Текст книги "Статус неизвестен (СИ)"

Автор книги: Юрий Шубин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

–Вы же расстрельный материал! Будете упорствовать с дачей показаний я вас могу без суда и следствия, как вражеских шпионов, на месте ... В расход ...!– Самородов психуя, несколько раз колчеруко срывая с застежки пальцы, расстегнул кобуру и неожиданно резко, выхватив пистолет запрыгнул на Рона верхом. И больно надавив, срывая рукояткой с ключицы кожу, осатанело заорал:-Обмылок ублюдочный! В не проходимости полной задницы оказался, так ума даже не хватает жизнь себе выторговать. Думаешь играть с тобой буду?!– Его лицо побелело от ярости и не пристойным в своей целеустремленности движением он ткнул Рона стволом в пах.– Чуешь? Мой палец дрожит от нетерпения. Уж очень ты в себе уверен, даже не обоссался. У меня нет радости к таким делам, но ты меня вынудил! Быстро, задания и цели группы?!

Рон не выдавил из себя ни звука и не лопнул от своего упрямства.

Пистолет с отдачей выстрелил между ног Рона, надорвав сморщенные складки ткани.

Тяжело звонкая гильза ударила в рельсу, разняв звук на две не равные перспективы. Заложив дрожание в капилляры расстояний.

–Не обжог?– с участливым хлопотливым беспокойством в голосе поинтересовался Самородов, вставая:– Есть много чего такого в чем никогда не сознаются люди и о чем не узнает окружающий мир. Ты веришь что я вторым выстрелом отстрелю тебе твои ... черешины и одной тайной на свете станет больше? Только не молчи,– и Самородов угрожающе потряс пистолетом под одобрительный хохот своих бойцов.

Еле мятежно дыша Рон, не отводя глаз, занозисто ответил:

–На себе не показывай.

Угрюмые лица егерей "коммандос" местами перекосила ухмылка и получив сильнейший удар, точно кувалдой, Рон отправился в прострацию.

На них бросились согласованно и без суматохи. Стали бить, глуша тихую ярость.

"Бессилие нестерпимо ..."

Самородов промакнул носовым платком капельки крови отлетевшие на лацкан его манжета и отступил на пару шагов, молча наблюдая за избиением:

"Экстренная потрашь и психологический прессинг не дали желаемого результата. Среди вражеских десантеров слабых по волевым качествам не оказалось. И так бывает."

Бить прекратили по его команде. Это называлось "пустить первую кровь."

"Пока таким не разлупцуешь морды, они губ для толкового разговора не разожмут."

Бессознательных космодесантников тщательно обыскали и привели в чувство, вылив на них несколько фляжек с водой. Не давая им очухаться, хрипящих, измазанных в крови, заставили повернуться спинами, поставили на колени и, заведя руки за спину, заломили, сильно завернув на излом.

"Пароксизм спеленатого десантера-это знакомо."

Отстегнув с карабинов на поясе "концы веревок" их связали.

Трудно сохранять достойный вид на коленях с заломанными за спину руками. Малейшее их шевеление чутко стерегли конвоиры и подло били уступом кулака под ребро. В глазах тех кто держал автоматы на изготовку читалась серьезная решимость шлепнуть их на месте. Связанные, скомканные безволием космодесантники беспомощно кривились от боли и злобы.

Они оставались побега опасными, поэтому прежде чем тронуться к машинам каждый узел был трепетно ощупан.

–Встать и идти!

Погоняя грозными окриками и тычками их повели через лес. Даже конвоиры не знали безопасной дороги, проламывая пленниками колючий кустарник. Настоявшаяся на звездах ночь скрыла и низкие побеги и выпирающие корни, и хлесткие плети ветвей. Но стоило диверсантам замешкаться, как они получали тычки от охраны, казавшейся в этом совершенно неутомимыми.

Пленники умели противостоять нажиму, но содрогались от боли.

Выход на дорогу показался обретенным праздником. Пара "Бингоргов" стояла прижимаясь бортами на желтоватом выкатанном проселке. Габаритные огоньки тусклыми двоеточиями метили опущенные веки брызговиков.

Не развязывая, в скрюченных позах космодесантников втащили через открытый борт и повалили на пол грузовика. Носилки с Крейгом и всю амуницию забросили в соседнюю машину.

Мотор работал ровно и с настроением, не гнушаясь подбрасывать зад на ухабистой дороге. Брезентовая крыша фургона дулась горбатыми волнами, а метал подрагивал впиваясь ребрами профилей.

Рон ощущал щекой холодные выбоины облупившейся краски. На нем бесцеремонно отдыхала нога одного из конвоиров. Рон разлепил заплывший глаз и присмотрелся к нарукавной эмблеме егерского полка. Карающая десница правопорядка жилистой рукой трепала шута в забавном красно бархатном рогатом колпаке. В голове Рона звенели шутовские бубенчики, как визг застрявшей в сырой древесине снайперской пули.

Армейские грузовики агрессивно входили в поворот продавливая неутомимым поршнем машины и ночь и дорогу,и даже пожарища звезд, разгорающихся далеким всепоглощающим светом.

В темном мешковато железном чреве трясущегося "Бингорга" пленных космодесантников ввезли в город.

Лучший тюремный блок был обустроен на военно воздушной базе "Форавец". От нее пришлось отказаться. Под опекой солдат эскадр-командера Роззела вражеские десантеры не дожили бы до официального следствия. Более серьезный повод для лютой ненависти чем гибель эскадрилии "Соколарисрв" трудно себе представить. Отвези Самородов пленных диверсантов к себе на гауптвахту "Дальтийца", его бы тут же следом обвинили в попытке выслужиться и пренебрежении заслугами остальных частей и соединений полноправно участвующих в захвате разыскиваемой группы. Но пехот-командер был искушен в закулисной перебранке военных ведомств и отключив связь приказал ехать в Норингрим. Под ястребиное крыло управляющего тайной службой Грау Альвеса Пешевана, к которому питал глубочайшее уважение.

Так, в зоне молчания, попирая колесами грузовиков священные плиты Норингрима, егеря "коммандос" и космодесантники достигли площади "Обретения". Лучшие казематы испокон веков строились в подвалах церковно храмовых комплексов. "Бингорги" остановились как раз в таком безрадостном месте. Кованная дверь меж кирпичными с изразцами стояками словно присела на корточки, притопленная в камни кладки, закрывая вход в подземелье. Дверь проскрипела и открылся ход, больше похожий на лаз. Диверсантам развязали затекшие руки, быстрыми рывками их выволокли из кузова и столкнули вниз, пересчитав ребрами крутые тесаные ступени. Кованая дверь тут же захлопнулась и всяческий свет окончательно погас.

Операция "Феникс" бесповоротно вступала в свою завершающую стадию.

ШТОРМОВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

В небольшом разрыве оплетенной зеленью каменной стены светлело глубокое голубое небо. Словно улица медленно обсыхая поднималась со дна морского, разгребая вязкий тягучий сон земли. Эмили осторожно убрала волосы со лба и выскользнула из под руки забытой Астрелом на косточке бедра. Звуки ее дыхания были такие крошечные, что казалось их можно собрать в горсть и промакнуть губы. С легкостью изящной стройности Эмили опустила ноги на пол, расточая молочный запах покрытого испариной тела. Тонкая. Нежная.

"Ангел снизошел касаясь тихо ..."

Астрел поймал ее скользящее запястье.

–Пусти,– у нее была спокойная улыбка. На все времена.

–Куда ты?

Эмили мечтательно поиграла пальчиками и с озорством в глазах ответила:

–Додумывать список того, что можно класть в мой ротик,– на ее щеках обозначились ямочки.

–Он будет не слишком коротким?

Ее всепонимающие, до греховного, бесстыдного умиления личико не собиралось упускать такую возможность вновь зажечь мужа:

–В твоих силах его продолжить, фантазер.

Сбитые в кучу простыни казались непреодолимым заснеженным горным массивом за которым обрывался мир. Но Эмили перепрыгнула все эти преграды и была задушена жадным поцелуем, поменяв твердость на гибкость в самых фантастических местах. Они бы не рискнули повторить то что между ними было, потому что не помнили подробностей. Свихнувшись в сладострастных судорогах жаждой обладания друг другом.

Это судьба. А судьба-это много. Чуть больше, чем мы ждем от жизни в целом.

Спустя час Астрел приподнялся и вновь упал в пролежень подушки. Ему не хотелось выбираться из постели.

Категорически.

Вся тягучая и фактурная Эмили прошла мимо направляясь в ванную комнату. Дека ее спины волнительно изгибалась. Взгляд застыл на ней как миндальный орешек в шоколаде.

Лихорадочная нежность.

"Заслужить женщину и быть с ней – не одно и то же."

Эмили немного штормило. Расставляя ноги и растопыривая для равновесия пальцы, она продолжала дразнить своей беспомощностью и не подводящей ни одну женщину наготой.

В желтом мареве душевой ударила шипящая струя воды и жена запела, перевирая мелодию и слова.

"Высокие своды черепной коробки так вопиюще акустически раскалены ..."

Спустя какое-то время на лицо Астрела лег свет. Погрел веки и принялся поддевать, словно намеревался выщипать ресницы. По одной. Выжигая слезу и разгоняя душный, муторный сон. Круги во тьме сомкнутых век. Кружащие кляксы глубинных терзаний. Чувство вины за свою самонадеянность. Теперь, когда сын умер, заперев себя в этом одиночестве, Астрел не мог признаться, даже самой близкой, в своем поражении, восполняя в ночных утехах свою вину. Он всякий раз утверждал что выведет сына из комнаты на его собственных ногах, всякий раз унося в эту запертую комнату очень личный знобящий страх.

Нет Бога, который бы спас тебя от ада недовольства собой.

За годы супружества Астрел лишь утвердился в глубокой, богатой натуре Эмили. Чтобы он не делал и куда бы он не шел в этом доме, везде видел приложение рук своей жены. Практично уютную уединенность. Ламбрекен с защипами и каймой цветочно-растительного орнамента обрамлял большое окно, образуя внутри домового пространства некое приятное глазу созвучие и рифму цветов. Красивые краски и смотрятся легко. Кремовую штукатурку стен по низу акцентировал мягкий беж. Мелкие пестролистые соцветия, парящие и опадающие, придавали своим полетом по стенам спальни некую неоднозначность. Узорчатая кайма атласных занавесок продолжала цветочную тему комнаты. Шоколадный лед ваз разбавляла глизаль вкрапленных оттенков, делая помещение еще более изысканным и выразительным.

Легкая неподвижность убранства комнат сконструированных ее мыслями и руками подчиняла и его самого.

Астрел натянул мятые штаны, встал и еще плотнее запахнулся в ночную пижаму сложного, даже где-то гротескного рисунка.

Подпустив к себе женщину хочется ее удержать и как только она это ощутит, ты перестанешь что либо понимать вообще. Тебе будет не скучно и не весело. Тебе станет вопросительно тревожно.

Подхватив тапочки Астрел вышел на площадку лестничного холла с витражом. И здесь царила все та же атмосфера покоя и достоинства.

"Помилосердствуй, Господи, в праведном гневе своем. Лучше уж она разразится упреками, чем он все в себе носить будет."

Астрел перешёл через холл и заглянул в малую трапезную. В нишах всех четырех окон стояли свежие цветы, организуя деликатный праздник. Их листья, как бледная зелень с молоком и мелкие розовые соцветия, напоминали морковный сок со сливками.

Эмили стояла возле белого столика с чугунными косолапыми ножками и смотрела в окно. Потрясающая статика которую гибко охватывал активный теплый поток льющегося из окна света.

Женщине в красоте приходится отстаивать все. Ее волосы были собраны высоко на затылке, открывая изящный изгиб прекрасной шеи. На ней была майка-топ и облегающие бежевые слаксы. Белые округлые руки с проступающим узором вен возле тонкого запястья спокойно касались кончиками пальцев столешницы. Беззастенчивая изящность целеустремленно осознающая расцветшую в ней красоту.

Его сердце переполнялось тихим блаженством.

"В ней жил ангел. Если где-то и есть отдушина его сердца, то только здесь."

Эмили согнулась и принялась протирать мягкой губкой скопившуюся пыль. Ее движения были неспешными, но необыкновенно точными и изящными.

Завитки волос трепетали.

Но постепенно ночная память брала в нем верх, наполняя его мысли подтекстом опасений. Проникновенно, с сердечной мукой Астрел подкрался к ней сзади.

Любовь-это прикосновения. Приобретение через чувственность.

Нежным собственническим жестом мужчины Астрел раскрытыми ладонями обхватил ее бедра. Эмили поймала на своеволии его руки.

Мягко.

–Ты нежен со мной до назойливости, как любовник. Кто ты? Нет, не говори! Я ощущаю тухлый запашок твоих грязных мыслей, мистер липкие лапы,– она не пыталась разорвать его крепкие объятия и гибко повернулась к Астрелу лицом.

–Когда ты смотришь на меня так осуждающе, прекрасная тюрьма моего сердца, из рая изгоняют невинную душу.

Женщина, которая предпочитает не обижаться, проживает не полноценную жизнь. Эмили была полна, но ее прикосновения оставались сладостными, а взгляд искренним и горячим:

–Ты просто призыв к насилию над женщиной и совершенно меня не заслуживаешь. И не затыкай мне рот поцелуем!

–Это с какой же стати такие строгости?!

–Мужчина должен добиваться поцелуя, а не получать его за даром.

–Хочешь я расскажу тебе о мистере липкий взгляд и заслужу поцелуй?

–Не рискуй,– поддразнивала она его по привычке.

–В тот вечер, видимо пользуясь привилегией стародавнего друга семьи, стоило тебе посмотреть в другую сторону, Валерка Самородов штурмовал вершины твоих грудей и ягодиц. Не удивлена?

–Ты все это придумываешь, безобразник, чтобы я поверила будто бы ты меня ревнуешь,– Эмили ликовала.

–Он по прежнему по уши влюблен в тебя,– дрогнувшим голосом, как бы вскользь, смущенно выпалил Астрел.

Ее глаза были мгновением вечной красоты прожитым в счастье и прекрасным в неизловимой быстроте своей. Соблюдая внутреннюю, свойственную женщине дисциплину выгод Эмили, на всякий случай, призналась:

–Я женщина честная, в этом по крайней мере.

Она не произвольно закрыла запястьем вырез на груди. Астрел узнал этот жест, не вольно загоняясь и холодея от долгого воздержания искренностью. Что-то подобное он видел в ту ночь, несколько лет назад, когда застал Хаваду, уже тогда служившую в доме экономкой, в комнате прикованного к пастели Карэла. Хавада вот так же стояла, разрубленная гильотиной падающего из коридора света. Ее глаза беспокойно бегали, одна рука прятала за спиной подушку с какой-то странной настойчивостью. А свободную руку Хавада совсем похоже клала себе на колышущуюся грудь.

"Родные сестры ..."

Всякая женщина с причудами, но Хавада была не просто нервозна, ее лицо являло ужас высочайшей пробы.

Те, кто сильнее многих, бывают порой непростительно слабы. Астрел не стал выяснять была ли Эмили вовлечена в эту попытку ... придушить Карэла во сне подушкой. Ведь в ту пору она еще не была беременна Сати, а он, после случившегося с Карэлом, просто не хотел иметь детей. Астрел забрал ключи от комнаты сына у обеих женщин и с тех пор стал ухаживать за ним сам ( как было рассказано выше).

Мужчинам от природы даны силы на действия, женщинам остаются интриги. Расчет как привычка коварства. Все же в их мире возвратность жизни никто не отменял, и смерть была понятием не окончательным. Да и Эмили вскоре забеременела и закружилось все, выталкивая жизнь на новый виток.

Заговор двух людей против всего остального мира, может быть это и есть любовь?

Рядом стояла женщина которая его совершенно точно ощущала, потому что их судьбы были приколоты к друг другу за сердца. Эмили почувствовала взвинченность чувств мужа и требовательно попросила:

–Дай мне ключ.

Три слова.

Миг он колебался. С каждой секундой его молчания точно все ниже опускался потолок, уплотняя в комнате не только воздух, но и сгущающийся страх. Панический тошнотворный ужас на мгновение лишил дара речи, парализовав. Эмили заглянула Астрелу в глаза и вдруг испуганно зажала ему ладонью рот. Астрелу стоило видимого труда не отшатнуться.

Весь смысл его молчания был налицо.

Ее яркие большие глаза в гневном отчаянии вмиг застыли на побелевшем лице в неописуемом, ни на что не похожем горе. Отраженный от него страх из бледного подобия вдруг стал в ней явью. Лодочки миндалевидных глаз полузатопленными слезинками застыли ледоставами как холодеющая трясина.

Эмили вложила в удар все, на что имеет право мать. Если бы она могла убить его этой пощечиной – она бы убила. Эмили бы разорвало в сумасшествие если бы она не сформировала этот удар. И она совершенно бесполо расплакалась, и проваливаясь в мягкий обморок не помнила подставленных, поймавших рук его.

Они оставались семьей и были внутри одной беды. Теперь надо было думать как с этим жить.

Воздух в отбаюканном небе за окном гудел точно потревоженное гнездо ос. Расшитое палетками и бантиками пальто Сати взлетало меж кустами и уносились прочь мелькающие лодыжки фисташковых гетр Юджина. Они салили друг друга со всей непримиримой шкодной жестокостью и чистосердечной детской отходчивостью. А следом причитая бегала рассерженная Хавада.

Их собственный силуэт на фоне освещенного окна дрожал.

Действие тонусных иньекций и анальгетиков прекратилось у космодесантников к пяти утра. В самое не защищенное для сознания всякого человека время. Час невыразительных теней и одиночества, не разгоняющий а подытоживающий темноту.

Боль настигала лопнувшей на дереве почкой, неся разочарование в этот мир.

Маята дрейфовала из эфемерной становясь навязчивой. Боль дожидалась, готовая в любую секунду овладеть всем телом Парса. Воздух казался затхлым. Журчащие, перекликающиеся струи воды самотеком настойчиво проникали в сознание. Парс стряхнул гнилую солому и сел на прокрустово ложе вросшей в землю каменной скамьи.

Меблировка подвала состояла из четырех каменных скамеек (по числу стен). Трамплина ступенек перед закрытой дверью, крохотного окна и двух труб разного диаметра. В трубе расположенной чуть выше журчала проточная вода и овальный вырез заменял умывальник. На нижней трубе стояла открывающаяся задвижка под которой текли миазмы испражнений, что ароматом наводило на мысль о связи этой трубы с общегородской канализацией.

Солнечные блики едва протискивались в холодную серость подземной темницы. Мехами растянутой гармони топорщилась уходящая в верх лестница. Ее ступени были настолько крутыми, что казались почти вертикальными. Светлокудрый день выбирался на поверхность, стряхивая с себя пепел догорающих звезд. Плавно изгибающийся потолок украшала лепнина. От всего этого веяло стародавностью. Многоярусное, причудливое макраме паутины как силок сторожило эту красоту. Часть штукатурки обвалилась и висела в многослойной паутине, как личинки в коконах огромных насекомых. Узкое окно под потолком было забрано крепкой решеткой: кованый ангел с неподвижно распростертыми крыльями. Взъерошенные стальные перья процеживали островок солнечного света греющий сыро каменные стены темницы.

Тишина наматывалась и натягивалась как болевая бельевая веревка. Чуть подобрав побелевшие пальцы Парс проверил рукой степень грубости шероховатого камня. Боль, в начале задевавшая только краешком, вдруг накинулась и застя свет наполнила рот кисловатой смрадностью подземного мира. Как-то сразу занялся пульсирующий пожар во всю глубину тела. Сжатые для немоты губы пытались загнать боль внутрь лопнувшего панциря, агонизируя удары сердца. Боль становилась просто невыносимой, как будто сквозь плоть внутри пробивался ополоумевший проглоченный рогаточник. Боль пронзила грудную клетку и прорвалась в мозг вбирая его. В глазах рубиновой голубиной кровью роилась огненная метель, выгнивая в человеке потихоньку волю к жизни и наполняя камеру мертвящей безысходностью.

Сдаваться было не в правилах Парса.

Если шлепнетесь на дно

Вы к нему прилипнете

И сперва намокните

А потом привыкните

Крошечное ровное пятнышко на краю обжигающего света. Самый тихий переулок его мыслей выходил к пустырю, края которого пылали. Мягкий бриз развевающихся ленточек заткал даль, укрощая болевое безумие плоти. Рассасывая его. Пальцы крепли, осязая непостоянство отломов и различную степень обработки граней природного камня.

Парс все глубже и глубже уходил в медитацию, координируя мысли и движения. Он переманивал каждое свежее ощущение как распевку начавших перекличку птиц. Микробизация таких подвижек делала заметным любое движение в сторону обуздания боли.

В релакс уступообразного состояния.

Парс уподоблялся подмастерью скорняка корпящему над прорехой и загонял боль в раскаленную бляшку. Под каменный гнет нервоточащей заплаты. Подчиняя тело рассудку занемевшая боль в начале ушла из живота. И распростертая по ребрам и голове тяжело поднялась и взлетела сокращаясь в удаляющуюся точку.

Боль еще что-то искала. Копошилась во внутренностях, но трусливо и без прежнего размаха.

К ним явились на рассвете. Глухо отозвалось лязгом подглядное оконце на верху лестницы. Узники подняли изможденные лица. В такое время воспитанные люди визитов не наносят. Но что взять с хама наделенного властью на расправу. Отодвигающийся засов содрал утреннюю тишину. Дверь была сработана крепко и прикипела под весом, поэтому проскрежетала так, словно оркестровая яма пережевала все имеющиеся в ней струнные и духовые инструменты и затем беспардонно отрыгнула этот звук. Влажные, казенные сумерки подземелья шарахнулись прочь. Сухое эхо удара и вслед брызнул свет, прорывая тонкую пелену дремотного сна. На пороге возник солдат, чином не ниже пехот-капера. Из за его спины злой затянувшейся вспышкой в небе выглядывало маленькое солнце Фракены. Под этим натиском света форма охранника казалась линялой, как цвелая хлебная корка. Его черты были настолько грубыми, что глаза и рот напоминали скорей пролазы в нагромождении бугристых дюн. Или нашлепанную мастерком скульптора не разглаженную глину на болванке будущей головы. Пехот-капер накрутил на кулак ремень командирской сумки и громогласно спросил:

–Вопросы, пожелания, недовольства режимом содержания?-и заливисто заржал.

Снизу тянуло промозглой сыростью.

Отвеселившись и пробуя голос он произнес с интонацией повышенной вменяемости:

–Отныне без моих указаний никуда. Каждый самовольный жест расценивается как попытка неподчинения. Мигнули мимо-считайте глаза лишились. Запоминайте, теперь я для вас курирую все и вся.

Посасывая распухшую губу Иллари ернически заметил:

–Не выношу когда мне вот так прозаично давят на психику. А курировать и кукарекать – две большие разницы.

После того как овладел языком и манерой речи противника – научись на нем молчать.

Пехот-капер отступил, емко почесываясь, и коротко кивнул. В зияющий дверной проем вбежали дуболомы и тяжело прошлепали по ступеням вниз.

–Как те нетопыри на кровушку нашу слетелись,– успел отступая проговорить Рон прежде чем получил первый удар.

В камере сразу же сделалось тесно. Кулачищи дуболомов заработали как свайные установки, рассылая депеши покорности по всему телу космодесантников. Били так, что казалось плоть вот – вот отслоится, отвалится от костей. Узники скорчились минимизируя ущерб, свернулись калачиком, стараясь принимать удары на руки и плечи. Прячась от побоев под каменные скамьи и вжимаясь в идущую от пола сырость скользких камней подземелья. После завершения блиц-побоев дуболомы, без толики излишних эмоций, убрались восвояси под неусыпной опекой двух автоматчиков оставшихся стоять на верхних ступенях темницы.

Подчеркнуто неторопливо, избегая суеты пехот-капер вновь предстал на пороге, презрительно глядя и не скрывая изуверской ухмылки:

–Ну что, присмирели, строптивцы, теперь слушайте сюда. Приказываю всем разоблачиться до нога и сложить вещи перед дверью. Надеюсь, подгонять кулаками вашу нерасторопность мне больше не придется.– Повелевающим жестом он забрал автоматчиков и закрыл за собой дверь.

Сотоварищи разулись и скинув одежду сложили заскорузлое от грязи и крови обмундирование на верхнюю ступеньку, как выложили мзду стражникам и тут же отдернулись обратно, словно бы их отнесло сквозняком. Каждое движение отдавалось в мозгу звенящей болью. Новый приступ страданий жег уголки глаз и заволакивал зрение. Космодесантники уперлись в дальнюю стену спинами и голыми задницами.Они застыли тяжело дыша и глядя в темноту.

Дверь болезненно, со знанием каждой натертости, застонала, как выпало из рамы черное занавешенное окно.

Не смазанные петли доставляли некоторое удовольствие от несовершенства врага.

Стволы автоматов прислонились к косякам выцеливая узников. Между бойцами промелькнули две женские фигуры в строгих одеяниях. Парочка храмовых послушниц собрала одежду и поделила по три ботинка на каждую. Мельком стрельнули глазами в сторону голых мужчин и отчаянно крестясь убежали, пытаясь обогнать подолы собственных юбок.

Едва распалялся рассвет. Парящий в окне ангел разрубал крылышками переливчатую радугу света. Паутина и пыль заблестели и замерцали, развращая красками мрачную убогость темницы.

Как громадная змея, через вентиляционную отдушину, в берложье гнездо узилища, шурша вползал раструб.

–Огонь и вода были, вот вам и трубы, хрен сотрешь,– скалился Иллари пряча ладонями срам.

Из брандспойта хлынула шипящая жидкая размазня. Пена хлестала в узилище и росла как на дрожжах. Пузыри разбухали их кривизна множилась, создавая футуристическую атаку лупастого насекомоглазого существа. Чтобы не утопнуть космодесантники пытались плыть вглядываясь в грубый серый потолок. Взгляд застил прилив новой боли. Кожу как-то странно пощипывало тысячами крохотных прищепок. Это напоминало жжение на выбритых скулах после того как их опрыскали туалетной водой.

Рон перестал дергаться и протер глаза. Наполняющая камеру жидкость была настолько пенистой, что напоминала прозрачный пенопласт, не имеющий достаточной плотности чтобы держать на плаву тело. Радужки пузырей раздувались и лопались, темница набухала тучными пенными извержениями. Ячеистая пластичность пены не мешала дышать и узники позволили себе расслабиться.

Насильно осчастливить человека невозможно– только если помыть. Процедура совмещала в себе прожарку, дезинфекцию и баню в одном объеме.

Шланг вскорости утянули и пенное наваждение схлынуло само по себе. Голых космодесантников притулившихся на мокрых каменных скамьях, после такой своеобразной помывки, обуял дикий, граничащий со слабостью, пробуждающий тоску плоти, голод.

Лязгающая дверь открылась в третий раз и на порог легли стопки свежей одежды. Войлочные штиблеты спадали при каждом шаге, но почти мирное и потому резонное счастье чистого белья и тела радовало безумно.

Все те же застенчивые послушницы, почему-то на этот раз прикрываемые только одним автоматчиком (их явно недооценивали), принесли им поднос с едой. Тарелки и стаканчики были бумажными, а аппетит безбрежным.

Женщины виновато улыбались.

Они ели медленно и достойно. Вкушая от местных щедрот. Как подобает людям знающим цену чужбинному хлебосольству. Подкрашенная чаинками вода, прозрачный ломоть подсохшего хлеба, да заправленная прогорклым маслом каша, упали на дно желудков как слеза разочарованного путника в бескрайней пустыне заглянувшего в пересохший колодец.

Их вновь оставили одних захлопнув кованую дверь. Жгучая боль возвращалась в плоть словно ее приносила проточная вода. Мерно и неторопливо.

–Как себя чувствуешь?– обратился Иллари к Парсу.

–Кэ-к-кам-мерно и у-уед-дэ-дин-нэ-ненно,– переплачивая почти за каждый слог ответил Парс скользнув усталым глазом по Рону и ложась на спину.

–Странно ...,– голос Иллари был хриплым, точно и его заневолили тоже, не давая возможности звучать в полную силу:– Во всем этом глупом и унизительном положении есть один плюс, я поймал себя на мысли, что становлюсь не слишком обидчивым.

–Хоть одному характер поправили,– озаренный в спину солнцем выпрямился вставая Рон и стал двигаться по камере танцующей, несерьезной походкой. Не пройдя и трех шагов он тут же подсел, приобретая совсем уж уголовную осанку, и поднес ладонь к уху, призывая всех прислушаться.

Боль помогала Иллари держать себя в руках. Так, на всякий случай. Иллари видел Рона насквозь. Как он есть. Ужимки Рона казались балаганом имеющим цель потянуть время до окончательного разговора. По душам. После того, как их красиво взяли и скинули в этот каменный мешок, в порядочность Рона мог верить только болван или невинный идиот. Ему не доставало малого, веско обозначенных причин, чтобы сей же час утопить предателя в трубе с фекальными водами. Возмездие достойное негодяя. Кулаки Иллари сжались:

"Рон подставился со спины. Другого такого удобного случая могло и не быть."

Ему хотелось ясности во всем.

Он сам себя не понимал, когда вместо намеченного броска прислушался и уловил звук, будто кто-то поскребся в стену и за скамьей негромко, по мышиному зашуршало. Послышалась серия ударов, посыпался мелкий песок, а затем ниже подтесанного выступа обвалился зеленый узор мха. За ним скрежеща вывалился замшелый камень. Удары продолжались, к которым прибавилось некое бормотание. Осыпался сухой, разрушенный сыростью слой цемента и еще несколько камней рухнули на сырой пол темницы. Космодесантники присели и прижавшись к стенам притаились.

В лаз просунулась рука освятив крестным знамением воздух и следом вылезла голова с вздыбленными, давненько нечесаными волосами и заросшей всклокоченной бородой до самых висков. Когда вламывающийся поднял взор, космодесантники увидели впалые глаза, которые пылали как промасленная ветошь. Губы неразличимые под не стриженной бородой продолжали заклинать страстно и бредово неистово:

... изыди, в котлах кипя

и в сере горя!

Иллари на себя рванул бородатого за грудки, втаскивая его в темницу. Но тот оказался настолько легким, что он тут же опустил его на каменную скамью, чтобы ненароком не зашибить странного гостя. Сильно худой и осунувшийся человек осмотревшись увидел на троице такое же арестантское рубище, только его собственное было значительно поношенно и истерто. Прекратив болезненно бормотать гость успокоился. В его взгляде ясно читалась осмысленность и на глазах редеющий во взоре туман озлобленного безумия. В устало бесплодном взгляде появилось мальчишеское озорство:

–Я, грешным делом, подумал что того ...,– он хихикнул потирая грязные руки.

Космодесантники переглянулись.

–Думал мерещится мне. Вот и сроку без малого конец настал, а я сбрендил за год искупления. Вдруг слышу буд-то голоса за стеной. И с перепугу давай по стене колотить, хворь душевную из себя вытравливая. Так молясь и отчиткой причащаясь изгонял бесов за стеной. А когда камень поддался и кладка провалилась, тут уж самолично убедиться хотел пациент я или узник. Мне выход один был.– он даже повеселел и ясно было видно как с человека спадает хроническое душевное напряжение.

–Ты кто таков будешь, чудак человек? Если подкоп готовил, то не вышло у тебя ничего,– голос Иллари немного хрипел, но старался быть ровным и совершенно серьезным. Без намека на сомнение в здравомыслие говорящего.

–Я послушник храма "Встречи Отсроченной", Никола Бланшет,– бородач перекрестился.– Служил в "Некрополе ваятеля". Готовил бинты для бальзамирования, разливал углекислый натрий, следил за сохранностью тел в склепохранилище, отмечал лики утратившие свежесть, срезал на склонах судариум траву и плел из краколиста ...