Текст книги "Россия в неволе"

Автор книги: Юрий Екишев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

# 20. Крысиный яд.

Саныч уехал на этап, поминутно ругая зону на Вожском: Пидарлаг, Пидарлаг… «**» видимо, хотят по привычке списать на кого-то несколько центнеров соляры, вот и подвернулся Саныч, сидевший не так уж далеко от этой емкости, в ссылке. Хотя и оформлен он сучкорубом, но все знали – для чего он там, в тайге, коптится и варится. За Саныча можно было быть спокойным (на сколько это вообще возможно в стране). Во-первых, у него были свои свидетели, надежные, прошедшие и Крым, и Рым, как говорится которые не будут врубать заднюю, и если все же будет суд (что очень сомнительно) –скажут всё, как оно было, как Саныча убивали, чтоб он написал явку с повинной, как разношены двигатели у тракторов (достанешь запчастей тысяч на сорок – считай, годишку тебе уже скинут), как гоняли их вхолостую зимой, заряжая аккумуляторы (в тайге в балках – и телевизор и DVD, все на аккумуляторах – если будут силы, смотри после смены что хочешь: хоть эротику, хоть ужастики…), как бестолково устроены таёжные трассы (солярку дают только на вывозку от точки А до точки Б по плану, а как она на самом деле проложена, и сколько там гонят порожняком – кто посчитает? С советских времен, когда солярку тоннами лили под ноги, чтоб только не урезали план на следующий год – привычка: не считать ничего и никого, особенно, людишек…)

Скажут они, не подавятся, что невозможно, даже если захотеть – упереть на себе канистрами через буреломы столько солярки. Да и не только это, а многое другое может всплыть – как "хозяин" к примеру орёт на бригаду не выполнившую норму вывозки: пидарасы, гондоны, первая бригада (сука на суке), – в баню, бегом! А вы – обратно! – и чтоб кубы были, кубы! – и это не во времена Берзина, Френкеля, Ежова, Берии – это сегодня, в двадцать первом веке, современная, так сказать форма рабовладения: "хозяин" всё вокруг, включая поселок, считает своим: идешь в пиджачке в брючках – почему не по форме? Почему в белом? (особенно бесит, видимо, цвет – хотя осужденный к отбыванию на поселке, вроде как и заключенным не считается…)? Не говоря уже о том, что в поселке не было сотовой связи (узнают, что здесь творится, подъедут на джипарях…), да и карточек для простого телефона тоже не было на почте… – вот тебе и отрезанный, насколько это возможно, от цивилизации, от мира, остров. Судя по национальности основной части охранников-надсмотрщиков, маленький такой Дагестан.

Мы с Санычем помозговали, почитали юридические справочники, кодексы, и направили несколько бумаг в разные инстанции, что должно было охладить ретивость таёжных рабовладельцев, понастроивших себе и детям не то что домики, дворцы у себя, в солнечных кавказских предгорьях, на нашем лесе, сваленном руками саратовцев, тюменцев, астраханцев, пензяков…

По всему выходило, что с Санычем будут договариваться и скорее всего его делюгу прикроют, пообещав тихую мирную досидку у себя, в родном балке и без раскруток, без конфликтов, даже не до звонка, а с проводами как можно раньше с глаз долой… "Хозяин" – тоже человек, бывает и у него перебор, бывает и он наедет – накричит не на того, на кого следует. Привычки ведь никуда не денешь, они умирают тяжело. Посидит, покумекает "товарищ следователь", прощупает почву – точно заднего не будет врубать? – да и предложит отозвать все бумаги (так впоследствии и вышло), конечно поохав: да, так нельзя, все же люди сидят, с ними по-людски надо, понимаем, но и вы тоже поймите – сор из избы не надо, этот поселок еще не из самых плохих…

Перед отъездом Саныч вздохнул: – Смотри, завтра Юра Х…чик тебя выдернет поговорить. Насчет хаты и так далее… Ложись вот сюда, на мой шконарь, простыню оставлю тебе?

 – Не надо. Оставь Совенку, бедолаге. Бабушка совсем замучалась, видать, уже две недели ему ничего не заходит.

Саныч укатил. На следующее утро я встал поздно. Слишком поздно. Междоцарствие тем и опасно, что одно уже кончилось, а другое еще не началось – время быстрой крови. Ребятишки, кто покровожадней, уже успели сожрать Таксиста. Развели его на разговор о всяких сексуальных излишествах и новшествах, он повёлся, наплёл с три короба – и привет. Скушали и косточки продали – пустили уже самовольно мульку по централу – вмешиваться было поздно. Волчата хотели крови, и получили ее, при этом потеряв на какой-то миг чуйку (сегодня ты, завтра – тебя), бегая по хате, как демоны из триллеров (дешевых), с горящими глазами. Ни Саныч, ни Амбалик не трогали Таксиста, хотя могли – но останавливались на той грани, которой еще не знали эти молодые – грани, на которой ломается судьба человека.

Да и Таксист хорош – дал себя закусать до того, что сам своим языком, своей с виду безобидной болтовнёй подписал себе диагноз: пришел ответ – контроль от положенца – куда с ним таким… Определить его в ОБЖ, т.е. обиженные. Захочет – останется…

Таксисту дали по шее так, что он, падая вывихнул вдобавок и палец. Если есть хоть какой-то смысл в положении звёзд и расположении планет – то сегодня точно не его день, не день Таксиста, который, чувствовалось, чуть не ревел от всего происходящего, но отыграть назад ничего уже было нельзя – в хате он все же остался, страшась ещё более того, что могли с ним сделать в других, "шерстяных" (по слухам тот дед-засранец, который сломился уже с нашей хаты раньше – ползал где-то в одних трусах, без штанов – о чем поведал со смехом Репе один из его подельников, тоже из "шерсти", когда они вместе ездили на суд – со злым, нехорошим смехом…). Так что Таксист расправил матрас на полу у парапета, молча обтер туалетной бумагой миску, свою, помеченную специально, чтоб не перепутать – промятую ударом об угол общака… Испуганный Таксист будто окаменел – что теперь можно? Что нельзя? Оставлен приносить пользу – какую? Стирать? Нитки мотать? Можно ли крутить из "Men’s health" пули, ведь их потом ненароком будут дорожники плюя, брать в рот? А как быть с сигаретами? Угощаться можно, а угощать? Хочется, чтоб ничто не напоминало, что он не совсем нормальный, но как этого избежать? Здоровенный парень готов был вот-вот расплакаться от неожиданной резкой перемены: ещё вчера вместе со всеми сидели за общаком, кидали зарики в нарды, пили чай с печеньем и рандолями, а сегодня – он уже особенный – и если кто вспомнит, и соизволит позаботиться – поделится конфетами, а если нет, то и жди, глотай судорожный комок – людям не хватает, не до тебя, у тебя теперь все в последнюю очередь – хоть в баню, хоть на прогулку. А в первую – спрос за чистоту на долине, чтоб "аленку" с мусором не забывал по проверке вынести.

Больше всех суетился заехавший ещё при Амбалике Вихорь: бегал туда-сюда, нагнетая волнение, пересказывая подробности Таксистова падения, превращая заодно с другими возбудившимися камеру в маленькую джакузи, по которой беспорядочно толкались волны словесной суеты: – Вот скотина, сухарился, вот сволочь-тихушник…

Вихорь, видимо, и не обладал чуйкой – что приемлемо, что нет, что достойно, что – нет. Он при въезде в хату определился, что был кочегаром на поселке, к нам попал на раскрутку, по 105-й, убийство топором. Уверен был почему-то, что много не добавят, как время показало – слишком уж уверен. Так это или не так (про раскрутку) проверить на централе сразу сложно. Вот и не стали Амбалик с Санычем, тем более в своей временной ситуации (сегодня – здесь, завтра – там), ничего предпринимать, собирать информацию.

Вообще, наша хата, "спецлютый транзит" с централа на поселок – проходной двор особого режима. Как ни крути, сложно с ходу определить, что за человек: здесь может себя вести "на мля буду", а только на этап, и как говорится "до Батайска ворами, после Батайска поварами", заезжают на блатной мурене, а "после Батайского семафора – переобуваются на ходу". Оказалось, что ситуация с этим Вихорем, кочегаром-убийцей, именно такая.

Поначалу, еще до отъезда Саныча – Вихорь играл свою роль хорошо – осторожничал, не включал ни какой бычки. Действовал по индукции. Прочитал мои книжки, посокрушался с пацанами над их проблемами, вернее, над теми, что были продекларированы теми, с кем он разговаривал, и кто подпустил ближе. Над моим жизненным минимумом, тоже сочувственно поохал, впрочем, добившись немногого: – Хорошо тебе, как только удается – раз в день поел, и достаточно? Я так не могу…

После отъезда Саныча, Вихорь, видимо, молча решил что пора, и стал окончательно настраиваться на свою волну. Звонки, правда, звучали еще при Саныче. Как-то на прогулке нас долго морозили в прогулочном дворике и Вихорь стал ломиться в дверь, с разбегу, вышибая её ногой. Из соседнего дворика раздался голос, уверенный, громкий:

– Это кто там ломится? Какая хата?

– Семь девять, а что? Что-то не так? – Вихорь самоуверенно, руки в боки, уперся посередине дворика нахохленным бычком. Саныч насторожился и замолчал, потягивая сигарету.

– А то, что ломать ничего не надо!

– Да хрен с ним! Это же всё чужое, чисовское, – разошелся Вихорь. – А ты кто? Что за хата?

– Я? Не узнал? Хата шесть один. Саша Фигура, другая есть погоняла – Белый. Слышал о таком?

Вихорь осторожно сжался, расцепил руки, и как будто стал ниже, присел. Саныч замер, перестал затягиваться, почуяв опасность кожей: Саша Фигура – вор в законе, недавно заехал на централ, но от него уже последовало несколько прогонов: ничего не ломать, не мусорить, красных не провоцировать – в общем, вести себя по-людски, достойно, как дома – по-хозяйски.

Саша разразился длинной тирадой, что вот люди стараются, затягивают сюда и спортинвентарь, и налаживают как-то быт, малолеткам всем поставили телики, DVD, сняли в разумных пределах режимные навороты, не так как восемь-девять лет назад (руки в гору, работает ОМОН – и влетают "маски-шоу" в хату – кто тут вякнул про голодовку?..) – а тут всякая дичь, нечисть, не известно откуда какая едет, везде семечек наплюют, нахаркают, нассыт по углам прогулочных двориков, потом это все испаряется, гниет, тухнет – а главное, может, как щенков учат не гадить – ткнуть вот в это все! – где тут люди? Разрушители, варвары, временщики, терминаторы.

Вихорь притих. Саныч, не называясь, постарался спокойно разрядить напряжение: – Да, Саш, все понятно… Конечно, Санёк, нормально все, ясность полная…

Вихорь по пути с прогулки опомнился, стал хорохорится вновь: а что, эти дворики, их баландеры все равно метут…. Да какой тут может быть порядок, это же тюрьма, это не дом – вновь надуваясь от своей самоуверенности, как пустоголовый китайский дракон.

Через несколько дней Саныч уехал. Проверить довольно подозрительные моменты – каким образом этот Вихорь вдруг со строгого режима вышел на поселок, как устроился работать в вольной кочегарке, а главное – благодаря чему, чьей поддержке он так был уверен, что его 105-ю спишут на состояние аффекта и добавят ему максимум годишку, кого он там зарубил, что сидит на попе слишком ровно? – все это проверить времени не было. Надо было прощупывать по самочувствию, по ощущению кожей, по выражению глаз, маленьким нюансам, от аппетита на баланду до мыслей, до которых добраться сквозь актёрскую игру бывает не просто.

Иногда помогает прямой вопрос в лоб.

– О чем думаешь? –

Вихорь лежит от меня через шконарь. Между нами Сова, Совенок, дорожник, которого подняли с малолетки, и который как молодой клён будет расти туда, откуда идёт тепло, откуда не будет веять безотцовщиной – его шконарь, как его жизнь – весь еще скомкан, смят, не причёсан, но не так как у Вихоря. У того, что касается личного – все по полочкам.

Итак, между нами хаос, через который я протянул Вихорю два дня назад книжечку о том, что происходит – Борис Миронов, "Приговор убивающим Россию" – и сегодня он мне её возвращает:

– Я не думаю. Стараюсь ни о чём не думать целенаправленно. Чтобы не было мыслей. Тренируюсь, чтобы их не возникало…

Вот откуда этот холодок, пустота, как безжизненное еврейское божество (откуда это? откуда? – да-а… вроде из фильма о еврее… ставшем антисемитом и почитателем Гитлера, точно! Название, название, кажется фанат?.. Нет! "Фанатик"! – вот ведь вспомнилось, не прочитанное сотни раз какое-нибудь исследование о талмудическом иудаизме, а кадры дешевого интервью пузатенького раввина: "Айнцсофт (что-то такое, на русском языке не умещающееся) – Господь – это божественная пустота…" И учитель в еврейской школе, останавливающий ученика, бегущего наверх: – "Куда ты бежишь? Там же никого нет"… Да, конечно, нет – ведь распяли… Думали на этом все?), вот откуда веет не раскольниковской, а настоящей смертью, проникшей в каждую клеточку, в середину середины: не иметь мыслей, не думать ни о чём, ни о ком – этим с гордостью может похвалится разве что живой труп.

Увидев, как во время генеральной уборки, когда все подрываются драить общак, стругать мыло в тазик, образуя пену, стаскивать в один уголок все баулы, протирая им днища влажной тряпкой, прибирать на долине, на решке дорожный мусор – спокойно торчат Вихоревы плоскостопые лапти, безумные, параллельные до всего – и сам он спокойно делает вид, что это его не касается – вскипаю. Пришло время поговорить, дружок-пирожок.

Вихорю пришлось встать, одеться, выслушав довольно длинную и громкую тираду о том, что не гоже когда все, в том числе и ооровцы (пожилой вор-карманник Тимур и Олег-"Полосатый", отмотавшие оба около четвертного, кто чуть больше, кто чуть меньше), делают на благо общего – лежать вот так спокойненько да медитировать об отсутствии мыслей, да вскакивать только тогда, когда заходит дачка Сове или Жеке-аварийщику. И потом вновь после этой, якобы помощи, в свою нирвану, в могильную мглу своего мирка – нырь!...

Еще до отъезда Саныча я кое-что приметил, но решил, что всему свое время:

– Слышь, Вихорь! Давай, малыш, действуй со всеми! Тряпку в руки и вперёд! И чтоб не было видно, что ты только дачки помогаешь подносить…

– Постой, постой! – Вихорь, надеясь уцепиться за слова, и уйти в бессмысленное выяснение отношений, тянет время, пока все кипит и пенится взбиваемым шампунем. – Ты что, хочешь сказать, что я ничего не делаю? Давай по порядку разбираться, в чем это я не прав?

– Я с тобой садиться разбираться не хочу и не буду! Вставай, генуборка! Как понял, ауе? Не вижу энтузиазма за общее дело, текущего рекой…

Вихорь нехотя встал, медленно оделся, повозил тряпкой под своим шконарем, ровно, чтоб не больше,чем другие – видимо, играли внутренние бессмысленные комплексы, где-то он, бедолага, перетрудился… На кого-то несчастный, переработал… Уж не на кума ли?.. Я внутренне вскипел – что я, нанимался тут месяцами дичь пинать, которая вот так будет вымораживать столько сил, выпивать столько крови, сколько нужно потратить, чтоб пол протереть? Но всему свое время, всему свой часик…

По радио шли какие-то новости серьёзного характера, куцые, обглоданные до неимоверного хеллоуинского скелета: опять якобы какие-то бандиты засели в мирной квартире в Дагестане с горой оружия… Вот где-то в том же направлении перестреляли наряд милиции. Интересно, почему их называют бандитами? Зачем бандитам устраивать засады на милиционеров? Чтоб отобрать последние голубые рубашки? Или это такой спорт? Там нашли тайник с оружием… Там грохнули заместителя министра… Там где-то подорвали машину начальника следственного отдела … – гремит костями, будто выпущенный из Кащенко полоумный радиоманьяк, стиратель мозгов, пугает стадо, которое послушно бле-е-ет: уб-и-ий банди-и-итов, сме-е-ерть страшным скинхедам… – Пидерсия делает вид, что (в миллиардный раз за историю человечества) жертва – сама виновата…Пидерсия не признается, что она слаба, никчемна, не способна ни к чему, – что война идет внутри России. Как во времена начала Чечни она пряталась за смехотворные цифры потерь и за громкие заявления – раздавим к Новому Году, двумя полками… – неважно, что враньё, как всегда, всплывет. Не важно, что потом по отдельности тысячи отцов и матерей кинут что-нибудь гневное, в разное время, в разных местах – куда-то в пространство, грозя кулаком кому-то, невидимому на верху – за своего сожженного заживо в БТРе восемнадцатилетнего сына, принесенного в жертву Пидерсии своему божеству. За тысячелетия вранья ничего не изменилось – раньше, правда, сжигали заживо в чреве ненасытного железного быка, единицы. Сегодня жертвы исчисляются десятками миллионов. Так она и движется по вранью, от одного к другому – рассыпая горстями горькие для миллионов новости – ваш сын, друг, брат – убит, убит, убит… Воедино этот кровавый счет им, конечно предъявят на Страшном Суде, в который они не верят, полагая спастись среди себе подобных, избранных… Но мы еще успеем и до Страшного Суда им предъявить – столько в России пролито крови и слез, видимых и не видимых, что вот-вот камни начнут об этом говорить…

Прошло еще несколько одинаковых дней. Суббота. Кормяк – с разбегу звяк!

– Петрученко? Есть такой?

Сова, ночной дорожник, отсыпающийся после полусуточной смены, на соседнем с Вихорем шконаре, не слышит сквозь крепкий юношеский сон. Вихорь трясет его радостно и возбужденно:

– Коля, Коля, кабан тебе! – и сам подскакивает к кормяку, называясь вместо потягивающегося недовольного Совенка: – Петрученко? Николай Александрович! Какого ты года рождения?

Репа на решке курит, ждет, когда соседи клюнут на нашу тропинку – опять оборвались, опять надо ловиться, налаживать дорогу. Кричат оттуда вниз: – Эй, Сова, тебе кабан серьёзного характера, поделиться не забудь – это я сегодня ночью календарь переводил, я хрюкал…Видишь, как удачно!

Продольный, сверив данные с описью передачи, начинает просовывать через кормяк пакеты: печенье, сало, хлеб, носки, футболки, помидоры, зелень, ручки, майонез, сухое молоко, конфеты, конверты – всё вперемешку, быстро – Вихорь, нагрузив себе на руки, как вязанку дров, бегает, складывает все к себе на шконарь, по пути одергивая Совенка, который первым делом, еще не до конца проснувшись, не умывшись – положил сигарету в зубы: – Коля, Коля! Распишись, распишись. Получил, дату, подпись! Получил, дату, подпись…

Сонный Совенок мычит, берет в руки опись, аккуратно заполненную бабушкой: "футболка синяя с красной надписью", "немного зелени и петрушки", и, немного морщась от таких формулировок, улыбается: – Бабушка… Жвачка "Стиморол" без сахара, ага… – и не дочитав, подмахивает, расслабляется, спрашивает Репу: – Репа, будешь курить "Бонд" красный? – и хотя Репа и так курит, сует ему пачку.

– Таксист, на держи! – сразу две пачки "Балканки" идут Таксисту.

Никто, кроме Вихоря, не спешит ему на помощь – это его, Совенка, долгожданная дачка, которую он уже несколько недель поминал, волнуясь – что-то бабушка давно не приходит… Сестры-поганки, написали безумное, бестолковое письмо, где в конце признались, что им бабуля дала по двадцатке каждой, чтобы они хоть так напомнили братишке, что он не один, проведали его.

И вот дачка.

Вихорь не знает, что я не сплю. Он и не представляет, что я вижу, как он, оглядевшись вокруг, и убедившись, что Сова пошёл со сна на долину, резко ныряет рукой в его пакеты, что-то там присмотрев, и так же молниеносно пряча себе под подушку.

Потом, еще раз убедившись, что Сова пошел на долину по надобностям дороги, пробить "где задерживается строгий на три два" – резко по-чаечьи, ныряет опять своей крысиной лапкой вглубь одного из неразобранных ещё Совой пакетов, и снова так же, рывком, мигом… – раз! себе под матрац…

Ну, всё. Вот и приехали!... У нас – крыса. Не спеша, потихонечку выбрав момент, подтягиваю на разговор и Тимура, и Олега – как они смотрят на то, чтобы уличить крысу, разобраться…Дело сложное, но необходимое. Тюряжка – это не зона, здесь просто так наказать кулаком, или еще чем, сложно. Но такой хрени в хате при мне не будет – это точно.

Называют на прогулку. Вихорь со своей толпой некрасовских мужичков, которых он потихонечку прикрутил (в основном, сидящих на баулах первоходок, ждущих первого в жизни этапа временщиков, пугающихся вихоревых баек) – идут гулять. А мы остаёмся. И поговорить легче, и свободнее дышится. Тимур с Олегом предлагают сразу – проверить баул и всех делов… Но, думаю – это подождёт, угроза иногда сильнее исполнения – предложить-то можно будет, интересно, но какая будет реакция. Репа, войдя в курс дела – неожиданно радуется: – Ух-уй!..

Да и Тимур тоже. Вроде шестой десяток, а как новенький, молоденький, пинает лежащий в углу матрац. – На! На! На!

Да и я за ними, сверху, двумя ногами, почти как Брюс Ли (хотя больше смахиваю, конечно, на Стивена Сигала): – Фа! Ни фа-а!

После разминки сажусь за дубок. Завариваю чай серьёзного характера, с совиной бабушки прекрасными пирожками: молочными, с луком и яйцами, брусничными… Сидим пьём чай, ждём.

Вернувшись с прогулки, Вихорь налетает на Сову:

– Сова, где чай, я не понял? Почему не поставили?

– Сядь, – говорю, – потом попьёшь. Если захочешь.

Вихорь ещё не словил волну, ещё не понял, не прислушался к интонации в моём голосе, ничего хорошего ему не сулившей.

– А, это ты, Юрок, заварил? Давай, давай, попьём твоего…

– Моего мы не попьём. Я с тобой, как моя бабушка говаривала, даже в одном поле срать не сяду…

– А что случилось? – Вихорь почуял грозу. Но ещё держится вполне самоуверенно, надеясь, как всегда, на свою глупую упрямую силу.

– А то, что ты ничего не хочешь сказать?

– Я? Ничего. А ты?

– Я тебя о чем несколько дней назад предупреждал?

– О чем? Не помню. Напомни, – начал включать дурку Вихорь, почуяв опасность и угрозу, хотя еще не осозная до конца – что такое? откуда повеяло неладным?

За дубок подтянулись Тимур и Олег "Полосатый". Тоже присели к нам, молча, пока что будто судьи в армрестлинге – конфликты в зоне, на централе – всегда опасны, двояки… А вдруг когда-нибудь, где-нибудь – это все аукнется? Земля-то квадратная – а вдруг за углом еще встретимся. Вихорь начал тянуть время (человек привыкает здесь беречь свою шкурку, которую продырявит одно движение), чтоб перевести все в никчемный словесный спор, из которого потом всегда можно выпутаться, съехать на лыжах.

– Ну, в чем дело, не пойму? Вроде уборки не было. Что надо сделать? Давай разберемся, если что-то очень нужно – я сделаю…

– Ты уже сделал.

– Что я сделал? Вроде никому не мешаю. На прогулку сходил, – скрестил руки на груди Вихорь, как Наполеон, готовясь к сражению.

– Я тебе говорил, к дачкам не прикасаться? Говорил?

– А что? Я только помог Сове. Он же спал, – ощерился робкой буддийской улыбкой Вихорь, поняв откуда будет основной удар, стараясь ускользнуть, уползти, уйти ужом.

– Ну что, помог?

– Ну, он меня, попросил, – Вихорь старательно, по-одному подбирает слова, выстраивая защитную атаку: – Помочь. Сказал мне, чтоб я взял себе пару пачушек сигарет. И жвачку.

– Это Сова тебе предложил?

– Ну, да, – Вихорь, все так же улыбаясь, заозирался, как китайская статуэтка. – Сова, Сова, ведь так было? Ну-ка, малыш, иди сюда…

Вихорь захотел подтянуть Сову, который сам-то ещё не знал цену ни словам, ни предательству, ни крысам – в восемнадцать для него ещё весь мир был полон добра, света, и – бесконечных компромиссов.

– Слушай, Вихорь. Только мозги нам не парь, у меня очень часто реакция на общение с вот такими вот представителями фауны, или с поджидками, или с верещавшей с порога тёщей – одна: через минуту начинается головная боль. Ты, Вихорь, сколько здесь плаваешь? Второй месяц добиваешь?

– Что-то вроде того, – уже очень холодно и враждебно цедит Вихорь, видя, что Сову вовлечь не удаётся.

– И никто тебя не греет… А Совёнку – вот гляди, по два, по три блока сигарет заходит за раз. Это каждые две недели, почитай. И почему-то он всё раздаёт сначала, а на третий день к тебе бегает, стреляет по штучке, унижается, своё же вынужден выпрашивать…

– Ну, я не знаю, – завилял глазами Вихорь, всё ещё сохраняя каменную улыбку.

– Слушай! А давай, проверим по-братски, что у тебя лежит на бауле? Покажешь сам? – осторожно вмешивается Олег "Полосатый".

– Если настаиваете. Хотя, так не делается – сами знаете. Ну, да… Ну, есть у меня четыре блока сигарет… – нехотя выдаёт информацию Вихорь.

– Откуда? – подключается Тимур. Ногой можно по матрасу, а здесь приходится так, словами.

– Ну, вот, Женя дал, один. Ну, Сова, ещё один. Я же потом отдаю им, – Вихорь затаил дыхание, улыбка становится нервной, больше похожей уже на настоящий крысиный оскал.

– То есть, у тебя сигарет нет. Ты их блоками стреляешь. А потом поштучно выдаёшь своим семейникам, так? И на каком всё это основании? – подытоживает Олежка.

– Стоп, стоп! – Вихорь пытается обрести уверенность. – Давай, разберёмся. Вы что, хотите мне предъявить что-то? Что я уволок что ли, что-то? Ну-ка, давайте Женю сюда Сову…

Женя с Совой слушают напряжённо, молча, тоже наконец-то осознав – что происходит.

Я говорю уже не Вихорю, а Тимуру, Олегу и Репке:

– Мне всё ясно, не знаю как вам. Я говорил – я видел, как Совёнок отворачивался, а этот – нырял в его пакеты, быстро хватал что-то и совал себе под матрас, под подушку – оборачиваюсь к побледневшему Вихорю. – Знаешь, как это можно назвать? Каким словом? Кто ты, знаешь?

Вихорь белеет на глазах, от страха и ненависти.

– Ну как ты это называешь? Давай, Сову подтяни, если хочешь – он тебе скажет, что разрешил мне взять у него жвачки и сигарет.

– …И ждать, когда он отвернётся, отвлечётся на долину, чтоб кое-что себе под матрас засунуть.

– Этого не было, – начинает врать в глаза Вихорь.

– Я не слепой. Это было как минимум дважды только за сегодняшний день… Ну, знаешь, кто так поступает?

– Ну, кто! Скажи!... – Вихорь пошёл в последнюю атаку, ощерившись, как загнанный в угол хорёк.

– Ну это… так… по-мышиному, можно трактовать… – осторожно вмешивается Полосатик – не дай Бог мы сейчас тут все взорвем… Одного слова – "крыса" будет достаточно.

– Мне лично всё ясно.

Все сказано. Я больше не собираюсь ничего выяснять. Надо отписать Косте-положенцу о происшедшем, и ждать его ответа, что он посоветует. Некоторые вещи здесь не решаются братским кругом. Я встаю.

– Постой, постой! Ты что собираешься делать? – Вихорь чуть не за руку собрался меня хватать.

– Сейчас Косте контроль отпишу.

– Дай мне посмотреть, когда будешь отписывать, чтоб я видел! – обнаглел до краёв Вихорь.

– Да? С какой стати это, кочегар поселковый, я должен ещё и отчитываться ?

– А вдруг ты там напишешь не то! – орёт он. Я спокойно поднимаюсь, иду писать маляву Косте, как оно было, в нескольких словах. Вихорь нервничает, чуть не бросается что-то предпринимать, и не знает – что. Олег "Полосатик" берется немного пока всё смягчить и урезонить, срезать острые углы (все-таки четвертной отсижен – это опыт):

– Знаешь, Вихорь, конечно можно понять. Но всё-таки, выглядит это со стороны, немножко… Не красиво…Немножко… По-мышиному… Никто не говорит, что ты – крыса, просто со стороны, что-то мышиное как бы есть в этом… – Олег подбирает слова, но только подливает масла в огонь, Вихорю уже не до "мышиности" и "крысиности" формулировок. На носу – мой контроль, и – самое страшное – ответ. А что там в ответе? А вдруг, действительно вдобавок и баул проверят?

На счастье Вихоря нас называют в баню. Успеваю только сухо, по сути, всё обрисовать, дать ознакомиться Тимуру, Олегу и Репке – и отправить контрольную мульку. Под яростными и гневными взглядами Вихоря.

Хорошо, что идем в баню – вода смывает много лишнего, в том числе и гневную пену, и напряжение, головную боль.

Возвращаемся – чистые, свежие, Репка орет в воздух что-то радостное, благое, по пути не преминув заглянуть в 20 хату, где сидит одна–одинешенька Света: – Ох, ни фа! – это он увидал её со спины, и тут же схлопотал от Сашки-банщика: – Рапорт хочешь?

В хате – дорожники сразу за своё дело – дороги в первую очередь, а чай с пирожками (и девушки) – потом. Остальные, кто быстро забил места, сушит "лантухи" – трусы, носки, садятся пить чай с совиными печенюшками. Впрочем, переглядываясь – что будет? Я уже практически знаю, что будет – было недавно обращение, что и так уже половина хат на централе – шерстяные, и лишнюю нечисть стараться не плодить на ровном месте. Пусть приносит пользу людскому, как могут, но тут место – далеко не ровное.

Вихорь на нервяках, что-то не радуется пришедшему ему переводу и продуктам из ларька, опоздавшим буквально на секунду – приди они раньше, всё бы сошло втихаря, прокатило, никто бы не заметил. Может, и нырять к Сове в дачку не пришлось бы. Ему никто не поможет. Гора продуктов, как и днём – опять у него на шконаре, но он сам топчется, решает – уделить это или то братве, не уделять? Возьмут, не возьмут. Даже Таксист может отказаться – а это будет позор. Не уделяет ничего, выжидает.

Практически одновременно приходит ответ от Кости и звякает дверь. Ответ Кости прост – "надо бы у…бать и оставить в хате, чтоб ни к чему не приближался". А в дверь называют:

– В…ев! Виталий Юрьевич! На выход!

– Наконец-то!.. – радостно восклицает Вихорь, и буквально взрывной волной выскакивает в открытую дверь. Я распечатываю Костину мульку и даю почитать Тимуру, Олегу, Репе. Репкин в радости от развития событий, от такого поворота движухи: – Ни фа! Ауе!

Тимур, резвый ещё дедушка, задирает ногу по-таэквондистски, и демонстрируя отменную растяжку, бьёт с ноги по вихоревым трусам: – На, на!

Неожиданно вновь распахивается дверь, вбегает хмурый Юра Х…чик: – А ну, на выход!

Репа с Совой хотят пробить тревогу, но он их останавливает. – Ладно, не надо! Не буду я ваших коней трогать… Живей, в боксик.

Довольно странный шмон, и довольно неожиданная лёгкость со стороны Юры, видимо тоже поневоле проводящего этот неплановый, авральный шмон, – в конце дня, после бани, так обычно не делается. Хотя ответ уже ясен.

Возвращаемся в хату – так и есть. Это был вовсе и не шмон: шконарь рядом с Совой пуст – вещей Вихоря – ни мочалки, ни трусов на месте нет. Сломился. Видно, когда ходили в баню – успел цинкануть Сашке-банщику – выручайте, вытаскивайте срочно. Значит, связь с красными у него была налажена, прямая, предусмотренная и на такой случай! Крыса "с мышиными поступками" оказалась ещё и отвратительно-кровавого цвета.

Потом разок видели, как Вихорь пытался ехать по этапу как будто ни в чем не бывало, с нормальными, не определяясь. А когда вернулся обратно на централ – пошёл прямиком в рабочку. Сова однажды встретил его в медчасти и дёрнулся там же ему дать разок в глаз – и тот испуганно отступил.

Но это уже дело десятое, как говорится. Сова до сих пор не знает, чего он лишился, что уволок этот мышиного характера зверёк – он же всё подписывал всегда спросонья, а потом только удивлялся на свиданках, что бабушка оказывается и то передавала, и это… Грешил на "красных", на баландёров, помогавших им разносить дачки – оказалось, всё проще.