Текст книги "Повесть об отроке Зуеве"

Автор книги: Юрий Крутогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Повесть об отроке Зуеве

Мало кому известно, что в середине XVIII века в составе экспедиции Петра Симона Палласа находился четырнадцатилетний Василий Зуев, который, возглавив самостоятельный отряд, прошел по Оби через тундру к Ледовитому океану.

Он был сыном солдата лейб-гвардии Семеновского полка, гимназистом. «Белобрысый коротыш с чуть удлиненным носом-лодочкой».

Юрию Крутогорову, написавшему о Василии Зуеве книгу, стоило, без сомнения, немало труда, чтобы не только изучить его подвиг – тому, что сделал Зуев, трудно подыскать другое слово, – но представить читателю живого подростка, обладавшего в свои четырнадцать лет зрелым умом и мужеством подлинного деятеля практической науки.

Его удивительный характер складывается в книге не из размышлений о нем, а из подробного и объективного описания его поступков. Поступки эти вызваны неутолимой жаждой познания. Представляя Зуева приехавшему из Германии доктору Палласу, члену Лондонской и Римской королевских академий, профессор Протасов говорит:

– Прошу любить и жаловать. Наш школяр Зуев. Малый юркий, шустрый, востроглазый, быстроногий, о чем свидетельствует его побег в морскую экспедицию капитана Чичагова.

Ученик Ломоносова, Зуев в экспедиции Палласа по Сибири сразу показал себя незаменимым. Ни от какой работы – смазать дегтем колеса, зашить порвавшуюся парусину – он не отказывался. И одновременно учился у Палласа, учился каждый день, каждый час.

Юрий Крутогоров предварил историю экспедиции рассказом о детстве Василия Зуева. Это было необходимо не только потому, что книга его предназначается подросткам (кстати, она интересна для читателя любого возраста). Он показал истоки той ненасытной любознательности, той энергии в деле изучения природы, которая поражает в биографии Василия Зуева. Именно здесь, мне думается, скрывается поучительность повести. Она читается легко, потому что полна смысла, потому что в ней нет ни одного лишнего слова.

Во главе самостоятельного отряда Зуев прошел через Тобольск, Березов, Обдорский городок, «доставив первые известия о состоянии и естественных продуктах сей северной страны и северной части Уральского горного хребта». Зуев не только достиг Ледяного моря (где нанес на карту Карский залив, исправив тем самым географический атлас), но и «описал рыбную и звериную ловлю в тамошней стране и сделал нужные коллекции моделей», как пишет руководитель экспедиции академик Паллас. Он собрал для Петербургской кунсткамеры редчайшие виды птиц и животных. «Но сверх того собрал достопамятные известия о нравах и обыкновениях остяков и самоедов». Однако самое удивительное, что этот четырнадцатилетний мальчик, обладая феноменальной памятью и лингвистическими способностями, составил словари местных диалектов – остяцкого и самоедского племени. Редкое мужество и любознательность привели его в тайные чумы шаманов. Услужил он и зоологам – привез живого белого медвежонка. «Через то я мог сделать описание сего зоологами не описанного зверя», – напишет Паллас.

Юрий Крутогоров замечает в эпилоге, что он с грустью расстался с Василием Зуевым, что он для него современник, а не человек, который жил двести лет тому назад. Когда читаешь эту книгу, трудно не разделить с автором чувство грусти. Крутогоров прав: эта книга – эстафетная палочка, которая передается от одного поколения к другому. Это эстафетная палочка мужества, жажды знания, жажды открытия, еще не известного человеку, эстафета умения преодолевать любые препятствия, добиваясь осуществления благородной цели.

В. КАВЕРИН

Юрий Крутогоров
ПОВЕСТЬ ОБ ОТРОКЕ ЗУЕВЕ

О самом юном путешественнике в мировой географии, сыне солдата лейб-гвардии Семеновского полка, гимназисте, который в 1768 году в составе научной экспедиции отправился в Сибирь, а затем достиг Ледяного моря, где нанес на карту Карский залив, исправив тем самым географический атлас; собрал для Петербургской кунсткамеры редчайшие виды птиц и животных; живя среди северных племен, первым исследовал быт, обычаи самоедов и остяков и совершил много других славных дел

ШКОЛЯР

Посвящаю дочери Тане

Дерзайте ныне ободренны…

М. В. Ломоносов

Глава, в которой читатель узнает родителей Василия Зуева, дядьку Шумского и удивительного незнакомца

1

В 1754 году в Санкт-Петербурге в семье солдата лейб-гвардии Семеновского полка Федора Зуева родился сын. В честь деда назвали его Василием.

Подросши, Вася часто донимал отца:

– Расскажи, как тебя в солдатчину брали.

– И-эх, когда это было. Как всех брали…

– Ты сначала… – И подсказывал: – В один из летних дней…

И в который раз отец вспоминал, как в один из летних дней 1750 года в деревню Филимоново Тверской губернии, монастырскую экономическую вотчину, пришел царский указ о наборе в рекруты. Его зачитал сержант. Зеленый кафтан, белые чулки до колен, треуголка сбита на затылок.

– Зубы глядел, руки жал. Все хохотал: силу, мол, какую взял. Так что не взять? Зимой уголь пережигал, летом подковы ковал. Обожженный я был, верно. Против царского указа не пойдешь. Прощай, деревня Филимоново. Дальше служба пошла.

Младший Зуев страшно любил, когда отец начинал о службе. Хватал палку, струной вытягивался. Голос высокий, от восторга звенящий:

– Стоять во фрунт! Мушкет на караул! Мушкет к ноге! Мушкет заряжай!

– Чистый капрал! – смеялась мать.

– Давай дальше! – требовал Вася. – Чтоб все как есть… Без передыху.

– Уж передохнуть-то дай, – требовал Федор Зуев. – Пару оладушков съесть.

– He-а, – требовал Васька. – Мушкет заряжай!

И наставлял палку на отца.

День за днем. Год за годом.

Одно слово – заряжай. А какая расторопность требуется – руки так и мелькают, чтоб заряд произвести заложи пульку в мушкет, добей пульку и пыж до пороху, насыпь порох на полку. Прилаживайтесь! Бегом! На пузо! Бегом!

На затылке толстая коса, загнутая крючком кверху, над ушами букли, сальной помадой смазанные.

Стой! Дыханье затаи!

– Что есть солдат? – вопрошает капрал.

Что есть солдат… Отчубучь так, чтобы каждое слово слышалось в разрядку, а в отдельности не выпирало, как не должен выпирать солдат брюхом из строя.

– Имя «солдат» содержит в себе всех людей, которые в войске состоят… от вышнего генерала до последнего мушкетера, коннаго и пешаго.

Солдатом становишься, когда левую руку кладешь па Евангелие, правую тянешь вперед в салюте.

– Обещаюсь служить верой и правдою… послушно… во всем поступать, как честному и храброму солдату надлежит.

Это не присяга – сама судьба: служи до скончания века государю, а ослушаешься – будешь посажен в «железо» или смертно бит.

– Тебя били, бать?

– Бог миловал.

– А как мамку нашел?

– Так и нашел. Что за гвардеец, ежели невесту не отыщет. Это не гвардеец, это лапоть, – хохочет Федор. – А наше дело такое…

Полк размещался в Загородней слободе. Были тут и казармы, и деревянные избы-светлицы. Поротно, дом к дому, словно в строю.

Возле слободы открыл откупщик Саватеев питейный дом. Торговал анисовой водкой, пивом. Даже бильярдную приспособил, на европейский лад. Питейный дом назывался «Звезда». Там и служила Марья на мойке посуды.

На дворе – шум и гам. Подводы, фуры, колымаги; к «Звезде» больше приохотились ямщики, сапожники, ткачи.

Родителей Марья не знала. Отца помещик за малую провинность загнал в Сибирь, а мать рано померла. Откупщик Саватеев и сторговал у ижорского помещика девочку-сироту.

– Дальше, дальше, – торопил Вася.

Тут черед Марье наступал:

– Ой, господи, да что вспоминать. (А сама, хлебом не корми, любила вспоминать.) Как подросла, так ямщики привораживали – песнями. Голосистые бывали. Хвастливые такие песни, все больше купеческие: «А шапчонки-то собольи, собольи, астраханские кушаки полушелковые…» А мне, сынок, Федор показался. Увидела его в строю – сердце и обмерло. Ну потом что? Явились к Саватееву, в ножки поклонились. Благословил.

Марья и Федор вспоминали, как крестили Ваську в церкви Успения Пресвятой Богородицы на Сенной. Крестным был земляк Федора Ксенофонт Шумский.

Шумский – свой человек в семье солдата; частенько наведывался в слободу – приземистый, борода до пояса: водяной не водяной, домовой не домовой.

Дернет Вася крестного за бороду – тот щекочет, повизгивает от полноты чувств.

Мальчик колотит кулачками старика.

– Чокот, чокот, щекотушечки! – по-детски заливается крестный.

Детей у него не было. Как-то Марья спросила:

– Не надоело бобылем ходить? Заимел бы ребятенычка.

– Девки за малый рост презирали, вот и остался как перст, – отшутился Ксенофонт. – Крестник Васька чем плох? Восприемник от купели я ему.

В летнюю пору, когда Васе исполнилось пять лет, взял его Шумский на прогулку в ближний лесок. Набрал валежника, разжег костер, приладил к огню медный котелок. Заварил кипяток черничным листом, угостил леденцовым сахаром.

– А вот ответь, Васька, – спросил Шумский, – пошел бы ко мне в сыночки, когда б отца с мамкой не было?

Вася выплюнул леденец.

– Не надувай губы. Я ж, дурачок, к примеру.

– Сам дурак! – осерчал мальчик. – Не нужны твои леденцы.

– Ох, малóй гордец! Незадаром тебя крестил.

Он мелко-мелко прихлебывал чай, погрустнел.

– Я, Васенька, к примеру сказал. Не серчай на старого хрыча. Это тоска моя говорит. Один-одинешенек. Помню, еще бабка моя сказывала сказку: «Жил-был дед, а внука нет. Внук не родился, дед удавился…»

– С тоски? – спросил Вася.

– С тоски…

2

В ту пору в Санкт-Петербурге было несколько вольных школ. Кому воля, тот и открывает класс для учения. Одну школу держал отставной поручик, другую спившийся дьячок, третью церковный сторож.

Ксенофонт Шумский служил в академической кунсткамере подельником, изготовлял чучела птиц и зверей. Это был старик веселого нрава, не по годам шустрый, весьма начитанный, любящий щегольнуть изречением самого Цицерона из его диалогов «О должностях». Что-нибудь вроде того, что есть люди расточительные, кто проматывает свое состояние на пирушках, а есть те, кто поддерживает друзей и берет на себя их долги. Шумский не был охотником до пирушек, а друзей поддерживал. Вот и решил, хотя и не за бесплатно, открыть вольную школу. Такса такая: за чтение – шесть рублей в год, за письмо – вдвое больше, да помесячно по рублю. Руководствуясь же цицероновым наставлением, пообещал Федору Зуеву:

– Васька как подрастет – возьму в свою школу. Денег брать не стану. Казенный ты человек. Опять же тверяк. А тверяк – что свояк. Ну а главное, крестник.

– Это бы отменно, – радовался солдат. – Наши деньги какие – слезы. Сколь детишек солдатских пропадает зазря. Спровадят нашего брата на феатр военных действий, а ребят куда?

Марье такие разговоры – как ножом по сердцу, беду еще накликают.

– Ты, Ксенофонт, скажи лучше, отчего за письмо так дорого берешь?

– А за бороду платить… Налог.

– Борода что трава, скосить можно.

– Кому как. У иного борода выросла, а ума не вынесла.

Доволен Федор. Обучит крестный сынка. Только б не помер к тому времени старик.

В сентябре 1762 года короновалась Екатерина II. Объявила себя полковником лейб-гвардии Семеновского полка. По такому случаю семеновцам, а они больше всех кричали за новую императрицу, поднесли рейнского вина, на роту выдали по жареному быку.

Санкт-Петербург озарился ночными огнями, на всех углах зажгли плошки с фитилями, пушки палили с фрегатов и со стен Петропавловской крепости.

А на Царицыном лугу – праздник!

Шумский позвал Марью с Васькой поглядеть на диво.

Мимо деревянного амфитеатра, где сидела царица, в плотном строю вышагивали гвардейские полки.

– Хорошо, бравые, идут, – восхитился Шумский. – Аж земля колготится. Вот и ты, Васька, подрастешь, в параде пойдешь. Так и стукотит, скажут, так и стукотит палочками. Кто таков? А Зуев. Чей крестник? А то не знаете? Ксенофонта Шумского, кунсткамеры чучельника ея императорского величества.

По Царицыному лугу – география планеты предстала. Все обитающие на ней народности, от древности до нынешней поры, явили свой боевой лик и дух. Резво проносились запряженные в шестерки колесницы и возки – римские, турецкие, эфиопские, индийские… Сияли мечи, медные зеркала щитов, каски, изогнутые у переносья птичьими клювами, копья, мушкеты. Воины, одетые в латы, чалмы, фески, рыцарские доспехи, смиряли бег коней. Амазонки в туниках и матерь славян – киевская княгиня Ольга. Взмахнула рукавами, голуби взмыли в небо Санкт-Петербурга. Шут в игрушечной тележке кнутовищем погонял трех ленивых ослов, перевитых цветными лентами. Карла подпрыгнул, встал на руки, потешно задрыгал коротенькими ножками в шароварах. Толпа грохнула от хохота. Карла швырнул в зевак денежную мелочь. Ваське грошик достался, а Марья убивалась, что копейки с травы не подняла.

На одной из колесниц – страшилища, закутанные в медвежьи шкуры. Окровавленные рты, а из уголков – свирепые клыки. Нелюди. Уставились на толпу, набычились, буркалы так и бегают, выискивают, в кого бы клыки вонзить.

– Самоеды, – поясняет Шумский. – Племя кровожадное, человечиной питающееся, кровью умывающееся.

– Страсти, – ужасается Мария, – нешто есть такие?

– В стране сибирской. Идолам поклоняются.

Вася ткнулся матери в подол:

– Бо-о-я-язно.

– Дурачок, батька разве даст тебя в обиду?

Над лугом затрещали петарды, вспыхнули разноцветные огни фейерверка.

«Санкт-Петербургские ведомости» извещали на другой день: пополудни в начале шестого у Сенного моста актеры сыграют комедь с выпускными куклами. Представляют сказку о Бове-королевиче и королевне Дружевне.

Марья взяла Ваську на представление. Куклы пели под рожок и флейту, кололись копьями, бились мечами.

На ротном плацу Вася рассказывал ребятишкам виденную историю. Гренадеры, сидящие рядышком, дивились:

– Гляди, как памятлив. Зуевский, что ли, сынок?

Тогда и повел солдат Федор Зуев сына в вольную школу Ксенофонта Шумского.

Вольная школа – кособокая сторожка из нетесаных сосновых бревен о двух слюдяных окошках. Два стола, две скамьи, а учеников шесть человек, от восьми до двенадцати лет.

Сел Васька рядом с Илюшкой Артамоновым, купеческим сыном. Он так сразу Ваське и назвался: «Я сын купеческий, а ты чей?»

– Солдатский.

В перерыве Илюшка устроил Ваське ерошки – пальцами теребил волосы против шерсти.

– Стань во фрунт!

Васька осерчал:

– Мой батька как стрéльнет в тебя из мушкета.

Артамонов положил лапы на Васькины плечи, придавил, просунул его голову между своих ног, забарабанил по спине:

– Бей дробью, енерал на подставе.

Увидел Шумский:

– Артамонов, чего забижаешь солдатского сына?

– Так ерошки.

– Дурачлив и дерзок ты, Илья. А отрок должон быть весьма учтив и вежлив. И лучше, когда про него говорят: «Смиренный молодец», и худо, когда молвят: «Он есть спесивый болван».

На дворе проскрипела фура с сеном – стог походил на солдатский треух. Шумский неторопливо говорил:

– Так вот, сперва аз да буки, а там и разные науки. Очиним ножичком перо. Перо гусиное во все науки двёрки открывает, при старании всякий преблагих дел может добиться в услужении отечеству.

Держал Васька первое в жизни перо. Кольнул ладошку – острое. По слюдяному окну сбегали круглые дождевые капли. «Хвостик приписать к капле, аз и получится», – подумал Васька.

В ту осень жили во дворе, в шалаше из жердей. Сам ротный запечатал светлицы – пожары кругом полыхали полыхом. Топи печи на улице, целей будешь.

Вот побудка. Топот солдатских ног, отец прижимает к животу барабан. На плац! Палочки так и пляшут. Солдаты в шеренге; гнутые пуговицы на мундирах надраены мелом, на всех белые чулки, подвязанные под коленками, точно низ строя выбелили.

Барабаны призывно забили.

Васька под марш в школу шагает; ать-два, ать-два.

Зуев перо держит твердо, буковки и цифирьки на бумаге не валятся в сторону. Стоят ровно, как солдаты на плацу по команде «смирна-а-а».

– Артамонов, что есть арифметика? – спрашивает Шумский.

Артамонов тоскливо заглядывает в оконце, будто там как раз сказано, что есть арифметика.

– Беспамятный! Арифметика допреж всего наука купеческая. Сукном как будешь торговать, когда счета не знаешь?

– Счет. На кой он сдался? Зато сукно знаю. У отца его вон сколько! Полусукно, саржа, пониток, сермяга…

– Сермя-я-яга-а-а. Ну, Зуев, подскажи нам.

– Арифметика естьнаукавычислительнаяхудожествочестноемногополезнейшеемногопохвальнейшее.

– Сложи, Зуев, два обоза к трем обозам. Сколько будет?

Про обозы он все знал. Отец караулы на заставах нес. Откуда обозы, с чем в столицу жалуют, по какой надобности? Досмотр строгий, неподкупный. Мужики робеют, искательно в глаза заглядывают. Вон путь какой пройден, вдруг не пропустят? Пропустят: отец справедливый, никого не обидит.

Чего только Вася тут не увидел! Клин лаптями славился на всю Россию – петербургским мужикам лапти клинские. В Новгороде славно творог сушат – сырть. Принимай, столица, сырть новгородскую! А вот валдайские баранки – каленые, солоноватые, всем угощеньям угощенье! Город Глухов курцам посылал сырые листья – папушный табак, в связках. («Закуривай, малец», – смеются глуховские мужики.) Псков слал снетки сушеные, Шуя – мыло крепкое, Вологда – свечи стеариновые, Нарва – миноги, Ростов-Ярославский – лук и чеснок.

Вся Россия через подставу стекалась в столицу.

Однажды мимо караульной будки провели арестантов в кандалах. Раздались подводы, притихли извозчики. Звенели цепи, шаркали по деревянной мостовой истоптанные лапти.

– Осударевы ослушники, – услышал Вася.

В таежные остроги, в тридевятое царство, в тридесятое государство гнали их. Это царство и государство называлось Сибирью.

– Вот так и твоего деда, Марьиного отца, ни за синь пороха угнали в Сибирь, в Обскую сторону.

Вася долго ночью уснуть не мог. Что ж это за проклятая Сибирь?

Мать над ним наклонилась:

– Ты что, Васенька?

– А вдруг, мама, меня не за синь пороха продадут в Сибирь?

– Зачем тебя продавать? Выучишься – письмовником станешь. А хоть бы к благодетелю Саватееву в счетчики. Счислять денежки…

3

Когда отец на параде в роте шагает – глаз не отвести! Гренадеры – одного роста, подбородки вскинуты, шаг чеканный. Знамя с лентами вьется, а на лентах слова: Потешные, Семеновские. И по красному полотну гордые шелковые буквы: СИМ ПОБЕДИШИ.

Трубы выпевают ликующий клич Петра I, ведущего русских солдат на неприятельские редуты; в согласной и в то же время рассыпчатой дроби барабанов, в звоне литавр победная поступь петровской конницы; далекий, то утихающий, то нарастающий гул канонады – сама Виктория предводительствует семеновскими ротами…

Васька с ребятами скачет вприпрыжку за полком, отца старается не потерять из виду.

«Сим победиши!» – сияют Васькины глаза.

В тот год исполнилось ему девять лет.

Мать перешила с отцовских плеч зеленый кафтан на красной подкладке. Любовалась: солдатик и солдатик.

Дядька Шумский собрал напоследок своих учеников, сказал, что нет у него более умения: что сам знал, тому и обучил.

Смешно говорил, эти слова надолго запомнятся Зуеву:

– Выучил вас, как старая лиса лисенят. И охотиться, дабы на пропитание корм достать, и норку новую найти. Да и то: лиса семерых волков проведет.

Подоспела осень, время собирать на огороде репу, свеклу, капусту, лук.

Солдатские огороды – за самыми крайними ротами Семеновского полка. Там бор начинается. Близок тракт на Царское Село, дорога господ и вельмож.

По тракту пронесется то золоченая карета с гербом, то мышастая кибитка, то протрясется груженая фура, а то прозвенит колокольчиком возок почтаря-форейтора. Сам на облучке, позади солдат с мушкетом. Лицо у почтаря важное, багровое. Как сургучная печать.

А то всадник промчится. Комья грязи – из-под копыт, с пути не свернет, расступись все живое! Не всадник – летящая депеша!

Лет шесть назад в Царском Селе выстроили дворец неописуемой красоты. Пруды, беседки, фонтаны, изваяния богов и богинь.

Туда и спешат господа и вельможи. На царицын бал-маскарад. Из колясок выглядывают, полями, лесом любуются, а Ваську с матерью во взгляд не берут.

В один из дней, когда собирали последние овощи, на тракте остановилась кибитка. Вышел из нее дородный мужчина, оправил камзол, поиграл пальцами по пуговицам кафтана.

– День добрый!

– День добрый, сударь!

Подбросил на ладони круглую репку.

– А уродилась репка-то, бока-а-стая.

– А на вкус так еще слаще. Очистить? У меня есть ножичек, – предложил Васька.

– Я лучше землицы поем. – Пригнулся, насыпал щепоть земли па ладошку, растер, взял на язык, причмокнул: дескать, вот как вкусна землица…

Чудодей! Откуда такой?

– Селитряная землица. Калий преобладает. Сколько раз проезжал тут, а все недосуг было испробовать…

– Да зачем? – поразился Вася.

– Надо, братец! – Отряхнул руку. – Рубаха-то, гляжу, с отцовского плеча.

– Отцовская. Отцу другая положена, он в цейхгаузе получит.

– Вот теперь, братец, я про тебя все знаю.

– Чего ж знаете?

– А то, например, что отец твой солдат лейб-гвардии Семеновского полка.

– А как узнали?

– Землицу для чего кушал? Знаю, чья землица – не обманула. Да и рубаха на тебе не батистовая, а холщовая. А вот лет тебе…

– И не угадаете!

– …десятый годок!

– А как видать?

– Веснушек у тебя на носу ровным счетом девять.

Судя по костюму, звания высокого, а ведет себя будто сто лет с Васькой и его матерью знаком, и ему без разницы, что они худородные.

– Вот как важно счет знать!

Марья погордилась за сына:

– А он тоже счет знает.

Незнакомец вытащил из кармана луковку часов:

– Который час?

– Четверть четвертого пополудни.

– Знаток, знаток, – развеселился незнакомец, – хоть и без порток.

– Я еще Месяцеслов читаю!

– Что ж вычитал оттуда?

– И про лето, когда будет, и про осень.

– Ну-ка!

– Начало лета, или летний солнечный поворот, сделается в Санкт-Петербурге июня 10 дня, после полудни, в 3 часа 12 минут, когда солнце вступит в знак Рака. И жители северной части земного шара должайший день иметь будут, – прошпарил как по-писаному Вася.

– Что ж про осень в сей книжице сообщается?

– Осень начнется сентября 11 дня в 4 часа 34 минуты поутру, когда солнце придет в знак Весов.

– Вот как просветил, а я тебе, простак, часики показываю.

– Еще про рыбу-кит читал. Теперь меня не обманешь, какая это рыба.

– Какая ж?

– Рыба вроде рыба, а жабер нет. Легкие у нее. Кит холодный, как ледышка, а кровь горячая.

– Убил наповал! Кто ж тебя учил?

– Дядька Шумский, чучельник из кунсткамеры.

– А-а-а, бородатый такой.

– Бородища до пуза, верно.

– Значит, борода ум вынесла.

– Знаете его?

– Маленько.

– Мое учение теперь кончилось. Шумский так и сказал: «Что знал сам – передал. А чего не знаю – тому не научишь».

– Что ж тебя учить? – рассмеялся незнакомец. – Вон знаток какой. Книжек много читаешь?

– Про путешествия.

– Так и надо, солдатское дитё.

Васька строго поправил:

– А вот, сударь, и неверно говорите.

Тот удивился.

– Дитя – по семи лет от рождения, а до четырнадцати – отрок.

– Впредь буду знать, что величать тебя отрок…

– Василий Федоров Зуев! Уж коли все угадываете, так имя сами бы угадали.

– Вот тут, братец, нету моего умения. Чего нет, того нет. – Незнакомец руками развел, винился, что нету у него такого умения. – А вот есть у меня племяш. Годами, как и ты. Далеко, правда, живет. Но имею намеренье выписать к себе. К учению приохочу.

Кто сам незнакомец, где его племяш живет? Но Вася твердо усвоил, что невежественно отроку вперед высовываться: спросят – отвечай, с расспросами не лезь. Соблюдай себя.

Незнакомец еще раз на луковку взглянул.

– Бывайте здоровы! Вот что, отрок Василий Федоров Зуев. А приходи-ка с отцом в Троицкое подворье. На углу пятнадцатой линии и набережной.

– Знаю, поди. Мы с гимназеями на кулачках дрались. Илюшка Артамонов сразу трех положил. Сукном его отец на Галерной торгует. Во сила!

– Кулак что? – Незнакомец щелкнул Ваську по затылку: – Звону нет, не пустая башка. Считай, братец, что первый экзамен сдал.

И, смеясь, заспешил к кибитке.

– Между прочим, запомни: в руках силу тоже небесполезно нагуливать. Напали как-то на меня трое разбойников. Скрутил да в участок доставил…

Вот так господин! Кто б это мог быть? Барин барином, а по обхождению чистый простолюдин.

Дома застали Федора и Шумского.

– А, крестник… – заулыбался чучельник. – Поди сюда, давненько не виделись.

– Кого сейчас встретили! – выпалил Васька. – Господина одного потешного. Ой-ё! Землю лопал. Селитряная, говорит. Крышку часов открывает – я ему точное время обозначил. Как есть. Он аж рот разинул. Потеха. Велел приходить на Троицкое подворье, в гимназию.

– Куда? – протянул Федор.

– И верно, что чудной господин, – сказала Марья. – Ваську по затылку щелкнул. Звону не услышал и сказал, что сдал первый экзамен.

– Разные причуды у господ, – значительно заметил Федор. – Вон императрица Екатерина взяла и назначила наследника генерал-адмиралом. А тому и десяти лет не исполнилось. Вот так. Гимназия. Ишь ты. Я так думаю: одному по плечу боярская шуба, а кому и дрянной зипун. По мне – так воинский кафтан. Ой, мужики, глупыя вы, глупыя. Говорил я, сынок, с откупщиком Саватеевым. Берет тебя в услужение.

– Счислять прибытки? – усмехнулся Шумский.

– Ну.

– Эх ты, Федор, простая душа. У Васьки по всем приметам виды на науку.

– Виды… От видов полушка не набежит, сам знаешь.

Шумский пил чай, чашку за чашкой. Лицо утирал полотенцем. В самоваре отражались его бурые щеки с бородой, высокий лоб, рот. Хитро посматривал на свой медный лик.

– Третьего дня, – говорил Шумский, – в «Ведомостях» читал: зовут разночинных в гимназию.

– Чего не напишут в твоих «Ведомостях».

Ваське смерть как неохота к Саватееву – сивухой от него на версту разит, рожа адская, глаза рачьи.

Нашла коса на камень – поп свое, а черт свое. Не сдается Шумский.

– Читал я в одной книжице: арифметика простирается до известных родов счисления. М-да. Но есть еще… – Шумский победно поднимает палец. Палец убедителен, беспрекословен, перст, а не палец. – Но есть еще Аналитика. Высоко человеческий ум простирается. Выучиться бы крестнику на знателя!

Видел Васька знателя. В черном фраке, чулки зеленые, стекла в глазах. Осматривал лавки в Гостином дворе. Илюшка Артамонов сукно ему понес. И Ваську позвал. Знатель из немцев, но по-русски болтает. Рассказал, что скоро рощу будет сажать за городом. Для кораблей. Он лесной знатель, формейстер.

Хорошо быть знателем. На небе вон сколько звезд, а как зовутся?

Засыпая, Васька все вспоминал господина, который землю ел. Тоже небось знатель.

Утром побежал на огород. Высматривал знакомую кибитку.

– Коли, коли, коли! – орал на ближнем плацу капрал.

Новобранцы штыками-багинетами терзали мешочные чучела.

Солдаты шли на приступ, согласно военной науке фортификации.

А Васька думал о других науках. Сколько их – не перечесть. Есть такие, что рассказывают о всяких телах, на земле обитающих. О травах, о деревьях, о минералах.

Водил его как-то отец в «Глобус» – каменные хоромы; наверху – башенка, внутри – круглая зала, а в зале – преогромный голубой шар. Это и есть глобус-планетариум. Входишь внутрь – красота неописуемая. Звезды нарисованы, знаки, похожие на зверей, солнце, луна.

Шар вокруг тебя, как карусель, плывет, вся небесная твердь кружится над головой.

Вечером, когда отец вернулся с караула, Вася твердо сказал:

– Батя, пойдем на Троицкое подворье. Не пойдешь – сам побегу.