Текст книги "Повесть об отроке Зуеве"

Автор книги: Юрий Крутогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Это досужий вопрос.

Разговор шел на немецком языке. Казалось бы, говорили два человека, которые должны хорошо понимать друг друга – не поняли.

Тауберт напыжился, махнул рукой.

Паллас самого Линнея переспорил – этому ли советнику тягаться?

4

– Дядь Ксень, дядя Ксень! – Вася стоял в дверях «алхимической» комнатенки Шумского, сиял всеми выступившими на лице веснушками, глазами.

– Ну? – повернулся к крестнику Шумский, перепачканный с ног до головы каким-то белым составом.

– В экспедицию зачислен! В Сибирь с тобой иду…

Ксенофонт Шумский вытер руки о фартук.

– Ну, крестник, удружил. Ныне у нас что? Четырнадцатый апрель – день Мартына, лисогона. Лиса кочует, перебирается в новую нору. Выходит, и мы с тобой в кочевье пойдем.

5

Разве такая новость в тайне пребудет? Скоро вся гимназия знала: четвертого, «верхнего», класса ученик Зуев выбран иноземцем Палласом в путешественный отряд. С полным коштом, полноправным членом. Такого еще не бывало за всю историю гимназии.

На этаж к гимназеям ввалилась шумная компания студентов университета.

– Который тут Зуев?

Студенты отступили, дабы пристальнее разглядеть сие явление.

А явление самое смехотворное, веснушчатое, худенькое, несколько даже растерянное.

Высоколобый детина расшаркался перед мальчиком, легонько откинув полу кафтана:

– Ве-уз?

– Это по-каковски? – спрашивает Вася.

– Месье, – удивляется высоколобый. – Молвят, знаете премного языков. А это, между прочим, по-таковски.

Глядят как на зародыша в кунсткамере.

Ве-уз? Ве-уз? Что бы это значило? Ах, вот что! Фамилию перевернули.

– Тебя в Палласову команду взяли?

– Ну, меня. А что?

– Ах, ах, – причитает детина. – Такой пассаж. Тебя, что же, герр Паллас в торбу закинет?

Во дурачье!

– Знаешь, кто ты есть? – вспыливает Вася. – Ка-руд.

Вася животом ложится на гладкие лестничные перила и скатывается вниз, прямо к подъезду. Теперь – во двор, за сарай… Хохочет. Пусть детина знает, кто он есть. По-таковски!

Накануне отъезда Мишенька Головин подарил товарищу шерстяные носки, Фридрих Рихман резную шкатулку – записи складывать. Коля Крашенинников сунул отцовскую книжку.

– С дороги письма станешь писать?

– А то нет.

– Да гекзаметром, гекзаметром, – умоляет Коля Крашенинников. – В сибирские страны отпра-авился Зуев Васи-и-лий, сын голоштанный со-олдатский, в обе-е-д само-оедов…

Прервал лицедейский плач.

– Послушай, как самоеды-то начнут жрать, распорядись, чтобы варежки и носки обратно прислали. В кунсткамере выставим. – И скорчил рожу. – На кого ты нас, Васенька, покинул. Из гимназии ушел в края безвестные. Румовский проглядит звезду полнощную, «мадама» в монастырь уйдет из гимназии, а товарищи твои осиротевшие…

В покои мимоходом заглянул учитель русского языка адъюнкт Мокеев, длинный, как гекзаметр, поставленный стоймя.

– К славе идешь, школяр! – И не удержался от Кантемирова стиха: – «Ведут к ней пути многи, на которых смелые не запнутся ноги».

ЗЕМЛЕПРОХОДЕЦ

Глава, в которой выясняется, что герой повести обладает некоторыми полезными знаниями и в результате попадает в плен

1

По ухабистым, душу выматывающим российским трактам обоз тянулся вперевалку, враскачку, основательно вымеряя каждую бесприютную версту.

Когда головная карета, а за нею несколько кибиток и фур, покрытых парусиной, вкатывали на подворье, ямщики, служилые люди не скрывали любопытства:

– Не то цыганский табор, не то на турка войной!

– Какой на турка! Турок, вон он где! Феатр для представления сцен.

– А может, вербовать новобранцев?

– Не землемеры ли?

Пока Паллас предъявлял смотрителю подорожные, Вальтер и Соколов хлопотали о ночлеге, ямщики подманывали Зуева.

– Эй, малый, кто таковы?

– Научный отряд.

– Далече?

– А в самую Сибирь. Для изыскания идем.

– Изыскивать-то кого? Беглых?

– Достопамятности.

– Редкая птица, видать, их сиятельство. А ты по какой нужде?

– Да сбоку припека!

– Грозный начальник-то?

– Ох, грозен…

– А старик с бородищей?

– Чучела из зверей да птиц делает.

– А те оба-два со шпагами?

– Те? О-у-у-у, – пугает Вася ямщиков. – Кто не по ним – голову с плеч. Чик-чирик.

Вася хватает палку, врубается в заросли крапивы, молотит налево-направо, гикая, сердито урча, показывая, как расправляются мушкетеры с теми, кто излишне любопытен.

Служивый с разбойной мордой, с нестриженными патлами прикрикивает:

– Язык-то тебе шпагой бы окоротить. Чик-чирик, чик-чири-и-ик.

– Но, но! – принимает гордую осанку Зуев. – Поговори мне, патлатый.

– Фьють! – пугает мальца патлатый. – Чижик. Портки-то держи, чтоб не соскочили.

Экспедиция за год преодолела множество рек и речек, тонула в болотах, выкарабкивалась из непролазных, засасывающих грязей, мокла под дождями, убегала от настигающих эпидемий, спасалась от метелей, куталась от морозов, ночевала под открытым небом, хлюпала простуженными носами, похоронила двух егерей.

Паллас потемнел лицом, от европейского лоска следа не осталось – кожа на руках заскорузла, покрылась цыпками, рыжие брови выгорели, линялый кафтан висел мешком. Но устали не знал. Невзгоды пути точно заряжали энергией, прибавляли любознательности. Буравил камни, пробивал шурфы, вскидывая высоко ноги, кидался за диковинными бабочками, насекомыми, не брезговал вытащить из свежего пласта червячка и, двумя пальцами схвативши острый кончик, разглядывать как бы впервые в жизни. И между делом заносил в клеенчатую тетрадь реченья местных жителей, описывал промыслы, узнавал, что сеют крестьяне, какая земля лучше родит, какие минералы залегают в пути следования.

«Глядеть! Щупать! Осязать!» – так Паллас обозначил главную задачу экспедиции.

И этим заповедям он следовал столь неистово, что усидеть рядом с ним в спокойствии мог разве только самый ленивый.

Вальтер знал минералы. Его коллекция уже теперь могла бы украсить любой музей.

Никита Соколов славился химическими опытами – от него вечно пахло нашатырем. От кислот руки были в волдырях.

А Зуев? Смазать дегтем колеса – с милым нашим удовольствием. Подшить на фурах изорвавшуюся парусину – где наша большая игла? По поручению Палласа скакал в деревню, чтобы распорядиться о ночлеге. Нагонял страху на ленивых паромщиков и тугодумных сельских старост, которые никак не могли уяснить, кто же едет.

– Член трех заграничных академий. Их сиятельство!

Мужики спешили исполнить требование расторопного паренька, не переставая удивляться, что у такого сиятельного вельможи в подручных этакий малолеток. Пойми господ.

Шумский не успевает отмерять время по привычному для него календарю. Отошел январский Афанасий – ломонос, береги нос. Остались позади мартовские Герасим-грачевник и Василий-капельник. И апрельский Мартын-лисогон, и апрельская Мария-заиграй-овражки благополучно отпустили экспедицию. И июльские Мария – сильные росы и Илья-громоносный, и сентябрьский Никита-гусепролет, и ноябрьский Филипп с его заговеньем, и студеный декабрьский Никола, как незримые, но добрые духи из сказок, расстилали перед путешественным отрядом бесконечные дали, листали, как в книжице, день за днем – с морозами и базарным грачиным граем, со сверкающей капелью на потемневших ветках берез, с овражками, полными талой воды, с утренними росами на лугах, и громами в небе, и хрупкой остекленевшей гололедью в наезженных колеях почтового тракта.

Как славно в путешественной команде! Зуев готов немедля прийти на помощь, когда в том есть нужда.

Шумский толчет в ступе для своих бальзамических составов какие-то кристаллы.

– Дядь Ксень, помочь?

– Потолки, руки небось не отвалятся.

Бум, бум, бум! Пестик колотится в медной ступе, похожей на опрокинутый колокол. Толочь ради толчения – большой ли интерес? А можно в колокола ударить, и тогда пестик становится звонким языком – он поет: то тревожно, то бубенцами, залихватски. Эй, народ, на праздничное гулево: пляшут скоморохи под гусли и балалайки; качели – от земли к небу, от неба к земле; песельники в нарядных рубашках. Динь, динь, динь!

Колокол стихает. Васькина рука беспомощной плетью падает вдоль тела.

– Ты чего? – пугается Шумский.

– Говорил – не отвалится, вот и отвалилась.

– Ох, Василий. Все игра тебе, проказы. А нет того понимания, кто ты есть.

– Кто ж я есть? – Зуев опять колотит во всю мочь пестиком по опрокинутому колоколу.

– Звонарь – вот кто. Звону много, а сурьезности…

Никита Соколов смеется:

– Уделал крестный крестника.

– А ты, Никита-гусепролет, гусей не прозевай, – не остается в долгу Вася.

2

Усиди несколько часов кряду в кибитке!

– Разомнемся?

Вальтер отмахивается – отстань.

– Мозгами надо пораскинуть, – фырчит Никита Соколов.

Ох, сидни! Обгоняя обоз, Зуев мчится по обочине дороги. Головная карета с Палласом осталась позади. Слева – расчерченное сохами поле. То тут, то там шахматными фигурками замерли суслики. По другую сторону из огромного лога тянет горьким духом полыни. Вася дожидается, когда притащится отставший обоз. Просит егеря Палласовой кареты посидеть на облучке. Подбирая вожжи, прижимая локтем к боку ивовый прут, покрикивает на лошадей.

– Зуев, не гони. Тетрадь так и скачет на коленях, – высовывает из окошка голову Паллас.

Не позволяет большого разгону, уча своих спутников: осмотрительность и обстоятельность – главные помощники во всяком путешествии. На детские повадки школяра не обращает особого внимания. Достойное научное рвение обнаруживает солдатский сын. Чего проще – чертополох! Но именно от Василия Зуева Паллас узнал: в разных местах чертополох по-разному зовется. Где татарин, где мордвин, где басурманская трава. Растение кровь заговаривает. Стебель пригибают (Зуев высмотрел!), скручивают, шепчут: «Изведешь – отпущу, не изведешь – с корнем изживу».

«Студенты и гимназист весьма способные помощники в моих делах», – писал в Академию Паллас, и хотя крестьянские заговоры смешили, зато помогали понять русскую деревню, русского мужика.

А как блины печет этот чертеныш! Паллас в России великим охотником до блинов стал. Да и блины какие: пшеничные, ячневые, овсяные, гречишные. А с вареньем, а с жареным лучком, а со сметаною, вприхлеб с топленым молоком…

Доберутся к вечеру до постоялого двора – усталые, разбитые от тряски дорожной, аки волки проголодавшиеся.

Вальтер и Соколов с обезьяньими ужимками обхаживают Зуева. Льстивыми голосами упрашивают:

– Тетушка Варвара, меня матушка послала.

– А зачем матушка послала? – Зуев строг, неприступен, неподкупен.

– Дай сковороды да сковородничка, мучки да подмазочки.

– Вода есть?

– Вода в печи, хочет блины печи.

Студенты несутся к колодцу, Вася из кожаного мешка выпрастывает на стол муку, разминает ее. Шумский – топориком по полешку:

– Где блины – тут и мы. Где оладьи – тут и ладно.

Через какие-нибудь полчаса всей компанией уминают блины, смазанные черничным или малиновым вареньем. Смотритель станции из дальнего угла косится на постояльцев: вот так научный отряд! Их сиятельство-то? Жрет блины наравне со всеми.

– Блины где научился так выпекать? – интересуется Паллас.

– А у матери подсмотрел.

– Вот, господа студенты, как наблюдать-то важно, – замечает Паллас. – Вот я сейчас с каким вареньем блин-то съел?

– С малиновым! – выпаливают разом господа студенты.

– Без никакого варенья… Просто на масляной подмазочке.

Уязвил!

3

Паллас с пристрастием следил за солдатским сыном. Ребячество так и рвется из него – эти веснушки, детские повадки, кои просто не могут не смешить. Вырежет ивовый прут, оглянется, нет ли кого рядом, и давай хлестать налево-направо крапиву и лопухи. Хохолок на голове вздымается наподобие петушиного гребешка, сам напоминает петушка, боевого до отчаянности. Или начнет допекать худого, длиннющего, как жердь, Вальтера: «Жил-де был детина, долгий, как жердина…» И стрекача. Подманывает: «Ну, догони, осаль…» Осаль – Шумский потом объяснил: в игру зовет, в салочки.

В нужных обстоятельствах, однако, с Василия точно сползала розовая мальчишеская кожа и обнаруживалась твердая сердцевина, в суждениях проявлялась зрелость. Правду сказать, хоть отстоял его перед чиновным Таубертом, а все ж поначалу сомнение иголочкой покалывало: не обузу ли взвалил на плечи? Четырнадцать лет – пора, когда пристало жить под родительским кровом. Но с каждым днем отрок все более побеждал сомнения. В нем была, кроме всего прочего, цепкая крестьянская хватка.

Отец в детстве предостерегал от игры с крестьянскими детьми – не ровня! В России об этом откровеннее скажут: подлое сословие. Теперь же Паллас неожиданно для себя обнаружил, что Василий, крестьянских кровей паренек, ближе и понятнее, чем те же студенты, хотя по происхождению они куда родовитее. Впрочем, Вальтера и Соколова он тоже полюбил. Соколов показывал недюжинные способности по химии; Вальтер разбирался в минералогии. Это утверждало в уверенности: не ошибся в выборе спутников. Но любопытнее был Зуев, маленький русский смерд. От смердов взошло российское крестьянство, первейший, самый многочисленный пласт этого поразительного народа. И Зуев – тоненькая, зеленая веточка крестьянских корней. Так часто думал о младшем члене экспедиции Петер Симон Паллас. И хотя внешне никак не обнаруживал своего чувства, питал к мальчику особую нежность.

Его радовало, что и студенты приняли Ваську как своего, даром что на четыре года моложе. Прощали ему ребяческие проделки. «Три молодца, три брата», – отозвался о помощниках Паллас в разговоре с одним вельможей.

Чучельник Ваську за сына почитал. Крестный… Смешной русский обряд. И как совпало! Крестный и крестник в одном отряде. Не однажды Паллас видел, как Шумский в нижних портах скачет к Васиной постели. Голая нога высунулась – прикроет, тулуп подоткнет под бока. Перекрестится: «Господи, не дай пропасть мальчонке».

Что ж, Паллас тоже не даст Зуеву пропасть: то книжку всучит из личной, взятой в дорогу библиотеки, то побеседует об занятном предмете. Зуев показывал сообразительность. Паллас дал Зуеву коротенькое задание: описать сонную крысу.

– Хорошо, Петр Семенович.

– Не гадко крысой будет заниматься?

– Отчего ж гадко? Крыса – лишь проявление живой натуры. А натура своими деяниями во всем чудесна. Так Протасов учил.

Недурно сказано!

Шумский крестником гордился. И всякий раз замирал, боясь, что Васька скажет чего-нибудь не то, не оправдает Палласова доверия.

Услышав Васькины слова, расцвел.

– Люди, – сказал Шумский, – всегда восхищаются тем, что превзошло их ожидания.

– Что, что? – повел белесыми бровями Паллас.

– Это есть суждение Марка Туллия Цицерона.

4

Однажды Палласу сказали: верстах в пяти, в верховьях речки Байтуган, бьет черный масляный ключ.

– Черный, масляный?

– Одна чернота.

– Как же вы это масло пользуете?

– А на деготь берем, – отвечали мужики. – И раны смазывать. А ежели с молоком сварить – нет лучшего питья от коликов.

– Вкусно ли?

– Полезно, ваше сиятельство.

«Если бы нарисовать карту по цвету залегаемых в этой стране минералов и источников, – думал Паллас, – каких бы только красок ни понадобилось. Это была бы редкая мозаика! Уголь, руда, золото, серебро, малахит, нефть, драгоценнейшие глины… Какое же будущее ждет Россию через сто, двести, триста лет!»

Паллас попросил Зуева съездить в указанное мужиками место, определить местоположение нефтяного фонтанчика.

– Я так сбегаю, Петр Семенович.

– Чтоб к вечеру вернулся.

К вечеру Зуев, однако, не возвратился на постоялый двор. Не появился и на следующий день. Паллас встревожился.

– Шумский, – строго спросил он, – где твой… кре… э… стник?

Старик сам начал беспокоиться. То к божнице подойдет, то книжицу раскроет и захлопнет в сердцах.

Вооружившись мушкетами, студенты отправились на розыск.

За конным двором свернули с тракта, спустились по косогору к реке.

Пройдя версты три, увидели редкие избы.

На завалинке крайнего дома, вросшего в землю по самые окна, сидел босой старик в белой полотняной рубахе.

– Не видел тут, часом, мальца, дед?

– Не видал.

– Ты давно тут сидишь?

– Так отбегал свое, судари.

– Может, слышал что? – спросил Вальтер.

– Кто его знает, судари… Поспрошайте старосту. Тут, выходит, ссыльных этапом гнали. Кое-кто и дал деру. Вот ищут их. Почитай, неделю ищут.

– Поймали кого?

– Да кто его знает. Я свое отбегал, – опять пояснил словоохотливый старик, показывая, что он хоть и не прочь поговорить, но в то же время умеет держать язык за зубами.

Староста, лохматый, большеухий мужик в армяке, разглядывал студентов с опаской.

– Всех ненашенских хватаем, такой приказ от пристава. Вы кто такие?

– От научной команды.

– Какая такая команда? Пристав приедет – разберется. Наше дело – приказ сполнять. Этап с дороги разбежался, ну мы и в анбар ненашенских.

– Веди в амбар, – приказал Соколов и скинул с плеча мушкет. – Не гневай самого Палласа.

– И Палласа не знаем…

– Палласа не знаешь? – глумился над старостой Соколов. – Медицины доктора, члена королевского аглицкого общества, самой Берлинской академии, Санкт-Петербургской академии?.. Да ты неуч великий. Всякий порядочный староста должен знать Палласа, а ежели кто не знает – того прочь гнать, такой приказ вышел.

– Как же, как же, – поддержал товарища Антон Вальтер.

– Мигом за ключами! – приказал Соколов. – Палласа он не знает! Да ежели ваш пристав про то проведает – уж будет тебе трепка. И поделом!

5

Отыскав в верховьях Байтугана несколько нефтяных ключей и нанеся на карту их расположение, Зуев возвращался на постоялый двор. Тропа огибала берег реки в зарослях острой осоки, ныряла в заводь, вбегала на пригорок. С час назад прошел дождь, Вася промок, изрезался об осоку, но был счастлив: несколько черных родничков обнаружил. На язык даже взял жидкость. В ней преобладал вкус дегтя, губы горчили, не мог слизнуть вязкий жирный слой.

Тропа вывела на поляну. Зуев разбежался и всем телом плюхнулся в свежеумытую траву. Так и лежал, раскинув руки. Лицу щекотно, руки горели, и было приятно ощущать прохладную влагу. Услышал шаги, вскочил и увидел морду мужика в крупных рябинах оспы. Рябины расплылись в сплошное пятно, острая боль в затылке свалила наземь.

– Еще один! – раздался вопль.

Заломили руки. Вася дернулся и получил сильный удар в нос. Кровь залила рот, шею… Рябой мужик ногою, обутой в лапоть, бил мальчика в живот, в пах, по ребрам.

Очнулся в дровяном сарае. Сквозь бревна пробивался свет. В противоположном углу лежал на спине связанный мужчина. Это был служивый с разбойной мордой.

Тошнило. Ныла башка, мокрая рогожа холодила тело, затекли пальцы.

– Эй, патлатый! – позвал Вася.

– Ну.

– За что нас сюда?

– А беглые потому.

– Да какой я беглый?

– А ежели не беглый, что ж твоя команда не выручает? За достопамятностями они идут, тьфу.

Вася неловко повернулся, застонал.

– Не ной ты, – прикрикнул патлатый. – Тошно без тебя. Меня не так отделали – молчу. Давеча говорил, в Сибирь идешь. Вот и попрут в Сибирь. В оковах, в аккурат по ноге. – Усмехнулся: – Да тока далеко не уйдешь – хилый. Ямку-то при дороге выкопаю.

Как они накинулись! С каким остервенением бил рябой – за что? И этот патлатый, до чего ненавидящий у него взгляд.

– Эй, знатель…

– Отстань.

– Вишь, говорить не хочет.

– Злобный ты.

– А-а-а, какой добренький. Во, скажу: все беды от вас.

– Дурень ты. Чем тебя знатели допекли?

– А не они пишут указы, по которым хоть вой, хоть помирай?

Крепко, судя по всему, досталось мужику в жизни. Из таких выходят государевы ослушники. Сколько их встречалось в путешественной дороге от самого Санкт-Петербурга. Грязные, в рванине, звенящие цепями. Повернулось-то как? Сам теперь колодником пойдет долгим этапом. Поди докажи, кто ты есть.

Зуев не сдержался, прикусил губу, дал волю слезам.

6

…От резкого света раскрыл глаза.

– Ва-аська-а! Куда запропастился, а? – кричал Никита Соколов. – Подымайся. Паллас извелся, Шумский руки хочет на себя наложить.

Развязали Ваську, накинули на плечи душегрейку. Никита по-медвежьи облапил.

Студенты разглядывали младшего члена путешественной команды – нос распух, на губах запеклась кровь.

– Эк тебя помяли! – Разъяренный Соколов повернулся к старосте: – Кто посмел?

– Да разве ж знали, что ефтот господин…

– Я тебя счас на первой осине подвешу! – захлебывался в гневе Никита.

– Оставь его! – сказал Вася. И обернулся к патлатому: – Ну ты, чего разлегся? Вставай!

Староста дверь загородил:

– Ваше благородие, и эфтот ваш?

– Наш, наш! – упреждая студентов, вскричал Вася. – Егерь! Зверя бьет для коллекции.

Староста недоверчиво косился на студентов:

– Ваш, что ли? Аглицкого и берлинского доктора?

Прихрамывая, патлатый вышел из амбара.

– Ну, молись господу богу, что рядом осины нет, – поугрожал напоследок Соколов.

Староста отскочил подальше.

Вчетвером добрались до околицы.

– Крестись, бродяга, – сказал Никита патлатому. – Вышла тебе удача. Иди, куда шел. Да Ваську помни…

Служивый с разбойной мордой не трогался с места.

– А вот вы, господа-судари, говорили старосте, дескать, я есть егерь. Зверя бью.

– Ступай, ступай…

– Я ведь и верно стрелок. Возьмите с собой. Южным ветром пропеченный, морозом стуженный, солью морской просоленный.

– Разбойничек, – засмеялся Вальтер.

– Ерофеев я, – сказал патлатый.

На постоялом дворе Вася поведал о своих печальных приключениях. Выпил кринку топленого молока. Паллас, как истинный лекарь, налепил на Васины синяки чудодейственные примочки, приказал ложиться в постель.

– Вот еще! – Зуев ввел в горницу патлатого. – В отряд просится.

Паллас острыми зрачками вонзился в разбойную морду патлатого.

– Кто, откуда?

– Казак вольный. Дончак.

– А вольная?

– За волей и бегу в Яицкие степи.

– Семья есть?

– Не женатый, ваше сиятельство. Вот без ружжа что без жены. Будет ружжо – будет жена. Примкну к вам, ежели доброту поимеете.

Вася подал голос:

– Возьмите, Петр Семеныч. Его ж опять загребут.

– Ох, заступник! – сказал Паллас. – А чем за него поручишься?

– Жаль его. Пропадет.

– Стреляешь ловко? – спросил у патлатого Паллас.

– Стрелять… этому обучены.

Паллас оглядел спутников:

– Что скажете?

– Пусть идет, – согласился Шумский.

– Не сбежишь? – спросил Никита. – Вороват ты больно.

– А на морду чё глядеть? – отозвался Ерофеев. – Я, в придачу, и кашеварить, и плотничать, и телегу собрать, шину починить, чеку поставить… – Подлез под кибитку, подпер плечом и крутанул колесо. Смотрел на Палласа немигающим детским взором, всем видом выказывая полезность свою и открытость.

Ерофеев хоть и не понимал, за какой надобностью идут в Сибирь эти люди, но они ему пришлись по сердцу. Шумский – хитрец! – все пытался узнать, кто да откуда Ерофеев. Уж больно нахальный! Тот лишь отмахивался: «Какой есть, такой и пришелся, какой был, такой потерялся».

И верно: потерялись в далеком далеке молодые ерофеевские годы. Когда-то вместе с атаманом Кукиным разбойничал на Каспии. На остроносых стругах догоняли громоздкие купеческие баржи, отнимали добро. «Ку-ку», – лихо прощался с перепуганными купчинами атаман. Потому и дали ему имя – Кукин.

Носил тогда Ерофеев богатый, с барского плеча, кафтан, персиянские сапожки. Кроме шелкового, другого белья не знал. Случались штормы. Они не пугали Ерофеева. Он и точно был ветром пропеченный, солью морской просоленный.

Однажды на морскую шайку напал береговой сторожевой отряд. В схватке погиб атаман. Ерофеев бежал.

В небольшом волжском хуторе пристал к крестьянскому двору. Ухаживать за скотиной, лопатить огород наскучило – нет, такая жизнь не по нему. И опять подался в бега. Золотишко имелось, дошел до Самары-городка. Но долго быть тут поостерегся, двинул в Яицкие степи. Есть там старообрядческие поселения – бородачи не выдадут.

По дороге Ерофеева схватили.

– Значит, говоришь, потерялся? – не отставал дотошный чучельник. – Ну ничего, теперь науке послужишь – куда полезнее!

– Вы… наука… Наука? Я ж тогда Потемкин!

– Ну и дурень! – Вася засмеялся. – Потемки у тебя в башке!

Туры, телеги, измазанные глиной скубенты, их сиятельство с давно не бритыми щеками, в простецком вытертом кафтане, грязь под ногтями.

Ерофеев был уверен: обоз с их сиятельством – не без тайного умысла. Наука… Она высоко сидит, в Санкт-Петербурге, под смотром самой царицы. Наука звезды высматривает в подзорную трубу, сочинения разные пишет. А эти… тьфу! Шайка не шайка, бродяги не бродяги.

Вася вразумлял Ерофеева:

– Я, конечно, сбоку припека. А Петр Семенович, хоть и лопатой орудует, про все ведает.

– Все про все и я знаю, – усмехнулся Ерофеев. – Кто ныне чего не знает!

– Что, например, есть долгота?

– А как долгонько жрать да пить нечего, вот и долгота. Спасибо, что выручил, а наука там не наука – бог разберет.

Когда Шумский показал чучела, сложенные в фуре, Ерофеев воскликнул:

– Фу-ты, страх какой. Вроде живые, а глаз стеклянный. Это ж кого пугать?

– Таких дураков, как ты. Это не для испуга делается. Поглядит народ в музее, сразу уяснит, где какой зверь, какая птица водится в натуральном виде. Гербарии опять же, гляди. Для ботаники первейшее дело. Вот эти собирал Соколов, эти Вальтер, а эти малец наш.

– Сам-да-сам?

– Сам-да-сам.

– Я полагал, в лакеях у их сиятельства ходит…

– Нет у нас лакеев, – осерчал Шумский. – У науки нет лакеев, а одне служители. Одни поменее, другие поболее, кому что дано.

На столе, за которым работал Паллас, Ерофеев увидел несколько книжек петербургского Месяцеслова. Полистал.

– А можно, ваше сиятельство, почитаю сию книжечку?

– Читать-то обучен?

– Всенепременно.

7

При трех свечах Паллас дописывал отчет о последних своих наблюдениях.

Тени от фитилей игривы, как кошачьи лапки. Огоньки клонились от легкого дыхания.

Писал он по-немецки. Фразы длинные, словно растянувшийся обоз, со множеством сослагательных наклонений. Он был уверен: когда бы дать надлежащее направление ремеслам, использовать потаенные в недрах минералы и жидкости, тогда бы Россия превзошла самое себя, взяла бы верх над Европой.

С полевых работ вернулись Вальтер, Соколов, Зуев. Отряхиваются от дождя по-собачьи. Скидывают мокрые рубахи, порты. Васька, обнявши себя, отфыркивается, прыгает на тонких ногах, выдувая стынь. Обжигаясь, пьет дочерна заваренный чай, жует сухую лепешку.

– Спать, спать! – приказывает Паллас.

Зуев прокрадывается в темный закуток, зажигает масленый фитиль.

«…Спешу уведомить, что, медленно поспешая, научный отряд движется к Уралу, – пишет он товарищам по гимназии письмо. – К северу от Симбирска увидел множество сусликов и сурков. Тут суслики покрупнее обычных. Стоят стоймя, как шахматные фигурки. Хвост мохнатый лежит на земле. Бегал за зайцем и усмотрел, что заяц в кустарниках роет глубокие норы, из них обычно выходит в поздние сумерки и кричит, как перепелка. Шумский ругался, что зайца не изловил для чучела. Но больно хорош был тот косой. Я полагаю, ему более идет быть живым, чем со стекляшком заместо глаз. А еще хочу сообщить, что по всей южной Волге живут тарантулы. Крестьянские дети играют с ними, вытягивают из них паутинку. Красные же утки гнездятся в крутых берегах и в норках, брошенных сурками. Они кладки яиц оставляют на берегах и таскают своих детенышей в носах к воде.

Вот рассказ об одном местном знахаре, который учил экспедицию уму-разуму. Не знахарь, а домашний лечебник. Все ведает про то, как и чем лечить. Но тут явился другой знахарь. Забавно было слушать, как заспорили: какое средство более всего помогает от укуса бешеной собаки. „Повилика!“ – кричит один. „Горечавка!“ – настаивает другой. „Повилика!“ – „Горечавка!“ – „Повилика!“ – „Горечавка!“ Каждый из кожи вон лезет доказать, что он знахарее.

Недавно угодил я в полон к местным мужикам, полагавшим, что я убег с этапа. Уж чем бы и кончилось – не знаю. Да выручили меня члены команды нашей Вальтер и Соколов. А так бы и угнали меня в Сибирь по этапу.

Вот такая, друзья мои, повилика-горечавка.

Мишенька, сбегай в Семеновскую слободу да выведай про отца-мать и отпиши на Челябу.

Остаюсь Васька Зуев».

8

Из светлицы в домашнем халате вышел Паллас.

– Сочиняешь?

– Письмо, Петр Семенович.

– Родителям?

– Гимназическим товарищам моим. Да, пожалуй, ныне они уж и студенты.

– Да, да, – задумался Паллас. – Студенты… А я, Василий, прочитал твой отчет о сонной крысе. Натуралиста обнаруживаешь в слоге. Это весьма важно.

Положил руку на плечо мальчику.

– Исхудал ты.

– Да я так, – смутился Зуев. – Лишь бы кости были…

– В Челябу приедем – отдохнем. Зазимуем. И я, братец, устал. То ноги заломит, то голову сдавит.

– Бегаете много, Петр Семенович. И сочиняете вон сколько.

– Сочиняю, – согласился Паллас.

– Потом и книга получится.

– Об том пока не помышляю. Замысел один: не растерять увиденного. Ладно, иди спать – носом клюешь.

– На нос что смотреть? Я в одной книжке читал: нос есть средственное напереди лица пустое возвышение.

– Как, как? Ха-ха-ха-ха…

Вася взбирается на полати, устраивается рядом со спящими студентами.

За окном вызвездило небо.

Восемь вечера, а темень непроглядная.

Скоро осень.

Тишина такая, что слышно, как в соседней комнате Паллас задувает свечу.

9

Вечером у костра в кругу мужиков Ерофеев раскуривал чубук, ерошил прутиком угольки. На вертеле жарился заяц.

– Ох, отведаем свежего мясца, – радовался вольный казак. – Чего не едал за свою бедолажную жизнь, а жареной зайчатине нет замены.

– Много маялся по свету? – спросил ямщик с плоским, как оладья, носом.

– Всего, братцы, повидал, все не расскажешь. В степи ночевал, в бору на медведя ходил, на Каспии тонул, турка и того воевал. Всякого народу видел.

Мужики тянулись к словоохотливому дончаку, чувствовали в нем силу, удаль бывалого человека. Вдруг какой-нибудь пьяненький мужичок поинтересуется:

– Вот ты говоришь: всякого народу повидал. А что говорит наука про людское население всея земли? Народов-то ныне много живет?

– Мно-о-ого! Считай, цельный миллиард.

– Одних людей?

– А кого ж еще?

– Миллиард! – присвистывали мужики.

– А скажу такое, – гордился Ерофеев, – что народ все прибывает и прибывает.

– Поди ж ты.

– Да. – Ерофеев поворачивал на вертеле зайца и еще больше изумлял мужиков. – По непременному течению природы в феатр мира ежедневно вступает по шестнадцать тысяч человек.

– Цельное войско?

– Выходит, так. – Щурил глаза от дыма, прибавлял к себе еще больше уважения. – Да, где не был, чего не видал! Только что еще не побывал в преисподней.

– Это успеется!

– Тут давеча с одним крестьянином толковал. В ихней деревне дом в преисподнюю провалился, – говорил Ерофеев. – С крышей, трубой, так и загинул в земной глыби.

– Сказки сказываешь, – засомневались мужики.

К костру подсел Зуев, услышал россказни вольного казака.

– Врать ты, Ерофеев, горазд.

– Нет, не вру.

– Где ж эта деревенька?

– Да сказывал мужик – верст пять отседова будет. Меня самого за живое забрало: как это, думаю, дом в преисподнюю ухнул? Божился, что так и было. – Ерофеев снял с вертела поджаренного зайца: – Покушай, наука…