Текст книги "Повесть об отроке Зуеве"
Автор книги: Юрий Крутогоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
1
С XVI века красуется Тобольск на правом берегу Иртыша. Возле него обнимаются Тобол и Иртыш и еще долго идут в одном русле, бок о бок, не растворяясь друг в друге: синяя и черная полоса.
Четыре дороги пересекаются в Тобольске: со всех сторон света тянутся к этой сибирской сердцевине.
С Запада доставляют сюда хлеб.
С Севера – рыбу, пушнину, дорогие шкуры.
Южная дорога – караванная, пестрая, как пестры халаты бухарских купцов. Шумная, разноголосая дорога, как шумен восточный базар, самая опасная, как опасен налет блуждающих по степи кочевников.
А на Восток дорога – самая неоглядная: на Красноярье, на Байкал, к китайской границе.
Высокие колокольни Тобольского каменного кремля «красным звоном» созывают к себе четыре дороги на зимние, летние и осенние торжища. И все четыре дороги у подножия города, топкой низины, соединяются у крутого взвоза, который поднимает вверх верблюжьи караваны, конные обозы. К городской площади, к постоялым дворам, к лавкам, к присутственным местам.
В начале марта взвоз был пустынен. Лишь пароконная кибитка медленно тащилась вверх. Первые ручьи шуршали на высоких откосах, ледок проваливался под копытами лошадей.
На облучке восседал вольный казак Ерофеев, запеленатый в черную овчинную шубу. Вожжи навернул на руку, клевал носом. В кибитке Шумский и Зуев.
Одолев подъем, Ерофеев остановил лошадей. По узкой, хорошо прибитой тропе раскосый мужик волочил санки с высушенными кожами.
– Эй, паря, – крикнул казак, – где тут подворье?
– А смотря какого звания? Купец один двор имеет, высокородный господин в палатах живет. Бедняк в постоялый двор ходи.
Зуев откинул полог.
– Василий, по какому разряду сойдем? – спросил Ерофеев. – За вельмож нас не примут, хоть боярский кафтан надень. Да и не бедняки вроде.
– Купец будешь, да? – спросил раскосый мужик. – Табачку пожалуй – скажу, кто будешь.
Ерофеев отсыпал в ладонь мужика зеленого табаку. Тот мигом опрокинул табак в широкий узкогубый рот.
– Не, ты не купчина! Глаз мой все видит, нюх собаки. – Он наставил палец на Зуева. – Ты будешь воевода, да?
– Воевода? – Вася залился смехом.
– Воевать пойдешь самоеда – меха брать у самоеда, – твердил раскосый мужик, булькая от удовольствия, высовывая язык, зеленый от табака.
– Поладим на том, что за купцов сойдем, – согласился Зуев. – Говори, где купеческое подворье?
– Тогда за арку езжай!
Мужик еще долго стоял на месте, о чем-то размышляя и весело бормоча непонятными для русского уха словами.
2
В сводчатой комнатенке с одним окошком – три кровати, мазаная печь, стол, дубовая скамья. В углу – темное, загаженное мухами зеркало в резной деревянной раме. Зеркалом к постояльцам купеческого звания явлено уважение.
Вася прислонился к теплой печи.
Из окна открывался вид на городскую площадь, к ней подступали белокаменные хоромы собора, архиерейского дома. Острая макушка колокольни напомнила Васе шпиль Петропавловской крепости, и точно что-то укололо его в сердце. Эк, занесло в какую даль!
Ерофеев, не спавший двое суток, завалился на кровать. Шумский стащил с него пимы, размотал портянки.
– Василий, может, и ты приляжешь?
– Нет, дядя Ксень, думаю я…
– Об чем, сынок?
– О всяком.
– Беспокоишься?
– И это есть. Ведь скоро вон куда пойдем. – Вспомнил раскосого мужика. – Самоеда пойдем воевать.
– Воевода ты у нас, сынок, воевода!
– Чайку бы! – попросил Зуев.
Шумский кликнул полового. Тот возник мгновенно, прижимая к животу самовар:
– Кушайте-с!
Глаза полового светились любопытством.
Он вежливо вступил в разговор:
– У нас, судари, более квасок пьют, предпочитая его другим напиткам. Квасу в городе хоть залейся. В прошлом году квасом же пожар тушили.
– Вон как? – удивился Шумский. – А скажи, братец, баньку не затопишь?
К вечеру попарились в бане. Шумский разложил Зуева на полке, огладил ладонью по тощей спине с остро выпирающими лопатками. Долго ворочал березовый веник в кадушке с кипятком. Зуев дрожал, как перед пыткой. Шумский, кат проклятый, не торопился. Серьезен, деловит, в таком деле, знал, торопиться не следует. «К бане душу надо подготовить», – говаривал он. Уверившись, что душа крестника подготовлена, вскинул победно веник, потряс, примериваясь, и начал жестко, с оттяжкой, охлестывать Васины бока, ноги, спину.
– Полегче, – заныл Зуев. – Самоед, кожу сдирает живьем.
– Я те покажу – самоед, – мстительно шипел чучельник. – Я те покажу – самоед. Терпи.
Веником вооружился Вася. Спина Шуйского налилась кровью. Крякал, постанывал, урчал. Каменка с накиданными в нее боевыми чугунными ядрами изрыгала вулканический жар, пар выедал глаза.
– Баня парит, баня правит, – рычал по-звериному чучельник.
Расчесываясь после парилки, Вася разглядывал себя в зеркале. Вот черт! Веснушки густо скопились у переносья, рассыпались по щекам. Хорош воевода! Веснушки никак не желали отпускать с лица того выражения, которое так не отвечало нынешнему званию Зуева. Какой-никакой, а предводитель научной команды. Завтра идти к губернатору Чичерину – доложиться, просить от имени Академии всепоможения. И не пропустят еще: малец и малец, усыпанный веснушками. «Проклятье!» – проурчал Зуев.
– Чего, чего? – откликнулся чучельник.
– Да веснушки эти… Всю морду попортили. Веником ты, что ли, их выгнал наружу?
Всю ночь ворочался в постели. Утром признался крестному:
– Боюсь и боюсь. Убей бог, не знаю, как говорить с Чичериным.
Шумский расправил на Зуеве кафтан, подтянул коротковатые рукава, повертел перед собой.
– Что ты меня вертишь? – вспыхнул Зуев. – Я кто тебе?
– Крестник, кто же еще!
– Крестник? – вдруг крикнул Вася, не помня себя. Гневно оттолкнул старика: – Запомни: я командой поставлен ведать. И не смей, и не смей…
– Что это с тобой, Василий? Такой пригожий был всегда. С цепи сорвался…
На шум из коридора в комнату явился Ерофеев.
– Чего кричали?
– Да вот говорю нашему предводителю: пригож он. Как раз к губернатору.
Ерофеев отступил на шаг, оглядел Зуева:
– Так-то оно так… да годами мелковат.
– Не пужай, Ерофеев. Будем молиться за него, чтоб губернатор хорошо принял.
Васе совестно было перед стариком. Резко повернулся, выбежал из комнаты.
За что старика обидел? Вот уж верно говорится: кто любит тебя более всех, того и не милуешь…
В губернское присутствие вошел без малейшей робости. Велел доложить о себе.
– Да где же сам начальник путешественной команды? – никак не мог уяснить чиновник в камзоле до колен и в напудренном парике. – Паллас, как изволили сказать?
Зуев еще раз объяснил, кто он есть.
– Из Санкт-Петербурга?
– Из самого.
– Путе-ше-ст-вен-ник?!
Чиновник доложил по начальству.
3
Не зная, как быть с руками, вылезающими из обшлагов старенького кафтана, Зуев вошел в просторный губернаторский кабинет. Старик лет шестидесяти в генеральском мундире, с голубой лентой наискосок сюртука, поднял голову и изумленно вскинул седые брови.
– Ты и есть предводитель путешественной команды?
– Точно так, ваше превосходительство.
В канделябрах видимо-невидимо свечей. На полу ковер. Во всю стену портрет императрицы Екатерины II.
На губернаторском столике рядом с мраморной чернильницей покоился китайский божок с резной головкой, которая ходила взад-вперед, как маятник. Раскосая рожица божка, ощерив узкий рот, посмеивалась.
Вперед – назад. Ха-ха-ха.
Назад – вперед. Ха-ха-ха.
– Ваше превосходительство, у меня письмо. – Зуев вытащил из кармана вдвое сложенный лист бумаги.
Чичерин читал:
«Предъявитель сего императорской Академии наук господин Василий Федоров Зуев для исправления научных целей отправлен в город Тобольск и севернее. Чего ради учрежденная при Академии наук комиссия просит господ начальников, имеющих на заставах команду, чтобы благоволено было господину Зуеву чинить беспрепятственный ПРОПУСК. Комиссия просит оказывать такое же содействие и господ начальников губерний».
Однако… Чичерин не знал, что и сказать. Эких юнцов направляет Академия для исправления научных целей. Бумага, впрочем, произвела должный эффект. Господин Василий Федоров Зуев заинтересовал его, помимо службы.
– Ты кто ж таков?
– Гимназист при Академии. Был Палласу рекомендован учителями моими. Теперь путь по Оби и до моря определен для самостоятельных изысканий.
Чичерин вышел из-за стола.
– Дворянин?
– Из разночинных. Отец в солдатах.
– Сколько у тебя народу?
– Чучельник, егерь.
– Не страшишься идти в тундры?
– Привычка рождает вторую натуру.
– Я распоряжусь, чтобы вас троих от моего имени снабдили амуницией, провиантом, упряжкой. Потребно оружие?
– Ружья для охоты есть.
– Стража нужна? Деньги?
– Не нуждаюсь в страже, ваше превосходительство. А деньги выданы.
Чичерину понравился ответ Зуева о «второй натуре».
– Как же без стражи?
– Оружье наше простое – перья гусиные, да глаза, чтоб видеть, да уши, чтоб слышать.
– Тебе, братец, с твоими речами идти по части дипломатической.
Генерал-губернатор славился строгостью, был жесток с подчиненными. Этот юнец из худородных был не так прост, как показалось на первый взгляд, и в голосе Чичерина пробилось живое, неподдельное участие. Он расспрашивал Зуева о Палласе, о самой сибирской экспедиции, замысленной Ломоносовым.
За окном вихрилась, подвывала мартовская пурга.
В сплошном белом мареве растворились кремлевские колокольни.
Метель скрыла из глаз ледяной наст Иртыша.
Разговаривая, Вася разглядывал бронзового купидона, который держал фарфоровую вазу, раскосые восточные маски, развешанные по стене. Маска из бересты с наклеенными седыми волосами уставилась на Зуева пристально и пугающе.
– Это, братец, маска шаманская. Доставили казаки из самоедского логова. Шаманов остерегайся, они строги к русским.
Сказал, что будет рад увидеть Зуева на обратном пути.
Чичерин стоял у окна. Сквозь припорошенные влажным снегом стекла увидел перебегающего площадь молодого предводителя путешественной команды. Горло отрока было повязано шарфом, на голове шерстяной малахай.
– Однако… – еще раз удивленно пожал плечами губернатор.
Старый служака, он много повидал на божьем свете. Кто только не являлся к нему с визитом: мурзы, ханы, царедворцы, князьки инородческих племен, комиссары сибирских городков, казацкие старшины, купцы, промышленники, священники, чиновники всяческих достоинств… Но впервые принимал отрока, да еще путешественника.
Дернул свисающий с потолка шелковый шнур с кисточкой.
У двери вырос секретарь.
– Ученой команде от Академии, – распорядился Чичерин, – выдать все потребное: теплых шуб, пороха, сала, лошадей… – И добавил: – Этот малый вознамерился дойти до Карского моря. Каково?
4
Шумский и Ерофеев сидели в трактире при гостином дворе. Допивали штоф водки.
– За здоровье Палласа! – поднял чарку дончак.
Шумский огладил бороду:
– За Василья Зуева!
Рядом с ними – раскосый мужик, что назвал Зуева воеводой при въезде в Тобольск.
– За Никиту Соколова! – гаркнул Ерофеев.
Теперь был черед Шуйского:
– За Антона Вальтера!
Вот уже добрый час раскосый мужик напрашивался в отряд. За небольшую плату готов провести куда угодно. Все пути-дороги знает в тундре. Поможет воеводе добраться до самых потаенных мест.
– Отчего раскосый? – спросил дончак.
– Бог таким создал.
– Бог? – удивился Ерофеев. – Инородец, а туда же. Как звать?
– Ванý.
– А по отечеству?
– Нет у меня отечества, – засмеялся остяк. – А хочешь, зови так: Вану Тундрович.
– Ишь ты! – Ерофеев пошевелил ладонью возле уха. – Соображает.
– Тундра долга идти, тундра холодна идти, – бубнил остяк. – Многа болот. Подумай, казак.
– Проводник-то нам нужен, пожалуй, – сказал Шуйский. – По-самоедски лепечешь?
– По-самоедски, по-русски, по-остяцки.
– Как, к примеру, «здравствуй» будет?
– Здравствуй? «Питя вола» – так остяки говорят. «Ани дарово» – так самоеды говорят. Все знаю, все видел, везде был.
– Ну где, к примеру?
Остяк засмеялся:
– Где ты был, где ходил?
По ручьям, по лесам, по болотам,
По горам, по черемушникам.
Ерофеев зачерпнул из супа кусок семги, аппетитно сглотнул.
– А спроси, что ел? – настаивал остяк. – Я скажу:
– Чем ты сыт был, что ты ел?
– Ел дичину, мертвечину, разну ягоду.
– Нескладные слова, – поморщился Шумский. – Размеру нет. Да ладно, что с тебя взять. Пугай, пугай, мы пуганые.
Вану уважительно смотрел на старика. Видно, большой начальник. Большой ясак будет собирать.
И Шумский точно догадался, о чем думает остяк. Приосанился.
– Пойми, дурная башка, – сказал он, – не ясак идем собирать.
– А чего собирать будете?
– Натуральные сведения: какая где погода, какие где люди живут, чем питаются, какие ведут промыслы. Нам все лыко в строку. Вот даже сколько верст от Тобольска до Березова, а то и до самого Ледяного моря, – все знать надо.
– Понял, Вану Тундрыч? – подмигнул Ерофеев.
Шумский раскраснелся, баловался с бородой. То подкидывал ее, веселясь, то плотно прибивал к животу. И борода, такая домашняя, такая дрессированная, слушалась хозяина.
– Русский человек холода не боится, не при-ни-ма-ет. – Язык плохо слушался Ерофеева. – Возьми меня. Я на Каспии разбойничал, а тундра эта мне… тьфу.
Остяк заученно твердил:
– Тундра самоеда любит, казака не любит.
– Чудак, какие мы казаки? – укорил остяка Шумский. – Мы по другой части.
– Все одно: казак не казак, нада собирать ясак.
– Наш ясак – знаешь что?
– Оленья шкура – ясак, соболь – ясак, – добросовестно стал перечислять Вану, – моржовый клык – ясак. Я тебе ружье, ты мне рыба. Ты мне водка – я тебе сто белок.
Дверь отворилась – на приступке, потирая руки от стужи, стоял Зуев. Он сразу увидел всю честную компанию.
– Ты мне холстина – я тебе бобра, – продолжал Вану.
– Ни бобра ты не понимаешь! – воскликнул Ерофеев. – А-а-а. Наш воевода. Садись, Василий. Водки по малолетству не пьешь, а рыбного супу отведай.
Зуев размотал шарф, скинул малахай, расстегнул полушубок.
– Веселитесь, судари?
Шумский положил руку на плечо Зуева.
– Вася, не попрекай. В дороге того баловства не будет.
Вану гортанно, желая привлечь к себе внимание, вскрикнул:
– Где ты был, где ходил?
– По ручьям, по лесам, по болотам…
– Это еще кто? – спросил Вася.
– Вану я.
– Вану Тундрыч! – поднял палец Ерофеев.
– Воевода, бери с собой, – опять заныл остяк. – Вану хороший проводник.
Зуев неторопливо налил из котелка в миску рыбного супа.
– И голоден, и прозяб…
– Губернатор прочь не погнал? – спросил Шумский.
– Это ж кого – прочь? – вдруг загордился Зуев. – Академии представителя? – Он поднял голову, молодецкие кулаки уставил в боки. – Кому благоволено чинить беспрепятственный пропуск?
– Ах шутник, – полюбовался Шумский игривым крестником. – Ты, Василий, дело докладывай…
– А дело такое: выдать ученой команде все потребное – теплых шуб, лошадей, сала… И протчего, и протчего. Стражу еще предлагал…
Ерофей взвился:
– Какая стража? Я не стража? Эдак обижать человека. – Он опустил голову на стол, захрапел.
– Хр, хр, хр! – передразнил Ерофеева остяк.
– Ты откуда такой взялся? – повернулся к нему Вася.
– А слышал бы, как еще лопочет по-ихнему, по-самоедски, – сказал Шумский.
– Бери, воевода. У меня глаз острый. Денежек много не прошу. За денежки оленей куплю, юрту построю. Я сегодня в город поеду, вина куплю, тому дам, этому дам. Нет, никому не дам. Весело будет Вану.
– Ох и весел же ты! – Вася прихлебывал суп, улыбался: – Ваня, значит?
– Вану я. Когда забрался на сук, сук сломался. И назвали Вану, а по-русски – сук. Нога у Вану быстрая, глаз острый.
Остяк вытащил из голенища мехового сапога кинжал. Отвел руку, скосил глаз. Едва заметно дернул плечом – кинжал вонзился в щель бревенчатой стены. Острие глубоко вошло в дерево. Из другого сапога остяк вынул нож с костяной ручкой. Подкинул нож на ладони, зажал его большим и указательным пальцами. Нож, словно выстреленный, касание в касание, вошел в щель рядом с кинжалом.
Вану положил в рот зеленого табаку. Глаза его увлажнились от удовольствия.
– Вану соболя и белку бьет в глаз, снимет шкурку, купцу продаст, спать ляжет, сон приснится Вану про медведя. Поедет Вану на нартах, пустит оленю из хвоста кровь. А-а-а-а-а. Встретит Вану казака: «Казак, казак, давай водка за соболя» – казак даст водка. И песни станет петь. Вану разные песни знает.
Зуев доел уху, выпил квасу, размягчился.
– А что, Вану, делаешь в Тобольске?
– Чего делаю – живу. Хожу по тундре с купцом за белкой, за соболем. Кожи мочу. Не хочу кожи мочить… – Скорчил кислую рожу, плюнул: – Не люблю купца. Хочу вольна жить. Жениться.
– Чего ж не убежишь к своим?
– Крест на мне – вот. – Вану выпростал из горловины малицы серебристый крестик. – Я крестик целовал, не могу к своим пойти. У них бога нет. У них идол.
– Торым?
– И Торым тоже. Хочу чесна – крещеный примет крещеного. Выкупи меня, воевода. Я тундра знаю.
Вану зажмурил глаза.
– Гляди, плачет, – пожалел остяка Шумский. – Выкупи его, Василий.
– Да отдаст ли купчина?
– Дай пять рублей, воевода!
Зуев убрал светлую прядь со лба.
– Волос убрал – лоб широкий, – обрадовался Вану. – Ум есть. А ум есть – выкупишь.
– Ну и хитер ты, остяк.
– Ох, хитер, – простодушно сказал Вану.
– А не сбежишь?
– Я? – Вану огляделся. На полу при входе в трактир распласталась медвежья шкура. – Если обману, пусть зверь меня съест.
– Да этот-то не съест.
– Другой съест. Этот получил пулю. Какую песню пел он, знаешь?
Вану присел на корточки, погладил мех, закатил глаза:
– Где ты был, где ходил?
– По ручьям, по лесам, по болотам,
По горам, по черемушникам.
– Чем ты сыт был, что ты ел? —
Набычившись, уткнулся сердитым взглядом в Зуева:
– Ел дичину, мертвечину, разну ягоду.
Всем был сыт я разну пору.
Вот весна всегда голодна:
Утка хитра – не добудешь.
Достаю тогда я корень,
Да не больно они сытны.
Я хожу тогда сердитый,
Оттого, что я голодный.
Оттого, что я голодный,
Оттого, что я не сытый.
Зверю, люду всем опасный…
И Вану показал, какой он опасный. Поскреб ногтями шкуру. Косолапо, раскинув согнутые в локтях руки, походил по горнице. В его смешном лицедействе было что-то детское, наивное. Включившись в игру, Вася опасливо загородился ладонями от остяка.
Как дозрела на болоте
Крупна ягода морошка —
Стал я сытый, не сердитый.
Все равно не попадайся!
Физиономия Вану расплылась в улыбке: не попадайся, воевода…
Рыл в горе себе я нору.
Вырыл – моху настелил.
Осенью туда забрался.
Листом тропки занесло.
Мне тепло было, покойно,
И проспал я до весны.
Слышу, ходят люди, рубят.
Лыжи на снегу шумят.
Зарычал я – приумолкли.
А потом лесиной в бок
Больно так меня толкнули.
Не стерпел я. И полез.
Только вышел я не в пору —
Пуля сделала свое…
И Вану изобразил подстреленного медведя; лег на бок, подтянул колени, замотал головой, затих.
Какой живой, славный мужик. Ребенок тундры, а как трогательно и точно нарисовал картину!
– Вот тебе пять рублей – задаток. Потом еще получишь. Только учти, мы натуралисты, идем в тундры не за прибылью.
– А что есть натуралисса?
– Походишь с нами – узнаешь.
– Ты малый пригожий, – счастливо заворковал остяк. – И старик пригожий. И казак пригожий. У Вану – глаз острый, он все видит. А ты, натуралисса, лучшего проводника не найдешь.
– Да ты хвастун изрядный…
– Хвастун? Где у Вану хвост? У медведя хвост такой маленький. У лисы хвост большой, пушистый. Вану не хвастун… Натуралисса, спасибо, что денежку дал.
5
Поздним вечером, когда на постоялом дворе установилась сонная тишина, Зуев достал из рундука чистую тетрадь. На первой странице написал:
«Путевой журнал Василия Зуева, гимназиста, предводителя путешественной команды. В случае моей гибели или какого происшествия прошу сей журнал переслать в Санкт-Петербург на имя Академии наук. За такое доброе деяние, хоть при жизни, хоть по смерти, благословлю всякого».
И Зуев стал писать о том, что приключилось с ним за последние дни, после того как в Челябе распрощался с Палласом.
Занес в журнал и песню остяка про медведя. «Люди, которые придумали эту песню, – писал Вася, – никак не могут быть злодеями. Они жалеют зверя. А что убили – на роду медведя определено. Так Торым повелел».
Позже про медведя Зуев сделает еще одну запись.
Медведь в старые времена был сыном верховного божества остяков и самоедов – Торыма. Отец и сын жили рядом, очень высоко в небе. Торым души в сыне не чаял. Но сын однажды возгордился. Как же, в отличие от всех других, он живет на небесах! Торым разгневался на сына. Сверг его с неба. Упал сын Торыма нагой на землю и застрял между деревьев. Долго лежал, пока не оброс мхом. Тогда сын обратился к отцу с просьбой, чтобы тот даровал ему волю.
Торым сказал:
– Сын, дарую тебе жизнь и свободу. Но отныне ты будешь медведем. Народ будет тебя бояться, будет поклоняться тебе, будет клясться твоим именем. Это первый мой дар.
– А второй?
– Тебя будут убивать и хоронить с почестями. Два эти дара всегда будут с тобой…
И мох на теле сына стал шерстью, и сам он превратился в медведя.
«В тундре я буду искать разных зверей для чучел, – писал Зуев, – а медведя не позволю тронуть…»
Слова эти из-под пера вырвались непроизвольно. Они принадлежали более отроку, чем ученому. Но что поделаешь, это был его личный дневник, и он был волен писать так, как диктовало сердце.
…Дверь тихонько отворилась. Вошел Вану. Молча расстелил на полу малицу, накинул на себя рогожку.
– С купцом рассчитался, к вам совсем прибился. Спать буду. Один глаз сначала заснет, повернешься – другой заснет.
6
Малой зуевской экспедиции выдали все, что обещал Чичерин.
На третьи сутки тронулись в дорогу.
Санный путь пролегал по замерзшей реке. Лошади бежали шибко. Вану мычал нескончаемую песню. Что видел, то и укладывал в протяжный мотив. У Зуева слезились глаза от ослепляющей белизны. Как и затянутому пеленой небу, пространству не было ни конца, ни края.
Снег. Снег. Снег.
То был померенный верстами путь. Он начинался от Тобольска, а кончался незнамо где – за дремучими лесами, за протоками Оби, за отрогами Полярного Урала, за топкими болотами… Путь этот не значился на картах, о нем не сообщали никакие записи, а уж где точно пролегает южная оконечность Карского моря – про то и вовсе никто не знал. Вот в какие пространства определила судьба идти Зуеву.
Первую ночевку сделали в крошечном татарском поселении – Сузунских юртах.
В те времена сузунцы славились на весь тобольский край плетением рогож. «Рогожка рядная что матушка родная», – говорили сузунцы.
Хозяин избы жаловался: притесняют казаки и купцы – за бесценок скупают рогожу. Он принял Шуйского за главного и просил старика о заступничестве перед властями.
Ах, старик Шумский! Ему понравилось изображать начальственное лицо, прихвастнул, что в столице знает всех профессоров, сочувствовал сузунскому мужику:
– Вижу, братец, нелегко вам приходится. Да оно и понятно: на рогожке сидя, о соболях не рассуждают.
– И о соболях рассуждаем, – заметил сузунец. – Бьем их в лесах. Да цена за них какая? Тьфу. Мы-то еще рассейские, наши деды с Ермаком сюда пришли, а самоеду и остяку и совсем податься некуда.
– Защитничек самоедский! – встрял в беседу Ерофеев.
– Хоть инородцы, а люди все ж…
– Самоедцы-то?
– Люди, люди, – твердил свое сузунец. – Сами-то далече?
– Далече, – важно ответствовал Шумский. И Зуев улыбался, глядя, как чучельник входит в роль барина. – До самого Ледяного моря.
– Поди ж ты! Не дойдете.
– Чего ж ты радуешься? – осерчал Шумский.
Простоватый сузунец всплеснул руками:
– Чего не радоваться, ежели с готовностью на погибель идете.
– Дурья ты башка! – не вытерпел Шумский. – Никакого понятия. Идем смотреть достопамятности для научных целей.
– Большие, знать, вы люди! – восхитился сузунец. – А на гибель не боитесь скакать. Вы сами кто же будете?
– Нату-ра-лис-са! – скаля зубы, четко ответил Вану. – Мы нату-ра-лисса. Гибель нет. Сами пойдут – гибель будет. Со мной – нет гибели.
– Натуралисса! – причмокнул мужик. – Кого не видал в наших местах, а натуралиссы не было. Чудно мне. До Березова дойдете… Ну уж, куда ни шло – до Обдорского городка. А там обратно вертайтесь. Совет мой. Шайтану там место.
И долго еще словоохотливый сузунец, стоя у двери, глядел, как растворяются в снежной целине две пароконные повозки.
– Натуралисса…
Снежный тракт повернул с реки. Наст помягчел. Где-то совсем близко тишину прострочила цокающая песенка: «цик-цок, цик-цок, цик-цок». И следом – тоненький посвист.
– Клесты весну почуяли, – засиял Шумский. – Вану, слышишь, как клест по-остяцки поет?
– Цик-цок, цик-цок, – подхватил Вану. – Солнышко теплое скоро придет. Лед сломается. Рыба в сеть пойдет, ручей побежит к речке. – Махнул кнутовищем. – Цик-цок, стал Вану натуралисса. С Васей-воеводой, с казаком Ерофеевым едет Вану к Ледяному морю.
– Меня зачем забыл? – обиделся Шумский.
– Другая песенка будет, – пообещал Вану.
