Текст книги "Россия в неволе"

Автор книги: Юрий Екишев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

– Старшой, в баню когда пойдём?

– Я что, на банщика похож? Где у меня надпись "баня"? Вопросы?

Баня жизни – то жар, то холод, вся дурь когда-нибудь выходит, до последнего лишнего слова, раскладывается всё по полочкам: свои – к своим, чёрные – к чёрным, белые – к белым. Приложится каждый к народу своему, как написано про ад, и про людскую жизнь. Здесь каждый страдает по-своему: для кого-то "золотая" также желанна, как для верующего – рай. Но многие не находят этого рая, вновь окунаясь сюда, где всё привычней, проще, потому что там – определиться и жить сложнее. Там, оказывается, тоже неволя, но такая хитрая, что не сразу это обнаруживаешь – выходишь, а кругом всё не то, и всё не так – и продают, и предают "за положняк"… – бредут мимо как ни в чем не бывало и "Домики", и "дяди Васи" – одна надежда, что в этой кровавой бане, в кровавой каше в стране – осталась здравость, осталось – белое, остались те, кто не будет писать докладные в кармане, продавать и предавать, кто просто добр, ни по какой причине, просто так – потому что осталась широкая русская натура, чистая ни по какой причине, Бога ради…

# # #

Перед глазами другое. Автобусом возвращаемся из Франции. На Елисейских полях уже зацветают каштаны, а в Белоруссии вдоль огромных полей, по перелескам, только-только занимается зелень. Вдали, по полям Белой России ползёт трактор. Здесь уже другой воздух – чистый, бескрайний. Здесь, по этим полям когда-нибудь пройдёт Хозяин – белый Царь…

Конец первой части.

Часть вторая.

 
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня.
 

М. Ю. Лермонотов «Узник»

# 15. Лучшие друзья девушек…

...Это арестанты. На словах.

Сколько изводится бумаги, ручек, времени, паечных пакетов на упаковку толстых малявок насчет "люблю-куплю", пухлых излияний арестантской любви – это ужас, тихий ужас, один из симптомов тюремной болезни, азартной игры в ничто, без игрового автомата, выигрышем в котором является ответный "сеанс", горячее послание, украшенное то отпечатками поцелуйчиков, то ароматом дезодоранта.

Вечерняя лихорадка начинается после вечерней поверки, когда открывается дорога на губернию, где содержатся и малолетки, и весь женский пол. Горсти мулек "Юлечке", "Оленьке", "Наденьке" – только успевают летать от решки к долине. Дорожники точкуют, ворчат и шутят, иногда ревниво, иногда раздраженно, сетуя на то, что любовь притворная и нет занимает столько сил, суеты. Любовь пышная, с красиво разрисованными розами и сердцами, и любовь первая наивная, восемнадцатилетняя, когда сосед-адресат все это воспринимает внешне легкомысленно, замирая внутренне, комплексуя над неподатливым почерком, потея над десятым черновиком одного и того же письма, консультируясь у старших по любому вопросу, написать ли что ему уже восемнадцать с половиной или не указывать эту "половину", и какой почерк мужественнее, с наклоном или круглый? Как сказать "я молод телом, но в душе уже..." – а что в "душе уже", мертвый холод взрослой обыденности? "Ненужный опыт общения с другими женщинами"? Или байроновское презрение? Как угадать, как отзовется твое слово... Вот фраза "не смотрите, что я молод по возрасту, многое в жизни мне уже пришлось испытать, и я далеко не новичок..." – не вызовет ли такая туманность и легкая дымка загадочности недоверия? – короче, как убить свое время, не убив душу, – как взглянуть в зеркало, и увидеть не бритую голову с порезами и пятнами авитаминозных прыщей, а умный понимающий все взгляд, не возрастные "хотимчики", а "мужественное выражение игнорирующего излишнее благополучие, знающего себе и другим цену, молодого, но опытного, красивого душой, слегка усталого, но не унывающего парня лет двадцати, в кепке и зуб золотой..."

Или написать "пацана"? А поймут? Может, лучше, мужика? Или, зачем им все это – они же не спрашивают, кем живешь? Хотя, с другой стороны, определиться не мешает, на всякий, а вдруг кто пробьет...

Сова грызет карандаш, лежа на подвернутом матрасе. На освободившемся на шконаре пространстве он выставляет чашечку кофе, кожаную пепельницу с откидывающейся крышкой, изрядно похудевшую тетрадь в клетку. И, медленно заполняя лист слишком наклоненным вправо почерком (читая, можно шею сломать), мечтает вслух:

– Вот бы нас тусанули с ними в соседнюю хату... Можно было бы по трубе сколько угодно разговаривать... Хоть целый день... Точнее, ночь! Я хотел сказать ночь...

– Надоест, Коля, быстро надоест разговаривать... – отрываюсь от книжки. Чехов уже почти дочитан. Впрочем, как и Бунин, и Лесков, и Достоевский, и Шекспир, и Цветаева, и даже Дрюон с Ремарком... Телевизора нет, остались только книги, дружба, и невысказанная любовь, наедине с которыми сначала трудно, а потом – все легче, и легче. А потом без них, с другими людьми, книгами и женскими образами – опять невообразимо трудно, как с тремя чеховскими сестрами... За несколько недель до этого хату сильно трясло – то загружали, то разгружали, – что больше похоже на транзит – толком и не разберешь, кто свой, а кто чужее чужого. Саныч уехал на этап, отдав на время Кольке "Сове" место на соседнем со мной шконаре, и – некому посоветовать, некому помочь. Амбалик, гений переписки, уже на пути в свой южный краснодарский край, уже далеко отсюда, уже отчужден этапами, пересылками, другими встречами, чифиром, упаковками феников...

Подсказать Кольке некому. Сидит, мается. Заразился Саныч с Олегом "Полосатым", заехав-то всего на недельку, перепиской. Первым делом выяснили всю движуху: кто где? в какой стороне "курицы"? – и мигом наладили общение с самыми на их взгляд лучшими из "незанятых"... – и укатили. А Колька, как мнительный гриппозник, сразу заболел, взял пример и тоже начал этот бесконечный бессмысленный танец вокруг "люблю-куплю", но только не хватило еще гормонов, брачного пороху, токовать по-взрослому – так, цыплячий лепет.

– Арчи, Леший, есть стихи какие? – спрашивает он у своих коллег-дорожников, здоровячков-мужиков, уплетающих с утра до вечера бичики, картофельное пюре, колбасу, сальцо, мамины пирожки – вперемешку с пайкой – впрок, хотя на этом не запасешься, да и дней-то таких, когда заходит дачка – мало. Вот и приходится – чуть вспышка, чуть дачка, кабанчик! – не зевать, тут же кто с плошкой, кто с ложкой, кто его знает, что будет завтра? Дурак Колька, мышей не ловит, не отбивает дуплей, как можно делать выбор между поесть и стихами? Конечно, поесть! А девушки, и девушек – потом... Да и стихи-то, по правде сказать, хоть и есть – но все уже потертые, не первой свежести, "Я вас люблю, хоть я бешусь..." – писано-переписано до дыр, а не хочется чтобы Оленька или Наденька вдруг обнаружили, что ей и соседке послали одинаковый стих... Это для них, как одинаковое платье – теряет всякую цену, и даже в крайнем случае может объединить против общего врага – парня-обманщика, или же всего мужского пола.

Время течет, проходит, иногда возвращаясь вспять лишь призраком былого, слабым отражением прошедшего, вновь с чьей-то молодостью обновляя старые глупости и ошибки, завершая круговорот, из которого можно вырваться лишь со смертью, войдя в жизнь вечную, без-смертную, и без-временную, в жизнь, не несущую смерть всему живому, цветы которой не увядают, но пахнут вечностью и раем, и возможно, еще каким-то неведомыми, забытыми за тысячелетия, ароматами, которые оживают на миг – мелькнув, как молния, напомнив, что сотворен ты был для великого, но тонешь в суетном и мелком, без-вкусном и без-цветном, одна лишь любовь в своем простом наряде способна дать надежду, что все не напрасно – ни один миг, ни один шаг по этой крутой лестнице. Но мы, как рыбы в быстром потоке, прыгаем вверх, не различив своей цели от обманки с наживой, и вновь попадаемся, когда в слезящихся глазах сквозь струящийся полумрак неверного туманного будущего выхватываем опять, в который уже раз – одиночество и оставленность, обманываясь в обманывающем нас настоящем, которое попытались обвести вокруг пальца.

Новости о настоящем, уже ставшим прошлым, пока они дошли до нас. Газеты месячной давности, набитые, как дохлая рыба, протухшими новостями и мыслишками-опарышами, дифирамбами великим и заботливым карликам в обрамлении узаконенного беззакония, раздачи кому титулов – мисс, человек года, а кому – сроков... Информационное безумие: все плохо, но правят нами хорошо – шизофрения... В России все спокойно, но каждый день почему-то штурмуют квартиры с "боевиками". Народ молчит, но то там, то здесь – склад с оружием, ограбления инкассаторов, ни одного слова ни об одной из десятков тысяч умерших деревень, но "мы в пятерке по экономике"...

Радио "Маяк" – точнее, как его зовут на централе, как одушевленное чудовище – "радиоманьяк" каждые полчаса изрыгает эту неперевариваемую смесь, отрыжку, начиненную тотальным враньем, а потом, после краткой голубенькой политинформации – начинает крутить одни и те же песни. Другого не дано. На Новый год сбилось пару раз на "Русское радио", но тут же местный ди-джей вернул все на круги своя: от Макаревича с каким-то Сергеем или Семеном Канадой – аллергия у большинства с позывами к рвоте и признаками неконтролируемого бешенства. Особенно от загадочного Канады и его ежедневного (на протяжении полугода!) мега-супер-эмпти-хита "Орел и решка..." Некоторые уже предполагают, что это Киркоров или Леонтьев подшутили, и под псевдонимом крутят этот двадцать пятый кадр на всю страну, которая то с одной, то с другой стороны смотрит в решку... – от тюрьмы да погон не зарекайся. Впрочем, чем служить маньякам, уж лучше сума. Уж лучше быть нищим, чем продажным.

Кажется, что выйдешь, – и если их встретишь – Макара с Канадой особенно – снова раскрутишься по 105-ой (преднамеренное, злое умерщвление в трезвом уме с целью избавления остальной части русского мира от серости и банальности, макслеонидовской глупости и уматурмановского балдежа)...

Незаметно заканчивается весна. Которая чувствуется только по картинке за решкой. По едва поголубевшему прямоугольнику открытого квадратика (остальные – немытые, серые, чисовские, недоступные). По слабым ароматам, залетающим случайно в одетые в "шубу" стенки прогулочного дворика. И вот – первый комар. Начало лета. Дрозофил по потолку хаты – все больше. Начинается запрет на все скоропортящееся – майонез, сливочное масло, колбасу... Летний тюремный пост, умноженный на и так скудно сбираемые, отрываемые от семей, дачки загорающим тут арестантам...

И по "радиоманьяку" – каждые полчаса тревожные новости о череде ограблений банков и инкассаторов. Всеобщий минутный интерес. Поймают, не поймают? Одних поймали, другие ушли. Лучшие друзья арестантов это... бриллианты.

Ограбление в Чите. Пик жары в Москве, рекорды температур по стране, волна ограблений с крупными суммами, расстрелянные охранники, "Вот, новый поворот, и мотор ревет", самопропаганда профсоюзов со спортивной окрошкой – корм для свиней, из которого каждый случай дерзкого нападения вызывает в тюремном организме волну какой-то радостной сопричастности: сколько отработали, сколько было человек... Каждые полчаса скрипучий "радиоманьяк" сначала обливался потом от московской жары, и потом скупо сообщал, будто отработались в его кладовых и подвалах, как пушкинский скряжистый рыцарь – уточненные цифры, количество миллионов рублей, килограммов и граммов золота и серебра, растаявших в неизвестности.

Где эта Чита? Где-то далеко "шумят поезда, самолеты сбиваются с пути..." – наверняка дичь, провинция: один аэропорт, одна бамовских времен железка и асфальтовая дорога сталинского образца. И тайга, вечная угрюм-тайга, с такой же речкой, по которой уплыть бы им с этими мешками... Нет, не удалось.

Уйти – и сложно и просто. Каждый, почти каждый здесь это знает. Через пару дней – другие новости, "радиоманьяк" рад до усеру: кого-то взяли в аэропорту с прессом денег (по хате – вздох разочарования...), в перелеске "случайным прохожим" найдены недостающие миллионы (вздох, еще один – зато "радиоманьяк" торжествует, расписывая с утра до ночи, что взяли пятерых, всех пятерых). И через некоторое время, все тем же голосом, привыкшим к бесконечному вранью – взяли четверых, и нашли еще одного, прикопанного уже где-то. Без запинки. Без тени смущения, не краснея (а кто увидит?) – еще вчера взяли пятерых живыми, а сегодня уже их стало четверо, и один якобы в земле (уточненные данные, конечно, за несколько дней "уточнили", а то вдруг на наших ушах доширак не удержится – лапша должна быть качественной, добротной, сказано взяли четверых – значит, четверых, плюс-минус один, это уже мелочи...)

И очень качественная своей правдивостью, провинциальной невыдуманностью, новость про деньги, найденные в лесочке под Читой каким-то "прохожим", будто окурок в проулочном дворике...

Осталось только профессора Капицу засунуть в радиокоробку, чтобы он рассказал нам все это "очевидное-невероятное" – в оконцовке все в хате стали раздражаться на каждое сообщение – да ну на хрен! – а "радиоманьяк" все продолжал смаковать поимку налетчиков, исполняя при этом, казалось, каждые полчаса при этом сообщении свой маниакальный майкл-джексоновский танец. Как только у него нос не отвалится от духовного сифилиса: то петь голосом "Аббы": мани-мани-мани-мани, то сокрушаться, как красиво пацаны отработались, то злорадствовать, как одного из них взяли в частном аэровокзале, с наклеенными усами, бородой!

– Эх, дурни, тайга же там кругом... Сел в лодочку, и плыви себе туристом... – вздохнул кто-то, пока радиомонстр катился по стране волной, вызывая ответную волну желчи в людских умах, занятых повседневностью, и во многом оскудевших от нелюбви и нищеты.

– А дерзкие ребята! – ответил Шувал, и принялся вновь разжевывать спичку, размышляя над очередной отпиской по женским адресам.

Радиоманьяк будто школьный учитель, как наяву, вновь прошелся по хате, пройдясь от убийств к погоде, от рекордов похищенного к рекордам температуры, вновь пережевывая эту пищу всех радио– и теле-монстров. Хорошо, что в хате нет телевизора, а то и телекамеры бы мозги выели.

В Москве беспрецедентная жара, а у нас – снег за решкой, мелкий, колючий, противный, как сухая чисовская сечка. Повешенное в качестве занавески одеяло надувается внутрь хаты, как серый с белыми крестиками парус. И эту слабую преграду, приходится снимать к каждой проверке – не положено, вдруг решку подпиливаем, да еще в хате побегушник Костя, которого проверяют каждые четверть часа (вдруг надумал очередной, седьмой, побег... – бац "красную полосу", особый контроль). Сова завернулся в лантухи, да еще накинул сверху на лицо свою кожаную куртку, напоминая свернутую, спеленутую куколку-мумию какого-то неизвестного огромного насекомого. Действительно, что из него вылупится в местном инкубаторе? Пока что этот короед способен рассуждать о Боге, о правильности жизни без предательств (его подельник грузит, а он только улыбается), получая дачку от мамки с бабушкой тут же раздает сигарчухи всем, кто ни попросит, да не по одной, а пачками, слегка при этом розовея от удовольствия (правда, смотришь, дня через три уже вновь стреляет, по одной).

Шувал, зная, что Сова спит чутко, толкает его локтем. Сова отзывается из-под куртки неопределенным стоном, означающим: что хотел?

– А дерзкие ребята... Тридцать шесть мультов, это сколько, если на бакинские перевести?.. Мульта полтора... А ты, Сова, за сотовый задроченный какой-то заехал! И то не смог отработаться, пятера твоя... Что жил – то зря!

Хотя, этой жизни-то у Совы – восемнадцать лет безотцовщины. Он еще, судя по движениям, неловким пируэтам худосочного юношеского тела – ребенок даже не вчерашний, а еще сегодняшний, только вошедший в эту реку, несущую его в невидимую даль, мимо наклеенных на шконке суперкаров и красоток, несуществующих и недоступных.

Сова высунул из-под куртки руку, потом появились его сверкающие огромные глаза, поинтересовался у Шувала, остановившегося над какой-то строкой:

– Оля?

Шувал, смакуя очередную спичку, кивнул.

– Не идет?

– Да вот, написал ей, что "чипы горят". А она не знает что такое "чипы". Спрашивает, волнуется, вдруг это что-то особенное. А мне хочется какой-нибудь стишок влепить.

– Хочешь напишу? – щедро и резво откликнулся Сова.

– Напишешь? Спасибо... Я знаю, что ты напишешь. Лучше, конфетой угостил бы друга...

– Конфеты кончились. А стишок я хорошо напишу, – волнуется Сова, встревожившись, что кто-то считает будто он что-то делает плохо: пишет мульки, стихи, юношеские откровения – почерк не тот? или слова?

– Спасибо, мне уже Шприц однажды написал. Весь день пыхтел, а потом родил. Говорит, садись, сейчас буду читать. Сейчас, вспомню... Наизусть врезалось... О!

Здравствуй, дорогая!

Отписывает Шприц!

С днюхой поздравляю!

Хули ты молчишь?!

И смотрит на меня – ну как? А я даже сказать ничего не могу – сигарета прилипла... Как присел, так и повалился на шконарь, от смеха...

Сова тоже хохочет, спрятавшись в лантухи, как стыдливая девица, а Шувал продолжает, улыбаясь:

– А он обижается – ты че? Шувал, что-то не так? Рифма вроде нормальная: шприц – молчишь, там и там – на "шэ".

А я – закатываюсь в истерике! В простыни закапываюсь. Он повторяет: "Здравствуй, дорогая! – а что? Хорошее начало. Традиционное. Забитое, малость, конечно, ну ничего. Отписывает Шприц – а что не так? Я же не сухарюсь. Как зовут, так и пишу. Если что, ты из-за этого!.. Так Шприц поменяй на Шувал, делов-то! Просто в образ вошел. Поставь – отписывает Шувал, тоже на "шэ" букву, сойдет! С днюхой поздравляю – это самое тяжелое, потому что дорогая, хотя, поздравляю с днем рождения, чтобы "с днюхой" втиснуть, чуть все чипы не сгорели. То с днем, то с именинами долбаными – чего только не пробовал... Пришлось с днюхой написать. Конечно, не ахти как интеллигентно, зато – в струю! Ровно по количеству слогов, я проверял! Ну и хули ты молчишь? Что тут не так? А хули она, Паша, молчит? Животное... Ты же ей когда еще отписал... Ну что ты ржешь... Шувал, ну что не так – хули ты ржешь?" А я ни слова не могу сказать – задыхаюсь. Приход, аж потемнело в глазах.

Сова, хихикая под одеялом, замечает сквозь смех. – А что? В самом деле, что такого? – и просто радуясь вместе с Пашей его рассказу, что сказать – дитя!: – Ой, не могу. Спасите меня от этих лютых поселенцев... Где вас только набрали по объявлению? Сова ты придуряешься, или не понял на самом деле? – Шувал, прошедший огонь и воду, кровь чеченских зачисток, потерявший практически всех друзей, обращается к худому, сотрясающемуся от радости червяку:

– Сова, притворяешься? Варакушечку за дурость? Ну, покажись!

– Не-а! Я не дебил!

– Ну тогда печенюшечку по лбу!

– Не-а! Что я, дурак что ли?

Мы как солдаты, даже не идущие к победе в невидимой войне. Свыкшиеся с тем, что есть только миг, в окопах, с окопным грубым юмором, без которого – не обойтись. Только миг этот – как капля янтаря, в котором мы барахтаемся – и вовсе не между прошлым и будущим, которых нет, как нет на земле полной свободы или безгрешности. Тюрьма, как улей, напичкана только не медом, а нами: то возбужденными, то сонными.

Около полуночи. В хате потихоньку стихает ажиотаж – мульсы отправлены, ответов пока нет. Иногда, правда, смотришь, пошла мулька – и неожиданно, под надуманным предлогом – тусанули обратно. Якобы пайка плохая, хотя наверняка, стоит там какой-нибудь гаишник-малолетка, пост ДПС на дороге – прохлопали мульс, пробили, а кто это пишет той же Оленьке, которая с кем-нибудь из них в придачу пишется. И мучайся гневом праведным-неправедным, ругай вовсю ревнивого малолетку-дорожника, посылай его в, и к, и на!.. Как это, почти весь централ, вверх-вниз, по долинам, по решкам мулька проскочила, а тут, дойдя до губернии – пайка плохая!.. Кто-то воюет, а кто-то дуркует!..

Шувал разозлился не на шутку. Прошел засады, зачистки, ловил измену, в которую кидает на настоящей войне после затяжки планом, посттравматические синдромы и многолетние тяжкие запои – шатанья по окопам злой нынешней "мирной" жизни, дурных командиров и верных подельников, потери, потери, потери, лучших, лучших, самых лучших друзей – а тут какая-то наглая маленькая хитренькая ручонка ему стопари выписывает:

– Опять на том же месте! Как это так – пайка плохая! Она, выходит, весь централ пробуравила, пайка была хорошая, а тут – возвратом... Пайка плохая... Вчера на миллиметр, ровно на миллиметр "эм"-ка была длиннее спичечного коробка – опять эти же малолетки возвратом толкнули! Что за дурь! Ну не уроды они после этого?! Маленькие дурковатые прыщавые пупырчатые уроды! Да, Сова? Тебя ведь оттуда подняли? Тоже мульки прохлопывал?

– Я нет... – ржет Сова под одеялом.

– Я убью их на хрен... – пропел Репа на манер оперной арии или пионерского сигнала. Это шутка, конечно, но все же останавливать воина на полпути к женщине, на четверть шага от ницшеанского отдыха, единственного и естественного – опасно. Воин может снова вспомнить, что создан для войны... И ушатать всерьез.

В Москве – "небывалая жара, перекрывающая абсолютный рекорд температур", "профсоюзы стоят на страже интересов граждан", "Путин – тут, Путин – там", а за решкой – усыпанный бисером снежной крупы серый шифер, дрожащий от ветра. Хата, будто стадо телят, выращиваемых "холодным способом", утепляется как может – все заползли под одеяла, куртки, в штанах, как челюскинцы – по хате гуляет почти полярный, арктический ветерок... Репа в своем углу высунулся из-под всех утеплителей, прикурил "Честер" – и тут же вихрь по кругу доносит вкус до другого уголка, просквозив все преграды. Опять "Шизгара", "Я буду долго гнать велосипед" и очередное промывание, очередная всероссийская процедура промывания мозгов читинской касторкой. Что делать? На зимовке – информационный холод и голод – некоторые еще не замерзли насмерть, еще шевелятся. По сравнению с тонущей, ограбленной страной – это всего лишь учебный случай, всего лишь азбучный пример не продуманного до конца отхода... Грех взять награбленное, по сравнению с вывезенной за границу страной, оккупационной нищетой, бездомностью и никчемностью – просто комариный укус. Объект, на который можно потратить несколько мгновений, минут, движений.

– Загрузят по полной. "Пэжэ" голимое кому-то светит, – комментирует Шувал. Долгая арктическая пауза.

– Да не... П/ж не дадут... – Сова, ночная птица, отличающаяся длинным носом, который нужно всюду сунуть о чем бы ни зашла речь: о женщинах, о пожизненном...

– Да что ты говоришь, малыш? А не слышал – за две курицы мужичок 11 строгого взял?

– А за вагон взрывчатки – условняк!

– А Носу из 62 за то, что спьяну на катере покатался, знаешь сколько дали?

– Ну сколько? Сколько!

– Десять не хочешь?

– Месяцев?!

– Лет, малыш, лет! Десять лет...

– Я в шоке!

Да, в судах, особенно в Коми – творится невероятное. Погода отдыхает. 11 лет строгого за курицы – это не вымысел, и не предел. Дядька этот недавно уехал с централа на зону, так и не добившись правды ни в судах, ни выше. На исправление. На искупление своего греха перед законом и людьми. На дворе 21 век, но судя по температуре – то ли середина, то ли первая половина 20-го.

Липа-Малой, больше похожий образом на безобидного цыпленка. Когда он поел, когда он отправил почту, когда кони сплетены, пули заряжены – он счастлив. Когда он счастлив – по его лицу блуждает загадочная монолизовская, давинчевская улыбка. Он приехал на централ с поселка за добавкой. И получил ее: 2 года и 1 месяц строгого. За якобы унесенные махом, за один присест 412 кг тушенки. 700 с лишним банок соевого суррогата, унесенные хлипким Малым по материалам дела – в один час. В тот день, когда он сидел в изоляторе. И хозяин, и все подчиненные – знали, что это так и было. Но тогда на кого списать тушенку? А тут, удобный случай – за Малого вступиться некому, далеко он от Ельца заплыл, да и внешность жертвы к тому располагает. И в отсутствие совести в организме системы и однородных переродившихся органов (сыск – прокуратура – суд...) так легко добавить очередную единичку в уравнение "кубы = рабы". Надо только подчистить циферку в журнале учета, что Липа вышел из изолятора раньше. И чтоб мусорок, отвечающий за тушенку, сказал, что слегка ошиблись, вот и пришлось исправить циферку, залив "Штрихом". И надо чтобы судья все это подтвердила, кивая важно головой, и поддерживая прокурора серьезно озабоченного соблюдением законности со стороны "контингента" (неважно, что он такой хлипкий и безобидный, как Малой). Угадать нетрудно и ответ в строках приговора – "2 года и 1 месяц строгого", держал! Валентин Дикуль по грузоподъемности отдыхает...

Тимур спокойно сидел на суде. Скучал в клетке, запрятав руки между колен – холодно. Судья молча читала материалы дела, как кондукторша показывала, что неделю назад заходил в автобус кто-то похожий на Тимура, что у женщины из сумки при этом пропал кошелек... Адвокат потерпевшей втихаря достал курительную трубку, кисет с заморским табаком, и потихоньку, что-то нашептывая на ухо, давал понюхать молоденькой помощнице прокурора, а та закатывала глазки, вся обтянутая своей синей формой, как шахматная фигурка. В этот скучный момент в зал суда влетела какая-то толстенькая бабка-пенсионерка, и с истошными нотками, заорала, указывая на сжавшегося галчонком Тимура:

– Это он, он убил!..

Все опешили. Тимура судили за автобусную кражу, а тут такое... В зал сунулся красный от напряжения судебный пристав, и схватив бабку за загривок, как овчарку, на ходу извинился перед судьей:

– Извините, зал перепутали...

В длинной череде коротких дней – все быстро, наспех, временно: знакомства, семейки, тюремная любовь. Но иногда все наоборот, как в выходные в одной последовательности с праздниками, когда ни свиданок, ни судов, ни библиотек, ни газет (впрочем, и так старых), ни ножниц для подстрижки (или машинки), ни санчасти (феники, мазь Вишневского, активированный уголь, один и тот же желтенький антибиотик от всех простуд...), ни спецчасти (в которой две вовсе не "мелкокалиберные" красивых девушки: темненькая и светленькая), ни писем, ни бани, ни даже режимника (с его руганью или беседами о том, что на дворе перемены, что тут тоже люди сидят, он понимает, и что все мы под Богом ходим...), и уж тем более хозяина (его день – вторник, или когда комиссия пожалует). Тишина. Только одни и те же песни: то "Queen", то "Виагра": "Лучшие друзья девушек – это бриллианты"... (давно уже здесь никто и слыхом не слыхал о Мерлин Монро, обронившей эту фразочку, принадлежность которой для обывателей централа тоже покрыта мраком).

Заезжают, выезжают, стираются и редко вспоминаются лица тех, кто еще вчера с тобой делил одну пайку, мылся в бане, пережидал в боксике очередной бессмыссленный шмон (оборванные дороги тут же восстанавливаются, да и попробуй не сделать этого – повесят на дверь шерстяной носок, заморозят! – и что жил, то зря...) – а сегодня вместо этих лиц рядом уже другие. Варианты бесконечнее бесконечности, в этой шахматной партии не только белые, черные, красные и голубые... Есть и перекрасившиеся, есть и пешки, лезущие в ферзи, и много разных скрытых неизвестных в этом уравнении, где человек – это свобода, но каждый ее понимает по-разному. Все нелепее маленькие отдельные трагедии, все туже гайки "демократического суда" (еще вчера вышка была пятнадцать, и надо было до хрена делов чтобы ее получить – кучу 105-х, доказанных, со всеми отпечатками, и опознаниями, и подписями на том месте, и подтертыми циферками, и опровергнутыми алиби, а сегодня – за прогулку на катере: 11 строгого...). И все мельче и слабее человек и его большая маленькая семья – людских хат уже поровну на централе с шерстяными ("бээс"-ники, "рабочка", пидоры...). И с дорогами все больше проблем: обложат со всех сторон – и думай, как связь держать, с кем ловиться...

Сашка, деревенский мужик, заехавший на белом коне и с белочкой на плече, рвавшийся в первые сутки в дверь, на вахту – отдуплился, отмяк, взял на себя все полы, все, как он назвал, сам "пхд" (производственно-хозяйственная деятельность), и даже постарался больше никого к этому не подпустить:

– Я сам! Ух, как соскучился без работы! Дайте мне фронт работы, не могу просто так сидеть...

Для некоторых, может, это и нежданное благо – есть время протрезветь, подумать, поразмыслить – кем жил. У Сашки уже от пьянки – ни семьи, ни угла своего, ни хозяйства, ни перспективы впереди. Ему полезно пообщаться с людьми – это точно. Он в своем покинутом на произвол судьбы лесном поселке, в одиноком углу в малосемейке – не ел столько, и не отдыхал, и не видел себя со стороны, как катился коробком вниз, как камнем летел на дно адской пропасти. Правда, с пищеварением у него наладилось не так быстро, как с рассудком – за годы питья – не того, заржавел механизм. Съест порции три, а потом неожиданно, в самый неподходящий момент – как сделает залп! И из-за ширмы – звуки, будто заводит кто-то подолгу дряхлый мотоцикл, и повсюду запашок "несгоревшего" топлива – так и до булемии недалеко... И шутки по хате соответствующие – тех, кто не спит, убаюканный в тысячный раз повторенным "Белым теплоходом...", кто уткнулся в подушку от удушающей хим. атаки запахом проскочившей через Сашкин организм чисовской баланды, макарон, кислого серого хлеба, испеченного на дрожжах десятилетиями не менявшейся закваски, с достопамятных красно-кровавых времен.

Кем он мог бы быть, Сашка? Без одной секунды электромастер (не досдал один зачет, запил), кандидат по лыжам (бегал за район, дальше денег не хватило), состоявшийся охотник и рыбак – три избушки в Удорской тайге, и несостоявшийся муж и отец троих детей: девочки и девушки... И – никто.

Все в прошлом – охотничьи тропы и рыбацкие избушки. Как в прошлом и спокойствие того края, где раньше были только охотники и рыбаки. Сто лет назад в этом краю не было ни самоубийств, ни намеренных убийств. Как не было ни "Трои", ни падающих с неба отработанных ступеней ракет, несущих не только заработки искателям металлов, но и настоящий повальный рак и прочие "прелести"... В недавнем, социалистическом прошлом – этот край был отдан болгарам, которые получили его в виде своей лесной делянки, и угнали, сколько могли, в солнечную Болгарию – и леса, и девчонок... Оставив на растерзание пустые общаги и временные дома.

Он из тех, кто способен, в минуты трезвости, матернуть главу района: что ты делаешь? почему все распродал, мать твоя женщина? почему все ларьки в селе у кавказцев? Почему разрешаешь везти сюда "Трою"? – и не больше. Сказал, значит успокоился. Вынырнул на миг из пьяного угара, убедился, что работы нет, услышал горькое, что у главы района родни неустроенной хватает – и восвояси, в запой.