Текст книги "Россия в неволе"

Автор книги: Юрий Екишев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

# 19. Рецепты счастья из сечки, баланды и воспоминаний.

Итак, к чему пришли? Что такое преступление, и кто преступник?

"Война лучше мира, удаляющего нас от Бога". Это сказал святой Григорий Богослов. "Если ты выйдешь на перекресток и увидишь человека, хулящего Бога, да освятятся руки твои в крови нечестивца" – Иоанн Златоуст.

Куда уж дальше, если такое нам говорят, не скрываясь за ложным смирением и послушанием, отцы-основатели Церкви?

А что ещё по уверениям всех нынешних идеологов, внушающих слепой толпе – "только бы не было войны" – повторенных тысячи раз зомбированным, блеющим от страха, непонятного страха, стадом, является большим преступлением? Сказывается – нынешний мнимый мир. Мир, удаляющий нас от Бога и Святой Руси. То же можно сказать обо всех остальных, детально прописанных в кодексах, прегрешениях.

Приближает ли нынешнее состояние наше на краю пропасти и катастрофы, царящее по всей России, нас к Богу? Нет. Все симптомы, по которым можно было бы распознать то, что происходит (а не то, что навязано сладкоречивыми СМИ) – говорят об одном – о преступлении и о тайне преступников которую будем обозначать для краткости одним словом, пидерсией, творящей это преступление – против Бога, против России и её народа.

Пидерсия отравила и уничтожила практически всё. У страны украдена Церковь, в её полноте. Под рясами МП-шников сегодня вольготно себя чувствуют, как мы видим, конторские стукачи, продавцы таинств, с педофильским лобби во главе. Вкушая их даров и общаясь с ними, человек приобретает невидимые поначалу, но проявляющиеся затем в его поступках – болезненные шизофренические признаки, принимая за Церковь и сладкоречивую проповедующую псевдо-православность и покорность богоборческим властям и извращенную в духе акционерного общества с признаками экономической пирамиды продажность основных таинств. Всё это производит покорных дезориентированных рабов Пидерсии, обезоруженных в самой сокровенной области, в области веры. Именно поэтому верная служка Пидерсии – МП, не являющаяся никоим образом уже церковью – так нападает на Белую Церковь, Российскую Православную, дореволюционную – не торгующую ничем, даже свечками (заходи и бери), не стучащую "красным", не отказывающуюся от святых и их войны, которая лучше, конечно, педофильского продажного мира.

Кроме духовного яда Пидерсии, мы прекрасно знаем и о другом – о распространении наркотиков, которые попробовала практически вся молодежь, о потворствовании гомосексуализму и педофилии с их маршами, парадами и клубами, о практически узаконенной женской работорговле… И так далее. Список симптомов велик. Мы всё дальше удаляемся от целомудренной, культурной, богобоязненной державы, и всё ближе к чему? Правильно, к небытию. К состоянию навоза, на котором вырастут другие растения, нерусские.

Вычислим, постараемся понять – кто преступник? Кто составляет основу Пидерсии, её костяк и движущую силу, кто питает её дух и злобу? Кому в итоге предъявлять счет за уничтоженные десятки тысяч деревень и поселков, сотни тысяч производств, воцарившуюся безысходность у желающих работать людей, за женское рабство, унижение и пренебрежительное невнимание и к старикам, и к молодежи, за разрушение армии, флота, последних оплотов Российской державы?

Можно прийти к ответу разом, увидев сущность происходящего, а можно последовательно отсеивая и отсекая лишнее. Продажные чиновники? Не совсем. Они ведь кому-то продались. Продажная правоохранительная система, судьи, прокуроры, не замечающие всеобщего развала, но гоняющиеся за дерзкими подростками, вкупе с милицией? То же самое – лишь исполнители, чьи-то "торпеды", пешки, видимые кусочки большого айсберга. Комики и педики, кривляющиеся каждый день с экранов? – лишь шестерки истинных преступников, проводники разрушительной идеологии, кони педальные, на которых ездят другие наездники. Барыги – олигархи? Больные жидовской болезнью: есть миллиард – надо два, есть два – надо четыре, есть четыре – надо двадцать, и чтоб у того, у кого было двадцать – не стало ничего?..

Определим, среди симптомов, сердцевину преступления – что первично, что вторично? Что делает Россию Россией, что стреножило её и не давало расправиться?

Основа России – православная монархия, суть которой небесная, воинствующая и созидательная любовь. Её проводник – Царь, его воинство, его дворянство и Церковь.

В нашем доме, и это основное – убит Царь, его семейство, уничтожено и вырублено с корнем дворянство, забито и затравлено крестьянство, с вызывающей звериной жестокостью распято священство, сломлено и разбито христолюбивое воинство и подвергнуто неслыханным в истории человечества поруганиям боголюбивое, любящее, жертвенное и созидательное русское общество. Что не сломано, то подвергнуто извращению.

Ознакомившись с характерными признаками этого преступления и повлекшими последствиями, можно сказать одно: идеолог, а значит и первый преступник – Сатана и его сынки, все сатанисты во плоти, жидовство ("ваш отец диавол"), как идеология разрушения, проявляющаяся в систематическом хамелеонском перевоплощении под разными лицами жалкой в своей ничтожной убогости пирамиды, хаос подсиживающих друг друга, подъедающих друг друга, "взлазящих друг на друга", жидов и поджидков, плодящих себе подобных путем инфекционным, духовным и физическим растлением, в центре которых, в центре липкого месива Пидерсии властолюбивые, боящиеся света, больные гордыней самодержцы, мнящие себя выше любого закона.

Что бы мы ни взяли, от частной проблемы всеобщего безотчетного чувства каждого русского, что что-то не так, до глобальных явлений национального самосознания и унижения – все ведет путем отыскания мотивов, исполнителей, результатов деятельности – именно к этой куче преступников, которые искусно маскируясь, "на пропаль" посылают нам других: плохих гаишников и дураковатых чиновников, которые нелепо выглядят либо ласковыми, либо вообще невменяемыми, не зная, что и сделать, что сказать – за веревки-то не дернули. Не надо бороться с продуктами жизнедеятельности, не стоит выгребать навоз – необходимо дать по той заднице, которая плодит весь этот мусор.

Пидерсия, вся нынешняя правящая верхушка, в основном скрытая в своих истинных действиях и чаяниях от посторонних глаз – вот кто сегодня говорит о мире. О мире, удаляющем нас от Бога. Им нужен такой мир, как способ продления своего царствования. Это мотив их криков о том, что гражданская война закончилась, приватизация завершена, все поделено и давайте без шума всех наиболее активных либо спровадим в лагеря, либо втихаря – на тот свет. И это же мотив перезахоронить Царя с его семьей – давайте прольем крокодиловы слезы и не будем к этому возвращаться. И это же мотив перезахоронить Деникина, великого воина, и Ильина, великого русского философа – на самом деле попытка захоронить их идеи и их устремления, как и саму идею Русского Царя – превратить всего лишь в давно ушедшую историю. Сделать свое преступление как бы не бывшим, вернуться на место преступления и положить цветочки – вот идея этого паразитического и педерастического клопиного рая, червящая втихушку новую мерзость, чтобы заполнить пустые места падальщиками, взращенными на её кроваво– педерастических не русских ценностях, признаках её масти.

Сатана с его материальной Пидерсией воссели над Россией – и наша война лучше их глянцево-гламурного, мира со сладким корпоративно-прожидовленным гедонистическим пожиранием России, её неземной красоты и белой ослепительной стати её сыновей и дочерей.

Только после уничтожения Пидерсии и избавления от всей её прожидовленной сволочи, от их ярма и ига – только тогда можно говорить о соблюдении законов нормального государства, о соблюдении Божьего слова, закона данного своим детям батюшкой Царем: вот это, деточки, делайте, а вот этого не надо, а за это буду нещадно лупить ремнем…

"Жидов, кои обрящутся в наших пределах – разрешаю убивать и грабить…" А всех остальных – нет. Таков был наш закон, из которого образовалась первая наша государственность – Киевская Русь, великокняжеская и православная. И преступление такого закона – для нас преступление настоящее и подлинное – бунт против отеческой воли…

"Мужеложцев жечь непременно", Патриарх Никон. А у нас пока что? Что они творят? Выступают на главном "красном" концерте на день милиции, снимают перед ними штаны, а те (вот ведь офицеры и их честь!) – хохочут над голыми моисеевскими задницами…

Кто преступник? Всякий, идущий путём, уводящим от Бога. В нынешней, вынесенной на продажу по кускам величайшей державе – преступник всякий, кто поднял руку на её богатства, принадлежащие Богу и будущему царю – на людские русские души и материальное достояние, собранное за века русскими. Их, придет время, подлинных преступников, ждет уже русский закон. О котором они знают.

Это видно по их глазам, когда они идут на свои преступления – осуждая невиновных, грабя и убивая нищих. Мотив действий Сатаны и его Пидерсии, земного сообщества голубых гнид – гордыня, обладание – отражается в их глазах, как в кусочках разбитого кривого зеркала: обладанием чьим-то телом, элитным особняком, привилегиями избранного народа, сходного по действиям с чужими из одноименного фильма.

# # #

Россия в шоке от нашествия. Все смешалось. Очень многие сегодня способны следовать своему призванию… Конечно, удалив опухоль Пидерсии, можно построить даже в нынешней ситуации гораздо более нормальное, устойчивое, способное к самозащите общество, если направить существующие энергии в нужное русло. Для этого даже не надо переделывать, перековывать людей, не надо нам нового русского человека – тот что есть – сгодится. Надо только предложить и направить к тому, к чему они призваны, к чему способны по психотипу.

Саныч во времена Пушкина был бы Дубровским, во время Державина – Суворовым, брал бы Измаил, и соответственно, после его взятия – трое суток бы глумился, брал своё, и – дальше! На Очаков, или в Альпы – штурмовать и покорять своему гению Европу. Во время Иоанна Грозного – брал бы Казань, Астрахань, усмирял Новгород, а потом получил бы своё – землицу, людишек, где-нибудь в Мордовии, осел бы, стал бы "смотрягой", как бы сказали сегодня … И ведь заслуженно… А то получается в учебниках воспеваем победы, а на деле – не даём реализоваться и садим… Во всяком случае в те времена вряд ли для этого, для войны, приступов крепостей, походов по Альпам – подошли бы дристуны в дредах и женоподобные унисексуалы на скейтбордах – духу не то что маловато, а даже не о чем говорить. Дети Пидерсии, как и рождение Антихриста – противоестественные уродцы.

А вот в исхудавшей в комариной глуши тушке Саныча этого духа – с избытком. Без этого – никуда. Если этого, духа, пусть дерзкого, обжигающего, не будет – не сможешь различать людей – кого закинули в хату, кого, наоборот, подсадили… Или будет у тебя изъян, родимое пятно Пидерсии, например, как страсть к наркотикам, изменившая естество – так и словишь себе собеседника, и начнется обычное седалгиновое жевалово, стандартные терки-мёрки: "морэ, морэ, а вот так пробовал варить, а вот такие пропорции не пробовал? Улёт… морэ, а на этом сидел?.." – и пропустишь за этим "морэ, морэ" удар, что-нибудь существенное…

Заходит Таксист со своим рулетом. Саныч подтягивает его сразу в проходняк:

– Э, подорвался сюда, малыш…

Таксист бросил рулет, помялся, осторожно приблизился, стоит, молчит.

– Упал на чем стоишь!..

Осторожное: – Что?

Ему бы с такой осторожностью в недавние времена комсомольцем быть – точно бы пробрался тихонько во вторые секретари, или по профсоюзам попер бы, тихими стопами…

– На корты упал, говорю! Индеец!

Таксист присаживается на чужой матрас.

– Да не туда! Кто тебе разрешал, индус? А может ты вшей на ИВС-е подхватил и сразу на матрас к человеку… На корточки присядь, потрещим, индус…Ты кто?

Таксист присаживается, рукой правда придерживаясь за жёрдочку, в покорной позе: – Я таксист вообще-то, сам оттуда-то… Знаешь?

– Что знаешь? По жизни ровно все, ауе? Малыш? Гадского-блядского нет за тобой?

Ну и так далее: – Как у тебя с точкой "джи", Таксист?

– Что, что?

– Ну, ты не инспектор Дзингер?

– Не понял, что? – робеет Таксист, краснея по-девичьи – точно несостоявшийся комсомолец, рдеющий румянцем причастности к великим делам. Наш уличный дурень.

– Ну, в смысле, не дырявый, ничего? Девчонка-то есть у тебя?

– Есть, была. Разошлись недавно.

– Ну, не баловался с ней по-современному, как в "Криминальном-то чтиве"?

– Это как?

– Как, как – и кучка! В позе, отличной от позы номер один, другое название "советский пирожок", скажем под кодовым номером "шесть девять", не баловался? Не жахался с ней в дёсны, а потом на клыка ей – не давал? А может, наоборот?

– Я? Нет, ну может, что-то я не понял. Поконкретней…

– Да что, поконкретней, сладкий? Ты определись – было, не было. Не обламывай людей… Я-то по твоему виду уже всё вижу – кто ты, что ты… С кем ты… И каким образом….

И так далее, обычная проверка на дорогах – кого, индейцев какого племени к нам закинули. И дружим ли мы с этим племенем, или снимаем с них скальпы…

Я валяюсь с книжкой ("Записки охотника" из серии "Избранное" – хорошее, доперестроечное издание Тургенева, за такое сегодня Ивана Сергеича, особенно за его "Бригадира" – тоже бы по головке не погладили…) Не вмешиваюсь, не встреваю до поры до времени. Очень это утомительно – подробности чьей-то в основном никчемной, бестолковой, бараньей жизни: с кем кувыркался и какую жевал траву. В какой-то момент и Саныч утух разговаривать с Таксистом, который односложно отбрыкивается: "не знаю, не помню…" – не то что бы не определялся до конца, а как-то вяло соображал: что сказать, а о чём всё же промолчать.

Саныч – не кровожадный бандит. Просто не досталось ему ни Измаила, ни даже Троекуровской дворни, ни войны, ни схваток – только мелкие стычки с красными, да робкое пугливое немое стадо.

Устал пытать никчемного Таксиста на том месте, где живет его незамужняя привлекательная тетка – и подтянулся ко мне, пить чай с сушками. Амбалика уже увезли на этап, на Россию, остались мы втроём с Санычем да Репкой, вот и вся семейка. Хорошо, что хоть здравый кто-то остался, понимающий…

Покрошили колбаски, заварили пюрешки, быстрой гречки, риса плошку, лапши, майонеза уже не было, обошлись кетчупом, несколькими дольками чеснока (лук тоже уже закончился), по кусочку хвостика копченой рыбки, салат уже делать не из чего. На десерт, как мало-мальский разнообразящий монодиету (изо дня в день, каждый вечер – такая трапеза, ежевечерний праздник, вместо неизменно вызывающей огненную изжогу баланды с комбижиром) – мюсли со щепоткой сухого молока, на кипятке, распаренные как ежедневная пища из "Матрицы", с "Навуходоносора".

Утоптали это все в три наших рыла – и брякнулись на шконари. Не все же заниматься серьезным делом… В хате чисто, опрятно, дороги, самое святое на централе, работают как часы…

Но всё же чего-то хочется…Не поймешь – чего? Какой-то изюминки…

По телевизору шло какое-то кулинарное шоу, коих развелось великое множество: царство Пидерсии, царство гедонизма. Чем хороша жизнь – так это тем, что у фильма одно окончание, а завтра у повести с точно таким же сюжетом – другая развязка. Например, отработались ребята по красоте, взяли банк – и спалились. Стали швыряться налево и направо: дорогие номера в гостиницах, шикарные авто, рестораны… А завтра, сначала, тот же фильм, только опять еще красивей – и отработались, и отошли грамотно, и не спалились. Ауе! Всем хочется в этот второй фильм…. Но сюжет жизни не выбираешь, особенно в военное время, в эпоху наступления Пидерсии на Россию, со всем своим воинством. Сатана, конечно, бесплотен, но вот его последователи имеют вид человекоподобный и даже могут разговаривать на нашем языке, и даже стараться взять фамилии, сходные с нашими (как в Германии…. Схожие с немецкими и так далее повсюду. Вот в Африке и Китае им сложновато, но тоже как-то приспосабливаются, пролезают, плодятся, подминают).

Кто они? "Жиды – суть воплощенные бесы", это говорил Кирилл Александрийский или все же Иоанн Златоуст?

Но мы отвлеклись от фильмов, прославляющих сегодня в первую очередь кого? Оперов и негров-детективов, судя по процентному соотношению. Добро торжествует, зло наказано (преступное, разумеется, зло). Конечно, победы доблестной американской полиции, особенно рьяных столпов-одиночек, основаны на простом жегловском принципе: все дозволено. Победы, к которым они идут, украшены длинными цепочками тех же самых преступлений, за которые в основном заезжают сюда наши молодые люди: угон чьей-то машины, срочно понадобившейся кому (166-я), отбитые по пути почки преступнику в несознанке хрипящему: "Это не я, начальник…" (несколько ударов 111-я, почти что 4 часть, со смертельным исходом), и уже другая песня льётся с экрана: "Это не я, это вот тот-то…." (смотри главу " Недопустимые доказательства" в УПК РФ); без ордеров, под угрозой добываемые улики, спрятанные деньги (162-я, часть 3), да и само оружие, взятое на прокат у юного чернокожего бандита в руках доблестного копа (222-я) – к цели эти служители добра (их в Америке сегодня даже нельзя именовать неграми – будьте добры называть этих героев существами с иным цветом кожи) идут теми же способами, только их цель оправдывает эти средства. Пидерсия не оставила иного: или ты отбираешь средства у кого-то, или под крылом закона отбираешь точно также у тех, кто отбирает. Или получаешь удовольствие от кусочка нефтяного пирога между этими кривыми дорожками. Собственно, два пути – путь насилия или путь гедонизма, наслаждение от покупки того, что можешь себе позволить: ужин, женщину, наркотик. Всё.

Пидерсия насаждает и порождает насилие, за которое потом и сажает. И гедонизм, как конечную, царскую и райскую цель ее еземного бытия, за которым уже край – пустота. Для избранных – наслаждение обладанием и этой пустотой, которую они называют властью. Властью своего рогатого божества. Это козлиное божество имеет своё сообщество, Пидерсию, грубую обезьянью ксерокопию Бога и Его Христовой Церкви.

В Христовой Церкви любовь не ложна. В Пидерсии её подмена – это отрыжка, извращенная подделка, где все имеют, как в свальном грехе, друг друга, взлазяще друг на друга, желая иметь власть над другими, и соответствующим статусу гедонизмом и садизмом её использовать.

Гедонизм, наслажденчество – синоним их счастья, и одновременно средство реализации отжатых у простецов "откатов" и пирамидальных, кредитных денег. Гедонизм тоже пирамидален, имея форму изысканного, и всё более изысканного, мега-, супер-, эмпти– эксклюзивного потребления, в виде женщин "а-ля-рюс", или изнасилования детей в особых формах, ну или на худой конец уикэнда с трапезой из отборных, глянцевых супермаркетовых субпродуктов.

Вызывает подлинную изжогу. Не сравнимую с приступом повышенной кислотности от пары ложек синей чисовской сечки (еще недавно какие-то два десятка лет назад за них бились, кровью забрызгивали кормяки….Вот, скажете, заелись страдальцы. И сечка уже им не нравится. Но я не о том. Тюрьма в любом виде и под любым соусом – остаётся тюрьмой). В Пидерсии извращено и испохаблено все. Все должно начинаться и кончаться не тем, и не так, в нормальном более-менее варианте бытия. Но вкус нормального – позабыт. Вкус, состояние и потребности, естественные для человека, в матрице Пидерсии объявлены дикими, допотопными, чудовищными.

В том числе счастье.

Человек, покорившийся Пидерсии, даже не задумывается, что счастье не может быть из кусочков всеобщего унифицированного набора, зацелофаненного по пакетам супермаркетов. Даже человеку Пидерсии хочется иногда чего-то, что просто и доступно самому, что можно соорудить от и до своими силами, не превращая это в акт самолюбования на театральных подмостках – либо пойти в лес и набрать ягод, грибов, наловить рыбы в реке, настрелять уток на охоте – по необходимости, а не из-за того, что надо покрасоваться в снаряжении от какого-нибудь "Спортмастера".

Пусть в зародыше, но это тоже мистическая тяга к свободе, тоже чреватая кабалой и рабством при противоестественном потреблении. Тяга к свободе – первое, что утрачивает человек, вписывая своё тело в те рамки, которые ему диктует Пидерсия и её субкультура. И большинство уже не любит, а занимается любовью, глядя в зеркала и стараясь повторить и превзойти движения, предписанные в глянце; и большинство уже умерло при жизни, утонув в отсутствии тяги к свободе – и едят, и пьют то, что по многим признакам вписывается в его класс и чуть-чуть, на пол-Фёдора, повыше, ездит и упаковывается" а-ля Меньшиков с часиками", а если может "а-ля Пирс Броснан" и так далее до края паутины Пидерсии, которая раскинута почти везде.

Поскольку ситуация почти чеховская: средств нету, идеи наследуем!.. – то ограничусь некими воспоминаниями и рекомендациями. Безусловно, основное – в мотивации. Даже "ешьте и пейте во славу Божию", апостол Павел. "Купленное на торжище употребляй без разсуждения" – он же. О том, чтоб не быть идолопоклонником и гедонистом, по-русски –  наслажденцем (номер главы, название послания – не помню, не считаю нужным это "от того-то пятоя-десятое…"). Собственно сам хочу проверить – а что моя норма? У каждого норма разная… (И по этому поводу тоже просится по ассоциации: "Господь есть чувство меры", из Исаака Сирина. И дальнейшие ассоциации: простая пища – маслины, лепёшки, запеченная на пост рыба, хлеб…Трапеза братская, "добро и красно еже бытии братии вкупе…"). Что бы я предложил братишкам?

Невозможно быть полностью автономным, почти автономным (скит – предел, бытие на границе досягаемости – их ставили так, чтобы они были и уединённы, и доступны). Даже если пойдешь на рыбалку – ты будешь пользоваться крючками, сделанными где-нибудь на японском заводе Kamatsu, или заточенных с помощью кислоты в более скромном Кольчугине, или в кооперативе "Сокол"; и вденешь ноги с фланелевыми портянками (Иваново) в резиновые сапоги (изделие размера 42-43, городишко Тутаев) – невозможно быть голым и с острогой. Главное – скромно, просто, со вкусом, только необходимое. В меру. Без зеркал. Без фотографий. Без отпущенной обратно рыбы. Только за насущным и в пределах разумного.

Мелькает уже описанный светлой памяти Виктором Петровичем Астафьевым идеал – грустный, щемящий и прекрасный – "Уха на Боганиде", которая, хочется ведь этого, чтоб длилась как можно дольше, почти вечно. Но об ухе позже.

Речь о том, что абсурдная самоцель Пидерсии приводит к реальному растворению в ничто. Чтобы не быть причастным к ничему, надо, может, хотя бы изредко вспоминать вкус того, что не подверглось мутационным обработкам, что не выращено на ГМ-плантациях, искусственно, как корм для свиней.

Извините за такое предисловие к меню, можно было растянуть еще дольше, на несколько листов и глав, не все же расписывать особенности национальной русской отсидки (чесать языком о машинах, женщинах, деньгах, преимуществах одних зон перед другими, амнистиях, чудесных случаях оправдательных приговоров, проигрышах в карты, беззакониях и несоответствиях действий администраций разным кодексам – УК, УПК, УИК, поступкам жестких людей в жестких ситуациях…) – надо же и отдохнуть!...

Начнем неправильно. Со сладкого. Я бы предпочел морошку. Собранную чуть недозрелой, чтоб легко было с ней обращаться – доставить домой не в мятом виде, не в состоянии кашицы. Несколько дней – и можно отделять чашелистики (чай из них тоже зимой порой бывает неплох, в совокупности, конечно, с другими травами). Слегка покропить сахаром, когда уже она на блюдце – и через несколько часов, когда из сахара образуется нормальный лёд, и пойдет сок – можно есть.

На память сразу приходит Пушкин, попросивший у Жуковского морошки перед смертью – довольно странная на первый взгляд, даже несколько самоубийственная, просьба для раненного в низ живота (наука о Пушкине другого не установила). Косточки у морошки – крупные, граненые, царапающие своими коготками, как сухая гречка. Экзистенциальное желание доцарапать до конца, тяга к смерти, или к последнему прижизненному вкусу, самому неповторимому? Желание доказать себе, что ты еще жив, даже умирая? Что ты – способен чувствовать вкус жизни, даже не чуя ног? Неповторимый вкус исчезающего бытия, вкус на грани временного, вечного, и до-вечного, райского, до падения человека, до вкушения и яблока и смерти…

И еще миг – бабушка (одна в одиноком деревенском доме, на пенсии – 14 руб./мес.) в плисовом черном с отливом вечном шушуне (именно так я его себе представлял из есенинского "письма матери") – ходит по окрестным лесам. И приносит ягоды.

А одутловатый мальчик, еще не вошедший в подростковую пору быстрого роста – это я – лежит в кресле, утепленном полосатыми половичками – и уминает эту морошку с неуспевающим схватиться в тонкий наст сахаром – и жадно следит по черно-белому телевизору за перипетиями Олимпиады-76. Сигнал очень слабый, с шипением, с полосами. За окном – моросит теплая июльская испарина, с крыши – капает вода, конденсируя этот полу-туман, полу-испарину.

Возможно, это влага тоже влияет на силу телевизионного сигнала. Внук (я, двенадцатилетний негодяй) раздраженно ворчит, что от высокой деревенской уличной антенны, сооруженной кое-как отцом в короткий отпуск из сосновой слеги и концентрических неровных алюминиевых проводов, расположенных паутиной – мало толку.

Этот самовлюбленный толстыш, внук-толстун, предательски в уме вычисляющий окончание одного репортажа на одном канале, начало футбольного четвертьфинала на другом, сколько дней осталось до того, как привезут сюда нянчить младших двоюродных сестер с их раздражающими розовыми пухлыми ручками, хватающими бессмысленно все – крючки, лески, покрывало с самураем, убивающим тигра, старые журналы. Этот внук-толстун, плотный сгусток папо-маминой любви – среди этих параллельных юлий– цезаревых вычислений – даже не задумывается о сложности бытия, о бабушкиных одиноких подвигах на влажном пустом болотце, на её заветном месте – он просто запускает руку, сложив лодочкой, в трехлитровую банку – и шмякает на блюдце очередную порцию солнечно-сияющих ягод. Течет сок. Морошка, не вся дозревшая, кое-где кислит, так и не встретившись с сахаром, и по-кукурузному пружинит на зубах. Экран рябит, по диагонали бегут белые полосы, шурша как косая метель – наши пловцы, от которых еще мало кто чего ожидал, вдруг что-то изображают, по-моему, впервые Владимир Сальников тогда удивляет всех… Бразильцы с французами – тот, за кого тогда болел, уже не помнишь кто – забивает важный, невероятно красивый гол! – экран сильно снежит, но это уже не важно – ты вскакиваешь, возбужденно орешь – скрипит дверь, входит промокшая бабушка, которая не поймет твоего эгоистического безалаберного счастья, как возможно и ты не поймешь её радости, что тебе хорошо…

Больше ничего не помню, что касается именно этого сочетания, дождя, влаги, снежного шипения, ощущения домашнего уюта и абсолютной защищенности – от кого? От чего? От каких страхов и нудных забот? Нужно, чтоб был 1976 год, чтоб тебе было 12 лет, чтоб мир был огромен, свеж, спокоен, защищен чьим-то отеческим крылом, чтоб впереди была огромная половина лета до школы, которую можно по каждой секунде потратить разумно – на рыбалку, чтоб тебя любили, ждали с любым уловом дома, чтоб радовались пойманной тобою рыбе, каждому хвостику, чтоб тебя, первого из десятков родных и двоюродных внуков – баловали и жалели.

Уже потом, я сам собирал ту же морошку вёдрами. Ходил на болото с отцом, открывшим это место. Надо было брести по лесной заброшенной дороге и тропами километров пятнадцать, осознавая, что обратно – с ягодами, если они уродились, или почти пустыми, уставшими – по оводам и комарам – столько же, те же пятнадцать километров. Там, на безмолвных россыпях ягод по осушённым болотам, вкус прямо с куста, особенно зрелых, налившихся на корню гигантов переростков, уже с отцветшими листьями – тоже не плох. – это её натуральный, настоящий вкус, вечный.

Однажды, правда, я там чуть не умер, на этих болотах, почти что баскервильских, прозванных по названию ближайшей деревни – Собиновскими. После цепи предательств: жена, друг (самый близкий на то время), даже собственный организм (врачи сухо объявили – жить 3 месяца максимум, биопсия плохая, сделать ничего нельзя – можно идти домой, умирать). С таким вот "букетом желтых роз" я пошел туда, на болото, с отцом – непонятно за чем. И там бы и умер, в основном от того, что нападало изнутри похлеще баскервильской болотной твари – пекло внутренности (не полипы и злокачественные клетки 3, 4 степени, судя по биопсии), до ран в груди, до болезненных ударов каких-то ворочающихся в тесноте грудной клетки булыжников, до застывшей черной огненной дыры в сердце, в которую проваливалась вся любовь, вся тоска по исчезающей жизни, все, что могло совершиться по-другому, по-счастливому, и не совершилось, окончилось – смертью.

Морошку надо было собирать потому, что пришло её время, что отец считал, что я смогу это сделать, не смирившись с моим диагнозом (как в последствии и я, зная, что у него рак легких – возил его за клюквой, желая, чтоб он выздоровел, выхаркал эту мерзость, преодолев боль, расстояние, собрал ягоды и вернувшись – перешагнул поверженного на сегодня врага; впрочем, мне этого не удалось) – об этом я догадался уже позже – надо было дёргать и дёргать и вновь искать взглядом следующую наиболее перспективную полянку, прикидывая одновременно в уме – три котелка это уже полведра, а ведро – это уже перекур, а перекур – это отдых перед следующим ведром, которых может быть и четыре и пять такими темпами – надо было собирать потому, что всему живому в жизни есть место, подобному пошаговому постоянству сезонного рождения и увядания – невозможно жить поперёк созданного мира.

Собирая ягоды, и умирая, я вспомнил в какой-то момент что-то смутное – царапнуло воспоминание о чём–то, связанном с жизнью, болью и слабостью – чьей-то, подобной моей (не Пушкин и его дуэль, а царь Давид, его старость, поиск по всему царству девушки, которая должна была согревать его своим дыханием – вот! это вместе с косточкой перезревшей, светящейся изнутри, полнокровной, ставшей почти прозрачной, налившейся ягоды – прочертило по остывающему сердцу). И я стал наговаривать, будто расчищая древние надписи, какие-то слова, диалоги, словесные ритмичные как пульс, фразы, ситуации с болью, молодостью, светившуюся сквозь призрачную старость Царя, о свежей и яркой, как перезревшая желто-красная матовая морошка, девичьей любви Ависаги и опять об одном из величайших и лучших – о царе, ушедшем на войну, и оставившего нам очень, очень много – псалмы, настоящую молитву и разговор с Богом, и боль и страх, изливаемые Ему одному, и радость, что пока есть затишье в этой войне – можно еще успеть полюбить и быть любимым, согреваемым чьей-то осторожностью, нежностью и незрелой любовью.