Текст книги "Повесть об отроке Зуеве"

Автор книги: Юрий Крутогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Зуев скатал снежок, метнул в стаю ворон.

– Записки сделаю об этих краях. Что увижу, то и запишу.

– Царице?

– Нет.

– Губернатору?

– Чудак ты, Петька. Учиться бы тебе. Упроси атамана послать в Тобольск. Там есть школа.

– Не, казаком стану. А то, глядь-поглядь, и атаманом. Кафтан с медалью надену, пойду собирать ясак.

– Откуда медаль возьмешь?

– С турками пойду воевать.

– Высоко сидишь, далеко глядишь.

– Чего ж не глядеть далеко? Мне об себе далеко надо глядеть.

– Где родители?

– Померли. Батьку самоеды в бою прибили, мать не помню. Знаю только: Марьей звали.

– Мою тоже зовут Марьей.

– Жива?

– Жива. Редко в последние годы видел ее. Четыре года в гимназии учился. Да вот в пути уж сколько. Так что, выходит, мать у меня сирота.

– И верно, сирота, – печально согласился мальчик. – Но ты не грусти. Я тебе подарю соболью шкуру. И еще куничью. Матери отвезешь. Я сам настрелял. И еще сколько хочешь могу настрелять. И уток, и всякой птицы, и всякого зверя. Я всякую птицу знаю. Турпана знаю, шилохвость, синьгу, зуйка, сокола. Я и лису могу прибить. У меня всякие стрелы, с разными беловятками.

– Что за беловятки?

– Беловятки-то? А то не знаешь?

– Не видал.

– Я покажу. Какой конец у стрелы – это и есть беловятка. Наконечник узенький – лучшее дело бить уток. На лису другая стрелка – с развилочкой. У меня разные беловятки. От отца остались. Я тебе дам. Самоеды за беловятками гоняются, а тебе так дам.

– Спасибо, Петька, я не стреляю. Ерофеев есть у меня – тот стрелок. С лету из ружья бьет.

– А из лука?

– И из лука.

– Тогда я твоему Ерофееву дам беловяток.

6

Невелик Березов, быстро его обошли. Глубокий, поросший березами овраг отсекал слободу от елового бора. Чуть правее, на берегу Вогулки, – остяцкие юрты. Тут жили обрусевшие инородцы – они приняли православие, но держались от казаков подалее, по другую сторону земляного вала. Русскому богу отдали веру, но привычки, поверья, повадки оставались, как у прародителей. Знали, что русский бог всемогущ, но втихомолку поклонялись божеству по имени Аутья-Одыр, который воплощен в щуке, и от него зависит улов рыбы. Русский бог далеко, и у него много своих дел, а повелевает обской птице Ас-Толах-Торум, принимающий вид чайки, – вон чайка парит над бескрайним половодьем, крылья распластаны, клюв настороже, глаз птнцы зорок. Зачем сердить Ас-Толах-Торума и Аутью-Одыра?

Зуев с любопытством смотрел на остяцкое поселение, где шла своя жизнь. Гортанно покрикивали мужчины, запрягая в нарты оленей, грелись на солнцепеке собаки, о чем-то судачили разношерстно одетые женщины.

Из инородческого становья к валу бежали ребятишки. Живые, пушистые зверьки, все на одно лицо. Петька быстро говорил им по-остяцки. Зуев догадался: речь о нем, дети разглядывали его, как диковинное существо.

Вася подхватил маленькую девочку лет шести, поднял над головой, весело заржал, изображая лошадь. Девчонка зажмурила глаза от страха, задрыгала ногами в оленьих чижах.

По становью уже прошел слух об этом человеке, прибывшем в Березов из самого царского города, с запада – ыл вата. Этот русский – луце – будет строить еще одну церковь. Мальчишки то и дело указывали пальцами на виднеющуюся в другом конце Березова колокольню.

Петька засмеялся.

– Чего они лопочут? – спросил Вася.

– Взрослые в становье сказали: ты пришел строить церковь.

– Какую церковь?

– Каменную, какую еще. Дескать, луце из царского города будет класть церковь, а привел тебя сюда тобольский остяк.

– Вану?

– Ну, с тобой который приехал.

Вася присел на корточки перед укутанным в теплый гус мальчиком с круглым ртом, круглыми глазами, круглыми щеками. Казалось, подтолкни его к оврагу, он покатится, как шарик.

– Тебя как звать? – спросил по-остяцки.

– Вит-Хон! – строго ответствовал малыш.

– Вит-Хон?

Петька перевел:

– Это по-ихнему водяной царь. Вишь чего выдумал. Пугает…

– Тогда я повелитель снега Сяхыл-Торум.

– Не Сяхыл-Торум, не Сяхыл-Торум, – загалдели ребятишки. – Ты русский поп.

– Я – поп?

Рядом валялась смоляная доска, вырванная из баркаса. Острый конец ее был закруглен. Выдернув доску из сугроба и подхватив малыша, Зуев подбежал к довольно крутому скату. Примостился на доске, усадил рядом малыша и, оттолкнувшись, съехал в овраг.

Ребятишки бежали к Зуеву, требуя каждого прокатить на доске.

Петька снисходительно поглядывал на эту затею. Не выдержал, растолкал малышню, облепившую Зуева, и решительно заявил:

– Я, что ли, рыжий?

– Конечно, рыжий.

Петька сорвал шапку, тряхнул белыми кудрями.

– Ну, не рыжий, – поддразнил его Вася, – но ведь и не водяной царь. Ладно, садись.

И они скатились на дно оврага.

– Луце, луце, луце! – наперебой галдели маленькие остяки.

Зуев дал каждому по кусочку сахара.

– Какой же я поп? – хохотал он. – Разве попы катаются на доске с горки?

Назавтра березовский комиссар Денисов пригласил к себе домой членов экспедиции на обед.

Похлебали жирной ухи из муксуна, отведали жареной оленины. Комиссарша потчевала гостей моченой морошкой, брусникой, медом. Ерофеев и Шумский налегли на бражку.

– А где Вану? – вспомнил Зуев.

– Как вчерась ушел к своим попить оленьей крови, так и не появлялся, – ответил Ерофеев.

Вася за обе щеки уминал морошку, белую тундровую малину.

– Бражки не отведаете? – подмигнул Денисов.

– Не, не пью.

– Молод наш предводитель, рано бражничать, – не одобрил Шумский.

Зуев сердито посмотрел на чучельника. Вот старый бес, знает же, что он не переносит разговоров о молодости, а возьмет да и ввернет неразумное словечко.

Вася рассказал о встрече с детьми из инородческого становья.

– Откуда такой слух у них пошел: церковь, говорят, пришел строить. Чудно!

– Чудно, да не совсем, – сказал Денисов. – Всего-то они остерегаются, ждут чего-то. Старики все молвят: черный день придет, прогонят их отсюда. Даже сказка у них есть на сей счет.

– Что за сказка?

– Так как же! Видишь ли, господин Зуев, на месте, где сейчас стоит церковь, лес был ранее. Да-а-а. И там обитало ихнее божество. Поклонялись ему остяки. Приклады богатые ставили. Пришли русские, затребовали отдать святое место. Видит ихний идол – некуда податься. И сказал шаманам: «Должен я отдать это святое место. Возьмите, что есть тут моего, и тащите на восток». Инородцы положили добро в лодки, лодки на плечи – и на восток. За рекой через луга лодки перетащить не смогли. Идол сказал: «Оставьте здесь». Махнул рукой – бугор поднялся над местностью. Через этот бугор теперь не ходят. Остерегаются: шайтан поселился. Ну и слух пронесся – церковь там поставят. Свой, дескать, приведет сюда русских.

– Кто свой?

– Ну, отступник из их племени.

– Выходит, я еще сказкой был предсказан? – удивился Вася. – И Вану вместе со мной?

– То ли ты, господин Зуев, то ли не ты, а вот поверье такое ходит. У них все сказки со смыслом – не верят нашему брату казаку…

– Так как верить? Сгони тебя с насиженного места, обрати силком в чужую веру – какая уж тут доброта, – заметил Шумский.

– Наше дело служивое, а пушечки всегда заряжены. Ведь бунтуют, злодеи…

– Против пушек и бунтуют, – укорил комиссара чучельник.

– Нельзя иначе! – твердо сказал комиссар. – Вы натуралисты, как я понимаю, по ученой части. Идете неведомо куда, делаете незнамо что. А мы про наши места одно только и знаем: порох держи сухим, ясак получай натурой. М-да. Тут еще не при мне, бают, бывал один знатель. Из немчуры.

– Делиль? – подсказал Вася.

– Навроде того. Да-а-а. Осмотрелся, понял, что к чему, – и бывал таков. На что мы привычные, а дальше Обдорского городка – ни-ни. Господи, – перекрестился на угол Денисов, – и что людям неймется? Было б там золотишко, у Ледяного моря-то!

Ерофеев пригоршнями захватывал из миски влажную морошку и, подставив рот, как под дождик, глотал ягоды, жмурил глаза, крякал. Согласно кивал головой то комиссару, то чучельнику, выражая полное удовлетворение жизнью, вольготностью казачьей вольницы. Ему нравилось тут. На стенах крест-накрест ружья и сабли, на полу ноги утопают в медвежьих шкурах, под притолокой ветвились оленьи рога. Тепло, домовито. Пожелай, и он мог бы так зажить, довольно перекати-полем мотаться по белому свету: то по Каспию неприкаянно, то в дальние оренбургские степи. Прикрикни на инородца, он тебе что хошь в избу притащит – куницу ли, соболя, а то и оленей приведет. Одно слово – казак! Хозяин на сотни верст. Вольготно-о-о! И не моги бунтовать, рогатое племя. Может, бросить все да напроситься в службу к березовскому атаману?

Ерофеев выпил еще стакан браги.

– Голова моя, головушка, – заголосил он.

– Закосел наш казак. – Вася положил руку на плечо Ерофеева.

От этого непроизвольного Васиного жеста стрелок Ерофеев совсем размяк. Застыдился своих грешных мыслей.

Вася развернул на столе большую карту. Отпечатанная в академической типографии лет десять назад, она изрядно поблекла, поистерлась, отдельные ее места буквально представляли белые пятна. Денисов удивленно выпятил губы. Вытер полотенцем руки, по изгибу контура легонько провел пальцем.

– Волга? – И изумился, словно открыл реку.

– Волга, – улыбнулся Зуев.

– Ух ты, растянулась… А это? Да Днепр. Так и написано, гляди – Днепр. Велика натура земли русской.

– Ты, что ли, никогда атласа не видал?

– Не довелось. Аз да буки – вот наши науки.

Зуев ногтем отчертил линию берега Карского моря – от Обдорского городка, Салегарда, линия проходила рядышком.

– Вот куда пойдем.

– Хе, хе, чего нарисовано. Тут выходит, что Обдорский городок чуть не на берегу морском стоит.

– А нет?

– Море подале будет.

– Море, может, и подалее. Наш же путь до побережья Карского залива – вот сюда.

– Не ходил, не знаю. Одно скажу: пути там нет. Сомнение берет. Да вам виднее…

– Какое виднее! – Зуев насупился. – Чего знаем про залив?

– Вот и говорю, – засомневался Денисов. И сочувственно пострадал. – Через тундру эту проклятую идти, немереную. А зачем, ради какой выгоды?

– Наш Василий, – сказал Шумский, – хоть малый, да удалый. Линия у него на лбу путешественная.

Этот довод отчего-то сразил атамана.

– Ежели линия… – Он уважительно погладил карту.

– До Обдорского городка, – размышлял вслух Вася, – пойдем на лодках.

– Это пожалуйста, – согласился Денисов. – Лодки есть, берите.

– Оленей в Обдорске отрядят?

– Отрядят. В день на олене можно ехать, не соврать, часов двенадцать. Устанет – выпряги, дай подкормиться. И опять в дорогу. Олень, олень…

Вася слушал атамана и вспоминал, как, напутствуя его в дорогу, Паллас говорил: «Об оленях особо напиши – наиподробнейше. Первое слово твое будет». И верно: об оленях петербургские зоологи мало что знали, не изучен был сей обиталец Севера.

Об оленях Денисов хорошо рассказывал.

7

Вечером Зуев записал в журнал рассказ атамана. Буковки крошечные, круглые. Строчка к строчке, как след пеструшек на снегу.

Вася сам еще как следует присмотрится к оленям, научится понимать их не хуже северян. Тягло, поилец, кормилец. Олень в запряжке никакого знака усталости не подаст. Не задыхается от бега. Но придет час – вмиг упадет бездыханный. Зимой на олене можно пройти до двухсот верст, но каждый раз, часика через два, выпрягать, дать поесть снегу. Выбьет олень мох у юрты – передвигайся на новое местечко, иди за юшей дальше – юшей прозвали самоеды оленя. Летом за сухостью олень мох не щиплет, а ищет свежую траву, гложет листву карликовых берез и ив. Оленье мясо – лучшее лакомство для инородцев. Из оленьих шкур – пимы и шубы. Оленьим мехом подбивают лыжи для лучшего скольжения. Оленьими пятками подшивают обувь. Для крепости и здоровья пьют настой из размолотых оленьих рогов.

Зуев не раз поразится, какие глубокие, всеведущие глаза у оленя – в них то печаль, то ожидание, то покорность. Кажется, этому обитальцу севера внятна речь человека. Даже в домашней лошади нет-нет и проснется нрав буйных степных коней. Олень не знает бунта против человека.

А хитрец какой! Мигом уяснит желание хозяина, увидевшего стадо диких оленей. Их надо залучить, заставить жить возле чума, где пахнет похлебкой, горланят дети, смолят лодки мужчины, вяжут сети женщины. И домашний олень – о, лукавец! – приблизится к вольным своим сородичам, вступит с ними в притворные игры, зная, что рядышком неслышно крадутся с арканами в руках люди. И пронесется над рогатой головой юши веревка, пущенная хорошо натренированной рукой…

Да, сама природа соединила оленя и самоеда.

Зуев писал, не замечая времени, потому что летние светлые вечера в этих землях не признают сумерек и солнце лишь на часок-другой освобождает от себя небо.

Вдруг он вспомнил вопрошающие глаза Денисова – за какой выгодой идут путешественники в тундру? Он не нашелся что ответить. Да разве одним словом скажешь?..

8

И только казачонок Петька заглядывал в избу, дожидаясь, когда Зуев освободится и они опять пойдут прогуляться. Еще много чего хотел показать Петька приезжему.

Петька сидел на порожке. Вот так и станет сидеть, пока Зуев не выйдет. Никто не схватится: где, мол, Петька? Он сам по себе. Где покормят, где попоят, где одежонку сунут.

У Петьки ноги быстрые, руки проворные. Кому дровишек наколет, кому огород польет, кого на лодке перевезет.

Лошадей в Березове немного, а у кого есть, кличут казачонка.

– Ну-ка, своди, пострел, на водопой.

Бегает Петька и в становье обрусевших остяков, что за оврагом. Уж как попотчуют! «Сиротка пришел, сиротка пришел…» Лопочут, смеются, суют вяленую несоленую оленину. Петька не уважает остяцкого угощения, но не отказывается. Чего обижать инородца? Хорошо, когда в становье приходит самоед Эптухай, охотник молодой. Лотом Эптухай со своим племенем отправляется на север, к Ямалу. А ранней весной и зимой частенько наведывается в Березов. То ясак приволокет, шкуры да меха, то в лавку заглянет. Эптухай годков на пять старше Петьки, а повадки что у мальца. И по-русски сносно калякает.

– Петька, пойдем на берег на лыжах кататься.

Эптухай, когда с горки съезжает, никогда не падает. А Петька нет-нет да и нырнет в сугроб. Эптухай гогочет, наваливается на мальчика, запихивает за воротник снег:

– Казак дурак, казак дурак.

Петька и не думает обижаться:

– Не дурее вашего брата.

– А самоед тоже есть дурак. – Эптухай хохочет, и щелочки его глаз совсем закрываются. – Который самоед пьет оленью кровь и жрет сырое мясо – тот умный самоед.

– Скажешь тоже.

– Так шаман Сила говорит.

– Он сам умный?

– Шаман? – удивляется Эптухай. – Он с духами, как я с тобой, разговаривает. Даже наши старейшины Вапти и Лопти не знают того, что шаман…

В Петькины колени упрямо тычется верный пес Бурый. «Играй со мной», – виляет хвостом. Мальчик гладит пса, отталкивает. Бурый урчит, не больно кусает Петькину руку. Когда-то в ездовой упряжке-пятерке Бурый был стремянным. Он повелевал пристяжными лайками, которые долго-долго не желали смириться с сыромятинной уздой. Серчал, возмущенным лаем наставлял на путь истинный. И как царственно, принимая на себя основную тяжесть поклажи, бежал впереди нарт! Теперь Бурый стар, плохо разбирает дорогу. Но сирота сироту всегда пригреет, приласкает. Ближе Петьки никого нет у Бурого.

– Да подожди маленько, – обещает казачонок. – Выйдет солдатский сын – вот и пойдем вместе.

А пес не желает ждать. Приседает на задние лапы, лает.

– Чего разлаялись? – выходит на крыльцо Зуев.

– За тобой пришли. Пишешь, пишешь… Зачем пишешь?

– Люди прочитают, узнают про Березов.

– А про меня?

– И про тебя напишу: славный малец живет в тутошних краях.

– Тогда и про Бурого моего напиши.

Бурый подбегает к Васе, кладет ему передние лапы на грудь.

– Да напишу, напишу…

Глава, в которой рассказывается о похищении Вану, о том, что увидел Зуев на священной поляне и о знакомстве с Эптухаем

1

Самоеды рода Эзынге, как и их соплеменники, не имели постоянного местожительства. Жили там, где хорошо оленю. Зимой по врожденному инстинкту олень тянется к югу. Ближе к лету его влечет к морским берегам, где прохладнее и меньше убийственных во время линьки комаров.

Нынешней зимой эзынгейцы поднялись вверх по Оби намного дальше, чем обычно: осели па время студеных месяцев в Небдинских юртах, верстах в пятидесяти от Березова.

Конечно, березовским казакам надо отвезти немалый ясак, но эзингейцы привыкли к этим поборам. Ясак отдавали не скупясь, не выторговывая лишней денежки. Это был богатый род. Он славился обилием оленьих стад, удачливыми охотниками.

Самым умелым охотником рода считался пятнадцатилетний Эптухай, парень независимый, гордый и смелый. На лыжах, подбитых оленьей шкурой, уходил в тайгу на много дней и всегда возвращался в юрты увешанный белками, куницами, песцами. Сваливал у чума шамана-князца Силы мягкую добычу, выпивал без передыха поднесенную кружку оленьей крови. Отведав вволю строганины из налима, твердого, как кусок льда, заваливался в материнском чуме спать и не просыпался целые сутки.

Накануне последней охоты Эптухай завернул в Березов, в Заовражную слободу к знакомым остякам. Его здесь хорошо знали. Молодой охотник владел остяцким и русским языками. Как и когда поселились в него эти языки, он и сам не знал. То иногда с русским казаком в тайге встретится (особенно полюбился ему сирота – казачонок Петька), то забежит в юрту остяка – вот незнакомые слова и западут в память.

На сей раз Эптухай пробыл в слободе недолго. Узнал плохую новость – в Березов прибыл отряд из царского города, которому велено класть церковь между Небдинскими юртами и Обдорским городком, а это и было то пространство, где испокон века кочевали эзингейцы.

– Подожди, и вас тоже заставят присягать русскому богу, – сказали Эптухаю. – Конец вашей воле. Мефодий сам слышал, когда ходил молиться.

– Это так? – спросил Эптухай у остяка.

– Слысал, слысал, – подтвердил Мефодий. – Самую Цютоцку слысал. Русский больсой нацальник. Новую надо церквуску, вот сто он сказал.

– Мы без воли жить не станем! – воскликнул Эптухай. – Мы, эзингейцы, будем ходить куда хотим. Куда олень – туда и мы.

Остяки березовской слободы посмеялись над ним:

– Церковь вас остановит… Мы-то осели на месте.

– Наше племя – большое. Мы никогда не поклонялись русскому богу. Не нужна нам церковь.

– Наши старики и во сне видели – будет церковь. Эптухай был в отчаянии. Лучше бы не знать ему этой новости!

– Ваши старики не сказывали, как остановить русских?

– К нам в слободу приходил один из отряда пить кровь…

– Разве русские пьют оленью кровь?

– Наш остяк приходил. Он привел русских из Тоболесска. Он проводник. Вану его звать.

– И что делать?

– Накажите отступника. Возьмите его в аманаты. А потом скажете русским: убирайтесь или убьем аманата.

– Тогда атаман Денисов пойдет на эзингейцев войной. Вы этого хотите?

– Атаман Денисов не будет воевать из-за остяка.

К ночи Эптухай явился в родное становье, рассказал главе эзингейского рода про услышанное от березовских остяков.

Сила огорчился:

– Одна беда идет за другой.

– А какая первая беда? – испугался Эптухай.

– Ночью мне привиделась, что все наши олени падут от мора.

– Но мы тогда пропадем…

– Скоро я позову мужчин на священную поляну. Я буду просить духов, чтобы они услышали нас и не напускали на стадо мора.

Сила закрыл глаза; голова его мелко тряслась. Эптухай знал – это шаман собирает волю, чтобы вести разговор с могущественными и милосердными духами.

– А чтобы русские не строили церковь, ты можешь попросить духов? – спросил Эптухай.

– Духи не вмешиваются в дела русского бога. Старейшины рода, которых шаман пригласил на совет, долго молчали. Один из них, Вапти, промолвил:

– Скоро негде будет пасти наши стада. Где церковь, там казак и поп. Горе какое! Куда самоеду податься?

– Нам дети наши не простят, если согласимся на новую церковь, – сказал второй старик, по имени Лопти. – Надо проводника взять в аманаты. Отдадим его в жертву Торыму. Пусть тогда русский начальник подумает…

– Ты его видел? – спросил шаман.

– Нет.

– А что говорят про него остяки?

– Я не спрашивал. Но он из города, где живет царица.

– Когда мне было столько лет, сколько тебе, Эптухай, – сказал Вапти, – я видел русского князя… Его звали Меньший. Он был сердитый. Меньший, меньший… Но он был Бóльший, чем сам атаман, даже чем начальник в Тоболесске.

– Этот тоже, наверно, больший, – вздохнул Лопти. – И все равно, надо аманата брать. Дети не простят, если русские построят новую церковь.

Наутро несколько эзингейцев во главе с Эптухаем отправились на необычную охоту – за остяком, который привел большого русского начальника в Березов…

2

Зуев делал записи в путевом дневнике.

Вошел Шумский:

– Василий, Вану пропал.

– Как?

– А вот так. Последний раз ушел к своим дня два назад – нет его. Сказано в Писании: храните себя от идолов. Заманили, заманили идолы остяка.

Прибежал казачонок Петька:

– Вашего остяка самоеды силком уволокли в свое становье. Бросили в нарты повязанного – ищи ветра в поле!

– В какое становье?

– Навроде бы в Небдинские юрты. Верст с полсотни отсель.

– Бывал там?

– Летошний год с одним казаком ездил туда. Там кумирня у них есть. Самих-то их не было. Летом к морю северному уходят.

– Не сказывали, за какую провинность?

– А чтоб церковь в тутошних местах не ставили.

– Далась им эта церковь! – в сердцах воскликнул Вася. – Что за наказание!

– С самоедами, знамо, шутки плохи, – подтвердил Петька. – Остяки все ж подобрее.

Атаман Денисов обедал, когда к нему прибежал Зуев. Комиссар особо не удивился.

– Эка невидаль. Дам я тебе другого проводника. Еще лучшего. Лошадь бы украли! А то инородца.

– Живая же душа.

– Не встревай. Не стоит того, – произнес атаман. – За молодостью все это говоришь. Какая ж живая душа у остяка-то? Натуральные записки пишешь. Но знай об чем. Умные люди почитают – засмеют. Самоеду ли, остяку свое племя завсегда дороже. Кровь к крови всегда пристанет. Норов у них злой и дикий. И хитрость звериная, и обман – вот душа их. Сырое мясо, свежая кровь – вот еда их.

Зуев слушал атамана молча.

– Уразумел? Знатного проводника тебе дам. Не хуже остяка. Опять же посуди: хочешь не хочешь, а волей не отдадут. Говоришь, в Небдинские юрты уволокли? Там Сила у них князец – этому руку в пасть не суй… Злобен!

Атаман слыл отменным служакой, умел разумно пользоваться властью. Ясашной податью самоедские князьки расплачивались исправно. А большего и не надо. Только так в мире и покорстве можно держать инородцев. Березовские старики до сих пор помнили, как его предшественник за малое неповиновение сжег на костре шамана из айвасидского рода. Самоеды разослали по тундре «священную стрелу», сигнал к восстанию. Сколько людей тогда погибло. Упаси господи! Атаман посмотрел на ружья, висящие крест-накрест на стене. Нет, нет…

– Жаль проводника, – сказал Зуев. – Малый славный… Ни за грош пропадет. Добра ему хотел, а вон как обернулось.

– Садись, обедай со мной, – пригласил Денисов, давая понять, что об остяке разговаривать больше не склонен.

3

Ерофеев, удалая голова, слушать ни о чем не хотел, как о том, чтобы силой вызволить Вану.

– Проси у Денисова отряд казаков – из-под земли остяка достанем. А ихнее племя кровожадное с потрохами смешаем. Наука им будет!

– Вот так ты и понимаешь науку! – рассердился Вася. – Негоже идти на самоедов с ружейным боем.

Когда он в отчаянии прибежал к атаману, и в мыслях не было просить в подмогу казаков. Единственно, в чем нуждался, – совете. Но Денисов ничего путного не сказал. А Шумский? Этому лишь бы в сохранности оставались чучела для кунсткамеры. Подосадовал на самоедов, что остяка умыкнули, и согласился на нового проводника: свет клином на Вану не сошелся. Пробормотал еще какое-то Цицероново изречение, мудрец.

Зуев не винил старика. Его понять можно. Стоит ли вязаться с инородцами, когда у команды иная цель?

«Только вышел я не в пору – пуля сделала свое…» Какие бесхитростные глаза были у Вану, когда он выкрикивал свою песенку о медведе. А может, не о таежном шатуне, о себе пел остяк, собственную судьбу предрекал?

– Трогаться, наверно, дальше пора, – сказал чучельник. – А, Василий? Чего зря время терять? Ну, случилось такое…

В русской печи томилась оленина. В избе жарко. Зуев, положив на колени тетрадь, быстро писал.

– Так что, будем собираться? – не отставал старик.

Вася не ответил, вышел во двор.

Петька грелся на завалинке.

– Айда со мной, – позвал Зуев.

Миновали огород, вышли к берегу Сосьвы.

– Дорогу на Небдинские юрты покажешь?

– Чего не показать?

– Запряжку оленей выводи завтра утром за околицу. Еду я прихвачу. Махнем?

Петька засмеялся:

– Почему не махнуть? Махнем. Наше дело служивое.

Наутро Шумский увидел на столе записку: «Други мои, ушел с Петькой вызволять Вану. Не берите в голову скверные мысли. Остаюсь – Василий Зуев».

Чучельник вздохнул: «Во, во, так и чуяло мое сердце».

Вышел во двор.

– Спаси тебя господь…

4

Изба гудела от комаров. Ладонь поднимешь – кровоточит. Лежа в постели, Шумский закидывал на лицо бороду: как сеткой укрывался. Ворочался, кашлял, вздыхал.

Какие чучела сделал – трехпалый дятел, гагра чернозобая, турпан, чагва. А бурундук? Оскал крысиный, а так и хочется погладить по шерстке. В кунсткамере сроду таких зверюшек не было, вот народ подивится.

Васька, Васька… Как подумает о нем, ничего не мило.

В церкви перед иконой Николы Чудотворца поклонился:

– Верни, святой, Василья Федорова Зуева. Не допусти ранней его погибели. Мало чего хорошего видел. Зла никому не принес, чист, не грешен.

Подслеповатый поп укорил:

– А ведь упреждал отрока.

Минула неделя, как Зуев исчез. Тяжело было на душе старика. Самые черные мысли лезли в голову.

Белые ночи стояли над Березовым. Непривычно.

Шумский шел к берегу Сосьвы, отсюда далеко видать. Отмахивался веткой от комарья – оно тут же темным облаком налетало – прислушивался. Тихо. Сосьва, словно молоком приправленная белесостью неба, сонно и влажно чмокала от рыбьего всплеска.

За стариком увивался Петькин пес Бурый с длинными ушами, похожими на оленьи варежки. Подняв острую морду, Бурый выл. Тотчас откликались березовские собаки – от двора к двору, в заовражье, в остяцкую слободу.

– Смолкни, проклятый, – смирял Бурого чучельник. Тот ложился рядышком, косил на старика глазом. Винился за несдержанность, за сочувственный вой. Голосом выразил и свою – по Петьке – и стариковскую тоску.

На дальнем конце Березова замолкала последняя псина – так замирает эхо – и опять лишь редкие всплески на Сосьве тревожили тишину. Тогда Шумский говорил Бурому:

– Ты не гневайся на меня. Я сам старый дурак. Недоглядел. Вот ты скажи: найдешь их по следу?

Бурый приподнял уши-варежки. Признал свое бессилие. Был бы помоложе – какой разговор. Не тот нюх ныне. И ноги не те. Все, кому не лень, пинают – кабы здох, кабы здох. На охоту не берут, какое там. Хорошо, Петька приласкал. А то – хоть погибай. Не от голоду, рыбы вдоволь. Жить без ласки и призора хозяина страшнее, чем смерть от голодухи.

Ерофеев редко появлялся. Повадился к одной вдове. Еще в питейном доме его видали. Казаки из городового березовского войска тянулись к нему – из ученой команды! Ерофеев не дурак! Сразу оценил свое положение, принимал уважительные чарки, на всякие расспросы отвечал охотно. Много кой-чего узнал в Палласовой команде.

На Зуева сердился. Кто же к самоедам бегает без ружья?

А в Березове ему нравилось. Чем не житье? Пуд ржаной муки – пять копеек, пуд говядины – двадцать копеек. Городок небольшой. Ожениться, корову, лошадь купить – чего еще надо?

– Осиротели мы с тобой, Ерофеев, – говорил Шумский. – Чего делать будем?

– Чего делать, чего делать… Вон сколько мы с тобой чучелов приготовили. Паллас спасибо скажет. А какую росомаху тебе подбил!

– Что росомаха – о ней ли речь? – Старик прислонился к печи, слезы катились по щекам, по бороде.

– И я б с тобой поплакал за кумпанию, – спокойно сказал Ерофеев, – да слез нет.

– Тебе чего плакать? А я Ваську с купели знаю. Он мне заместо сыночка…

Отчего-то совестно стало Ерофееву. Вроде не провинился, а не по себе. Где они, эти дикие юрты? Наведался к крещеным остякам. Те запричитали, зацокали:

– Что тама нада?

– Парня бы выручить…

– Не выруцис. Тундра один ходить незя. Болота.

На минуту и хватило решимости.

5

Нарты легки, воздушны. Олени бежали споро, низко пригнув головы. Копыта слегка оседали в серой подушке, искристый звук высекался, полозья скользили по нерастаявшим еще сугробам. Петька прицыкивал по-взрослому, выгоняя скорость. Оленям он дал прозвища и строго покрикивал:

– Эй, Марфушка, вбок-то не вались. Эй, залетны-ы-я, Петруша, нажми.

Зуев покусывал сухую соломину. Какие они, самоеды? Как встретят?

Сама жизнь представляла удобный и естественный способ поближе с ними познакомиться, войти в доверие, сделать записи об их житье-бытье.

Скрутят? Не станут разговоры разговаривать?

Жалость к ни в чем не повинному остяку оказалась сильнее страха. Не гимназия, не Паллас – жизнь давала трудный экзамен.

Лицо омыл свежий ветер с Оби. Зуев чихнул. Петька весело взвизгнул:

– Чихай, чихай! Самоед всегда просит перед охотой, чтобы чихнулось. Охота будет удачная.

– Давай, Петька, чихать вместе. Вычихаем удачу.

Казачонок заправски достал из кармана расшитый кисет, неторопливо прихватил щепоть табаку, сунул в ноздрю, в другую. Голова мальчика дергалась от чиха, слезы полились из глаз.

– Давай и я за кумпанию, – попросил Зуев и выудил из кисета горсть табака. Носы их взрывались, как петарды. Стало жарко, весело, свободно. Опрокинулись на спины, болтали ногами. Олени запрядали ушами. Наконец седоки отчихались, и Петька звонко, посвежевшим голосом заорал:

– А ну, залетныя!

До чего ж славный мальчишечка, этот казачонок. Кто б дал ему десять лет? Атаман!

– Петька, помнишь, ты про святую поляну сказывал?

– Ну.

– Она далеко?

– У Небдинских юрт и будет как раз.

– Заодно бы и поглядели, а?

– Но любят самоеды, когда русские суются в ихние кумирни. Серчают. Особливо их шаманы.

– А потихонечку?

– Ясное дело, потихонечку. Я тебе говорил: со мной не пропадешь, держись меня!

Бор оттеснился в сторонку, глазам открылась просторная поляна.

Золотистые лютики, незабудки цвета озерной воды, полярный мак разом выплеснулись из сероватой моховой подстилки. Тундра не щеголиха. Повседневный наряд ее небросок, как у затрапезной, неумытой остячки. А тут, открытая теплому солнцу, закрасовалась, выставила, словно на ярмарке, свои молодые, сарафанные краски. Через неделю-вторую с севера задует ветер и мигом сметет эти узоры. Но сейчас тундра праздновала свое мимолетное освобождение от ржави болот, унылого однообразия лишая и кочек.

Зуев восхищенно крикнул:

– Петька, гляди, что делается! Краса какая!

– Вижу небось, – сдержанно отозвался мальчик.

На крутом пригорке высилась одинокая сосна со скошенной к западу кроной. Мальчик остановил оленей, распряг их.