Текст книги "Повесть об отроке Зуеве"
Автор книги: Юрий Крутогоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
1
Пурга со свистом ворвалась на Невскую першпективу, ледяными бельмами залепила окна Троицкого подворья. Сумрачно в классах. С утра зажигают плошки. Пар изо рта валит. Повезло тому, кто у печки. А у окон – б-р-р.
На дворе побегаешь, потолкаешься, сбегаешь на ледяные горки – разогреешься. Ледяные горки – что высокие ходули. А на самой верхушке – площадка. Санки туда затащишь и по заледеневшей крутой дорожке – на замерзшую Неву. Санки низенькие, от сиденья до полозьев с ладонь. Однако поместительные. Вася, Коля, Фридрих и Мишенька, плотно прилипнув друг к другу, усаживаются на сиденье, отталкиваются… И-эх! Крепче держись, братва! Мороз душит горло, губ не чуешь – в пропасть катишься…
Накануне воскресного дня Мишенька отвел товарищей в сторону:
– Завтра дядя просил пожаловать. Полегчало ему.
В ту последнюю зиму своей жизни Ломоносов редко кого принимал. Но вот боли поутихли. Тогда-то Михаил Васильевич и пожелал узнать приятелей племяша, малолетних школяров гимназии. Отцов Коли Крашенинникова и Фридриха Рихмана почитал как лучших товарищей, по смерть незабвенных. Сколько с профессором Рихманом сделано совместно, чтобы «отвратить от наших храмин гром»? Мало кто знал, что в тот год, когда профессора Рихмана убило молнией, Михаил Васильевич более других пекся об несчастной участи его вдовы. Семья Рихмана осталась без всяких средств. Ломоносов писал тогда начальству: «…будьте семье Рихмана милостивый помощник, чтобы вдова лучшего профессора по смерти своей пропитание имела и сына своего, маленького Рихмана, могла воспитать так, чтобы он такой же любитель наук был, как его отец…»
Фридрих и ведать не ведал об этом письме. Не знал и того, что по приказу Ломоносова его зачислили в гимназию.
А какой надеждой для ученой России был путешественник Степан Петрович Крашенинников! Сколько мучительных трудов приложил, чтобы добраться до восточного края державы. Сочинил полезнейший труд. Только не дожил до выхода книги в свет. Недруги по Академии чинили всякие препятствия. Михаил Васильевич добился, чтобы «Описание земли Камчатки» было напечатано в академической типографии. Держал Ломоносов книжку в руках, печалился, что не увидел ее Степан Петрович.
Вот чьих сыновей ожидал Михаил Васильевич.
В тот день проснулся рано. Торопился работать. Знал, что времени ему немного отпущено. О смерти не думал, не страшился ее. Даже записал: «Я не тужу о смерти, пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети Отечества пожалеют».
Он сочинял записку о научной работе в Академии. Исписывал лист за листом: «Вот мое завещание детям Отечества…» Он точно принимал парад всех имеющихся на русской земле знателей. Геометр! Сокращай трудные выкладки, без сей науки не обойтись ни в астрономии, ни в механике. Химик! Приближай химию к физике, поставь ее в равенство с этой наукой. От химии многое ожидают медицина, литейное дело, краски. Географы! Кому как не вам издавать атласы, чаще отправляйтесь в экспедиции!
– Мишенька со школярами! – доложили ему.
В сенях мальчики скинули овчинные тулупчики, обмели с валенок снег, утерли мокрые лица.
Дверь широко распахнулась. В притолоке стоял дородный лысый мужчина в длиннополом вишневого цвета халате. Редкие седые кудельки касались ушей.
– О, пожаловали. Милости прошу, господа гимназеи.
Мишеньку расцеловал в обе щеки, помял любовно. Пожал руки мальчикам.
– Вот какие все румяные! Пошли в кабинет. Согреемся. Скоро щи поспеют.
Ломоносов! Да ведь это и есть тот господин, что селитряную землицу пробовал, на Троицкое подворье пригласил.
– Давайте знакомиться, господа гимназеи.
– Фридрих Рихман! С вашего позволения.
– Николай Крашенинников.
– О, братец, крепко па отца смахиваешь.
Ломоносов чуть отступил, присматривался к Васе, разводя руками.
– Солдатский сын, отрок Василий Федоров Зуев!
– Точно так, не запамятовали.
– Я? О, братец, бог памяти не отнял. Экзамен сдал изрядно?
– Сдал помаленьку.
– Туго пришлось?
– До поту прошибло, как астроном Румовский и анатом Протасов спрашивали.
Ломоносов откинулся на спинку кресла:
– Показал, что не дитя, а отрок?
– Показал! – поддержал товарища Головин.
– Я отсюда за вами тихонько наблюдаю. Так это про тебя, Зуев, байку мне поведали. Смеха ради, спросил у тебя Румовский: «В чем должность человека?» А ты? Ну-к, что ответствовал?
– Рассматривать самого себя и прочие создания!
– Вот точно! Так мне и сказывали. Уморил, братец. Сам придумал?
– Да не… Сам немножко, а так дядька Шумский надоумил.
– За правду тебе алтын!
В кабинете Михаил Васильевич велел гимназистам садиться на медвежью шкуру, раскинувшую когтистые лапы от двери до окна. Вася погладил упругую шерсть – вот так косолапый был!
Потрескивали березовые поленья в камине. Окна занавешены гардинами. Огонь бросает блики на цветные обои, на высокий лепной потолок. Пахнет жженой берестой, табаком.
Глобус на столе – голубой шар на подставке чуть наклонен, окольцован железным обручем. Вот бы крутануть! А что за труба диковинная в углу? А, так то телескоп, звезды высматривать. Глянешь в глазок – звезда сама к глазу льнет, как притянутая. И луну можно обозреть.
Ломоносов закуривает трубку, подмигивает Васе:
– Помнишь, какой я угадчик? И сейчас угадал.
– Чего угадал, дядя? – любопытствует Мишенька.
– Угадал, что Василию страсть как охота глобус повертеть. Покрути. В ночезрительную трубу сейчас ничего не увидишь, а глобус на все времена суток.
Вася вскакивает со шкуры.
Ломоносов предостерегает:
– Отрок, осторожнее! А то все моря-то в одно сольются. И будет один сплошной океан, не распутаешь. Заплутаются мореходы.
Мишенька смеется:
– Не заплутаются, дядя. Сам прошлый раз мне говорил, что всякие морские приборы сочиняешь.
– Ну, так то на бумаге пока. Прикидки.
Твердо выговаривая слова, Фридрих спрашивает:
– С вашего позволения, спросить хочу: какие приборы?
– Ну, дотошный народ. Допекли. – Ломоносов достает с полки кожаную папку, в ней кипа чертежей, рисунков. – Разные сочиняю приборы. Один, чтобы определять снос корабля во время дрейфа. Вот, чтобы знать скорость морского ветра, направление его. Вот компас самопишущий.
– А у меня тоже компас есть, – радуется Вася. – Мишенька подарил.
– Это компас простой. А я подумываю о компасе, чтоб отсчитывал до одного градуса.
Книг в шкафах – за день не переберешь! Корочки всех цветов, надписи на двунадесяти языках. Вася разглядывает библиотеку, поражается: неужто Михаил Васильевич все прочел? Это ж сколько годов надо, чтобы все прочитать?
Зуев уголком глаза смотрит на Ломоносова, соображая: прочитал, не прочитал? Лоб какой огромный – все вместит. Голо-вас-тый!
– Науки небось все в этих книжках изложены?
– До всех-то, Зуев, далеко. Смотря как рассматривать…
– А вы сами как рассматриваете?
– Я? – Ломоносов щурится, выпускает изо рта синюю струйку дыма. – В Спасских школах, где входил во врата учености, нас так учили рассматривать науки… – Ломоносов втягивает щеки, причитает, как пономарь:
– Грамматика учит знати,
Глаголати и писати.
Бла-аго-о!
Синтаксис есть сочинение
Словес и мысле явление.
Бла-аго-о!
Геометрия явися,
Землемерам всем мнися.
Бла-аго-о!
Мальчики смеются:
– Вот так молитва. Бла-а-аго-о!
– Геометрия явися! – строго приказывает Мишенька.
– Насчет геометрии, братцы, не скажу, – хохочет вместе с мальчиками Ломоносов, – а вот землемерия звала. Все рвался путешествовать. В киргиз-кайсацкие степи. Обманом туда чуть не проник.
– Кого ж ты обманывал, дядя Миша?
– Дело давнее, признаюсь так и быть. В Спасских школах много тогда толковали об экспедиции в киргиз-кайсацкие степи под водительством Ивана Кириллова. В геодезии я мало знал. А требовался Кириллову священник. Без попа нельзя. Крестить инородцев. Задумался я: а не сойду ли за попа? Прикинулся сыном священника. Экспедиция задумала город на Аральском море заложить, флаг российский объявить, меж магометан утвердить власть. Вот он я, священник Михаил Ломоносов, – берите!
– Взяли?
– Какое там… Дело дошло до коммерц-коллегии, там и выявили: никакой я не попович. Крепко досталось вашему покорному слуге. Так попеняли! Но обошлось. Чистосердечно признался, что учинил обман с простоты своей и рвения пройти по России. Не получилось, братцы школяры, из меня землепроходца. Другие занятия увлекли.
– Жаль, – протянул Вася.
– Уж куда печальнее. Сколько лет прошло с той поры, а жалею, что не попутешествовал в степи. Кому что на роду написано…
– Не вышел, не вышел ты в поповичи, – похахатывает Мишенька. – Бла-аго-о!
– Не вышел, племяш. Постойте, что у нас разговоры на пустое брюхо. Пошли щи похлебаем.
Горячие щи, наваристые. Мальчики быстро опустошили тарелки. Когда подали отварную осетрину, Михаил Васильевич втянул носом чудный рыбий дух, поднял ложку, пропел:
– Бла-аго-о!
Вот так профессор! Повадки ребячьи. Если б не лысина, ни за что старых летов не дать.
Михаил Васильевич вспомнил, как в былые годы с отцом за треской на Мурман ходили, мимо плавучих льдов-падунов. Ледяные горы беспрестанно трещат, как еловые дрова в печи. Говорил весело, сам зажигался, руками показывал, какой величины падуны. Изображал отца, который молился: «Пронеси, пронеси». Проносило.
– Молитва помогала?
– Я сам так думал. А уж потом понял: отец ловко баркасом управлял. Вот и женщины, как мужья-поморы уйдут на путину, молились о спопутных ветрах. Чтобы с ловли возвращались невредимыми. Насадят на щепку таракана, спускают его, сердечного, в море. И не просто, а с приговором: «Поди, таракан, на воду, подыми, таракан, севера, ветра попутного пошли». Таракан всегда к прибыли.
Пили чай с медом, с пирогами.
– Балуйтесь медком, – потчует хозяин, – да не завязните, как мухи.
Михаил Васильевич к чему-то прислушивается: то ли к заунывной песне за окном, то ли к звукам далекой юности. Пальцами прищелкнул:
Услышали мухи
Медовые духи.
Прилетели, сели,
В радости запели.
Егда стали ясти,
Попали в напасти,
Увязли бо ноги.
Ах, плачут убоги.
Меду полизали,
А сами пропали.
– Вот так побасенка! – хватаются мальчики за животы.
– Грех молодости. В Спасских школах на уроке пиитики урок задали. Вот я про-мух-едоков и сочинил… В словесных классах лекции читал нам учитель Свентицкий. Учил нас: «Юноши, вирши есть искусство о какой бы то ни было материи трактовать мерным слогом для увеселения и пользы слушателей». Вот я, братцы, и решил слушателей увеселить.
Ломоносов округлил рот бубликом, показал Свентицкого.
– Вирши из вас кто любит?
– Почитываем, – отвечает Коля Крашенинников. – Тредьяковского знаю: «Начнут на флейте стихи печальны, зрю на Россию чрез страны дальны…» Цидулку Сумарокова еще знаю. Когда отец мой умер, Сумароков в цидулке о нас с братом напомнил…
– Как же, знаю. – Ломоносов ерошит Колины волосы. – «Когда б ваш был отец приказный человек, так не были бы вы несчастливы вовек…» Знаю, братец!
– После цидулки меня и приняли в гимназию на казенный кошт.
– Да, Коля, отец твой не был приказным человеком, оттого и не нажил состояния. А вот натуралист был замечательный. Его книга о Камчатке преполезнейшая.
– Дома у маменьки много гербариев осталось.
– А сам не собираешь?
– Раньше засушивал, да бросил.
– Вот, братец, напрасно.
– Терпения не хватило, Михаил Васильевич.
– А приучайся. Отец твой, Коля, помню, богатейшую коллекцию собрал для кунсткамеры. Флору вокруг нашей столицы изучал. Как-то показал мне свое описание. Пятьсот шесть растений. Знаешь про это?
– Знаю. И еще кой-чего знаю, мать рассказывала.
– Чего же?
– А то сами не знаете? Пятьсот седьмое растение в отцову коллекцию дали.
– Было такое! – Михаил Васильевич утер платком лысину, щеки его разгорелись. – А как, изволь, быть? Я ведь не ботаник. А приметил: в крашенинниковской коллекции нет любимого мною колокольчика широколистного. А эти колокольцы в моем летнем поместье в Усть-Рудицах повсюду росли. Вот и напомнил твоему отцу…
Ломоносов не наставляет их, никаких профессорских речей не держит.
– Всюду надо постигать тайности земли. Бесполезны тому руки, кто не имеет зорких глаз.
Тайности земли… Ломоносов говорит о них пылко, заразительно. Нет тайностям земли ни конца ни края. Не за ними ли отправился на Камчатку Крашенинников Степан Петрович? Ради них поплатился жизнью профессор Рихман. А сейчас русские люди желают обрести северный путь по Ледовитому океану. Экспедиция капитана Чичагова готовится в долгое и опасное плавание.
– А юнги им нужны? – спрашивает Коля.
– Юнги-то? – Ломоносов шутливо сокрушается: – Забыли об них…
– А вот я б пошел! – признается Вася.
– Так бы и пошел?
– Читал я разные книжки про путешествия. Там юнгов брали.
– За твое рвение, Василий Федоров, сделаю тебе один подарок. – Ломоносов распахивает шкафчик, выдвигает ящик. – Вот тебе карта. Сам чертил. В типографии еще не напечатано. Карта полярных стран.
Карта небольшая, с тетрадный лист. На ней изображен земной круг. В центре – ровными буквами выведено: ОКЕАН. Бегут в океан реки: Обь, Енисей, Лена. Вот Камчатка, севернее – Чаятельный берег Америки. Море Атлантическое. Тихое море. Страны, примыкающие к полярному побережью.
– Ретив ты, Зуев. Глядишь, когда-то карта и пригодится. Многое в ней не обозначено. Как знать, вдруг кто-то из вас сподобится посетить северный берег. Тут чертежик и пригодится. Всякая малая поправка станет драгоценной!
Близок вечер. Пора и честь знать.
Ломоносов проводил мальчиков до ворот.
– Бегите, а то ваша «мадама» рассерчает, что припозднились.
Перед сном Зуев еще раз втихомолку разглядывает ломоносовский чертежик. Верить ли?
Глава, в которой рассказывается об учителях Василия Зуева и в которой проясняется, что до истины можно дойти только путем познания1
По-гусиному вытянувши шею, вдавив локти в бока, Крашенинников похаживает между ученическими столами и лицедейски гневается на товарищей:
– Ну-ка, уме недозрелый, плод недолгой науки…
И мизинцем легонько убирает слезу с увлажнившихся глаз.
Как живописно показывает учителя русского языка долговязого Мокеева. Коля бухается на скамью, вперяется тусклыми глазами в кафедру. Ни дать ни взять ученик, плод недолгой науки.
А вот и сам адъюнкт Мокеев. Он худ, узок в плечах, быстр в движениях, нетерпелив; более всего почитает любимца своего пиита Кантемира и свою речь постоянно нашпиговывает Кантемировыми строчками. Ведет плоским хрящевитым носом по ученическому журналу. Пальцем – в Зуева:
– Ну-ка, уме недозрелый, плод недолгой науки.
Вдавив локти в тощие бока, бегает между столами, ехидными глазками пронзает Зуева.
– Так, так. Что так смутен, дружок мой? Щеки внутрь опали, бледен и глаза красны, как бы ночь не спали?
Упражняется в полюбившемся стихе. На этот риторический вопрос можно не отвечать, но Зуев в тон учителю сетует:
– Бдил за уроками.
– Па-ахвально. – И Кантемиров стих мигом выстреливается из узкого учительского рта: – «Почесть та к добрым делам многих ободряет». Ответствуй: что есть описание предмета?
– Объяснительное изложение. Оно делает предмет наглядным. Главнейшие достоинства описания – ясность и простота. А описываются лица… подвиги… местности… растения… звери.
– Па-ахвально! А скажи нам, умам недозрелым, где по возможности ставится прилагательное?
– Впереди существительного.
– Пример не приведешь?
Слова, которые сейчас скажет Вася, самому ему нравятся. В них лад стиха. Они укачивают.
– Не лишено красот, когда прилагательное не только стоит впереди существительного, но также находится от него на некотором расстоянии. Как в стихе Овидия: «Уже мои виски похожи на лебяжий пух…»
– «Уже мои виски похожи на лебяжий пух…» – повторяет Мокеев.
Он утирает с уголка глаза чувствительную слезу – растроган. Но тут же обретает выражение ироничное и строгое. Кантемировым стихом одобряет зуевский ответ и как бы сам тому изумляется:
– Наизусть он знает все естественные права! Смею думать, Зуев, что при случае сам не погрешишь сделать должное описание, не лишенное красот. – Мокеев подымает указательный палец: – Прислушайтесь! – Тонким голосом выпевает стихи пиита Тредиаковского:
Многажды та на бреге морском стояла неподвижно,
Коп орошала, как дождь проливая, своими слезами,
И непрестанно смотря туда, где корабль Одиссеев,
Бегом волны деля, из очей ушел и скрылся.
Его глаза увлажнились. Отворачивается к окну.
– «Бегом волны деля», – повторяет шепотком. И громко для класса: – Прислушайтесь! Вон в нем сила какая, в гекзаметре. Как он хорошо подражает предмету, каков он есть сам по себе. Словно внешность предмета нашла себе словесное выражение.
Лицедей Крашенинников и тот замер. А Вася видит уплывающий корабль Одиссея. Все дальше и дальше, пока не скрывается из очей.
Адъюнкт Мокеев взбирается на кафедру. Узкоплечий, долговязый, как строка гекзаметра, поставленная стоймя.
2
Ботаник-анатом Алексей Протасьевич Протасов росту невеликого, парик до плеч. Так и кажется: белого барашка нахлобучил на голову. Протасов громогласен. Помимо Академии, служит в полицейском управлении: вскрывает людей, погибших, как тогда говорили, наглой смертью. Он прозектор, помогает разбирать преступления. «От одного голоса разбойники разбегутся», – шутят гимназисты. Между прочим, тоже солдатский сын. Его отец служил в Семеновском лейб-гвардии полку. Поэтому часто интересуется у Васи, как ныне солдатам живется, кто командир пятой роты. Сначала Вася пугался зычного окрика, потом привык к простому обхождению Алексея Протасьевича.
Протасов написал анатомию на русском языке, а раньше эта наука изъяснялась с учениками только по-немецки. И ботанику знает не хуже.
В солнечный летний день выводит школяров на Адмиралтейский луг. Там, в самом центре столицы, пасутся коровы, бегают козы и овцы, стреноженные кони пощипывают траву.
Протасов парик-барашек скинул. Реденькие волосы на ветру развеваются, холщовая рубаха на верхних пуговках расстегнута, холщовые же штаны в сапоги заправлены – не гнушается своим видом. Кто скажет, что это экстраординарный профессор?
Присаживается на корточки. Мальчики вокруг. Издалека подумаешь, в хоровод играют. Протасов выискивает нужную травку.
– Что это?
Будто кто-то не знает дикую гречиху.
– А по-научному, по-научному? Ты-ся-че-лист-ник! – Протасов гремит по всему лугу трубным голосом. Коровы на него косятся, стреноженные кони прочь шарахаются.
– А это?
– Курячья слепота!
– Что, Зуев?
– Курячья… слепота.
– О боги!
Разгибается, бьет пяткой о землю, проверяя, прочна ли ее твердь, не провалится ли от стыда в преисподнюю вся эта неразумная ватага школяров.
– Лю-ю-ютик! – тоненько тянет профессор, и это так странно, как если бы медный оркестровый бас вдруг разлился нежной, девической флейтой. – Лю-ю-ю-ти-ик. А куриная слепота – для тех, кто слеп в науке. Рас-те-ни-я дол-жны иметь вер-ное и-мя!
Голос флейты вновь обретает металл.
Протасов близко к сердцу принимает свой предмет, уверенный, что анатомия и ботаника первые науки па земле, от которых все другие произошли, и не знать их – кощунство. Зато как сам объясняет! Самая завалящая, неприметная травка, которую не заметишь под каблуком, становится редкой по своим таинственным свойствам, как иное заморское растение. В Протасове соединились как бы два человека: ученый, знающий имя каждого растения по-латыни, и деревенский знахарь, для которого любая травинка, стебелек – предмет заговора. И тут он становится смешным, лукавым, нелепым деревенским мужиком. Положит свою пухлую лапу на всякие ученые-преученые книги, написанные по-немецки, и с самым серьезным видом, тихим голосом, точно боясь тайну спугнуть, задаст школярам вопрос:
– А что есть разрыв-трава?
И помалкивает, вслушиваясь во что-то, одному ему ведомое.
Никто не знает, что есть разрыв-трава. Только и догадываешься: это что-то от темной ночи в лесу, где протяжно ухает наводящий ужас филин и в болотах живут водяные…
Протасов завораживающим шепотом произнесет:
– На которой траве коса переломится в Иванову ночь, та и разрыв-трава. Может, то иван-трава. Может, иван-чай. А глядишь, и папоротник какой, или сорочьи глаза, или плакун…
Тишина в классе такая, словно школяры слушают, как трава растет.
Протасов доволен: почудил – и хватит. Теперь – к предметам академическим!
Он первым из учителей выделил в классе Зуева. Что поставил его в неловкое положение – поделом! Прежде чем прокукарекать, поразмышляй: курячья ли слепота? Протасов больше всех радуется своей непритязательной шутке.
Не столь давно у него с Котельниковым зашел разговор о солдатском сыне. Протасов похвально отозвался об успехах Зуева.
– Востер парнишка, – поддержал инспектор Котельников. – Да только преподавателей своих не весьма жалует.
– Это кого ж?
– Да хоть тебя, Алексей Протасьевич. Захожу намедни в покои. Вся четверка тут как тут: Зуев, Крашенинников, Головин, Рихман. Солдатский сын про тебя и распевает под смех товарищей:
Всего на свете боле
Страшитесь докторов,
Ланцеты все их в воле,
Хоть нет и топоров.
И среди них Протасов,
Анатом и травник.
Кричит он громким басом,
И глохнет ученик.
– Ах негодник! – смеется Протасов. – Вот уж подрублю ему язык ланцетом. Курячья слепота… Каков, а? Вот до чего Кантемировы сатиры доводят…
Приглядывался к Зуеву и географ Румовский.
Тянет Зуев руку, дознаться хочет:
– Отчего в атласе Канин Нос обозначен островом, а он всего лишь полуостров?
– Откуда выведал?
– Бывалые люди сказывали.
Просек, востроносый, промашку в атласе Делиля!
– Чертеж делилевский, господа школяры, исправлению подлежит. Да.
И танцующей своей походкой пробежал по классу, не в силах сдержать волнения.
– На то мы, астрономы и географы, предназначены. Послала меня Академия три года назад в Селенгинск. Венера тогда проходила мимо солнца. Ах, господа школяры, незабываемые то были дни. Так вот. Иные гадали: не будет явления. Другие утверждали: будет явление. Будет – не будет. Будет – не будет. Как на ромашке, гадали. Поехал, наблюдал. Было явление! Так наука исправляется. Найдется географ, который и Канин Нос исправит на карте, не по воображению, а по натуре. Так-то, Зуев! При этом окуляры географические – долгота и широта. – Румовский держит глобус крепко, как древко штандарта. – Это хорошо понимал наш путешественник Степан Петрович Крашенинников. В своей книге он дал Камчатку, какая она есть в натуре. Так и узнается, друзья мои, сколь пространен свет и что малейших дале звезд, как писал пиит… Канин Нос… – Румовский ставит глобус на стол. Всем своим удрученным видом выказывает сожаление, что северная эта земля осталась без присмотра, хотя она куда ближе малейших звезд.
3
К концу второго года обучения за доброе поведение и успехи в учении казенноштатный гимназист Василий Зуев был представлен к награде – ему подарили историческое сочинение о жизни киевских князей.
На воскресенье отпустили домой.
Редко он бывал дома! Дворянских детей отпускали куда чаще, а Вася в худородных числился. Свободная минута появится – «мадама» тут же на кухню отправляет или на хозяйственный двор – напилить, наколоть дров, в поленницу сложить.
Бегом через весь город к солдатской слободе. Мелькали мясные, рыбные, зеленные лавки. Толкая щеголих, которые часами судачили у мастерской мод госпожи Таке, нырял мимо приказных и чиновных людей, разряженных в розовые, желтые, красные фраки. Пуховые шляпы-треуголки украшали их головы. Извозчик с кожаным ярлыком на кафтане поил лошадь из бадьи, мальчишки шныряли кругом, радуясь погожему, не частому в Санкт-Петербурге, деньку.
– А, гимназей! Гляди, как вырядился! – Расставив руки, дорогу перегородил купецкий сын Илюшка Артамонов. – Здорово, художество честноемногополезнейшее. – Подергивал плечами, точно в пляску собираясь.
– Ну и здоровила ты! – откликнулся Зуев. – И по узнать.
– А чего? На семик в кулачный бой ходил. Одного приказчика заломил. Во – пощупай! – И выкатил на руке жесткий мускул. – А ты… хилый.
– Да это я с виду такой.
– Много теперь разумеешь?
– У-у-у. – Вася раздул щеки. – Всю башку распирает.
– А что? Надоест, приходи, упрошу батьку взять в мальчики, сукно мерить. Батька помрет – первым приказчиком в лавке назначу.
Артамонов вынул из кармана серебряный рубль, подкинул на ладони.
– Видал? А в гимназеях чего имеешь?
Вася засмеялся:
– Где мне до такого богатства.
На набережной обогнали барку с лесом.
– Эй, служивые, почем доска? – заорал Артамонов. И скосил глаза на Зуева. – Батька захочет, все купит. На купце все держится.
– Подумаю, Илюша…
– Вот и думай, пока я добрый. В товарищах с кем ходишь?
Когда Артамонов услышал, что отца Фридриха громом зашибло, вскрикнул:
– Вон до чего наука доводит. И ты тоже будешь молнию ловить?
– Молния мне ни к чему.
– А чего к чему?
– Ну, землемерия.
– Это которая? Что в хождения посылает? Хочешь, Москву покажу? – Артамонов схватил Зуева за уши, больно потянул вверх. – Видишь? И хождений никаких не надо.
Вася потер ухо и ловким приемом, каким обучил его Коля Крашенинников, двинул кулаком в артамоновское пузо. Этого Артамонов меньше всего ожидал от солдатского сына. Не удержался на ногах и шмякнулся на тротуар.
Дома отец и мать не знали, куда усадить его. Отец обхаживал со всех сторон, восхищался:
– Модник какой, а?
Вася и в самом деле выглядел заморским франтом – суконный костюм, шляпа, прошитая цветным шнурком. Вытащил из-за пазухи книжку из жизни киевских князей.
– Глянь, Марья, чего тут написано: за усердие! – Отец обнял сына. – Как все одно редут взял…
Отец сдал в последнее время, в волосах пряди седины – соль с перцем, а службе конца не видать. Били недавно Федора шпицрутенами. Вышел в ту пору государев указ: помещикам за «разные предерзостные поступки» разрешили ссылать в Сибирь крепостных. Из родной деревни Филимоново солдат получил весточку – родича, оторвав от жены и детей, угнали в заобскую сторону. Федор сунулся с челобитной к ротному майору. Тот взбеленился: не солдатская, дескать, забота печься о государевых ослушниках.
– Какие ж науки, сынок, постигаешь?
– Латынь, немецкий, географию, историю, астрономию.
Марья суетилась у печи. Разгоряченная, счастливая. Ухваты так и мелькали в ее руках.
– Ты, сынок, лучше скажи: не забижают ли дворянские дети, а то все науки да науки.
– Свои волосы ерошь, а чужие не ворошь.
– Во чешет! – восхищался отец. – Откуда и берется.
– Да в тебя же, – подсказала Марья.
– Я что? Мое дело: стой на часах да казну полковую береги, да барабан при параде чтоб в руках чесался.
Уминая блины, Вася рассказывал, как недавно с товарищами бегал в анатомический театр – кормили слона.
– Видела! – всплескивает руками мать. – По Невскому водили. Не притопнет тебя, Васенька?
– Смирный он. Профессор Протасов велел его наблюдать.
– Это как же наблюдать? Чтоб не убег?
– Всякие повадки примечать, как при какой погоде себя ведет. Жарко было, так он в хобот воды набрал и окатил. А когда дождик – грустит. Хоботом трубит: сты-ы-ну-у!
– Чувствует, значит.
– Ага!
– Профессора Протасов и Румовский ученые – страсть! Про все знают, все ведают: что против, а что насупротив.
– Это как же понимать? – интересуется отец.
– Потеха! Вот по истории учим разные достопамятные даты. Сколько там лет от печатания книг, от сотворения мира сколько прошло, от Ноева потопа.
– Ну?
– А вот, батя, н разберись. Наводнение в прошлом годе на Неве было, а был ли Ноев потоп?
– Да ты, Василий, в своем ли уме? – пугается Марья. – Нешто не было?
– Было! Так вразумляют на историческом предмете. Вот и солнечные там затмения учат, тоже дело господнее.
– Истинно господнее! – крестится Марья и испуганно выглядывает в окошко.
– А профессор Протасов давеча говорил: естественные науки освобождают от ужаса обывательского. И астроном Румовский говорил: географы более не почитают комет за предвестников несчастия. И затмения не от гнева божьего.
– В заобскую сторону не сошлют тебя, Васенька? – Марья уселась на скамье, прижалась плечом к Федору. – Чего ж говорят вам?
– А то и говорят: есть это естественные явления атмосферы.
– Ой, Васенька, дурят вам голову, несмышленышам.
– Не задурят авось, – сердится Федор. – До известных родов ведут мальцов. Подрастут – разберутся.
– Да я и сам полагаю, что разберемся! В хождение пойти бы мне.
– Это куда ж? – опять пугается Марья.
Еще в прошлом году Васька был как все мальцы – свой, понятный. И сейчас нет никого роднее его, но другой совсем. Какие рассуждения заимел, господи! Ведь кто чужой услышит – в ослушники запишет. В железо да в Сибирь, не своей волей.
А Васька уплетает блины с медом, пот утирает со лба. Ему смешно, что так переполошил родителей.
Федор подходит, гладит по затылку:
– Вон ты какой стал… Да. Не чета иным. А вот о хождении ты чего сказал? К слову пришлось?
– Книгу Степана Крашенинникова намедни читал про камчатское хождение. Занятная книжка. Коля давал читать. Сын того самого…
– Рано тебе думать о том. Гимназию кончишь – хоть в писаря, хоть в счетчики. И в полк возьмут, и купец иной не побрезгает.
– Не хочу к купцам!
– Поговори мне! А жизнь, она так повернет, что держи руки по швам: «Слушаю, ваше благородие…»
Марья обнимает сына, щекой трется о его щеку. Как, однако, исхудал Васенька. Хоть и франтом глядит, а дитя дитем. Руки то-онкие, на шее жилка бьется – голубая… Господи, не дай пропасть ему.
– Поспать бы часок, – просит Вася.
Марья склонилась над сыном:
– Господи, не дай пропасть несмышленышу. Не гневайся за его слова грешные…
