Текст книги "Россия в неволе"

Автор книги: Юрий Екишев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Россия в неволе. Современные хроники

 
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров –
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных
Да визг, да звон оков.
 

Пушкин А.С., 1833.

 
Розенкранц. Тогда весь мир – тюрьма.
Гамлет. И превосходная: со множеством затворов,
темниц и подземелий, причем Дания – одна из худших.
 

Шекспир, «Гамлет»

Свобода, воля – дорогой дар, который как воздух – не замечаешь, когда им дышишь вволю. Многие полагают, что свобода – это возможность делать что угодно в любом направлении, но только в заключении, в заточении, в пещере – понимаешь, какая это иллюзия: можно и свободным быть, будучи замурованным в четырех стенах, и рабом на «воле».

В Псково-Печорской лавре были отшельники, которые сами откапывали себе кельи, в глубине пещер, а для связи с миром оставляли во вновь замурованной стене своего последнего земного пристанища отверстие размером в кирпич. В это отверстие им подавали еду или нечто необходимое. А иногда приходили к этому оконцу – а оно уже заложено изнутри. И это были не какие-то незаметные никчемные бездельники – это были лучшие, добровольно избравшие этот тесный путь.

Вынужденная изоляция – другое дело. Здесь рвутся сердца, разыгрываются маленькие трагедии и драмы. Это заключенный в непрочную бетонную коробочку с метровой толщины стенами опаснейший ядерный материал – люди – который общество неосознанно пытается захоронить заживо, чернобыльский могильник, вместе с теми, кто там оказался. Общество – неосознанно, инстинктивно, верхушка власти – вполне планово и цинично, отстраненно наблюдая, как эта мясорубка перемалывает Россию, превращая еще недавно единый русский народ в фарш, в нарезку из "ментов" и "людей в законе", "пацанов", "мусоров", "обиженных", "первоходок", "откинувшихся или нагнанных", "фартовых" и невезучих, "закрытых по безику (беспределу)", "шерстяных", "черных" и "красных" – всех виновных и безвинно осужденных, страдающих "заслуженно" и попавших в переплет "чисто случайно".

Челюсти непомерно растущего репрессивного аппарата неустанно мелют изо дня в день все большее количество человеческого материала, одновременно укрепляя свой раковый механизм все новыми винтиками – вот киргизское несколькотысячное пополнение влилось в московскую фалангу мышино-голубых наемников, вот чеченский батальон, еще недавно амнистированных горцев, рвется навести порядок в проснувшейся на миг Карелии, и напротив – северяне все едут, опустошая на обратном пути запасы вагонов-ресторанов, в бесконечные "командировки":

Это Россия в неволе – каждый ее житель связан кровными узами с этими, постоянно растущими и стимулируемыми к новому злокачественному росту, лагерями антагонистов. И чем больше ядерного топлива внутри неуправляемого могильника, тем больше нужно цемента на заплаты. Иначе – неконтролируемый, слепой и беспощадный взрыв, которого нужно обязательно избежать – вот порочная чернобыльская логика, внушаемая обществу "разбитых фонарей", живущему "тайнами следствия", встающему в стойку когда "суд идет", бесконечный криминальный тупик… Но правда ли, что Россия так криминальна, что не может без "чрезвычайных происшествий" и "дорожных патрулей"? Мы обречены на десятилетия криминальной агонии – так ли это? Какой бы ни был здесь человек – злой, весёлый, спокойный – но во сне у всех лицо страдальческое, скорбное, детски-огорченное. Какой бы ни был заправский матерщинник – а закрыл глаза, потекла "контролька"[1]1
  «контролька» – нитка для установки дороги, а здесь – висюлька слюны.


[Закрыть], и зачастую проглядывает плохо прикрытое детское чувство беззащитности.

Часть первая.

# 1. Сотовый телефон, соотношение цены и качества (ст. 161,162)

161-я, самая, пожалуй, популярная сегодня статья. Самая яркая иллюстрация нашего безумного правосудия 21 века, века не то чтобы атомных крейсеров, а уж казалось бы и вовсе немыслимых ранее технологий и нано-достижений. Человеческий прогресс, в отличие от научного, идет по другим геодезическим линиям: украл, предположим, студент медколледжа Антоха с подельниками какую-нибудь простенькую «Моторолку» (красная цена у таксиста – 1000 рублей, не больше, и то, если модель не сильно устаревшая) и, например, вязаную шапку (на рынке у золотозубого кавказца – гирлянды подобных, все по 200 р.). Что ждет Антоху? Ну, взяли их, скажем, тёпленькими – не успели ничего продать, всё вернулось «терпиле» в первоначальном средне-убогеньком виде – все участники были навеселе, наговорили сразу непонятно что (хотя то, что не били, уже плюс – иначе 162-я, от пяти до десяти, перебить на 161-ю с помощью грамотного адвоката, – особый прайс, не самый дешёвый). Ладно, определяют их сначала в дежурку, через 3 часа (сильно бить и не били, сами трепались и геройствовали по пьяни) – на ИВС[2]2
  изолятор временного содержания


[Закрыть]. Далее уже, как говорится, возможны варианты. Если кто-то из самых быстродействующих подельников включил заднюю и пошёл «на сделку с правосудием», а попросту вчистую дал расклад, то есть сдал остальных ради своей шкурки – идёт на подписку (под неслышные ему проклятия оставшихся в застенке). Остальные, после санкции, выписанным судом ареста на пару месяцев – «угреваются» в СИЗО. Здесь наш Антоха «определяется» – ляпнул где-то мимоходом, что был в охранниках и «имеет право на ношение», но на самом хся деле в стране охранников чужого, «нажитого непосильным трудом», навоза – уже около 6 миллионов. Но Антоха пока не очень технично, но съезжает – ляпнул это от того, что хотел показать собственную значимость (практически у всех есть такой соблазн при первом появлении здесь). Ну хорошо, съехал, объяснился – не был, не состоял, подельников не сдал, заявлений никогда ни на кого не писал – «терпилой» не был, перцем не банчил (не барыжничал), со шлюхами не целовался, и так далее – остается Антошка-картошка в людской хате. Иначе – в изоляцию, в «шерсть», в шерстяную хату, хату для БС-ников («бывших сотрудников», и иже с ними, неприкасаемых, прокаженных). Там, может, и нет такой жесткой и устоявшейся иерархии, как в людской (которую даже конвой называет «нормальной») – но она тоже есть, хотя держится исключительно на силе, сидеть там не то что сложнее, а гораздо сложнее – и для навсегда испорченной биографии, и просто потому, что нет «дороги» – связи с другими камерами.

"Дорога", связь – то, что зачастую коренным образом может повлиять на твою судьбу. Без "дороги" не свяжешься с подельником, или попросту будешь страдать, потому что спички закончились или конфет захотелось, или буликов[3]3
  бульонных кубиков


[Закрыть] в баланду добавить. Дорога – это жизнь. Которая держится на системе «цинков», специальных условных знаков, отстукиваемых в соседние камеры, разговорах через дольняк, и систему разного рода материальных составляющих, в первую очередь нитей – «контролек», «тропинок», «коней», сплетенных из распущенных носков, свитеров, даже ремней спортивных сумок. Наверное, во многом именно поэтому хаты для БС, изоляции и называют «шерстью». Они ходят в свитерах, не распуская их, и им спокойней дают загнать их с воли.

Итак, Антошка определился – не был, не состоял, не имел. Но это еще не всё – новичок, пока не обжился, не понял что к чему, не свыкся со своей судьбой – сидеть и ждать, своим всё ещё слишком длинным, ещё "вольным" языком способен легко испоганить свою жизнь практически навсегда: стоит ему даже в шутку болтнуть что-то лишнее – и увязнешь в собственной же паутине.

Например, идёт по телевизору одна из современных "культовых картин" "Криминальное чтиво". Десяток раз, в разных вариантах и переводах, по телику и на диске, Антоха смотрел как Бутч валит педиков, спасает ниггера, как Траволта вмазывается и танцует. Уже почти наизусть выучены жесты, выражения, все это на воле так легко, так безобидно… Миловидная француженка (Антоха все забывает, как ее имя…) невинно просит Бутча доставить ей наслаждение языком: сначала ты, нет ты… Все, казалось бы, как уже тысячи раз до этого. И Антошка наш, не чувствуя опасности, осмелев, и уже оставшись с хатой, комментирует вслух: – Да я бы эту пилотку поношенную и трогать бы не стал… (героине уже за 20-ть, а Антохе только исполнилось девятнадцать…)

 И все. Попался Антошка, через легкомысленный бездушный вольный "разговорчик" – а что, бобра сейчас попробовал бы? – и уже определен в обиженные, спит на полу на голом матрасе, драит до блеска каждое утро "долину" (отхожее место), стирает чужое белье, и так далее – поражен во всех правах. И не на время – эта печать на всю дальнейшую лагерную жизнь (а она, если пошла по кривой, скорее всего будет такой и далее, вероятность очень высока) – возможно, до самой своей бесславной смерти. Не интересует никого – было это, не было – попал Антоха ногами в жир, повёлся на легонький базар, и теперь это уже не Антоша, а какой-нибудь "Покемон", "Покер", "Полу-покер", или еще какое подобное существо с соответствующей званию погремухой…

Траволта, Бутч, массаж ступни, Тарантино, девчонку звали вроде бы Камилла, но какое теперь это имеет значение… Zed is dead, baby, Zed is dead...

Ладно, предположим лучшее: Антошка-моркошка оказался осторожней, не вляпался в подобный майонез, не стал полу-призраком, даже с разрешения людей ему дозволено стоять на дороге (хвастовство про службу в охране не забыто, но удалось съехать по простодушности характера и отсутствию других косяков). Стоит он по полсуток у решки, точкует малявки, груза, контроль – куда пошло, во сколько, кому. Его делюга идет как положено: прошли два-три месяца следствия, дальше суд (решили не запираться, идти особым порядком, поскольку сразу уже всё выложили – поэтому все будет быстро). "Косачки" (кассационной жалобы, косухи) не будет, поскольку пошли особым порядком. И – лагеря. Дадут даже по максимуму от двух третей – считай, повезло, но хоть не 162-я.

Посчитаем, во сколько это все обошлось?

В ходе следствия, пусть с терпилой даже пришли к примирению, и выплатили ему, положим пятерку или десятку (испуганные родственники, папа-мама плюс аппетиты терпилы). Но машина уже стартанула, даже не машина, целый состав, со множеством вагонов. Его не остановишь. Чтобы закатать Антошку на стандартные по 161-ой два с половиной – "работали" пепсы (ППС-ники), разбежавшихся доискивал РУБОП или ОМОН, следователи, адвокаты, конвой на ИВС и в СИЗО, судьи, гастарбайтеры, менявшие стояки на централе, законодатели, прописавшие в этот самый УК и 161-ю и ещё много чего интересного, прокуроры, в поте лица нагонявшие жути на общество во всяких "чрезвычайных происшествиях", газетных комментариях и так далее – закопаны проедены и розданы под видом "заработной платы" (без никакого, заметим в скобочках, произведенного продукта) – миллионы рублей.

Кроме того, Антоха загубил свое начатое образование (начал, правда другое). Его знакомая (знакомые) девушка (девушки) – пишут пока горячие письма, впрочем, не исполненные уже особой надежды – сам Антоха отвечает неряшливо, редко, его растущий организм требует еды, домашнего внимания. Мама с папой носят и носят к одному и тому же окошечку бесконечные передачки и носятся по инстанциям с безнадежными жалобами. Будущее врача, клятва Гиппократа, или какого-то там Томсона-Шмомсона – растворилась, как сон. Впереди – довольно определенное будущее новоиспеченного новобранца криминального мира – за годы бессмысленной отсидки он научится ещё многим вещам, не связанным с медициной, о которых он даже и не подозревает пока.

Кому всё это нужно?

Только тем, кому нужно, чтоб у России не было никакого будущего, кроме медленной криминальной и системно-ментовской агонии. Самое интересное, что у среднестатистического Антошки все могло сложиться совсем по-другому, если бы поменялось, скажем несколько циферок: не миллиарды на создание "универсальных солдат" – ментов-гастарбайтеров и всей мышиного цвета безличной безгероической, лишенной мужества и разума системы – а тот же бюджет, те же деньги – на создание обычных рабочих мест с производственным товаром и услугами. Чтоб хватало Антошкиным предкам на сотик и ему на "Umbro" (пусть поддельную, связанную нелегалами в подвале). Не бессмысленные 2,5 года "хозяину" всего-то за сотик – а возмещение в несколько крат ущерба – пусть тому же государству, но плюс возможность не идти по кривой, не реабилитироваться потом ещё годами.

Все очень просто – общество, которое сидит на нефтяной игле, и не производит другого реального продукта во все возрастающем и количественно, и качественно, и технологически объёме – превращается в орды воюющих по древним законам банд. И это вовсе не законы справедливости, а законы захвата, отката, обмана. Общество, где Антошка не может купить цветов девушке, не украв вязаной шапки "Asidas" – это тупик, в котором комфортно себя чувствует только тот, кто непричастен, наблюдает сверху, кто сам не будет банчить перцем и дезоморфином, чьи дети не попробуют кокса и трепета человеческой плоти под рукояткой ножа или пистолета, – тот, кто непричастен к нынешней обычной нищенской жизни: её хозяин и его обеспеченные детки-конфетки…

Вот и сидит Антошка за ширмой, на долине, оправляется.

– Кто там на дольняке? Дайте отлить скорее, – хмурится Волчара, вставший поздно, к середине дня.

– Это я, Антоха, груза отправляю хозяину! – радостно орёт Антоха.

Волчара, тоже бывший когда-то таким же оптимистом-бздюком, милостиво разрешает:

– Ну, удачно отбомбиться!.. Давай, быстрее только, не задерживай добрых и честных людей, не задумывайся…

Сидит Антоша со спущенными штанами, упершись взглядом в коллаж из "Плейбоя" – все, что государство приготовило на его молодую жизнь в данный момент. Сидит и вздыхает в сотый раз – можно ведь было, можно было тогда не брать эту бестолковую "Моторолу" с "Умброй" поддельной?! Можно… Его нехитрые мысли перебивает голос из чрева тюремной канализации:

– Два один[4]4
  два один – камера номер 21, шесть ноль – 60, и т.д.


[Закрыть], два один, это шесть ноль… Воду убей!

Антоха выключает кран. Из отверстия доносится:

– Два один, два один! Сигаретами не богаты? А программа есть? Совсем высохли.

– Сейчас, узнаю! – вскакивает Антоха, быстро оправляется, натягивает штаны, бежит, потом возвращается, цинкует три-три по парапету, кричит весело:

– Шесть ноль, это два один! Есть "Прима" и "Балканка", будете? Программу тоже тусанете возвратом, перепишете себе. Только КАМАЗ[5]5
  КАМАЗ – емкость для больших грузов, отправляемых по дороге, обычно по размеру решки – не больше пачки сигарет.


[Закрыть] загоните.

Вновь та же тюремная бесконечная суета, отвлекающая от одной, до боли разрывающей сознание мысли – за что? за что? за такую мелочь? где справедливость?

Лучше не думать, отвлечься… И правда, самому интересно, что там по программе – "Голый пистолет" или "Чужие-2"? Вернут обратно, надо поинтересоваться. Америка, Траволта, "Полицейская Академия", сладкие сны, лица девушек с долины, всегда нагло смотрящие прямо в глаза…

# 2. Черный квадрат в черную полоску.

Может, конечно, показаться, что соотношение цены и наказания для Антона зашкаливает (с одной стороны телефон, на который можно заработать за недельки две, с другой стороны – запросили 2,5, дали год, считай, сорвался).

Но это для тех, кто живет только с той стороны, кто не был внутри тюремного мира. Антон кое-чему научится и здесь. Только выбор его, в каком направлении двигаться, будет гораздо жестче. Здесь нет мальчиков со скейтбордами, дредами и пирсингом. Как ни странно, здешний климат во многом здоровее, чем тепличная для многих воля, на которой они добровольно становятся рабами, дырявя сначала уши и ноздри геевскими сережками и кольцами, а потом – и души.

Здесь лестница и вверх и вниз идет гораздо круче, и это во многом лучше, чем незаметный пологий уклон иллюзий и обманчивой видимости вольных дней, скользкий, как подтаявший ледник, по которому соскользнуть незаметно в пропасть – пара пустяков.

Здесь любая мелочь не проходит просто так и вываривается в горячем кипятке общей жизни – любое движение, любое слово. И здесь же обсуждается, остается неприкрытым всё – от личной жизни (конечно, по желанию рассказчика, не против его воли, но сама тюрьма выжимает из него эти слова) до экзистенциальных ценностей мёртвых стихов Цветаевой (колких, не влезающих ни в одно любовное письмо) или вновь реставрируемого "Черного квадрата".

Россия воюет давно. Раньше это разделение носило иной характер, порожденное сначала гражданской войной, когда в макаренковских беспризорниках ходили в первую очередь дворянские дети, а местечково-бабелевские антигерои и швондеры хлынули в обе российские столицы. Затем разделение укрепилось и структурировалось, преобразилось в традиции, в которых происхождение уже только угадывалось – традиции и структура иерархии в зависимости от репрессивного климата в стране меняются уже десятилетия. Это своего рода необходимость, без которой анархия перемелет всех. Все времена имеют свои минусы: Варлам Шаламов считал личный опыт лагерной жизни сугубо отрицательным. Но тогда – лагеря и зоны, руками загнанных туда мужиков и инженеров, пасомых жёстко безжалостными пастырями, хоть что-то производили, хоть как-то, платя кровавую жертву, ценой жизней, строили университеты, фабрики, прииски, шарашка проектировала лучшие в мире самолёты, танки, разрабатывали месторождения. Цель была определена, воля каждого члена общества способствовала направлению всей энергии к достижению этой цели. Согласившись с примитивным земным предназначением человека – вся страна, в том числе и тюрьма – стали частью экономики.

Сегодня, когда заключенных в тюрьмах и лагерях больше, чем в ГУЛАГе, когда централы переполнены, этапы следуют за этапами в переполненных "столыпинах" и воронках, когда на заготовленных за десятилетия шконках, человеко-местах, спят по очереди по двое-трое – все части системы практически не производят ничего. Из сектора экономики зоны плавно, в соответствии с дем. реформами, перетекли в сектор политики и "воспитания" и пассионариев, и маргиналов. В нынешнем ГУЛАГе настаивается такая вакцина, такая инъекция для общества, которая потом, оказавшись вновь в организме, ведёт к интоксикации, к самоотравлению, к практически необратимым последствиям: миллионы работоспособных и детородноспособных мужчин, годами не видевших ни труда, ни женщин, вернувшихся в не ждущее их общество, несут ему не благую весть о своём исправлении, а наоборот, все лагерные болезни во все сферы жизни. Общество ограничивается пассивной обороной: нанимает милиционеров на защиту от своего детища. Но это очень дорогое лекарство не действует на саму болезнь, сплачивая только симптомы, и загоняя ситуацию все глубже.

Облегчённый вариант этого далеко не пастеровского эксперимента нашего общества на самом себе я испытал осознанно где-то после 7-го класса школы, когда решил подзаработать на строительстве гаражей. Основа нашей бригады, возводившей бесконечный унылый ряд гаражей из плохого второсортного кирпича на городской окраине, состояла в основном из людей сидевших, и не просто сидевших, а голимых ооровцев, расписных – то есть синих от татуировок с ног до головы, оттянувших лет 12-15 каждый как минимум. По тем временам это было близко к потолку (п/ж ещё не было, зато был расстрел) – за убийство, разбой, грабёж (в 50-е, по воспоминаниям очевидцев, банк в Сыктывкаре грабили чуть ли не каждую неделю – американские вестерны, по сравнению с теми нашими бандами в тайге, отдыхают).

Там, еще школьником, в одной связке с прошедшими лагеря немного странными для меня людьми, я научился не бояться системы, и одновременно пить дешёвый портвейн и разбил свою первую гитару о застывший, ничего не стоящий бетон. Там меня постарались выучить строить так, что через неделю ещё свежая кирпичная стена вдруг неожиданно начинала заваливаться. И единственным лекарством от этого, я помню, было возведение контрфорсов. Таким важным словом наш бригадир называл временную стенку, которая ставилась поперёк направления завала падающей поверхности гаража. Вместо нормального строительства мы сначала, руша все графики вышестоящего СУ, возводили одну синусоиду в полный рост, потом практически сразу – контрфорсы, куски косинусоиды. И в результате – счастливые обладатели тогдашних "копеек" и "москвичей" ездили на своих ласточках змейкой, как вполне благополучные немецкие бюргеры в своих дойч-деревнях, где эта "змейка" сделана искусственно, оформленная в виде аккуратно уложенных лежачих полицейских и милых клумб.

Там я научился первым росткам идеологии и устроения человека:

– Ломом, Юрок, лучше целить человеку в живот – он мягкий…

– Коммунизм, Юрок, он как горизонт. Ты к нему идёшь, а он удаляется, удаляется…

– От работы кони дохнут, Юрок. Пусть, начальник, лошадь думает – у неё голова большая.

– Ну что, пристёгиваем рога и попёрли плужить?

Там, так и не привыкнув чифирить, я увидел первую в жизни бессмысленную смерть: огромный незлобивый Тарас, из живых существ более всего привязавшийся к маленькой ливретке, постоянно сидевшей у него на руках, как горностай у да-винчиевской дамы, пошел ночью проверить – как там дрова для битумной печки, а скорее всего просто прогуляться со своей Лиской – на дрова и на все остальное материальное всем было глубоко "по". Надо же, чтобы именно в эту звездно-лунную ночь каким-то цыганам как раз понадобилась машина дров. Тарас получил дробью в упор из обреза, Лиска осиротела, сидела в углу возле буржуйки, ничего не ела, пока не умерла с тоски.

Десятилетия противостояния выковывают до определенного совершенства методы вербовки солдат обоих основных армий системы и антисистемы, и способы удержания стада в повиновении. Система штамповала фильмы от "Джентльменов удачи" до однообразных детективов с главным героем милиционером, наделенным дьявольским (или мелко-бесовским) умом и его же местечково-дзержинскими приемчиками и ужимками. Во имя высшей коммунистической справедливости хитроумные защитники закона в основном внедрялись в криминальный мир и взрывали его в зародыше. Как ангелы мести герои Збруева и Конкина принимали вид оборотней криминального мира, и действовали коварно и беспощадно, не как мужчины или рыцари, а как власть имеющие мелкие хозяева, послушные основному хозяину стада – овчарки в волчьих шкурах. В личной жизни герои в форме, которую не снимали никогда, выбирали себе женщин из добропорядочного стада, которых заражали тем же вирусом – вседневного и всенощного почитания основного своего богатства – хозяина системы.

А в жизни торжествовал донос. Героев в мышиной форме в реальности было очень мало. Об этом криминальный мир знал прекрасно. И, пользуясь этим, создавал целую антисистему воровской романтики – очень многие пришли в этот мир, увидев очевидную слабость системы, охранявшей не закон, а хозяина закона в системе путём естественного отбора наиболее послушных и дающих хорошие показатели. Становилось все меньше места для героев и все больше зачетников, получавших "зарплату" за отработанные часы, за "плюсики" и "раскрываемость", процентовку, сухую мертвящую цифру, в которых измерялась верность хозяину.

В отличие от "мусорских", криминальные герои, их авторитет и похождения – всегда отличались индивидуальностью и реальностью, начиная от прозвища, кончая похождениями, и "подвигами". Антисистема выбрала много, очень много, чего система прямо переварить не могла, ограниченная идеологией – зачастую криминал впитывал и сплавлял в единую взрывчатую смесь противоположные вещи – от шукшинско-есенинской простоты до местечкового жаргона, и не только жаргона. Многое, очень многое, по чему можно было идентифицировать этот мир, было взято из попандопуловского мира – не только слова, но и многие опоры этого мира – из того же "одесского" материала.

Половина хаты спит. Лёха (с погремухой пока не определились – все ему не нравится: Пикассо, Мане…) рисует очередного котёнка с большим сердцем с надписью "Оно – твоё". Волчара смотрит телевизор и, почесывая живот, комментирует:

– Мишаня, вот что ты думаешь про "Черный квадрат"? Его вот реставрировать собираются. За Малевича слышал что-нибудь?

Мишаня, ходячая энциклопедия не очень литературных, но метких выражений, не отрываясь от холодной чисовской картошки с редкими прожилками тушёнки, кратко отвечает:

– Да куерга это всё. Грёбань полнейшая! Малевич – из погремухи уже все ясно: намалевал что-то, загнал за эксклюзивное нечто, и пялятся, как на полный песец – а!.. о!.. А на самом-то деле, посмотреть фактически, весь модернизм – грёбань: то хрен слишком длинный, то рубашка короткая…

– Что бы ты понимал! – Волчара спорит только для развлечения, лениво. – Просто когда на него смотришь, то индивидуализируешься. То, что в тебе заложено – оно и появляется в твоих мыслях…

– Я и говорю – грёбань! Война в Крыму, всё в дыму – и ни хрена не видно! – Мишаня, доев пайку, идет мыть ложку, положив опустевшую шлёмку в стопку перед дверью.

– "Квадрат" – это, доведенная до абсурда стилизация, – вмешивается Лёха-Пикассо. Он сидит на брошенных на пол матрасах, предназначенных для тех, кого завтра "назовут" (вызовут в суд на продление санкции, или просто к следаку). Это матрасы из тех, что похуже, свёрнутые уже в "чисовские рулеты", чтоб только взять их с утра вместо своих – все равно потом возвращаться, вновь застилать постель, лишние хлопоты, ведь в последнее время практически никого не нагоняют?.

Волчара, оживившись от неожиданной прыти молодого и зелёного. – Сына, что ты умничаешь, грёбаный стыд? Как ты выражаешься – стилизация, абсурд… Что такое, по-твоему, эта стилизация?

– Ну, это когда вместо лица, например, рисуешь овал или круг. Вместо ушей – треугольники, и так далее… – Пикассо умничает и важничает.

– Ну и что по-твоему, кукусик, стилизует "Черный квадрат"?

– Не знаю, это может быть всё, что угодно.

– Да не всё, что угодно! – раздражается Волк. – Вот если ты вместо котенка девушке пошлёшь квадрат, и ещё напишешь: – "Он твой" – это будет нормально? А вдруг это стилизация, доведенная до абсурда какого-то хрена?! Он твой…

Волчара и смеётся, и возмущается.

– Это будет грёбань, – подтверждает вновь Мишаня, сметая в ладонь с общака кожуру лука и чеснока.

– Нет, конечно, – Пикассо наивно пытается ещё сказать что-то выученно-умное, но Волчара его пришпиливает:

– Это будет точно ни хрена не стоящая грёбань! Потому что любой повтор – это ухудшение, как оригинала, так и бездарной копии. Как все твои котята, кукусик! Они твои!..

– Что ты хотел этим сказать? – обижается Лёха.

– А то, сына!.. Что ты не знаешь, а мелешь, стилизацией чего первоначального был квадрат?! Наверняка всяческой мерзости, что есть в человеке – его волосатых ушей, соплей, грязи под ногтями. Это шерсть, это чесотка, это менты, которые тебя принимали и держали на кулаке пару суток, это терпила твой, подельник, чесантин, который тебя сдал – посмотри внимательно! И если ты это будешь повторять – ты тоже будешь как тот мерзкий тип, который первый это нарисовал и разрушил нормальное искусство. Стилизация! Абсурд! – это все вонючие съезды. Рисуй котят и больше не вякай. Надо рисовать нормально – лес, бревно, три медведя, вот это я понимаю!

– Ты же сам говорил – индивидуализм, – подкалывает Лёха.

– Но я же не сказал, что это хорошо! – радуется Волк, поймавший в лапы котёнка. – Запомни, раз папа сказал, значит это так.

Мишаня, покончив с картофаном, и не спеша потягивая чаёк, улыбается своим неправильным прикусом:

– Вот, нашли на чем свернуть кровь!.. При чём тут стилизация, индивидуализм… Я понимаю так – если бы мне за это покашливали по бане[6]6
  по бане – много, достаточно…


[Закрыть], так чтоб я мог семью содержать, ребёнка одеть – базара нет, я бы струячил эти квадраты пачками, вагонами бы грузил. А так просто, это даже не грёбань, а самогрёбань!

– Это как? – отрывается Лёха от недоштрихованной лапки.

– Как, как… Каком сверху! Очень просто – когда сам себя имеешь не снимая штанов. Вот как!

Дискуссия закрыта. Волк, протянув ногу, большим пальцем щелкает по кнопкам, переключая каналы в поисках нормального искусства – девушек, беззаботно поющих о белом снеге, связывающем нас с небом, раздражаясь от рекламы, как Лёхиных котят – таких же ярких и безжизненных, стилизованное пушистое ничто.