плацдармами на западном берегу потери дивизии составили 52 человека убитыми и 91 ранеными. Вспомните бой под Черском. А на кладбище в Щецине и Грифино бойцов, погибших в конце апреля 1945 года, около 7 процентов.

В цветочном магазине я заказал две корзины желтых роз – как объяснила хозяйка, погибшим оставляют именно желтые, а польские коллеги перевели на польский надпись на лентах, и на обратном пути я оставил их на кладбище в Черске и Тухоле.

Через два года состоялась еще одна служебная поездка в Щецин и благодаря очень доброму участию в ней профессора Анатолия Николаевича Овчарука и его содействию, мне удалось побывать на месте паромной переправы через Одер, где на берегу до сих пор остались бетонные блоки, по которым машины с пушками нашей бригады выезжали на паром. Теперь же на этих блоках сидел польский мальчик и, забрасывая удочку, ловил рыбешек, которых из его рук осторожно брал стоящий за его спиной большой красивый белый лебедь.

В этой поездке я побывал и в Черском муниципалитете, где собрал сведения о захоронениях, о которых рассказал ранее, еще раз посетил кладбище, оставил цветы и поминальные свечи (по польскому обычаю), а фотографии тех мест послал в Совет ветеранов в Ленинград, но не уверен, что там кто-нибудь еще остался, ибо ответа не последовало.

А тогда, в 1945-м за Одером началась очень интересная война: был перебит не только хребет, но вся немецкая армия была разгромлена до основания и позиционных боев практически не было. Отдельные подразделения немцев иногда пытались организовать сопротивление и тогда полк разворачивали на огневых позициях, открывали огонь, сбивали их с занимаемых рубежей, сворачивались и устремлялись вперед. Сеть шоссейных дорог в Германии сильно разветвленная и обширная, а когда случались открытые участки местности и просматривалось сразу несколько – по всем дорогам на запад двигались нескончаемые потоки наших войск, остановить которые было уже невозможно.

Командование тут же сориентировалось, что движение в колоннах малоэффективно из-за возникающих по разным причинам пробок, и стало формировать небольшие мобильные передовые отряды, которые устремлялись вперед, часто обходя узлы сопротивления немцев и сообщая о них идущим сзади, а часто и сбивая их собственными силами. Эти несколько последних дней войны из-за их стремительности описать практически невозможно, поэтому ограничусь только наиболее яркими эпизодами.

В первый такой передовой отряд попали две батареи нашего дивизиона, 8–10 самоходных установок СУ-76, 2 или 3 «студебеккера» с мотопехотой, наводчики штурмовой авиации, химическая разведка, врачи и санитары. Командиром назначался старший по званию офицер и в этом отряде им был подполковник, командир самоходного полка. После построения колонны на шоссе и уяснения нашей задачи, на что ушло не более 15 минут, мы рванулись вперед, обходя Штетин, оставляя там его гарнизон, в направлении на северо-запад, имея целью Анклам и далее на Грайфсвальд, до которого было около 100 км. Этот путь мы прошли за три дня и 26 апреля, остановившись в богатом имении у самого города, получили сообщение о взятии нашими войсками Штетина.

Имение, в котором мы расположились, состояло из маленького дворца с роскошным парком слева от шоссе и множеством хозяйственных построек справа от него, за которыми прятались самоходки.

Установив оптику на чердаке, мы хорошо видели, как немцы копают окопы и пробивают амбразуры в углах больших каменных сараев, готовясь, очевидно, к серьезному сражению.

Мы же только посмеивались, глядя на эти приготовления, хорошо зная какая армада наших войск движется за нами, и тихо сидели, стараясь раньше времени не дать себя обнаружить.

Но нас обнаружили: в полдень из города в нашу сторону выехал легковой автомобиль с белым флагом. Мы рванулись с чердака и доложили своему командиру, он тут же предупредил подполковника, и мы стали на дороге в ожидании гостей. Машина остановилась метрах в пятидесяти, из нее вышел офицер с белым флагом и гражданский – торжественно одетый пожилой мужчина. Следом шел худощавый старичок с поникшей головой, как оказалось потом, переводчик. Гражданский представился бургомистром города и от имени начальника гарнизона предложил советскому командованию принять капитуляцию находящихся в городе немецких войск. Подполковник, обращаясь к офицеру, спросил сколько войск находится в городе и, услышав, что две с половиной тысячи, махнул рукой и сказал:

– Надо было это делать в 41-м, а сейчас уже очень поздно капитулировать.

Отчеканил, как отрезал и, пошатываясь, пошел к дому. Наш капитан бросился к радисту, а немцы сели в машину и уехали.

Не прошло и часа, как в нашем расположении появился генерал-майор на бронетранспортере в сопровождении двух «студебеккеров» с хорошо одетой, в касках, полностью экипированной пехотой. Из дома, где располагался подполковник, раздавались громкие голоса до тех пор, пока из города не показалась опять та же легковая машина. На этот раз военных было двое.

Генерал коротко переговорил с ними, затем махнул рукой, к нему подкатил бронетранспортер и машины с пехотинцами, следом мы на двух «студебеккерах», на одном из которых работающая радиостанция и командир дивизиона с микрофоном в руке. Оставшиеся на месте батареи тут же развернулись на огневых позициях.

Легковая машина с немцами и белым флагом впереди, а за ней бронетранспортер и грузовики, проехав по узким улицам города, в полной тишине въехала на большую площадь, в центре которой стоял какой-то памятник, а в улице с противоположной стороны – колонна вооруженных немцев во главе с двумя офицерами, стоящими со знаменем. Генерал вышел из бронетранспортера, снял кожаную куртку и направился к высокому офицеру, стоящему впереди знамени, очевидно, командиру. Сопровождавшие его пехотинцы спрыгнули с машин и блокировали все улицы, выходившие на площадь, а наши машины одна за другой остановились сзади памятника. На дне кузова сидел Юра Знаменский и крутил ручки попискивающей рации, а капитан Сидоров стоял рядом с нами, не выпуская из руки микрофон. Все это произошло в одно мгновение и показалось, что эти ребята только и делали, что принимали капитуляции частей вермахта. Настолько быстро и тихо, без команд, они выполняли свою задачу в незнакомом городе.

Немецкий знаменосец с ассистентами, четко печатая шаг, вышли на середину площади к памятнику, щелкнув каблуками, повернулись кругом, склонили знамя к земле, а старший немецкий командир скомандовал, и колонна солдат двинулась, складывая оружие у знамени и опять выстраиваясь к выходу с площади. Когда хвост разоруженной колонны достиг середины, мы стали хорошо видеть лица немцев, среди которых были угрюмые, безразличные и даже откровенно веселые. Тут же мы заметили, что и они разглядывают нас, не обращая внимания на окруживших площадь красивых пехотинцев. Очевидно, в нас они видели именно тех, с кем воевали, и сейчас сравнивали наши внешности с пережитым под нашим огнем и сравнение это оказалось в нашу пользу, ибо многие из них начали приветственно махать нам руками и что-то кричать, но из многоголосия можно было разобрать только отдельные слова: война капут, домой, цум матка, цум медхен.

В одно мгновение все виденное и пережитое с 1941-го по последний день промелькнуло в сознании и отозвалось гордым чувством хотя и крошечной, но сопричастности к происходящему и принадлежности к Великому народу и Великой армии.

Кому-нибудь, кто прочтет эти строки, они могут показаться излишне пафосными, но представьте, я стоял рядом с истинными победителями: комдивом Владимиром Сидоровым, старшим сержантом Иваном Китайкиным, грудь которого украшали два ордена Красной Звезды, рядовым Петром Черновым с двумя медалями «За отвагу» и другими своими товарищами и чувствовал именно то, о чем написал, совершенно объективно оценивая свою мизерную роль полуребенка в этом огромном деле, каким является война. Но это чувство и благодарность судьбе за то, что она подарила мне встречу со всеми, о ком я пишу, я пронес в памяти до самых седых волос.

Тем временем немцы сложили оружие, знаменосцы прикрыли его знаменем и стали в строй, командир скомандовал, и они дружно тронулись с места, четко печатая шаг. Кто-то из наших остряков громко крикнул:

– Фрицы, песню!

Все захохотали и почувствовалось, что напряжение, владевшее нами все это время, прошло.

Мы оставались в городе еще пару часов: подошли самоходки с нашей пехотой, заняли на его окраине не то казарму, не то пустующее общежитие, а мы осмотрели окрестности, отыскивая возможные артиллерийские позиции или точки. К нашему великому удивлению, в городе продолжалась нормальная жизнь: по улицам ходили люди, как бы не замечая нас, работали магазины: жители входили в них, что-то покупали и тащили домой свои корзины. Вроде бы ничего и не изменилось. Обычно же при нашем появлении все жители прятались и вывешивали из окон белые полотенца.

В магазин с надписью «Лебенсмиттель» (продукты) вошли шедшие впереди два солдата. Наш командир Литвиненко повел нас следом, говоря, что сейчас они начнут что-то вытворять. Войдя, мы увидели, как солдат примкнутым к карабину штыком наколол большой белый батон, лежащий на полке за спиной продавщицы, худощавой не молодой уже немки. Она же, перехватив карабин за ствол, сняла со штыка батон и громко возмущенно сказала: «Мюсен дален» (должен платить).

Таким, без описания мелких деталей, запомнился мне этот день в Грайфсвальде.

Лет через 20 после войны на экранах появился производства ГДР кинофильм «Совесть пробуждается», в котором рассказывалось, как некий вермахтовский полковник Петерсхаген капитулировал со своим гарнизоном и сдал в плен живыми своих солдат. Сюжет фильма разворачивался почти так же, как я рассказал, и вызвал очень бурную реакцию и в среде наших ветеранов, и в печати Западной Германии, где полковника иначе, как изменником, не называли.

Неоднократно бывая в Германии, я однажды гулял со своими немецкими коллегами в тенистом парке и заметил красивый гранитный небольшой памятник-пантеон с надписью внутри:

«Павшим за отечество. 1914–1918; 1939–1945». Обратив внимание своих спутников на даты, я сказал, что в эти периоды никто на их отечество не нападал, а все было наоборот. Когда германский солдат наступал и захватывал, он был завоевателем нового жизненного пространства для своего отечества, а когда это не получалось и его начинали беспощадно бить и гнать назад, он превращался в защитника Отечества. Что это, двойной стандарт или внутренний склад ума нации, менталитет, как сейчас говорят, на английский манер. Имея среди немцев много хороших знакомых и даже друзей, высоко ценя их за безупречные деловые качества, с большим уважением относясь к их достоинствам во всех областях человеческой деятельности, я никогда не соглашусь с тем, что написано в пантеоне и с тем, что полковник Петерсхаген – изменник.

Я видел лица тех немецких солдат, которых он сдал в плен, которые всего за час до этого были обречены на гибель, которых он спас от нее не для себя, а для Германии, которой они были очень нужны. И не имеет значения для какой: Западной или Восточной.