Текст книги "Повесть об отроке Зуеве"

Автор книги: Юрий Крутогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

В полдень Сила позвал Васю в чум. Хлопотал у очага, поднес в кружке оленью кровь.

Распахнулся полог.

– Натуралисса! – Вану упал на колени, обнял Васины ноги.

– Получай аманата, – сказал шаман. – Пусть ведет к морю.

Зуев поднял Вану, взял в ладони лицо остяка, глядел в счастливые, по-собачьи преданные глаза друга.

– Натуралисса, натуралисса, – шептал остяк.

– Поживи с нами еще немножко, – расщедрился Сила. – Мы тебе чум дадим.

– Съезжу в Березов и вернусь, – сказал Вася.

– Да поспеши, – предупредил Сила. – Мы скоро в кочевье уйдем. Олени застоялись…

Из путевого журнала Василия Зуева

Кто сам путешествовал за делом, а не за тем, чтобы переезжать только с места на место, знает, чего таковы труды стоят. И хотя придумал самоедам про дух, сопровождающий меня, а все же нисколько не слукавил. Всякая наука, особенно география и этнография, движутся духом, и этот дух есть тяга к истине. Без того натуралисту делать нечего.

Сии заметки пишу на полях своего журнала, потому что они лишь косвенно относятся к моим наблюдениям. Сижу у костра. Сила спит, покой в юртах. И думаю: доведу ли свой журнал до конца? Доберусь ли до Карского залива, чтобы сверить ландкарты и приоткрыть завесу над сим редко населенным краем? Есть во мне лишь одно неодолимое желание: ответить на вопросы, поставленные моим учителем Палласом. Открытие же, которое я сделал для себя, заключается в тон простой мысли, что дети тундры, самоеды, весьма незлобивые и доверчивые люди, и ужас, который ранее я испытывал лишь при упоминании об них, совершенно рассеялся. Полагать в них дикарей, а тем более людоедов, столь же нелепо, как верить в нечистую силу. Под сим подписываюсь – Василий Зуев.

Многие обиды учинили инородцам казачьи отряды. По мирное слово, доброта вызывают в самоедах ответную отзывчивость. Есть в них разум и достоинство. Вера же в божков языческих проистекает от того, что нет веры в самого человека. Утешаю себя надеждой – когда придет сюда такая вера, многие самоеды прозреют. Иначе быть не может. Только никому не дано знать, в какие будущие времена это приключится. Ступенями же к такому прозрению всегда был и будет язык, ибо верно подмечено: язык языку ответ дает, а голова смекает. И я уже который день пишу небольшой словарик, в котором преобладают остяцкие и самоедские понятия. Пойдет за мной следом ученый натуралист, не чета мне, и не втемную, а по ниточке, на которую нанизаны инородческие слова. Тогда мои опыты к делу приспособятся.

ЗВЕЗДЫ	КОС	НУМГЫ
ОБЛАКО	ПИЛЬЛЭНГ	ТИР
РАДУГА	ТОРОП ЕГОЛЬ	НУМ ПАНУ
СНЕГ	ЧОГОТ	СЫРЭ
ЗЕМЛЯ	МЫХ	Я
ЧЕЛОВЕК	КАСЫ	НЕНАЧЬ
ЗДРАВСТВУЙ	ПИТЯ ВОЛА	АНИ ДАРОВО
ОЛЕНЬ	ВЕЛИ	ТЫ
РЫБНАЯ ЛОВЛЯ	КУЛЬВЕЛЬТА	ХАЛЕ БАЙЛОВО
НАРТА	ЛИКАР	ХАН
ЛОДКА	КЫРИП	АНО

Словарик и далее буду вести. Каждый столбец – тропочка одного народа к другому.

Вану запрятан был в укромных местах. Но вот он живехонек. Бросился ко мне. Еле отбился. Рассказал: его споили водкой, а когда опомнился, был уже далеко от Березова. Век не простил себе, когда б не вызволил остяка. Без утайки скажу – счастлив!

Я рад был получить от Силы приглашение в юрты. Не премину воспользоваться, отвезу лишь Вану.

Ах, Шумский! Он полагал, что меня в живых нет. Подговаривал комиссара вести отряд выручать меня. А тут и я с Вану. Без казаков обошлось!

Побыл в Березове недолго. Купил несколько ружей, набрал мануфактуры, пороха, водки. Еду в Небдинские юрты.

С Петькой на лодке мы на сей раз скорее добрались до становища. Лодка легкая, верткая, мне впору обучаться на ней, так как на Обдорский городок (Сале-гард) скоро тронемся водою.

Сила доволен моими дарами. Трудно передать его восторг, когда вручил ему ружья. Не менее порадовался даровой водке. Тут же и Бурундук с Лосем явились в чум и высказали необыкновенное волнение при виде зелья. Выпивши по кружке, стали бубнить на своем языке так споро, что ни слова не мог разобрать даже Петька. Одного старца зовут Лопти, что значит Дикой, другого – Вапти, что обозначает Бешеный. В молодости по учету и склонностям характера получили прозвища.

В самоедском племени младенцу до пяти лет вообще не дают никакого имени. В пять годков нарекают первое ребячье имя, которое он носит до пятнадцати лет. И уж затем утверждается в своем постоянном прозвище. Или по сходству с именем давно умершего родича, или по главной черте характера. Вапти, как оказалось, к тому же знатный самоедский лекарь. Он знает заговоры, умеет останавливать кровь. Так сказал Сила, а я притворно выразил сомнение. И что же? Вапти скинул малицу, острым ножом сделал на своем животе глубокий надрез. Я кинулся остановить его дикую руку, но поздно. Кровь полилась из раны. Поднапрягши живот, старец прошептал тихими губами неведомые мне заклинания. Истинно свидетельствую – на глазах моих кровь свернулась. Боль не отразилась на лице старика. Наливши в ладонь из лотка водки, он протер ею рану, заправил рубаху. Пораженный, стал я испрашивать слова заклинания, но мне ответствовали: заклинания обретают власть в устах самого заклинателя. Магнетическая сила настолько поразила, что я долго сидел молча. Вскоре Сила, Лопти и Вапти, утомленные выпитой водкой, заснули. Мы с Петькой выскочили из чума. Среди малых ребят узнал я знакомые лица. Увешанные луками, повели они нас на протоку. Уток видимо-невидимо. Мне сунули лук. Я прицелился. Проку мало было от моего старания. Стрела задаром пропала. Малые ребята наперебой показывали свою ловкость. Уча меня, ребятишки настреляли с десяток чернетей. Тут же, содрав оперение, распотрошили, в речной воде прополоскали тушки. Вспыхнул костер. Молодым охотникам приятно было наблюдать мое откровенное удовольствие.

Показал я своим друзьям компас, подаренный Мишенькой. Когда тонкая стрелка замерла на оси и показала, где какая сторона света, ребята по собственным приметам подтвердили, что компас не обманул. Дал им подержать игрушку. Замирали от страха и восторга. Так до позднего вечера и не отпустили меня. Повели в лес, где показали расставленные ловушки для песцов. Это кляпцы. Зверь тронет настрожку, планка падает вниз. Я так и услыхал: кляпц. Какое звучное, точное слово! Сызмальства малый самоед приучается к звериному и рыбному промыслу. Тундра ему дом родной. Каждому свое отпустила природа, и нет ничего крепче привязанности человека к своей земле. Можно затворить кровь на ране, но никто не сможет затворить путь человека к своему племени, к привычкам. К инородцам надобно идти не на силу оружия полагаясь, а пытаясь понять их, уважая их. В любом случае насилие пагубно и бьет вторым же концом по насильнику.

Эптухай видел во мне ровесника. И мне по нраву пришлась его смышленость. Рассказывал, что уже со взрослыми ходил на медведя. Убил одного, что не всякому удается. Я спросил, видел ли он белого медведя. Мальчишки заликовали. Эптухай мотнулся к чуму. Спустя минуту, оттуда, перебирая мохнатыми лапами, вылезает белый медведь с острой мордой и черным носом. Рычит, переваливается. Становится на задние лапы, приплясывает, точно цыганский попрошайка. И ко мне. Облапил пребольно, еле увернулся, дабы не обцарапал когтями. Малые ребята визжали от радости, посмеиваясь над моим неподдельным испугом. Эптухай скинул шкуру: оказался весьма доволен своей озорной проделкой. Петька тоже хохотал. Эптухай накинул на мои плечи белую шкуру: «Бери».

– Спасибо, Эптухай.

Глаза зажмурил, вспомнил русское слово:

– Па-жа-лас-та!

Побежал и я в чум, где оставил свои вещи. Оторвал от мануфактурного полена изрядный кусок пестрядины. Накинул на него материю, обмотав охотника, наподобие кокона.

Вот картина, достойная удивления. Врачевали одного охотника. Упросил Вапти взять с собой. Чтоб вернее дело сладилось, сунул ему серебряный рубль. Так купил я себе полезное для наблюдения зрелище. У мужчины средних лет на боку образовался нарыв.

Вапти высмотрел гнойник. Огонь в чуме вовсю пылал. Врачеватель кинул в костер разломанные куски чаги. Она скоро обуглилась. Вапти голыми пальцами схватил уголек, приложил его к нарыву. Думал, охотник завопит благим матом. Ничуть не бывало. Не подал никакого знака, что невтерпеж. Терпел, пока чага не прожгла кожу до живого мяса, сжегши нарыв до корня. Старик присыпал воспаленный кусок кожи березовыми чистыми опилками, приложил чистый лоскут. Так больной обрел здравие. И что же? Немедля попросил трубку, закурил. Полагаю, самому Протасову небезынтересно было бы тут побывать и убедиться, что ланцет не всегда самое спасительное средство. Поразило меня более всего то, что хозяин чума не подал никакого вида по поводу претерпеваемого страдания – вот выносливость, делающая честь мужчине! Лишь собаки, залегшие у входа, громко скулили. Другие псы тут же подхватили. Сделался непрерывный вой, переходящий от одного края становья до другого. Показалось мне, будто караульные перекликаются: «С богом, ночь начинаем». А ночи и в помине нет. Дневная светлота. Между ранним вечером и поздней ночью различия нет никакого. Трудно уснуть. Петька сразу угомонился, я не дремал. Сила уже протрезвел, был разговорчив, жаловался, что русские казаки на постах своих начисто обдирают кочующих самоедов. Ясак, ясак. Огнем ружейным грозят. Не дело так разбойничать, это верно. Сила порадовался моему замечанию. Просил: когда вернусь в царский город, доложить начальникам о таких утеснениях. Я молвил, что до правителей мне далече, чином не вышел. Шаман любопытствовал, как получилось, что дух по имени Наука выбрал меня для дальнего странствия. Я рассказал Силе про свою жизнь. Объяснил, какие отрасли наук познавал в школе. Про эти вещи князек мало что уразумел, но интересовался: учат ли школяров стрелять зверя, бить острогой рыбу, ставить сети на стаю уток. Сила недоумевал: чего ж я умею? Я признался: мало что умею, но хочу больше знать. «Про что же?» Про звезды, ответил, про устроение природы, про обитателей земли. Он затряс в испуге головой. По его понятиям, опасно простому смертному проникать в те сферы, где господствуют духи. Они осерчают, накажут. Торым разгневается. Гнев же Торыма страшен. Он не прощает тем, кто без спросу лезет в его владения. Торым разметет стада оленей, оставит леса без зверей.

В дальнейший спор я не вступил. Не переча Силе, думал, однако, о том, что сам мало знаю обо всех этих материях и, если кое-что вынесенное мною из путешествия сгодится Палласу, тем и утешусь.

Днями самоеды Небдинских юрт снимутся с места. Мох сух. Олени но едят его. Пойдут же они на север, к Ямалу.

Во время моего отсутствия Ерофеев и Шумский даром времени не теряли. Изрядно приумножили наш научный багаж. Набили много пролетной дичи, поймали немало зверья. Десятка три всевозможных, отменно сотворенных чучел, смею думать, украсят коллекцию кунсткамеры. Всякий натуралист сможет иметь представление о тундровых щедростях – что лесных, что небесных. А гербарии каковы? Чего ж еще больше? Гербарии, признаться, читаю, как книги. За таким занятием могу проводить долгое время. И что может быть занимательнее? Вот стебельки сибирской ветреницы. Есть белые, есть бледно-желтые. Встречаясь в путешествии с ветреницей, заметил: цветок этот, когда он в полном цвету, распускается при восходе светила, наклоняясь к востоку и оборачиваясь таким образом по течению солнца. К закату цветок свертывается и остается в таком виде до утренней зорьки. В холодные и дождливые дни (ветреница капризна, как ветреная барышня) совсем не распускается.

Шумский шутливо молвил, что надо заказывать художнику таблицы, где будет значиться, что коллекция собрана нашей экспедицией в тундрах. Но до тех пор дожить бы! Много воды утечет в Оби, покуда доберемся к берегам Невы. И не думаю покамест об этом. Радуюсь лишь радению моего чучельника. В дальнейшую ж дорогу на север коллекцию для легкости пути брать не буду. На обратном пути прихватим все наши достопамятности. Денисов обещался беречь наши богатства пуще ока.

Вышел нынче на реку. Не река – море бескрайнее. Можно трогаться дальше. Лед сошел. Полагаю, лодки три хватит. Мой молодой друг Петька не отходит ни на шаг. Всякую ласку ценит, а тут его добротой не балуют. Просился, чтобы захватил его с собой на север. Не могу взять такого греха на душу. Сник мой казачонок. Велел ему не печалиться, а ждать нашего возвращения. Будет на то божья воля – вернемся. Признаться, я сам за столь небольшой срок к нему привык. С какой готовностью показал кумирню! Без него как бы добрался до Небдинских юрт? Отчаянный парнишка. Рано оставшись без родителей, обрел должную самостоятельность, что весьма ценно в людях. Петька – добр, неглуп. Готовый человек! Что-то будет с ним дальше? Думаю об этом не без грусти.

7

Шестые сутки малая экспедиция Зуева на трех просмоленных лодках шла к низовьям Оби.

Узенькое северное лето катилось к зениту. Срываешь после ночевки ягодки – проморожены, во рту оттаивают, холодя зубы. И еще пролетные птицы держали лето в тонких лапках. Гуменники, серые казарки, клекоты, визгуны полоскались на волнах, взмывали вверх, стряхивая брызги, и чучельник, отгадчик примет, видел в этом обещание большой воды, тепла.

Зуев греб наравне со всеми. Ладони – в кровавых пузырях. Перемотал руки тряпками, лицо до глаз укутал шерстяным платком.

– Эх, ты, – добродушно издевался Шумский, – сам-питерской…

– Холодно-о-о, – ежился Зуев.

Ерофеев посматривал на Василия, размышлял: «Ну, немчура. Никакого понятия. Герр Паллас… Нашел кого снарядить в предводители. Соколова послать – иное дело. Мужчина. А этот? Смех и грех. Тьфу».

– Холодно ему, – дразнился Шумский. – На чучелу ты теперь похож. – И набрасывал на Васины ноги разного тряпья.

Не унывает старик. Тряхнет бородой с сосулями, словно конь уздой, любуется птичьими стаями. В детстве во время молотьбы, рассказывал, при виде гусей ребята, взявшись за руки, припевали: «Летят гуски, дубовы носки, говорят гуски: чокот, чокот, чокотушечки…»

– Цокот, цокот, цокотушечки, – подхватывает Вану. Ему холод нипочем, щеки задубели.

Вася тоже повторяет детскую песенку Шуйского, и эти слова отогревают онемевшие губы.

Рядом заплескался гуменник, дикий небольшой гусь. Подплыл поближе. Шейка его была изогнута, как вопросительный знак. Гуменник точно знать хотел, что за люди сидят в лодках, куда ведет их речная дорога-га-га-га.

Вася улыбнулся. Так тепло стало на душе.

Тундра. Безлюдье. Чужбина. И вдруг птица с таким земным, ласковым, домашним именем. Гуменник… Само это слово как бы вобрало в себя сельское, шумное, пыльное гумно, неоглядное поле ржи, за которым на юру виден привычный ветряк.

Три лодки шли по течению Оби. В первой Зуев и Шумский, во второй – Вану и Ерофеев. Третья – бичевой: в ней провиант, вещи, ружья…

Волна за ночь успокоилась. Плеснула рыба – казалось, кто-то растопыренной ладонью шлепнул по быстрине.

– Умывается на зорьке, – сказал Шумский.

Большая часть пути по реке пройдена.

В Обдорском городке, прикидывал Зуев, задерживаться не станем. Выбрать добрых оленей, присмотреть крепкие нарты – и к морю!

Нет-нет да и взглянет на ломоносовский чертежик – Чаятельный берег, бережок…

Третьего дня в прозрачной, умытой от тумана синеве увидел отроги Уральских гор – казалось, стадо каменных мамонтов шествовало друг за дружкой к водопою. Как занавес, сдвинулся туман, смыл горы.

– Сколько же верст будет отсюда до Урала? – спросил Шумский.

– От Обдорска пойдем – вычислим.

– Ох ты господи! – вздохнул Шумский.

Зуев поежился. Только теперь воочию представил, что им предстоит.

– Там не пасется олень, там никого не увидишь, – крикнул Вану. – Там белый медведь, белый снег!

Река поворачивала к востоку, к южным границам Ямала, еще далее от зубцов Урала.

Да, никто из русских натуралистов еще не шел с востока к Уралу, к водам Ледяного моря… И это пространство было как пропасть. Сердце сжималось. Но Зуев ничем не обнаруживал тревожащих его мыслей.

Поскрипывали уключины. Унылую песенку тянул остяк. Он разгонял тоску, которая порою наваливалась на предводителя команды. В песенке говорилось, как они встретились в Тобольске, как Вану взялся вести Зуева и его товарищей на север – за пять рублей. Раз Зуеву надо – пусть идет. С таким проводником, как Вану, нечего бояться. Вану знает тундру, ее повадки. Вану любит людей-натуралисс. Пел о том, что, когда сполна получит денежки, станет богатым, женится, купит юрту и никогда не будет мочить кожи.

В мычании остяка был даже ритм, диктуемый броском весел.

Обь убыстрялась по мере приближения к низовьям. Погода менялась на дню несколько раз: какой ветер одолеет, возьмет верх. У каждого был свой цвет, запах. Ветер с Ямала лез за шиворот и под рубашкой оттаивал, как снег. С правого, лесистого – ветер был мягок и слегка колок, как ветка лапника. В нем слышалось дыхание тайги. У южного ветра – от Березова – рыбный дух; он нес морось, вода покрывалась мелкой рябью, словно дождик грибной прошелестел. Самым слабым, беспомощным был ветер с запада – уральские хребты не давали должного разгону.

В небольшой заводи, зацепившись за ветки, стоял плот с мачтой. А на мачте – разноцветные лоскуты, венки, шкурки. Зуев сразу узнал плавучее сооружение, отправленное в дар Чарас-Най. Подгребли поближе, Вася первым прыгнул на плот. Из всего богатства, дарованного покровительнице воды, не оказалось его малахая. Только шапкой, видать, и воспользовалась Чарас-Най.

– Лавка меховая! – восторгался Ерофеев. И сдернул с перекладины несколько шкурок.

– Не тронь, – крикнул Зуев. – Это священные дары эзингейцев.

– Ха, священные. Кому священные, а мы народ христианский.

– Ерофеев!

– Пропадет же задарма.

– Посуди, тебя б пустили в чужой дом на ночлег, а ты б начал набивать мешки чужим добром.

– Тундра медведю да бирюку дом родной, – сказал казак. Но спорить не стал, себе дороже. Ругнулся: «Пропади пропадом этот плот… Надоело. В Березове бы остаться… Чего дальше попер? Был вольным – стал подневольным. Сколько можно скитаться? И чего ради?» – Такие мысли чаще и чаще лезли в башку.

В другой раз путешественники стали свидетелями еще более поразительного зрелища. Прямо на берегу стояло несколько разодранных, покинутых чумов. В кострищах серел пепел, валялись головешки, оленьи рога. Еще недавно, судя но всему, тут жило племя. И вот – снялось. Тишина. Запустение.

Вану огляделся, побежал в сторону редкого березнячка. Позвал Зуева.

Свежесколоченный сруб, перевернутые нарты. И мертвый олень. В срубе – переломанные луки, стрелы, ножи, искромсанные сети, остроги, лыжи.

– Надо ж так вещи попортить, – вздохнул Шумский.

– Надо! – вскричал Вану. – На тот свет мертвого самоеда повезет мертвый олень. Самоед умер – вещи его тоже умерли.

– Поди ж ты…

Зуев подумал о том, как удивителен обряд, в котором сочеталось детское простодушие с поразительной верой в бессмертие.

– Мир праху твоему, – сказал Шумский и бросил горсть сырой земли в сруб.

Глава, в которой рассказывается, как Василий Зуев еще раз встретился с Эптухаем

1

По воде из Березова в Обдорский городок – пять дней пути. Но зуевская команда добиралась две недели. Ближе к северу Обь, соединив высокой водой бесчисленные свои протоки и рукава, становится безбрежной и неспокойной: крутая волна, штормовые ветры.

На высоком берегу завиделась сторожевая башня.

В Обдорском городке команда путешественников но нашла покоя. Едва зачалили лодки – услыхали доносящиеся сверху выстрелы. С деревянной крутой лесенки сбегал казак с мушкетом на спине.

– Кто таковы?

– Веди к атаману, – сказал Зуев.

Обдорский городок – небольшая крепость, загороженная тыном с четырьмя башнями – двумя угловыми и двумя проезжими. Десятка четыре курных изб, амбары, питейная лавка, деревянная приземистая церквушка.

Городок точно вымер, только на восточной его стороне несколько казаков тянули к проезжей башне пушку. Пушка не давалась, колеса се до половины утонули в грязи. Казаки подпихивали пушку плечами, подтягивали веревки, сами путались в них. И еще больше раскалялись, обрушивая па пушку, как на живое существо, гнев и бессовестную ругань.

Казак привел путешественников к приказной избе с внушительной клетью и свежевымытыми слюдяными окнами.

В горнице – битком народа. Галдеж – слов не разобрать. Кто перезаряживал мушкеты, кто пересыпал в мешочки порох, кто наскоро ел за столом, уставленным снедью.

– Атаман! – крикнул приведший сюда зуевскую команду. – Тут до тебя люди.

Со скамьи поднялся детина в черной пестрядинной рубахе, в плисовых шароварах, островерхих восточных чувяках на босу ногу. Вид у него был совершенно не воинственный и уж никак не атаманский. Один глаз глядел прямо, другой безбожно косил.

– Я Сидорчук. Вы кто таковы?

– Из Санкт-Петербурга, – ответил Зуев. – Со мной еще трое – стрелок, чучельник, проводник.

Кто-то изумленно хохотнул:

– Вот так господа!

– В недобрый час пожаловали. – Атаман показал Зуеву на скамью. – Садись. Где ж твоя команда?

– На дворе.

– Пущай заходят…

Действительно, не в добрый час прибыли они сюда. Второй день городок в осаде. С востока и севера обложили самоеды. Обдорские казаки потребовали ясашный сбор – пушнину, оленей. Самоеды-ерунхо заупрямились. Дескать, расплатились с березовцами. В завязавшейся сваре инородцы ранили двух казаков, те прибили старика, уволокли в плен молодого самоеда.

– Ерунхо, ерунхо! – галдели возбужденные казаки.

Одним глазом Сидорчук впился в Зуева, другим не выпускал из виду Шумского. Может, за эту двойную бдительность Сидорчука и произвели в атаманы.

– Много их? – спросил Вася.

– Тьма-тьмущая. Как бы не подпалили. Я тут пятый годок служу, не привыкать под смертушкой ходить. Нехристи, пойми, что у них на уме.

Послышались дерзкие крики:

– Веди, атаман, сколько будем отсиживаться!

– Пора смутьянов окоротить!

– Пушечкой их!..

Зуев в какой-то момент растерялся – его ли дело влезать во всю эту свару? Шумский поглаживал бороду, кумекая, как бы скорее добраться до укромного уголка и соснуть хоть пару часиков. Вану примостился за печкой, опасаясь гнева казаков. Лишь Ерофеев чувствовал себя в привычной стихии.

– И я, братцы, с вами. Бью без промаха. – Тер ладони в предвкушении боя – забродила в нем старая закваска разбойной ватаги.

Атаман приметил остяка:

– Ха, нехристь.

– Проводник мой, – сказал Зуев.

– Из-за них все беды.

Ерофеев лихо гаркнул:

– Вану, пошли воевать самоеда!

Остяк испуганно затряс головой.

– Ну ладно! – Сидорчук накинул на плечи кафтан. – Распоряжусь насчет пушек.

Казаки загалдели:

– Проучим ужо сейчас!

– Понюхают русского пороху!

– Не заржавела наша мортирка!

– Наш инвалид и без пороху палит.

Повалили из горницы, бежали к сторожевой башне.

– Сидорчук! – тихо позвал Зуев. – Обождать бы с пушками, а?

Атаман обернулся к Васе:

– Не можно ждать.

– Миром бы….

– Э, чего сказал. Они разве понимают русское слово?

К Зуеву подскочил белокурый казак – десятский – с полупудовыми кулаками. Был он изрядно во хмелю.

– Послушай, малый. Не встревай в наши дела.

Чудовищной своей массой возвышался над Васей, распаленный, дышащий перегаром.

Шумский взорвался, сон мигом слетел с него:

– Эй ты, белобрысый, не маши кулаком перед носом-то. А то ведь осерчаю. Дубина стоеросовая…

Десятский обомлел. При всех казаках, при атамане – да такими словами.

– У-у-убью… – Схватил табурет, занес над головой старика.

– Тих-ха! – крикнул Сидорчук.

Зуев понимал: взбешенные казаки способны сейчас на что угодно и уговоры – псу под хвост. Самое подходящее – уйти в сторонку. И в то же время знал: никогда себе не простит, ежели теперь, вот в эту минуту, свершится кровопролитие. Что могут самоеды со своими допотопными луками против пушек?

Они считают его за мальца. Ладно.

– Слушайте, чего предводитель наш скажет, – подал голос Шумский. – Небось не дурее вас.

Сидорчук был в нерешительности. Поди знай, кто этот приезжий. Птица, понятно, невелика, а все же…

– Послушай, малый, кто тебя прислал сюда? Ты кто?

– Держи! – Зуев сунул бумагу, полученную от Палласа.

Атаман развернул лист.

– Чего там сказано? – спросил десятский.

– Написано, чтобы господину Зуеву благоволено было чинить беспрепятственный пропуск на всех заставах. Императорская академия бумагу писала.

Зуев спокойно ждал.

– Так какие будут указания? – спросил Сидорчук, который из всей прочитанной бумаги только и уяснил одно слово – «императорская». Власть!

– Эх, атаман, какой я указчик? – Вася умылся ладонью, как кошка лапой. – Мой отец, если хотите знать, солдат Семеновского полка. Батя сказывал, какую присягу принимал: исправно делать, что воинские артиклы в себе содержат. И во всем поступать, как честному, верному, неторопливому солдату. Вон какие слова в присяге, их сам Петр писал. А вы? Пушку заряжай, пушку… А об том не помышляете, какое несчастие племени учините.

Тут послышался голос Вану:

– Не нада стрелять самоеда.

Зуев задумался.

– Вот что: где пленный самоед? А ну-ка сюда его.

Втолкнули скрученного веревками пленника. Тот набычился, ни на кого не смотрел.

– Эптухай!

– А, Васи…

– Так это вы бунтовать вздумали?

– Свой ясак дали в Березове. Говорят: давай опять. Старейшину Лопти убили… Теперь мы всех казаков побьем.

– Плохо говоришь, Эптухай. Вы побьете казаков, казаки побьют вас. Кто в тундре останется?

Зуев подошел к молодому эзингейцу, рассек стальным кинжалом веревки. Но тот упрямо твердил:

– Всех казаков побьем.

Десятский не выдержал:

– Тварь! – Могучим кулаком свалил на пол Эптухая.

Шумский кинулся в сени, смочил в бочке тряпку, вытер кровь на разбитом лице парня.

Зуев присел рядом.

– Всех казаков побьем, – шептал разбитыми губами Эптухай.

– Подымайся! – сказал Зуев. – К твоим пойдем.

Шумский схватил Васю за руку:

– Не пущу.

– Отстань!

– Сами замирятся.

– Нет, дядя Ксень, не замирятся. Вон у десятского какие кулачищи. Государственные…

– Богом молю.

– Уйди с дороги, крестный!

2

У проезжей башни на северной стороне крепости, где к бою готовились две пушки, Зуев взобрался на сторожевую вышку. Тотчас мимо уха прошелестели две стрелы.

– Эзингейцы-ы-ы! Это я, Васи. Из царского города. Иду к вам с Эптухаем.

Самоеды залегли за низкорослым березовым стлаником, саженях в пятидесяти от частокола.

– Вы слышите? Спрячьте луки.

Спустился вниз. Приказал открыть ворота. С непокрытой головой, в расстегнутом стареньком кафтане медленно, чуть пошатываясь, двигался к леску. Эптухай не отставал.

Шаман нисколько не удивился Васе.

– Лодка долго плывет, олень быстро бежит, – сказал Сила.

– Мы долго добирались до Обдорска, но вовремя подоспели. А то б вконец перебили друг друга.

– А русский дух велит грабить и убивать самоеда?

– Уходите скорее. Не ровен час, пушки казацкие заговорят.

– Они старейшину Лопти убили, – сказал Эптухай.

Эзингейцы обступили Зуева, глядели на него недоверчиво.

– Где ваши женщины и дети? – спросил Зуев.

– Там, – махнул за бугор Сила.

– Они ждут вас…

Зуев скинул на землю кафтан, лег на него, подогнул ноги.

– Я буду спать. Пусть и меня пушка убьет.

Подложил ладонь под щеку. Как он устал за это короткое пребывание в Сале-гарде.

3

Зуев видел, как на него шел разлапистый бурый медведь. Скинул шкуру.

«Где ты был, где ходил?» – спросил Вану.

И медведь голосом Эптухая ответил:

«По ручьям, по лесам, по болотам».

«Эй, Эптухай, я тебя сразу не узнал».

«Ты меня выручил, Васи. Пойдем к морю».

В руках шамана Силы сверкнул нож. Сила скинул маску – это был Шумский.

«Василий, не пущу, не пущу…»

«Уйди, мне надо к морю. Там белые медведи, белые гуси».

Шумский запел:

«Летят гуськи, дубовы носки, говорят гуськи: чокот, чокот, чокотушечки».

Эптухай подхватил за руки Зуева, и они вдвоем подпевали:

«Чокот, чокот, чокотушечки».

На небе вспыхнули яркие всполохи. Ударил гром. Эптухай что было сил крикнул:

«Солнце в море купается!»

«Отчего же треск?»

«Солнце ударяется об воду».

Зуев сказал:

«Надо с солнцем замиряться».

«На Ямале новых оленей будем ловить. Там много диких оленей».

Сполохи слепили глаза.

Шумский тормошил Васю:

– Да проснись же! Проснись, ушли самоеды. Атаман зовет. Оленей обещал для запряжек…

4

В ту пору в Обдорском городке служили примерно тридцать казаков. И долго еще помнили служивые Василия Зуева. Как нежданно-негаданно явился в крепость. Вышел за ворота проезжей башни к самоедам и приказал убираться восвояси. Расстелил на конке старенький свой кафтан, заснул, и, видя такое дело, нехристи сняли осаду.

Казаки рассказывали этот случай детям, дети – внукам.

Со временем рассказ этот оброс новыми подробностями.

Говорили, что во время сна Зуева в небе грохотал гром, переливались всеми цветами радуги сполохи, по реке шла такая волна, что верхней своей точкой сравнялась с крышей сторожевой будки.

Чудеса, словом, да и только.

Но какие ж легенды без чудес?

Доподлинно же известно, что обдорские казаки, проводив экспедицию Зуева к морю, не раз посмеивались:

– Вот так питерский парень: нас вокруг пальца обвел, самоеда укоротил. Все к делу пришлось: аршин на сукно, кувшин на вино…