Текст книги "Повесть об отроке Зуеве"

Автор книги: Юрий Крутогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Без лука и чеснока хоть пропадай. Воспалились десны и у Ерофеева. Не мытьем, так катаньем тундра свое возьмет: в топь не загонит – цингой достанет.

Ерофеев уже не угрозами, а мольбой тронул сердце Зуева.

– Не неволь, жить хочу.

Непривычно было видеть казака таким раскисшим, жалким. Он плевал кровью.

К вечеру уснули в нартах.

Утром Зуев первым продрал глаза.

– Вану!

Остяк скинул ноги с нарт.

– Ехать?

И тут Зуев увидел, что нет третьей – ерофеевской – запряжки.

– Ёх, ёх, ёх, – сказал остяк и присел на корточки.

10

Зуева не переупрямишь. Сколько можно исполнять волю мальца? Ему и своя-то жизнь не дорога. Да что он вообще о жизни знает – где бывал, что видел, какие муки испытал?.. О других ли ему думать? Два раза пустоглазая махнула косой – предупредила. Это знак! Вертаться, вертаться!

Ерофеев поднял голову. Зуев и Вану спали крепко.

Рундучок зуевский тут же – руку протяни. На что теперь Василию деньги?

Казак вспомнил, как в амбаре пообещал Зуеву вырыть при дороге ямку – хилый, в этапе не выдержит. Усмехнулся: и ямку некому будет выкопать.

Казак нашарил в рундучке деньги.

Бесшумно запряг пару важенок в нарты.

В ту ночь негаданно выпал снег.

Впереди Ерофеева ждала жуткая, бескрайняя равнина Тае-Ввы…

11

Утренние студеные часы перешли в дневные.

Может быть, впервые в жизни Зуеву стало одиноко и страшно. Остяк совсем, кажется, обезумел. Будь прокляты тундра, залив, беспутное путешествие. Угробил старика Шумского, не распознал проводника, доверился случайному казаку.

– Ёх, ёх, ёх, – стенал Вану. – Жрать нечего. Ёх, ёх, ёх. Плохо Вану. Плохо Васи. Ёх, ёх, ёх.

Что за звериное причитание!

В отчаянии Зуев крикнул:

– Заткнись!

И Вану затих, точно пробкой заткнул глотку.

Снег растаял, ягель поблескивал от капелек, сочился под подошвами, как губка.

Зуев поднялся, в руках его был тяжелый дробовик. Не целясь, выстрелил. Через несколько минут ощипывал гуся. Перо, пух разлетались в разные стороны, забеляя мох.

Какое-то неистовство проснулось в нем – оно требовало действий, беспричинных слов, истошного крика.

Потрогал лоб. Знобило.

Разжигая костер, Вану со страхом поглядывал на Зуева. Никогда дичь не бил – сам пошел стрелять. Не похож на себя. Орет, а слезы по щекам катятся.

Зуев привалился к нартам. Так он долго лежал прикрыв глаза. Невпопад пришли на память вирши, читанные Шумским: «Священник на восток, на юг астроном зрит. Географ к северу, а к западу пиит…» Отчего стихотворец так распределил стороны света? На юг астроном зрит… Почему на юг? Географ к северу… Тут хоть смысл есть. Впрочем, какой он, к шуту, географ? Гимназей недоучившийся…

Зуев обернулся к остяку:

– Ну что? Тундра самоеда любит. Тундра казака не любит. Проведу куда надо. Глаз у него острый. Врал, врал, врал!..

– Вану не врал! – вскричал остяк. – Плохо говоришь. На, возьми обратно пять рублей. Не надо твоих денег. Ерофеев удрал, Вану не виноват. – И швырнул пятирублевую ассигнацию. – Зачем плакать? Я без денег пойду…

И эти простые, столь необходимые сейчас слова проводника вывели Зуева из состояния постыдного малодушия.

Хватит! Есть олени, нарты, ружья, порох. И гусей с утками считать не пересчитать!

Зуев достал из кармана медную монетку.

Каким теплым, почти родным казался отсюда Обдорский городок, кусочек России с русскими насельниками.

– Буду гадать.

– Чего? – не понял остяк.

– Решка – идем дальше. Орел – ворочаемся.

Монетка тоненькая, ее Вася хранил с той незабвенной поры, когда с матерью и Шумским ходил на Царицын луг.

Вот сейчас все и решится.

Вану покорно ждал.

– Ну, Ваня… – В Зуеве шевельнулась нежность к остяку, безропотному, верному. Зря на него наорал. Как он пятерку отдавал, дурачок. – Ну, Ваня, была не была. Знаешь, как у россиян говорят? Двум смертям не бывать…

Вася подкинул монетку.

– Гляди! – закричал Вану. – Упряжка!

Монета шлепнулась орлом вверх.

Зуев рванулся навстречу упряжке. Легкий, освобожденный, готовый все простить.

– Лу-у-це! – Эптухай ловко, на ходу, сиганул с нарт. Расставил руки. Широкая его физиономия сияла, шапка соскочила с головы. – Луце, живой!

– Эптухай!

– Васи, я видел могилу. Крест. Плохо, когда могила. Вася ткнулся в шубу молодого эзингейца. Он шептал самоедское приветствие:

– Ани дарово! Ани дарово!

– Здравствуй, луце! – сказал по-русски молодой охотник.

В остяке от радости проснулся родной язык, и он тоже поздоровался:

– Питя вола! Питя вола!

Обнявшись, образовав собою некое подобие чума, Зуев, Эптухай, Вану бодались лбами, хлопали друг друга по спинам…

Зуев поведал о своих приключениях.

– Вот гадал. Выпало – ворочаться. С пути сбился. Нет моря.

– Есть море! – воскликнул Эптухай. – Море там! – Он махнул рукой на северо-запад. – Васи, хочешь, пойду с вами? – И протянул Зуеву раскрытую ладонь. – Бери, это тамга моего рода. Тамга отгонит злых духов.

12

Вану был отменным следопытом, пока шли до Обдорского городка. Он знал путь по реке, разбирался в ее притоках. В сторону же, тем более к северным отрогам Урала, ходить не доводилось. И вел отряд, скорее, по наитию.

Полярная тундра для Эптухая была домом родным. Где только не кочевали эзингейцы! Никогда не смог бы сказать, как отыскал Зуева – разве можно объяснить, как стрела, выпущенная упругой тетивой, точь-в-точь попадает в цель? Она просто летит.

Ощущение тундры, живое и естественное, как воздух, жило в нем с раннего детства.

Как точно он угадывал направление ветра по полету птиц, по легкому, неприметному для глаза, отклонению стаи от курса. Погоду на завтра мог предсказать по малейшему изменению цвета багульника, но форме кучевых облаков, даже по вкусу морошки-ягоды. Чуткость зверя поселилась в молодом самоеде. Втянет носом раз, другой прикроет глаза, дабы отстраниться от внешнего мира, глубже уйти в себя, и победно вскинет большой палец:

– Слышу соленую воду…

Вану пристыженно молчал. Он не слышал моря. Плечи у него были опущены, что-то в нем появилось от Петькиного Бурого, которого по причине плохого зрения и слабости ног выбросили из стремянных собак. И песенки в нем заглохли – веселый ручеек, пересчитывающий камешки, иссяк.

– Чего так печален? – спросил Зуев.

– Зачем выручал меня? Лучше бы моя тень ушла в подземное царство…

– Да ты о чем, Вану?

– Зачем тебе такой проводник? Эптухай – хороший проводник. Вану – плохой проводник. – И остяк достал из-за пазухи пятирублевую ассигнацию: – Отдай Эптухаю…

Зуев рассмеялся:

– Все-таки ты дурачок, Вану. Не сержусь на тебя.

А Эптухай, погоняя оленей, размахивая над головой хореем, восторженно орал:

– Слышу соленую воду! Слышу соленую воду!..

В первый раз Вану заплакал. Соленые слезы текли по его щекам, и он, как ребенок, слизывал их с губ…

13

На третьи сутки непрерывной гоньбы достигли крутого мыса.

С одной стороны скала обращена к заливу, с другой – к широкому устью реки Кары. Темная полоса, похожая на рваный рубец, обозначала границу двух вод – материковой и морской. Кара, добравшись до устья, напропалую швырялась брызгами, толкаясь в горловину залива.

Ниже, почти вровень с отмелью, на мелководье покачивались плоские льдины, зеркально-гладкие, просвечивающие зеленью. Поодаль виднелись белые ледяные падуны. Они стояли в воде, как на якоре.

– Самоед говорил, что море слышит, – носился по берегу Эптухай, – теперь самоед море видит. Море, море!

Этому русскому слову его научил луце. Оно нравилось молодому эзингейцу так же, как слова «нау-ка», «нату-ралисса»…

Верить… не верить… Какой путь пройден! Сколько на свете натуралистов, глядя в атлас, не подозревают, что Карская губа на два градуса выше. И он, Зуев, первым узнал это!

Белая медведица отряхивалась, не подозревая, что за ней следят. Два медвежонка раздирали крупную рыбину – не от жадности, а от шалости. Ступая на камни, медведица тяжело пошла в воду. Ей было по брюхо. Взмахнула лапищей – в когтях затрепетала добыча. Добыча серебристо мелькнула в воздухе. Медведица подалась вперед. Белый ком растаял в глубине.

Проплывши под водой саженей триста, вскарабкалась на льдину. Медвежата ревниво подскочили к воде, отпрянули. Волна грозилась шлепнуть.

Льдина покачивалась под тяжестью медведицы.

Поблизости, как мяч из воды, вынырнула круглая голова нерпы. Медведица присела на передние лапы, соскользнула в глубину.

Ветер с залива, наполненный солью, влажно ударил в лица людей, стоящих на мысу.

14

Вану сладил чум.

Распластавши руки, Вася упал на мягкие шкуры.

Достал ладанку, в которой хранился ломоносовский чертеж полярных стран. Расправил его. Северный берег. Камчатка. Новая земля. Ямал. Обь. Ровными, точеными буковками выводил Михаил Васильевич эти названия. Что испытывал он, мыслью окидывая северную макушку земного шара? Вот Карская губа, уткнувшаяся в южные границы Ямала, в само основание полуострова. Ямал, Ямал… Нет, Михаил Васильевич, скобочка залива не тут, не под Ямалом.

Прозрачной иголочкой пера Зуев начертал едва заметное полукружие Карской губы на два градуса западнее.

Так тому и быть отныне!

В правом уголке Ломоносов написал два слова: Чаятельный Берег. Чаял, что и эти неведомые широты будут открыты землепроходцами, они доберутся туда, к Чаятельному Берегу, северным морским путем. Тот берег далек. Но вот он его, зуевский, Чаятельный Берег, Чаятельный бережок Карской губы.

Примостившийся рядом и с любопытством наблюдающий за Васей молодой эзингеец не скрыл удивления:

– Васи, чего рисуешь на берестяном листе?

– Это не берестяной лист. Это карта.

– Карта? Кар-р-та, – попробовал на зуб новое русское слово Эптухай. – Она зачем?

– У тебя есть лицо?

– Зачем так говоришь? – Эптухай провел пальцами по щекам.

– Карта – лицо земли. Все на ней обозначено. Даже нос есть – Канин. И губа – Карская.

– А тундра, где живут самоеды?

– И тундра.

– Послушай, луце, – поразился Эптухай, – как на таком листочке помещается тундра?

Вану зацокал языком:

– Натуралисса, натуралисса! – Так он по-своему выражал восхищение своим начальником.

– А теперь, мужики, маленько посплю, – потянулся Зуев. – Глаза так сами и закрываются…

– Чокот, чокот, чокотушечки! – не унимался Вану.

Засыпая, Зуев думал: «Присловье самое тверское, а „чокот“ по-остяцки – „снег“. Как неожиданно слова сходятся! Через тысячи верст, через полдневные страны – как гуси перелетные».

15

На горизонте, раскинув паруса, маячил двухмачтовый бриг. Бриг удалялся от берега.

Голос адъюнкта Мокеева пропел:

 
И непрестанно смотря туда, где корабль Одиссеев,
Бегом волны деля, из очей ушел и скрылся.
 

Берег ерошил гладь Кары; зябкие, растревоженные ее волны затягивались в широкое горло залива – как в омут.

В когтях медведицы трепыхалась рыба.

Длинноногие, невесомые морянки скакали по прибрежной гальке.

Шумная стая пролетных гусей накрыла мыс треугольным клином, и клин на глазах рассыпался, точно солдатская колонна на привале.

Попискивая, над заливом реяли чайки.

Чаятельный берег жил своей ничем не нарушаемой жизнью.

С борта удаляющегося брига послышался внятный голос Шумского: «Василий, сынок, не серчай, что ухожу. Мне пора. Мир познаша – себя познаша. Прощай. Помни окаянного дядьку Шумского».

16

Разметав крупноячеистую рыбацкую сеть, Эптухай и Вану осторожно спускались к подножию мыса. Они выследили крошечного медвежонка, который резво гонялся за настырной морянкой. Вспорхнув, держа в клювике кусочек рыбы, морянка присела на валун. Медвежонок не смог вскарабкаться на камень, косолапо, обиженно бродил вокруг. Чем-то он был похож на пушистого, хорошо откормленного щенка лайки. Дитя суши и Ледяного моря, медвежонок еще не был послушен дремавшему в нем инстинкту – уйти от несправедливого берега в пучину темных вод, чувствовать себя на плаву воздушно и бестелесно. Морянка не давалась, она водила его за нос, и медвежонок по-собачьи поскуливал. А может, он обиделся на мать, которая отдалась своей второй натуре: всей своей тушей поднималась вверх и, оглядев землю, погружалась в воду.

Морянке надоело играть, она взмыла над мысом. Медвежонок присел на задик и совершенно по-собачьи стал чесать лапой за ухом.

– Сбоку заходи, сбоку, – прошептал Эптухай.

Ничего не подозревавший медвежонок заковылял по берегу, вынюхивая гальку черным носом.

Пущенная вперед рыбацкая сеть целиком накрыла малыша.

Зуева разбудили возбужденные голоса. Он выкарабкался из чума. Прижимая медвежонка к груди, вприпрыжку скакал Вану.

– Натуралисса, смотри, кого поймали!

Медвежонок посапывал, уютно прикорнув в ладонях остяка. Нос у медвежонка мокрый, холодный. Детеныш был пропитан запахом свежей рыбы, солоноватого морского ветра.

Из путевого дневника Василия Зуева

Вот и достигнута конечная точка моего путешествия. Завтра – в обратный путь. Эптухай проводит до Салегарда. Откуда в молодом самоеде такая прозорливость, умение не хуже компаса разбираться в сторонах света, по малейшей примете знать время дня?

Прикидываю, сколько времени уйдет на обратный путь… Тяжко. Из десен идет кровь.

Нет со мной Шумского. Нет дня, чтобы не вспоминал о нем. Всяких стариков видывал я за свой короткий век. Иные живут памятью о юных летах, когда проявляли доблесть и служебное рвение. Другие на печи лежат и клопов давят, зеваючи от скуки. Третьи вышли в менторы, а за душою пусто, ибо не всяким старцам есть что сказать и чему поучить. Шумский же за шестым десятком пошел в экспедицию, а всякая экспедиция есть кромешная тьма и неизвестность. Не испужался. Хоть для виду плакался и стонал, а любопытствие победило. Как же должна быть благодарна ему натуральная наука. Пусть могила на краю тундры напомнит всем, кто следом пойдет, что есть край земли, но нету окончания преданности научному изысканию.

Слезы на глаза навертываются. Да будет…

Когда-то Шумский обещал мне, что я дойду до истины. В простоте душевной так говорил. Синицу в руках держишь, а все на небе видишь журавля. Вон он, пойди схвати его. Был гимназеем, им и остался. Нет лукавства в этих моих словах. Сотоварищи мои Коля Крашенинников, Мишенька Головин, Фридрих Рихман небось уже и университетской науки отведали. А мои годы учения на прежнем месте остались. Молю провидение, чтобы благодетель Паллас не оставил меня. Воспротивится Тауберт дальнейшему моему учению – попрошусь в кунсткамеру.

Сегодня собирал окаменелости, моллюски, водоросли. Вода отступила от берега, ветер до костей пробрал. Кто поверит, что на дворе июль? Остяк Вану отыскал желтый камешек, а внутри то ли паучок, то ли букашка какая. Морская кунсткамера на ладони. Вот мера времени. Вот когда понимаешь, сколько тысячелетий позади и сколько их будет после. И еще подумалось: не есть ли ты сам такая букашка в подлунном этом мире? Ползешь, ползешь, ползешь. Ан, нет. Дай мне судьба крылья, полетел бы по побережью на запад, к Каниному Носу. Отсюда недалече.

Глава, в которой читатель прощается с героем повести

1

В последних числах августа Зуев и Вану без особых приключений возвратились в Березов.

Оголились деревья. Обь в седых барашках ежилась, сопротивляясь ветру с Ямала.

Атаман Денисов встретил Зуева как родного человечка.

– Живой… Братец ты мой…

Волосы Зуева спутались, щека щеку достает, глаза жесткие. Кашляет. Допекла, допекла тундра полярная. Какие пространства одолел, скажи кому…

– Зови команду!

Зуев не тронулся с места.

– Дядьку Шумского не уберег. – В горле запершило. – Помер крестный.

– Вон как.

– Не уберег…

– Да ведь дело такое… Не стариковская забота в тундры ходить.

– Это, атаман, особый был старик.

– Как он чучела делал! А как убивался, когда ты в Небдинские юрты ходил! Господи, прими его душу грешную…

Помолчали.

– Ерофеев в слободе?

– Дончак? – спросил атаман.

– Ну.

– Нет, не появлялся. А с тобой его, что ли, нет?

– Покинул отряд. И в Сале-гард не приходил?

– Не было у нас дончака.

Атаман горестно покачал головой.

– Думаешь, погиб? – спросил Зуев.

– Другого пути, кроме Березова и Сале-гарда, тут нет. Одна дорога – Обь. По ней ходим…

Сухими глазами Зуев смотрел сквозь слюдяное окошко. Лошадь у плетня. Стог сена. Вдали стена леса.

Снаружи кто-то подошел к завалинке и, приставив ладони ко лбу, вглядывался в избу.

Петька!

Зуев вышел во двор.

– Ждал во все жданки, – кинулся к нему мальчик. Петька окреп, постригся в кружок – настоящий казачонок.

– Да ты скоро атаманом станешь! – сказал Зуев. – Меня ростом догоняешь.

– Атаманом не хочу.

– Что так?

– А так.

– Жизнь ничего?

– Известное дело – сиротская жизнь.

Они медленно брели по улице. Сбоку – верный Петькин пес Бурый.

– Вася, я вот что надумал, – сказал Петька. – Хочу быть натуралиссой.

– Чего? – Зуев попытался улыбнуться. – Натуралистам медалей не дают.

– На кой мне медаль. Помнишь, говорил – в Тобольске есть школа.

– Есть.

– Буквы кой-какие знаю. А счету выучусь. Или с собой бери. Куда хошь пойду. Чего хошь добуду.

– Добытчик ты известный. Да не могу взять с собой.

– Мал, да?

– У нас дорога долгая. А вот насчет тобольской школы – тут резон есть.

Денисов поддержал Зуева – богоугодно пристроить сироту. Мальчонка справный. За коштом дело не станет. Худо-бедно, а на кошт березовские казаки соберут деньжат.

Вану пропадал у своих сородичей.

Зуеву показали приземистую юрту без окон. Свернувшись калачиком, Вану спал на кошме. Тлел очаг. Баба в залатанном кафтане раскачивала люльку, подвязанную к матице.

Ни слова не говоря, Зуев толкнул остяка. Тот даже не пошевелился.

– Зацем присёл? Спит музенек! – вскричала баба.

– Муженек?

– Хоросий музенек.

– Послушай, Вану мой проводник. Он ходил со мною к морю. Теперь я ухожу в Тобольск.

– Уходи, уходи. Ты – русский, уходи к русским. Вану со мной зить будет.

За несколько месяцев совместного путешествия Вася привязался к остяку. Ему был мил этот бесхитростный, славный человечек. Жаль расставаться. Махнул рукой:

– Черт вас разберет…

Что осуждать остяка? Дошел до Карского залива, претерпел все тяготы мучительной дороги по тундре. Как и обещал.

2

Атаман Денисов выделил на обратный путь четыре лодки с казаками. Поклажа – чучела, коллекции – заняла много места. Казаки, обещал атаман, помогут Зуеву добраться до Тобольска, отправить в столицу багаж.

Зуев просил Денисова передать остяку деньги. Вместо пяти рублей отвалил четвертную, третью часть своего годового оклада.

Казаки уже взялись за весла, когда к берегу прибежал Вану. Был он весел, что-то выкрикивал.

– Стой, стой. Вану с Васей пойдет.

Вану, высоко поднимая ноги в кожаных чарках, торопливо шлепал по мелководью, вскарабкался на лодку.

– С тобой пойду. Не буду жениться.

Казачонок Петька подобрал под ноги мешок с пожитками. В мешок он сложил все свое имущество – лук, стрелы, беловятки, пару холстинных рубах, чулки, пимы.

– Садись рядом, – сказал Петька.

Остяк набрал пригоршню воды, плеснул в лицо. Песенка складывалась сама по себе, рождалась, как ручеек, пересчитывающий камешки. Вану прилежно перечислял слова: Зуев, Тоболесск, тундра, тайга, натуралисса.

Возле остяка в деревянной клетке спал белый медвежонок.

Почти все население Березова высыпало на берег. Явился и атаман Денисов. Он был в полной воинской амуниции, в руке мушкет.

– Зуев Василий, прощевай! – крикнул атаман. И дал залп из мушкета в воздух.

– Про-о-оща-ай, Денисов!

– Зуев Василий, пути тебе счастливого! – Атаман помахал рукой и что было сил – лодки уже отошли далеко – сипло проорал: – Сим победиши!..

А по песчаной отмели, вровень с лодками, бежал пес Бурый. Он сердито звал Петьку. Насторожа уши, останавливался, ожидая знакомого, сызмальства узнаваемого отклика.

Потом Бурому преградила дорогу глубокая излучина. Он носился вдоль кромки воды.

И долго-долго еще слышался отчаянный, захлебывающийся от смертной тоски лай собаки…

3

Через несколько месяцев по приезде Василия Зуева в Красноярск Паллас писал в Академию наук:

Я должен сего гимназиста хвалить. Зуев своею ездою через северную болотистую страну, называемую тундрой, доставил первые известия о состоянии и естественных продуктах сей северной страны и северной части Уральского горного хребта. Описал он рыбную и звериную ловлю в тамошней стране и сделал нужные коллекции и модели. Да сверх того собрал достопамятные известия о нравах и обыкновениях остяков и самоедов, а также сочинил словари чистого остяцкого и самоедского племени, их языков. Привез он и живого белого медвежонка. Через то мог я сделать описание сего, зоологами не описанного зверя…

Дойдя до Ледяного моря, дал точное положение Карской губы.

4

Так ученые России впервые узнали о гимназическом питомце Василии Федорове Зуеве, самом юном землепроходце в мировой географии.