Текст книги "Повесть об отроке Зуеве"

Автор книги: Юрий Крутогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Глава, в которой рассказывается, как гимназисты обещались удаляться от всяких пороков и поощрять друг друга к благонравию и честному поведению

1

В длинном сводчатом коридоре выстроились школяры. Рядом с Васей Миша Головин, Коля Крашенинников, Фридрих Рихман.

Перед ними – инспектор гимназии Семен Кириллович Котельников. Чуть поодаль столпились гимназические учителя – Румовский, Мокеев, Протасов, надзирательница Софья Шарлотовна.

Котельников большим и указательным пальцами касается горла, прокашливается.

– Прочитаю я сейчас присягу, обещание на благонравие и честное поведение. Отныне будете его придерживаться, потому что вступили во врата учености.

Лет двадцать назад Котельников вместе со своим другом, бурсаком Протасовым, ныне доктором медицины, принимали здесь эту присягу. И вот новая поросль – успешно ли пройдут врата учености?

– Что стану говорить – за мной повторяйте.

У Котельникова голос чистый, отмытый, приуготовленный к священнодействию.

– Обещаем мы отныне исправлять жизнь…

– …исправлять жизнь, – разноголосо вторят мальчики.

– И при крайнем прилежании к учению, удаляясь от всяких пороков и подлых поступков, друг друга поощрять к благонравию и честному поведению…

– …и честному поведению…

– Если же между нами окажется умышленный пренебрегатель сего нашего обещания…

– …сего нашего обещания…

– То мы будем просить, дабы оный был извержен из нашего числа…

Котельников сдергивает сияющие стеклышки с носа, машет ими перед строем новоиспеченных школяров, как бы осеняя крестным знамением. Солнечные зайчики скользнули по башмакам Зуева.

– Все ли уразумели? – Котельников машет рукой; солнечные зайчики играючи обежали зуевское лицо.

Другая жизнь начинается, в ней надо удаляться от всяческих пороков и подлых поступков. А какие пороки? И как от них удаляться? Тихонько, на цыпочках, истончившись до невидимости, или бегом, увернувшись плечом, чтобы не засалили?

Про подлые поступки-то он сам знал.

2

В крохотной келье (тут раньше жили монахи) две лежанки. Одна – Васькина, другая – Мишеньки Головина.

У окошка – столик с табуретом, на стене масляная плошка. Зажжешь фитилек – черной ниточкой коптит; тень от черной ниточки – на стене. Ужасно воняет дегтем и уксусом, два запаха – кто кого переспорит: горчайший или кислейший. Кельи окуривали против эпидемии, которая обнаруживалась у жителей столицы сухим кашлем и болью в груди. Грипп – так называется иностранная болезнь. Уксусный дух и деготь напрочь ее изгоняют.

Мишенька Головин, едва ввели в келью, сказал:

– Дурак будет спать у левой стенки, а балда у правой.

– А как узнаем? – спросил Вася.

– Лебеда, лебеда, ты дурак, а я балда, – моментально рассчитал Мишенька и, подскочивши, с размаху улегся на правой кровати.

Так началась жизнь Василия Зуева в гимназии.

Уходить из Троицкого подворья без спросу не позволялось. Зато какая радость, когда навещал отец. Вася с разбегу бросался ему на грудь, обхватывал шею руками, дрыгал ногами от счастья. Федор тихонько ставил сына на пол, развязывал мешочек с гостинцами, усаживался на табурет, клал локти на стол, чтобы меньше места занимать, подмигивал: «Ну, монашек, руби-коли…»

Мешочек, расшитый цветными нитками, из другой жизни – от Семеновской слободы, от плаца, от огорода, от Царицыного луга. Уксусный дух слаще становился.

– Головин, иди баранки есть, – кричал в коридор Вася.

Отец, как узнал, что Мишенька Головин из Беломорья, приветствовал его необычно:

– Здоров, Шелонник Иваныч!

– Ты отчего его так назвал? – спросил Вася.

– А это ты у товарища спроси.

Позже Мишенька Головин рассказал Васе: на севере всякий ветер свое имя имеет. Есть «полуношник», есть «обедник», есть «побережник». А один ветер, что с устья речки Шелони, получил у мореходов и поморов прозвище – Шелонник Иванович.

– Если по ландкарте смотреть, выходит зюйд-вест, – заметил Вася.

– Верно! А еще можно по компасу глянуть. У меня есть. Отец дал. Гляди, говорит, не заблудись в столице.

Впервые в жизни Зуев держал на ладони деревянный резной кружок с пугливой стрелкой на иголке. Подрагивает стрелка, черным концом показывает в ту сторону, где Полярная звезда. Какую штуку придумали поморы? Башковиты. Без компаса в море делать нечего. Собьешься с пути – куда деваться? А тут стрелка и выручит: как прилежный ученик знает четыре правила арифметики, так и стрелка помнит четыре стороны света. Вот так игрушечка!

– А что? У нас так и молвят, – сказал Мишенька. – В море стрелка не безделка. «Маткой» зовут.

– Поди ж ты… «матка». Послушай, давай меняться. Ты мне «матку», я тебе рюхи.

– Бери так. Я у дяди попрошу – другой даст. Я ему воды привез с Ледовитого океана. Интерес у него до этой воды: отчего горькая, отчего соленая.

– Знатель он?

– Науки изучает, сочинения пишет.

– Кто таков?

– Мой дядька? Ломоносов…

– Не врешь?

– А чего врать? Дядька и дядька. Он меня в столицу призвал…

3

В последние годы своей жизни Михаил Васильевич Ломоносов тяжело хворал. Пухли ноги. По фруктовому саду, прилегающему к особняку, ходил неторопливо, с палочкой. Высматривал, где кусты подстричь, где прививку сделать.

Особняк с пятнадцатью окнами по фасаду хорошо знали земляки. Приедут поморы в столицу по торговым делам – непременно к Михайле Васильевичу. Отведай, Михайла Васильич, северного угощения! Вот морошка, вот копченая семужка своего посола, вот шанежки. Шанежки особо любил, это северяне знали.

Холмогорским гостям Ломоносов всегда рад.

– Сказывайте про жизнь.

– Наша жизнь, Михайла Василич, тебе известная. Рыбкой промышляем. В прошлом году ржи уродилось с одного посеянного пять четвериков. Угóлья жжем, смолку выганиваем. Смолка ныне в цене. Флот, он все новыми бригами произрастает. А сейчас какие три фрегата на верфи одеваются! К Груманту, говорят, пойдут.

– Знаю. Чичаговскую экспедицию готовим…

– Ты-то как?

– А в заботах.

– Все об науке хлопочешь?

Земляки не засиживаются. Больно занят Ломоносов, грех его дорогое время отнимать. Сказывали, сама царица к нему приезжала. Вельможи посещают. Курят пеньковые трубки, пьют кофий.

Осенним вечером 1764 года земляки доставили Ломоносову Мишеньку Головина, племяша.

– Принимай мальчонку. Сестрица по твоей просьбе прислала.

Расчесанный на прямой пробор, темнокудрый мальчик рассматривал дядю. Экий он непохожий на оставленных в Матигорах родственников – в белой шелковой блузе, в халате до пят. Голова лысая, седые волосики по бокам; палочка со стеклянным набалдашником – песьей головкой – между колен.

Миша развязал узелок, достал зеленую бутыль.

– Отец прислал. Вода из Ледовитого океана.

– Вот молодец. Такая водица мне нужна.

– Пить от хвори будешь?

– Изучать! Такая наука – химия. До всего проникает. Будешь, Мишенька, учиться – дознаешься. Школяром быть желаешь? Под моим присмотром.

– А ты, дядя, кто?

– Много у меня занятий. И гимназию дали под начало, ученых людей там, как цыплят, выводим. Кто в аптекари, кто в химики, кто в лекари, кто в географы.

Через несколько дней Ломоносов отправил родной сестре письмо:

«Весьма приятно мне, что Мишенька приехал в Санкт-Петербург в добром здравии и что умеет хорошо читать и исправно также пишет для ребенка. С самого приезду сделано ему новое платье, сошиты рубашки и совсем одет с головы до ног. И волосы убирает по-нашему, так, чтобы его в Матигорах не узнали. Мне всего удивительнее, что он не застенчив и тотчас к нашему кушанью привык, как бы век у нас жил, не показывая никакого виду, чтоб тосковал или плакал. Третьего дня послал я его в школу здешней Академии наук, состоящей под моей командой, где сорок человек дворянских детей и разночинных обучаются и где будет жить и учиться под добрым смотрением, а по праздникам и воскресным дням будет у меня обедать, ужинать и ночевать в доме. Учить его приказано латинскому языку, арифметике, чисто и хорошенько писать. Поверь, сестрица, что я об нем стараюсь как добрый дядя и отец крестный. Я не сомневаюсь, что он через учение счастлив будет».

4

Гимназия – сорок школяров. Первый класс – «нижний», четвертый – «верхний». Между ними – тысяча четыреста шестьдесят дней: длинная дорога проходит через врата учености.

Дворянских детей – с петровских времен – с пеленок в полк приписывают. Академическая гимназия, а затем и университет, приписывают отроков и юношей, показавших склонность к философическим или естественным наукам. Узки врата учености, проницательны охраняющие их экзаменаторы. На «экзаменте» и у Васьки вышла осечка. Арифметику постигал по учебнику Магницкого, а математик и астроном Румовский свой труд сочинил. Тыча пальцами в экзаменующегося, поправлял не без злорадства:

– Не «ничто», а «нуль». Не «адиццио», а «сложение». Не «число ломаное», а «дробь». Не «мультипликаццио», а «умножение». Зарубите на носу.

В протоколе записали: «Василий Зуев. Не из дворян, сын солдатский, российской грамоте обучен. Оставить при науках…»

Мишеньке Головину Васька сразу понравился, не без его просьбы поместили их вместе. Где какая верфь, какой бриг спустили на воду, с какой горки лучше скатываться на невский лед – все про все ведает. Сампитерский!

И умеет постоять за себя.

Школяры «верхнего» класса, верные старому обычаю, зловредно шутили над новичками. Посреди ночи врываются в келью – хоп, и на спящего сладким сном мальца – кувшин ледяной воды. Или дохлую крысу на голову. «Ладно, попотешитесь у меня», – мстительно прикинул Зуев. Потихоньку вынес из кухни приличных размеров флягу. Приладил ее к притолоке. Один конец веревки подвязал к ручке, другой – к дверной скобе. Залил флягу водой.

Вот и полночь. В коридоре – шлепки босых ног. Васька и Мишенька замерли.

За дверью прислушивались: спят ли, не спят обитатели кельи? Дверь распахивается, на головы дерзких ночных пришельцев низвергается водопад. Фляга с диким грохотом валится с притолоки… Дылды – наутек, посрамленные и промокшие до нитки.

Вечерами Мишенька рассказывал о себе, беломорских краях, Ломоносове.

– Слыхать-то я о нем слыхал, – задумался Зуев. – Дядька Шумский вирши его кричал: «Борода в казне доходы умножает на все годы». Сам-то с бородой?

– Не. Лысый на подбородке. И голова лысая, гла-аденькая. Я, как пойду к нему, тебя возьму. Сам увидишь. К нему наши из Архангельска приезжают. Ца-а-луются. Щами их потчует, пивом балуются.

– Горькое…

– Им не горькó – мужики. Нравом-то дядька веселый. Хворает только. Царица к нему наведывалась. Вельможи разные бывают. Всех принимает. Учись, говорит. Через ученье счастлив будешь. Я ему воды из моря привез – обрадовался.

– Воде-то?

– Воде.

– Хм. Небось царица могла ему чего подороже подарить. А он воде радуется. Ну, люди…

Много чего в жизни непонятного.

Ночью Зуев просыпается от неведомого толчка – радость. Господи, у него же Мишенькин компас! Шарит в ящике рукой. Босиком скачет в коридор. При свете плошки разглядывает. Стрелка тоненькая. Как компас ни тряхни, а поди ж ты – острым кончиком север высматривает. Караул несет.

Как это сделано? Отчего такое?

Залезает под одеяло, долго не может уснуть. Выдастся денек, обязательно надо отцу с матерью показать. Пусть подивятся на чудную игрушку.

А Мишенька – ничего. Давеча расспрашивал про отца, мать, про Семеновский полк, про дядьку Шумского. Расскажи да расскажи, где и как грамоту познавал.

Шелонник Иванович…

Вспоминается вольная школа, купеческий сын Артамонов, дородный господин, который землицу ел. Знатель этот господин, точно. Где он служит? Взял землицу на язык, причмокнул, чудак!

Тихо в гимназических покоях. Спят школяры.

5

Присматривает за гимназистами Софья Шарлотовна, «мадама». Высокая, безгрудая, никогда не улыбается. По ней видно, что она давно удалилась от всяких пороков. Строга и непонятна, как сама присяга. В разговоре непременно напомнит:

– Я саксонской нации вдова и до всего дошла своим прилежанием. Прилежание, старание, благонравие помогут выйти в люди.

Коля Крашенинников рассказывал, что у «мадамы» одна дума: скопить деньги и уехать в Саксонию.

Сидит она над календарем и считает:

– Дейн и нойч зутки пройтч!

Ровно в семь утра сполоснешь под рукомойником лицо, пригладишь волосы – медный колокол зовет к трапезе. Кушанья – в оловянных кастрюлях. Каждый накладывает в миску гречневую или пшенную кашу с солониной, а то и отварной бурак с капустой.

«Мадама» сторожит тишину: ей трость помогает. Трость, как громоотвод, громкое слово улавливает и по спине нарушителя – бац! Хоть и не больно, а внушительно. Софья Шарлотовна шествует между столами. Поворачивается то в одну, то в другую сторону.

После завтрака – в класс.

Арифметика, грамматика, латынь, немецкий.

Иностранные языки на первых порах Васе давались трудно. Особенно правописание. Написал как-то прилагательное «gesungnam» с маленькой буквы – был посрамлен. Это слово – довольный – надо выводить с большой буквы, ибо оно означает спокойствие души.

На перемене Зуев в сердцах ругнулся:

– Зашиби его гром, это слово!

Фридрих Рихман укорил:

– Никогда так не говори. А по-немецки тебя научу.

Фридрих уже сейчас знает, кем станет, когда вырастет – переводчиком, древних авторов с латыни переводить. Он не просто учится, а собирает в голову знания, упрятывает их, как мышка-норушка: переводчику надо знать много, чтобы при всяком пустяке не заглядывать в словари.

Его отца убило громом. Профессор Рихман вместе с Ломоносовым наблюдал небесную электрическую силу. «Громовой машиной» молнию улавливали, будто птицу в силки. Произошла беда: разряд попал в голову.

У Фридриха буква «ч» звучит твердо, с «разгрызом», а «л» – мягонькое. По говору видно: иноземного происхождения человек. Однако в самом Фридрихе никакой силы и твердости – мягкий, робкий, легонький. Его однажды в темном углу старшеклассник ради потехи побутузил. Фридрих о сопротивлении не помышлял. На выручку пришел Вася: изловчился – боднул дылду в живот.

– Ах ты, разночинная морда! – окрысился старшеклассник.

– А ты дворянин, что остался без штанин!

Досадно, когда тебя могут попрекнуть худородным происхождением. Но не сам ли советник Тауберт, правитель академической канцелярии, учредил регламент: детям знатных чинов сидеть за особым столом, а разночинным – за другим, отдельно.

6

В зале, где готовят уроки, первым к Васе подсаживается Фридрих. Под бдительным надзором «мадамы» решают хитрющие арифметические задачки.

Знаменитый математик Эйлер сочинил сборник. Талеры, ливры, франки обрушиваются на школьников золотым дождем – знай лишь пересчитывай да переводи одну монету в другую.

Вася подпрыгивает на жесткой скамье, оборачивается к Головину и Крашенинникову.

– Ф-фасилий Зуеф-ф, сачем тоффарищ мешаешь? – Софья Шарлотовна возвысилась над столом.

Головин смотрит на нее ясными глазами. Коля приглаживает разделенные на пробор волосы.

– Задачка не дается. В толк не возьму.

– Надо брать прилежанием, Крашенинникоф-ф. Про что задача?

– Про талеры да про ливры. По какому курсу идут.

Все задачки из жизни иностранных купцов и путешественников. Они меняют деньги, переезжая из страны в страну.

– Читай! – велит «мадама».

– «Купец должен доставить из Кельна в Париж через Франкфурт тыщу франков. Спрашивается, сколько талеров он должен послать во Франкфурт, дабы заплатить в Париже тыщу франков. При этом известно, что по курсу Франкфурта с Парижем 300 ливров стоят 70 талеров и что 80 франков равняются 81 ливру».

Софья Шарлотовна живо слушает. Можно подумать, она лично знакома с тем купцом, который ни черта не смыслит в валютных операциях.

– Эта наука полезна фсякому, кто собрался в путешествие. – Но Софья Шарлотовна вовсе и не собирается вооружиться карандашом. – Думайте ф-фашими мозгами. – И отчаливает с тростью к кафедре. Правильная, немногословная, точно ответ в задачнике.

Перед сном Коля рассказал веселую историю о том, как математик сам решает свои задачи. Встретился Эйлер с двумя сумасшедшими. Оба считали себя за одного человека, болезнь такая на них напала. Раздели да раздели нас, а то худо тебе будет, пристали к математику. Вспомнил Эйлер, что в кармане у него завалялась ружейная дробь. Достал горсточку, поделил между сумасшедшими. Живите теперь, дескать, спокойно. Отныне каждый из вас есть целое с дробью!..

7

Крашенинников в карты играл бесподобно. Одни названия какие: пикет, кадриль, медиатер, тритрилль, ломбер, рокамболь. Каждая игра – парижская тайна, где короли, хлопы, крали, тузы только и думают, как бы облапошить друг друга.

Мальчики дожидаются, когда «мадама» уйдет на покой, и, вопреки присяге, предаются порокам. Коля карты раскидывает:

– Кварт – это туз, король, хлоп, крали. Квинт – те же да десятка. Октава – запоминайте! – карты одной масти. Будем в пикет…

Всех, игрой заразил! Проиграл – щелчок в лоб.

– Тут, братцы, тоже математиком надо быть. Та же наука о числах и догадках.

– Математиком быть… ого-го, во башку надо иметь! – Головин показывает, какой величины должна быть башка математика. (Пройдет десяток лет, и он сам станет математиком, займет должность секретаря у самого Эйлера, знаменитого слепца, чьи математические труды прославят Россию. Когда Эйлер умрет, о нем напишут так, как высекают слова на вечном мраморе: «Он кончил счислять и жить…»)

– Математику хорошо! – смеется Крашенинников. – Самое милое дело – счислять талеры.

– Отчего ж талеры? – обижается за науку Мишенька. – Можно, к примеру, и корабли счислять. Опусти на воду без расчета фрегат – топором на дно пойдет.

– Скорей построй фрегат! – наперебой кричат ребята. – И чтоб не утоп. И чтоб все уместились. И чтоб с парусами…

– А и построю! На первый раз баркасик весел на двадцать. Идет?

– Я за главного! – Крашенинников прикладывает ладони ко рту. – JIe-e-во-о табань… Эй ты, кривая рожа, куда весло заносишь. Косоглазый, лево с правым перепутал, да? Курс зюйд-вест. Фюю-ю-ю!

– Ну, грозен старшой, – смеются мальчики. – С таким не пропадешь. А куда почапаем?

– Хоть на Камчатку!

– На самою?

– А на самою!

– Без меня все одно не уйти, – говорит Зуев. – Компас-то у меня, вон он, махонький.

Крашенинников сокрушенно вздыхает:

– Брать придется. Солдатский сын – что сам солдат. Из топорика, как оголодаем, супчик приготовит. – Серьезнеет: – Между прочим, мой батя в молодые годы хаживал на Камчатку.

– Поди врать!

– Дурень, – сердится Крашенинников. – В академической библиотеке книжку возьми. На полке стоит: «Описание земли Камчатки». Батя сочинил.

– Есть такая книжка, – подтверждает Рихман. – Видел. Вот такой толщины.

– Ой, люблю книжки про разные экспедиции, – оживляется Зуев. – Это же какие бывают экспедиции! И куда только не ходят! Читал, как капитан Верден с лейтенантом Соймоновым по Каспию ходили. Ей-ей. Им царь Петр приказал карты рисовать. До Дербента дошли, ага. Чего не натерпелись. К разбойникам попали, да вырвались. Тонули, да не утонули.

Поздний вечер. А эти четверо никак не могут угомониться.

Кварт. Октава. Квинт. Не картежные слова – морские команды!

Наперебой рассказывают о морских сражениях, путешествиях… И Зуеву не терпится: позови – в любое хождение пойдет. Хоть юнгой, хоть кем. Он готов. А чего? На бок – кинжальчик, за спину – мушкет, в руке – аркан. Не, в руке – подзорная труба. Что там, на горизонте?

– А верно говорят, на Камчатке живут самоеды? – спрашивает он.

– В Сибири они.

– Себя едят?

– И себя, и тебя слопают, – весело обещает Крашенинников.

– Да с меня чего возьмешь?

– Любят они жрать солдатских детей.

– Пугай, пугай. Солдат да малых ребят бог бережет.

Кварт. Октава. Квинт.

Пираты догоняют фрегат. Карабкаются на борт, гикают, в руках пистолеты. Матросы обнажают шпаги. Вжых, вжых, вжых!

– Зуев!

– А? – Глаза слипаются, голова клонится на грудь. – Спа-ать охота.

Над столицей густо высыпали звезды. Прищуришься – у каждой по краям дрожат тонкие ресницы. Ковшом выгнулась Большая Медведица. Рядом – Малая. Мишенька, стоя у окна, очерчивает созвездья:

– Лось. Сторож. Извозчик. Рыбаки по ним путь держат.

Как мореходы и поморы окрестили звезды! Сторож задремлет, Извозчик запряжет Лося – и прямиком в северные страны.

Ох, там стынь! Зуев ежится. Да и тут скоро зима. В Месяцеслове точно сказано: «Зима начнется здесь, в Санкт-Петербурге, декабря 10 дня, в 6 часов 32 минуты после полудня, когда солнце вступит в знак Козерога и, будучи в самом низком стоянии, кратчайший день сделает».

Дремлет в ночном небе звезда Сторож. Звезда Извозчик запрягла звезду Лось. Поехали! Погоняет их сырой невский ветер. И разбрасывает Извозчик с небесной выси золотые и серебряные франки, талеры, ливры, крейцеры.

– Кварт, Октава, Квинт! – командует «мадама». – Деньги не брать, считать только по курсу. Дабы уклониться от всяких пороков.

А Извозчик распахивает овчинную шубу, скидывает меховой треух. Фу-ты ну-ты, да это же Коля Крашенинников!

Спать, спать, спать…