Текст книги "Поздняя повесть о ранней юности"

Автор книги: Юрий Нефедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Встречи с маршалами

Когда я попал в действующую армию на 2-й Белорусский фронт, ним уже командовал маршал К. К. Рокоссовский. Надо сказать, что в солдатской среде очень гордились этим, ибо он пользовался большой популярностью. К нему все без исключения относились с огромным уважением и любовью. Очень часто можно было услышать и в солдатских разговорах, и в официальных беседах политработников, и в словах командиров: «Ведь мы рокоссовцы!». И это ко многому обязывало, придавало силы, помогало в трудностях и дисциплинировало. Шепотом рассказывали, что он «сидел», что вся его армия по инициативе Сталина сплошь состоит из «сидевших». Мне трудно судить насколько это соответствовало действительности, но разговоры исходили, как правило, от тех, кто наверняка «сидел». Наверное, они чувствовали себя при этом ближе к маршалу.

И, конечно же, не мне судить о полководческих успехах маршала Рокоссовского, о которых очень много писали, а также широко известно от военных специалистов. Это не подлежит сомнению, но два эпизода из событий, в которых мне пришлось участвовать, долгое время оставались загадкой.

Когда мы прибыли в 191-ю стрелковую дивизию, она входила в состав 50-й армии и находилась на правом фланге 2-го Белорусского фронта. К концу Восточно-Прусской операции мы находились в западной части Пруссии в Алленштайне. Примерно 21 января были переброшены на левый фланг фронта, совершив 320-километровый марш, вышли в район Бромберга, затем поднялись к Кульму. Ночью по понтонному мосту перешли Вислу и с ходу вступили в бой, разгромив вдребезги эсэсовский калмыцкий легион.

Трудно представить, как это можно было сделать после стремительного марша, когда нам приходилось проходить в сутки по сто километров. В Кульме мы спали прямо на улицах, прислонившись к заборам и домам, а мимо проносились машины с понтонами. Саперы наводили переправу. Потом нас разбудили и повели к мосту. В колонне оказались две «катюши», которые нам пришлось уже на левом берегу с помощью канатов перетаскивать через дамбу. После почти часового марша на юг мы резко повернули вправо и догнали эсэсовцев. «Катюши» ударили прямой наводкой. Тогда возникает вопрос, зачем был нужен этот изнурительный многокилометровый бросок?

К тому времени войска 1-го Белорусского фронта совершили глубокий прорыв к Одеру и захватили на его западном берегу несколько плацдармов. Однако в результате некоторого отставания 2-го Белорусского фронта над его правым флангом нависла угроза ударов и окружения со стороны новой немецкой группы армий «Висла». Прикрывая правый фланг соседнего фронта, маршал К. К. Рокоссовский развернул свои войска на север и северо-запад, нацелив их на эту группировку, что и определило необходимость нашего форсированного марша. По датам эта версия подтверждается данными, приведенными в энциклопедии Великой Отечественной войны.

Вторая загадка появилась в 1991 году, когда на страницах журнала «Огонек» в материалах, посвященных 50-летию битвы под Москвой, говорилось, что командующий 16-й армией генерал Рокоссовский остановил наступление сибирской дивизии полковника Белобородова из-за неоправданно высоких потерь: в бою погибло 50 человек.

К этому времени я был знаком с выписками из дневников боевых действий 191-й стрелковой дивизии, полученных в Совете ветеранов в Ленинграде, в которых говорилось, что в бою за город Черск, где я был ранен, погибло 93 человека и ранено еще 290. Если населения в Черске в 1945 году было не более десяти тысяч человек, а сейчас не более двенадцати, тогда остается загадкой, какая стратегическая цель достигалась в этом бою. Быть может, резко снизилась цена человеческой жизни? Но наступление из-за неоправданно высоких потерь остановлено не было.

Впервые я увидел маршала К. К. Рокоссовского в конце февраля 1946 года на его встрече с избирателями как кандидата в депутаты Верховного Совета СССР на предстоящих в марте первых послевоенных выборах. Я тогда учился в школе сержантского состава нашей 75-й пушечно-артиллерийской бригады. Одеты мы были приличнее, чем линейные подразделения, поэтому нас посадили в первые ряды дивизионного клуба. С пятого ряда я его очень хорошо видел и слышал.

В тот период мы уже привыкли слушать выступления больших начальников на партийно-комсомольских активах, которые проходили два раза в году после весенней и осенней инспекторских проверок.

Сейчас все думают, что гласность – это изобретение Горбачева, но это не так. В описываемое время перед нами в зале садились командир дивизии, его заместитель по политчасти, заместитель начальника политотдела по комсомолу, заместитель командира дивизии по хозяйственной части, начальник отдела контрразведки и подробно информировали обо всем происходящем и предстоящем. Командир, как правило, обрисовывал военную обстановку в мире и Европе. Кстати, на таком активе мы впервые услышали о призывах Черчилля в Фултоне, о существовании планов атомной бомбардировки СССР и почувствовали первое дуновение ветра «холодной» войны. До этого о союзниках говорилось только в весьма уважительной форме. Остальные командиры, политработники и смершевцы освещали вопросы своей деятельности в порученной им области.

Его выступление было совершенно не похоже на речь военного человека. Говорил он очень свободно и спокойно, с улыбкой, как бы беседуя со старыми друзьями или исповедуясь близким людям. Он рассказывал о своем детстве, юности, работе камнетесом, службе в драгунском полку, о Первой мировой и гражданской войнах, о трудностях учебы в мирное время, но ни единым словом не обмолвился о прошедшей войне и своем в ней участии. Закончил почти стандартной в то время фразой, кому мы обязаны за одержанную великую Победу.

Солдаты и офицеры влюбленными глазами смотрели и внимательно слушали маршала. В большом зале стояла абсолютная тишина и, казалось, что дыхание у присутствующих остановилось. Мы расходились с чувством особой гордости, что служим под командованием маршала К. К. Рокоссовского и продолжаем быть «рокоссовцами».

Вторая встреча состоялась в ноябре того же года, но я уже находился в 76-м тяжелом танкосамоходном полку 20-й танковой дивизии. Мы только что передислоцировались из Тарнобжега в Опельн. Расположились в военном городке, доставшемся от немцев, в весьма комфортных казармах.

Однажды мы находились на занятиях в учебном классе на четвертом этаже соседнего с нашей казармой здания, как вдруг вошел дежурный по полку, прервав занятия, приказал быстро одеваться и приготовиться к построению: в дивизию прибыл маршал К. К. Рокоссовский. Я сидел за партой у самого выхода, и первым выскочив из класса, понесся по лестнице вниз, перепрыгивая через две ступеньки. На первом этаже, повернув налево к выходу, я оказался прямо перед маршалом, загородив ему проход в казарму.

Он взял меня за плечи, развернул спиной к стене и тихо, с улыбкой спросил:

– Куда торопишься, солдат?

– Вас встречать, товарищ маршал Советского Союза, – как можно спокойнее ответил я, вытянувшись по струнке и прижавшись спиной к стене.

Он прошел мимо, потом, повернувшись ко мне лицом, улыбнулся и скрылся за углом.

Что тут началось! Сопровождавшие его генералы бросились ко мне, стали кричать, перебивая друг друга, что я чуть не сбил с ног маршала. Пытались выяснить из какого я полка и как моя фамилия, но, не дослушав, бросились догонять уже ушедшего К. К. Рокоссовского. А у меня в памяти на долгие годы осталась его добрая отеческая улыбка.

И еще один эпизод, связанный с К. К. Рокоссовским. В мае 1980 года мы с моим коллегой и давним другом А. В. Рабиновичем, будучи в Москве, зашли в мастерскую его родственника, известного в то время художника-графика Лазаря Абрамовича Раппопорта, с которым я был хорошо знаком. Это был человек необычной судьбы, величайшего обаяния и коммуникабельности. Он прошел войну от бойца дивизии народного ополчения до майора, заместителя начальника разведотдела 31-й армии, был награжден тремя орденами Красного Знамени и вызывал у меня трепетное уважение.

В тот день Совет ветеранов 31-й армии, заместителем председателя которого был Раппопорт, принимал в Доме кино делегацию польских военных кинематографистов, снимавших фильм об освобождении Польши Красной Армией. Была продемонстрирована одна из многих серий, посвященная боевому пути этой армии в Польше. Вечером собрались ветераны, чтобы отметить это событие в обычных славянских традициях. Мы с коллегой пытались уйти, даже удрать, но нас оставили, и мы не пожалели об этом.

Буквально сразу же пришли гости. Первыми были наши: трое солидных мужчин при многочисленных орденских планках, с басовитыми командирскими голосами.

– Генерал-лейтенант Русских Александр Георгиевич, член Военного Совета 2-го Белорусского фронта, – представился самый старший и протянул мне руку.

– Красноармеец 546-го стрелкового полка 2-го Белорусского фронта, – ответил я в том же духе и назвал свою фамилию.

– Неужели? Тогда давай целоваться, – воскликнул генерал.

Мы действительно по-братски с ним расцеловались.

Вторым был полковник Батраев Петр Сергеевич, комиссар стрелкового полка, а затем дивизии. Третьим оказался профессор-математик МГУ, бывший старший сержант, командир орудия, Герой Советского Союза.

Тут же вошли трое поляков и представились: Збигнев Чиж, национальный герой Польши, бывший разведчик армейской разведки 31-й армии, знакомый Лазаря Абрамовича еще с военных времен; полковник Войска Польского, военный режиссер Ришар Згорецкий и Петр Бобровский, киноактер, ведущий фильма.

Все перезнакомились, а хозяин с помощником накрыли большой стол. Кстати, помогал хозяину родной брат М. Хатаевича, бывший в то время начальником строительства нынешнего здания правительства России. Когда сели за стол, началось истинно братское застолье, которое вел генерал. Говорили все по очереди, проникновенно, искренне, душевно. Дошла в конце застолья очередь и до меня.

– Пусть завершит наши тосты солдат 2-го Белорусского фронта, надеюсь, у него найдется, что сказать, – объявил генерал.

Поднимаясь, я вспомнил один эпизод, услышанный мною от нашего начальника разведки капитана Кудрявцева.

Когда мы приехали на фронт, был небольшой период, когда два полка нашей дивизии заняли оборону по каналу, а наш полк оставался в резерве, продолжая учебу.

Однажды перед предстоящим наступлением разведчики дивизии, активно ведшие поиски, вышли за «языком», перехватив в лесочке на нейтральной полосе разведгруппу немцев в количестве 16–18 человек. Без единого выстрела доставили их в свое расположение и заперли в амбаре.

После допроса первого немца их послали в тыл за контрольным «языком», но они, хорошо отдохнув в блиндаже боевого охранения, привели из амбара следующего. И так три раза, пока очередной немец не «заявил протест» по поводу холодного, голодного и длительного содержания в амбаре.

С двух офицеров, возглавлявших поиск, сорвали погоны и взяли под арест. Их ждал трибунал, но в это время в дивизию приехал маршал К. К. Рокоссовский. Командир дивизии сразу же доложил о чрезвычайном происшествии. И вот как отреагировал командующий фронтом, со слов присутствующего при этом капитана Кудрявцева: на мгновение лицо маршала стало серьезным и казалось, что возмездие будет суровым, но он тут же рассмеялся, как бы удивляясь их находчивости, приказал наказать их дисциплинарно и не судить. Он знал, что все до предела устали, что совсем скоро предстоит большое наступление. Он был уверен, что офицеры уже все поняли и достаточно пережили.

Я рассказал тогда этот эпизод более подробно, как рассказывал наш капитан, с деталями, цитируя комдива и маршала во всех мелочах. Вдруг я заметил, что генерал изменился в лице:

– Я думал, что этого никто не знает. Я ведь тоже был там вместе с маршалом.

Закончил я предложением выпить за светлую память лучшего маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского, что присутствующие сделали стоя и с большим почтением.

Так случилось, что совершенно неожиданно судьба уготовила мне еще одну интереснейшую и незабываемую встречу.

В конце октября 1978 года мне позвонил мой давний друг Владимир Петрович Ошко, бывший в ту пору первым секретарем Днепропетровского горкома партии, и пригласил приехать в выходной день на базу отдыха завода им. Коминтерна в Любимовку.

– Возьми жену, детей и приезжай, – сказал он. – Отдохнем и встретимся с очень интересным человеком. На празднование 35-й годовщины освобождения Днепропетровска приглашены многие участники боев за наш город и среди них маршал авиации В. А. Судец. Он обещал туда приехать. Я думаю, что тебе будет очень интересно с ним познакомиться.

С Владимиром Петровичем мы были знакомы с 1951 года, когда я начал работать на военной кафедре металлургического института, а он был студентом II курса. Встречались не часто, но хорошо знали абсолютно все друг о друге. И, зная мое трепетное отношение к людям в погонах того, военного времени, он, очевидно, решил сделать мне приятное. Вообще делать людям приятное – его характерная черта. До сих пор, уже пятьдесят с лишним лет, он является инициатором регулярных встреч одноклассников вместе с их семьями, детьми и внуками, а также с любимыми преподавателями, которые еще живы. Мне пришлось однажды присутствовать на такой встрече и пообщаться с его соучениками. Это был настоящий праздник, который сотворить способен только Владимир Петрович.

В тот день на базе тоже было несколько семей соучеников Владимира Петровича. Женщины приготовили и накрыли стол незамысловатыми блюдами, хорошо соответствовавшими времени года и обстановке.

Вскоре приехал маршал, сопровождаемый адъютантом, высоким красавцем-капитаном. Запросто, без протокольных церемоний со всеми познакомился, поговорил с детьми, рассказал о последних столичных новостях, покорив собравшихся непринужденностью и бархатным, истинно маршальским баском.

Уже за столом, неожиданно изменив тему разговора, Владимир Петрович сказал:

– Владимир Александрович, мы все по молодости на фронт не попали, но среди нас есть один, почти ровесник, успевший повоевать, и кивнул в мою сторону.

Маршал кивнул мне, показывая на стул, на котором сидел адъютант, пересадив его по правую от себя руку, а когда я уселся, велел нам налить. Тот, очевидно, зная, что надо делать, отодвинул рюмки и наполнил коньяком два фужера.

– За фронтовое братство, – сказал маршал, протягивая мне руку с фужером.

Мы дружно их осушили.

– А теперь рассказывай о себе все: как попал, где был, что видел.

Буквально несколькими фразами я рассказал свою военную биографию, не останавливаясь на деталях.

Маршал внимательно слушал, потом на мгновение задумался и, не торопясь, как бы вспоминая и взвешивая каждое слово, сказал:

– Я был членом Военного Совета 2-го Украинского фронта. Однажды мы получили приказ Ставки дать оценку действиям в боевых условиях и сообщить о случаях сдачи в плен или перехода на сторону противника военнослужащих, призванных с освобожденных от оккупации территорий. По многочисленным сведениям, полученным от политорганов и контрразведки «СМЕРШ», мы составили доклад, где однозначно говорилось, что случаев таких со стороны побывавших в оккупации не было. Были случаи, но не с теми, кто был в оккупации, – закончил маршал.

Безусловно, это был хоть и сильно запоздалый, но бальзам на израненную подозрениями душу и, не сдерживаясь, очевидно, выпитый коньяк придал мне смелости, я рассказал, как выхватил из кармана итальянскую гранату, когда увидел, что не успеваю перезарядить автомат новым диском…

– Вот видишь, значит не зря мы подписали этот доклад Сталину. Это был его личный запрос Военным Советам всех фронтов, – заключил маршал, и разговор на военную тему прекратился.

Старая рана как бы открылась, а затем стала быстро заживать, оставляя в душе постепенно исчезающие рубцы, благодаря откровению маршала авиации.

Встречи в военкоматах

О первых двух встречах в Днепропетровском облвоенкомате в декабре 1943-го и в Заводском райвоенкомате г. Николаева в октябре 1944-го я уже рассказывал ранее и добавить мне к этому нечего. Только повторюсь: буханка хлеба и банка тушенки запомнилась тем, что дали почувствовать первый раз в жизни в то голодное время чью-то заботу и свою необходимость для какого-то совершенно непонятного будущего. А Николаевский райвоенком – почти отцовским участием и суровой военной добротой.

Когда я вернулся домой и пошел в военкомат, чтобы стать на учет, то показал принявшему меня военкому дубликат свидетельства о рождении, к тому времени полученный из Одессы и попросил сразу исправить год рождения с 26-го на 29-й.

Тут же был вызван майор с проездными документами и последовал приказ отправиться в свою часть для прохождения дальнейшей службы на том основании, что мой год рождения как раз находился в армии. Я очень вежливо ответил, что свой воинский долг в соответствии с Конституцией уже выполнил и, прибыв в долгосрочный отпуск, в скором времени возвращаться в армию не собираюсь. В ответ раздался какой-то истерический крик с набором бессвязных слов, среди которых понял только, что в армию добровольно я пошел «жрать свиную тушенку» и что он, военком-подполковник, много видел таких «хлюстов», как я, на своем веку. Я ответил ему, что между нами разница только в том, что он отправился на армейские харчи в голодном 1933-м и дослужился до подполковника, а я – в 1944-м и стал всего лишь сержантом. Опять дичайший крик, какие-то нелепые бессвязные слова. Но я уже был не мальчик и довольно опытный. Уловив момент, когда он повернулся ко мне спиной и, разглядев, что на моем проходном свидетельстве нет еще никакой его резолюции, схватил со стола документы и, сказав, что для выяснения ситуации еду в облвоенкомат, быстро вышел. Тут же отправился в военкомат Ленинского района, молча подал военкому документы, объяснив, что буду жить теперь в его районе, и, через полтора часа у меня был военный билет вместе с временным паспортом.

Следующей осенью на трамвайной остановке я встретился с этим первым «на гражданке» подполковником. Он, узнав меня, спросил, куда же я делся тогда, год назад. Я ответил, что благодаря ему пошел и обманул другого военкома, чего никогда до этого не делал. Вопрос был исчерпан.

Следующий нравственный удар я получил в 1981 году в том же самом военкомате. Меня вызвали в III-ю часть и молодой майор, как тогда о них говорили, принявший эстафету мужества отцов и старших братьев, не поворачиваясь ко мне лицом, а, стоя, наклонившись над столом и работая дыроколом, предложил сдать удостоверение участника войны. Я положил удостоверение на стол. Майор продолжал пробивать дырки в каких-то бумагах и молчал, находясь в неприличной позе, т. е. повернувшись задом и наклонившись. Так прошло несколько минут. Потом он повернул голову и спросил, чего я жду. Я ответил, что хочу все-таки знать, почему изъято удостоверение. Он ответил, что мой год не был призывным во время войны, а, следовательно, на фронте я мог быть, не принимая присяги, что и является основанием для изъятия. Через 20 минут я снова был у него, но уже с чудом сохранившейся красноармейской книжкой, где было записано, что воинскую присягу я принял, стояла дата, подпись командира роты и печать. Он забрал у меня эту книжку, справки о ранении и пребывании в госпитале и сказал, что направит их на экспертизу в Харьков. Через 1–2 месяца меня вызвали в военкомат и тот же человек, но уже с погонами капитана вручил мне удостоверение, приговаривая при этом, что черти, мол, вас несли на фронт неизвестно зачем, и возись, мол, теперь с вашими бумагами. Я вежливо ответил, что на фронт я сбегал, предполагая выдачу льготных удостоверений в 80-м году, а за свою возню, на мой взгляд, он «вознагражден» очередным, в обратную сторону, званием.

В декабре 84-го меня повесткой вызвали в военкомат. Я вошел в комнату, указанную в повестке, поздоровался – в ответ молчание, а потом просьба подождать в коридоре. Сижу, жду минут 15–20, затем выходит подполковник, берет у меня военный билет и молча удаляется по коридору. Через несколько минут он возвращается, протягивает мне билет и так же молча удаляется в свой кабинет, хлопнув высокой дверью.

В полутемном коридоре военкомата фиолетовый штамп в военном билете сливался в сплошное чернильное пятно. Вглядываясь, пытаясь прочитать, сошел с крыльца. Привалясь к палисаднику, курили и громко разговаривали молодые парни. Вспомнил об очках. Достал, надел и понял, что дело не в них. Опять посмотрел на этих парней, и пронеслось в мгновение все, что было между взятием и снятием.

Номер военно-учетной специальности: 2.10.26. Призыв – нормальный. Оружие: пистолет-пулемет № 6725. Ручной пулемет РПД № 208. Сумка для гранат – 1, шинель – 1, сапоги кирзовые – 1 и т. д., а потом – личное оружие сдал, взамен справка: санобработку прошел, формы 24 не обнаружено. И, наконец, эта – с воинского учета снят.

Я шел на работу через сквер мимо Преображенского собора, не замечая зимней вьюги, и вдруг подумал, что с этим штампом я уже никому не нужен, что время вычеркнуло меня, пришли другие, и я ушел в категорию безвозвратных потерь. И нет моих современников, с которыми делал одно дело, которым благодарен за то, что встретились. Стало страшно, что мог разминуться, а потом вдруг подумалось, что их были миллионы – людей, шедших в бой, и уж если попал к ним, то непременно встретился бы с достойными.

Вспомнил все, вспомнил всех, вспомнил до мельчайших деталей и почувствовал, что ни разу не забывал ничего и никого, просто был занят будничными делами, как и все. Невероятно интересная и тяжелая вещь – память. Когда мы были мальчишками, она бросала нас вперед, а сейчас почему-то отбрасывает назад, в прошлое и не поймешь ассоциаций, к которым она приводит, но, очевидно, все-таки к промежутку времени между штампами ПРИНЯТ и СНЯТ с воинского учета.

* * *

Снова вернемся в эшелон с демобилизованными воинами. Он продолжал тащиться от станции к станции, на больших простаивая долго, а маленькие проскакивая без остановки. При формировании составов нас тащили в разные концы, то в середину, то в голову, то в конец. Вот уже и Дербент. В станционном буфете все тот же усатый за прилавком. Ведет себя вежливей и нет голодных беженцев.

Потом Кубань. На каждой станции маленькие базарчики, где чистенькие в платочках казачки торгуют всем, что у них есть: овощи, вареные куры, яйца, горячие пирожки, сметана, молоко…

– Куда же вас везут, солдатики? – спрашивают сердобольные торговки, настороженно ожидая ответа.

– В Корею, мамаша, куда же еще. Едем добивать мировой империализм, – отвечает какой-нибудь остряк и женщины, со слезами на глазах, отдают свой товар в солдатские руки, с просьбой вернуть пустую посуду.

В вагонах возникают ссоры, споры и даже маленькие потасовки. На очередной станции несколько сержантов ходят вдоль вагонов и развеивают миф о нашем участии в Корейской войне. Но доброта тоже имеет инерцию, и угощения продолжаются.

Приехали в Тихорецк. Так же много торгующих большими буханками белого хлеба – приветливых, улыбчивых, добрых. А девушки – одна красивее другой, кажется, что их свезли сюда со всей России.

Объявляют, что стоять будем шесть часов, горячий обед на армейском продпункте. Нас четверо, хорошо знающих Гришу Гиндельмана, и мы идем по его адресу, но дома не застаем. Говорим с хозяйкой и уходим в вагоны, а через час появляется Гриша. Увидев его, мы ахнули: хромовые сапоги, кожаное пальто и галифе, а на голове – кожаная фуражка-сталинка. На его тощей фигуре все это одеяние блестит, хрустит и он похож на комиссара ВЧК. Смеемся, но Гришу это нисколько не смущает, и он приглашает нас в ресторан. Сдвинутые столы ломятся от экзотических закусок и бутылок – гуляют сержанты 14 ТТСП, как говорит Григорий. Но самое большое удивление в конце, когда он достает из кармана большой и опять же из черной кожи, бумажник, плотно загруженный новенькими сторублевыми ассигнациями. Щедро расплачиваясь с официантом, стоящим за его спиной, Гриша дает последний совет:

– Приедете домой, ни в коем случае не идите работать на фабрики и заводы. По всей стране существует огромная сеть всевозможных заготовительных контор: «Заготзерно», «Заготскот» и т. д. Я работаю в конторе «Заготсырье» – это золотое дно, ребята!

А у официанта бегают глаза с одного лица на другое, затем на Гришу и, очень внимательно, на его бумажник. Вспоминая эту сцену в вокзальном ресторане станции Тихорецк, почти уверен, что Гришу «сдал» именно этот здоровяк-официант: через семь месяцев демобилизовался Володя Портнов и по дороге в Харьков остановился в Тихорецке навестить Гришу. Хозяйка сказала, что его осудили на семь лет.

Гриша был один, всех родственников расстреляли немцы. На фронт он попал в пехоту, в минометную роту, дважды был ранен, признан ограниченно годным, но из армии не ушел. Уходить было некуда. Удивительно чуткий к чужому горю, очень добрый, он, вполне вероятно, и это похоже на него, сел в тюрьму вместо кого-то другого.

И вот рано утром, еще темно, мы в Ростове. Сразу же началось расформирование нашего состава: на первых двух вагонах мелом написали «Киев», на трех – «Москва», а на остальных – «Челябинск». Начались пересадки из вагона в вагон, и в наших осталось человек по пятнадцать. Ходим вдоль вагонов, прощаемся, говорим последние теплые пожелания друг другу, но чувствуется, что все взволнованы приближением новой, совершенно незнакомой жизни на гражданке.

Наши вагоны быстро растаскивают в разные концы станции, и мы ждем попутных маршрутов. Но недолго. В этот раз попали в эшелон, идущий почти без остановок. Опять Донбасс, знакомые станции и восстановленный вокзал в Ясиноватой. Быстро проехали Красноармейск, Чаплино и вот уже Синельниково. Так же стоит рядом с вокзалом старый знакомый телеграфный столб, на котором сидел немец, чуть не угодивший под пулю полицая.

В вагоне никто не спит, но все молчат. До Днепропетровска нас двое, я и старший сержант Ковтун из батальона связи. Ему в поселок Крупской в районе Петровки. Около одиннадцати ночи доезжаем до станции Нижнеднепровск-Узел, и неожиданно начинается переформирование состава. Нас таскают в разные концы станции, лязгают буфера вагонов, а мы у открытой двери и нам хорошо видны освещенные фонарями улицы правобережья. Когда, после очередного маневра, нас заталкивают на запасной путь, не выдерживаем, надев шинели и захватив вещмешки, по шпалам уходим в город. Моросит мелкий дождь, мы идем по насыпи, сходя с нее, когда идут навстречу или догоняют поезда. Пережидаем и идем дальше. Молча. В новую жизнь, которую нужно будет начинать с нуля. Уже завтра утром не будет команды «подъем», физзарядки и приказа «выходи строиться в столовую». И никакого котлового довольствия, которое так надоело за долгие годы службы, но к которому привыкли и не замечали, как смену дня и ночи.

Таким я вернулся домой. Октябрь 1950 г.

Вот уже и мост через Днепр. Поднимаемся на автодорогу, идем по трамвайным рельсам, надеясь, что догонит дежурный вагон. Впереди – яркий свет и блески сварочной дуги. Подходим, два сварщика сваривают рельсы, третий стоит и что-то ворочает у дизель-генератора. Дальше восемь девушек тащат рельс ухватами-щипцами с длинными ручками, сгибаясь от тяжести и осторожно переступая неустойчивыми ногами. От неожиданности увиденного останавливаемся: вот она новая жизнь на гражданке. Останавливаются и девушки, опускают свой рельс, все восемь поворачиваются в нашу сторону:

– Ребята, вы домой совсем или в отпуск?

– Демобилизовались, отслужили, – невнятно мямлим мы в ответ.

А потом вдруг сбрасываем вещмешки, хватаемся за ухваты и тащим рельс к нужному месту. Затем еще три последних сбрасываем с трамвайной платформы и подменяем по очереди остальных.

– Осмотритесь немного и приходите в нашу бригаду, будем вместе работать и учиться в вечерней школе, – говорят на прощанье девушки.

Мы уходим с чувством вины: должны подвезти еще одну нагруженную рельсами платформу, а нам хочется домой.

Привокзальная площадь. Прощаемся с Ковтуном и обмениваемся адресами, хотя оба знаем, что никогда не встретимся и не понадобимся друг другу. Быстро нахожу машину – опять едут офицеры, но на «виллисе», в Феодосиевские казармы. Водитель – гражданский, берет у меня ассигнацию и усаживает на запасное колесо. Возле дома спрыгиваю, поднимаюсь на второй этаж, смотрю на часы, три часа 25 октября 1950 года. Ровно через шесть лет вернулся домой.

Квартира коммунальная с двумя соседями, ошибочно звоню один раз и за дверью голос:

– Кто там?

И тут же мамин:

– Лена, открывайте, это Юрочка приехал!