Текст книги "Повесть об отроке Зуеве"

Автор книги: Юрий Крутогоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Об услышанном Зуев рассказал Палласу.

– Так дом и загинул в земной глыби?

– Ерофеев так говорит…

– А сам ты как полагаешь?

– Да сказки!

Паллас сдернул со стены черный свой плащ, натянул на ноги щегольские ботфорты.

– Учу их, учу! Вдалбливаю в головы простые вещи – не доверяться молве, а единственно лишь наблюдению, на шкуре все испытать. Что же слышу?

Паллас притопнул ботфортами, удобнее уместил в них ноги.

– Подать лошадей. Вальтер, Соколов!

– Куда же, Петр Семенович?

– А в преисподнюю!

Деревня, где дом рухнул в преисподнюю, оказалась близлежащим мордовским селом.

Паллас в черном плаще и ботфортах напоминал рыцаря, неизвестно как попавшего в эти русские места с темными перелесками, с грязной дорогой, с узкой речушкой, петляющей в ивовых зарослях. Студенты же и гимназист Зуев в латаных рубахах и штанах мало чем напоминали оруженосцев, какими их изображали в рыцарских книжках. Вид у Васи был самый удрученный, он никак не мог опомниться от разноса, который учинил ему разгневанный Паллас. Несправедлив к нему Петр Семенович. Жалеет, видать, что взял в экспедицию. Да и какой, верно, от него толк: доверяется молве, на собственной шкуре ничего не испытывает. Не вышел из него натуралист, только что и умеет – блины печь…

Мальчишки бежали вслед странной для этих мест кавалькаде, всадникам низко кланялись женщины. Одеты пестро, ярко, нарядно. Головные уборы увешаны бубенцами, пояса окаймлены бахромой, на подолах погремушки. «Наряд, как конский убор», – отметил Вася.

– Встречают, точно генералов, – ухмыльнулся ехавший рядом Никита и осанисто выправил грудь. – А ты что, Васька, хмур?

– А что веселиться, ежели Паллас осерчал…

– За что?

– Молве доверяюсь, а не наблюдению.

– Эка беда.

– Он памятливый, черт. Досадно мне. Отправит назад на перекладных – как тогда?

Никита шутливо огрел Васю кнутом.

– Веселей гляди вокруг, наб-лю-да-тель…

Но Зуев не расположен к веселью. Обуза он для экспедиции, нет в нем должного умения и истинного пристрастия к натуральным изысканиям.

На окраине села перед членами экспедиции открылась поразительная картина: несколько глубоких ям, заваленных досками, бревнами, битым камнем. Судя по всему, еще недавно стояли тут дома. Рухнули, как в пропасть.

Паллас осмотрелся. Взгляд его был остер, тревожен.

– Были тут некогда известковые выработки. Вон и пещера…

Соколов подбежал к узкому отверстию у подножия невысокой горки, поросшей кустарником. Из лаза ощутимо тянуло холодком, в глубине слышались невнятные шорохи.

– Жаль, узок вход, – огорчился Паллас. – А любопытно бы пещеру исследовать. Ну-ка, поищите: нет ли хода пошире?

Студенты походили по берегу речки, обошли со всех сторон горку.

– Были, Петр Семеныч, лазы, да все засыпаны…

– Жаль, жаль. – Паллас, в черном плаще, в ботфортах, стоял возле глубокой рытвины. Следы фантастического разрушения, трое его беспомощных помощников, копошившихся у засыпанных лазов, вздыбленные корневища деревьев – всё напоминало поле боя, где он, Паллас, потерпел поражение.

По дороге обратно молчали. Зуев понуро склонил голову. Соколов горделиво осматривал окрестности. Вальтер недвижно сидел на лошади.

Паллас усмехнулся. В русских сказках у отца, как правило, три сына. Старший, средний, младший. Да, да… Младший отчего-то всегда дурачок. Впрочем, думал Паллас, в русских сказках обычно есть намек.

Он зябко поежился. Края плаща взметнулись от сильного порыва ветра.

В пути его прохватило. Прибывши на постоялый двор, Паллас улегся в постель.

В ожидании, когда начальник экспедиции выздоровеет, три молодца – три брата дулись в пикет, собирали в лесу грибы, словом, устроили себе каникулы.

Тем не менее Зуева ни на минуту не покидала мысль о той чертовой пещере. Что, если еще разок попытаться? Натура непознанная – есть натура запечатанная семью печатями. Вальтер отмахнулся от Васиного предложения. Соколов сначала было зажегся, потом отказался: «А, пустое».

10

На другой день рано поутру, никому ничего не сказав, Зуев оседлал лошадь. Резвый жеребец быстро домчал мальчика к месту вчерашнего осмотра.

Вот и пещера. «Ну, с богом!» – сказал себе. Ощупал карманы – сухари; сунул за пазуху пару свечей.

Поджав живот, заскользил по мокрому, тесному проходу. Вот где худоба пригодилась – лаз был точно скроен по его тонкой фигурке. В одном, наиболее узком горлышке, чуть не застрял. Истончился, вывернулся.

Лаз стал шире. Уже и на ноги можно встать.

Зуев зажег свечу, осторожно провел ладонью по осклизлой стенке. Сверху сыпались студеные капли. От крошечного огонька розово засветились ледяные сосули. Они были самой разной формы и величины. При неровном, пугливом свете сосули, казалось, плавают в полумгле. Зуев дотронулся до тонкой сосули, она стеклянно пала наземь. Над головой что-то прошуршало. Таинственный зверек острыми коготками вцепился в волосы. Вася смахнул зверька с головы. Свеча высветила на стене гнезда летучих мышей.

Зуев пошел вперед. Во впадинах стояла жгуче-холодная вода, набрал полные башмаки.

Пещера представляла собой небольшой круглый зал. В стены вкраплены сияющие камешки, ими же был забросан пол. Мерно и звучно сыпались сверху капли.

– Эге-ге-гей!

Пещера перековала его крик в гулкий отзвук.

Шурша крылышками, летучие мыши сорвались со стен.

– Кыш, кыш, – отмахивался Вася.

Дойдя до противоположной от лаза стены, поднял свечу выше. На него глядела свирепая, сияющая красноватыми буркалами рожа. Спустил огонек – рожа потухла. Надо же, как минералы изукрасили стену!

Зуб на зуб не попадал, вот-вот сам в сосулю превратится. Напихал в карманы камешки.

Вся поездка к пещере заняла меньше двух часов, в экспедиции никто не заметил его отсутствия. Лишь Соколов потягивался на крылечке ото сна.

– А я был в пещере, – сообщил Вася. – Вот бы поглядел!

– Чего я там не видал? – усмехнулся студент. – Врал бы меньше. В пещере он был…

Вася тихонько открыл дверь горницы.

– Можно, Петр Семеныч? – И выпростал из карманов камешки.

– Это что?

– Давеча вы сетовали, что пещеру было бы любопытно исследовать.

Паллас камешкам обрадовался, будто Зуев высыпал на стол горсть золота.

– Селенит, орлец волнистый, алебастр… Дивные камни. Так откуда, говоришь?

– Из той самой карстовой пещеры. Чуть сам в сосульку не обратился… Летучих мышей там – не пересчитать. И холод адский!

– Да, да, – раздумчиво протянул Паллас. – Там должно быть холодно. От алебастра кислые пары исходят, они сильно понижают температуру воздуха.

Поднялся с кровати, снял со стены свой черный, щегольской плащ, накинул на Васины плечи:

– Иди оттаивай!

Лег в постель. Принял микстуру. Что ж, завтра, пожалуй, можно и дальше трогаться.

Осмотрел камешки. Засмеялся: «Вот тебе и младший брат…»

Глава, в которой речь идет про линию Луны, означающую пристрастие к путешествиям, и про неожиданное решение Палласа

1

По мере приближения к Уралу Паллас пристальнее вглядывался в атлас. Вот ближайший пункт их – Челяба. Городок этот славился горными и рудничными промыслами. Далее – Тобольск, узелок многих торговых путей – с запада, юга, востока.

А что к северу от этой сибирской столицы, что ведомо натуральной науке об обитающих там инородцах? Ходил туда астроном Делиль, наблюдал из тех мест Венеру. Но, однако, далее Березова не рискнул идти. Венеру высматривал, земные виды мало его заботили. В сердцах Паллас воскликнул:

– Ах, господин Делиль, как же слепоту такую обнаружили?! За Венерою-то более важного не углядели!..

Сидевший рядом Зуев улыбнулся:

– Позвольте заметить, Петр Семенович – Делиль в Березов ходил не за Венерою. Он наблюдал солнечное затмение, когда Меркурий проходил перед диском солнца. Венеру же наблюдал в Селенгинске астроном Румовский.

– Ступай по своим делам! – осерчал Паллас, досадуя на свою промашку. – Не в том дело: Венера или Меркурий. Об другом размышляю.

А размышлял он о низовьях Оби. Вот куда следовало бы направить бег зимних саней, высмотреть тайности природы. О тундре, побережье Карского залива, полярном Урале так мало известно науке. Карандаш Палласа скользил по карте. Вот точка, где отроги Урала касаются побережья Ледовитого океана. Конечно же, он читал: живут там «человецы незнаемые, обитают там языцы разные…».

Что они, каковы?

Не их ли имели в виду древние греческие географы, когда описывали людоедов, обитающих на севере, в стране гиперборейцев? Не столь много новых сведений прибавилось с тех пор. Не странно ли это? Да и он тоже хорош! Составляя маршрут сибирского путешествия, упустил из виду Обской Север, землю, которую новгородцы некогда окрестили Югрой.

Однажды Паллас заговорил о Югре с членами экспедиции, спросил, что слышали об ней.

– Господь знает, – пожал плечами Шумский.

Паллас вознегодовал:

– Что за нелепая привычка всякое незнание относить за счет господа бога?

Повернулся к молодым членам экспедиции:

– Ну, а вы что полагаете?

Вальтер и Соколов замешкались:

– Югорская земля не предусмотрена маршрутом…

Паллас припечатал ладонью стол, да пребольно. От этого еще более раскалился.

– К чему нам Югорская земля? Знать об ней – голову забивать! Сколько лет прошло по греческой хронологии от Ноева потопа?

– Пять тысяч шестьсот тридцать четыре, – уверенно ответил Вальтер.

– Это знаете, вдолбили в свои головы несуразные. Однако не вижу любопытства коснуться мыслию до предмета, что за пределами нашей цели.

– Мало что ведомо об Югорской земле, – развел руками Никита. – Народ там дикий. Одно слово – самоядь.

– Я одного видал на Царицыном лугу, – зажегся Вася. – Праздник был тогда. Царица короновалась. У-ух, что было!

– Ну? Что было?

– Один солдат самоедина показывал: рот в крови, клыки свирепые торчат.

Паллас гневно сузил глаза:

– Полагал, что беру в поход натуралистов. А что слышу?

Пристыженные и притихшие члены экспедиции поспешили к двери.

– Нет, стойте! – остановил их Паллас. Поднял руку и разразился торжественным спичем: – Земли, которые мы проезжаем, таят в себе несметные богатства. Это вы видите на каждом шагу. Какая еще страна так нуждается в пытливых, смелых натуралистах? Сколько деревень мы миновали, а встретили хоть где-нибудь учителя, лекаря, фармацевта, механика? Эпидемии, или, как тут молвят, поветрии, косяками уносят людей. Лишь одну надежду хранят крестьяне – спасут ворожеи и знахари. Та же холера. Как остановить ее? А убеждают меня: в богоявленскую ночь, например, перед утренней помолись – любое желание произойдет, уйдет холера. Спросишь: «Много ли желаний сбылось?» – «А по грехам, а по грехам…» Того ли я от вас хочу слышать? Милостивые государи, многочтимые ученые головы, я не кусаюсь? Как, Зуев, считаешь? А не святое ли назначение географов, как слышал, узнать картину к истине приближающуюся? – И Паллас передразнил чучельника: – Господь знает, господь знает… Теперь ступайте. – Видел, как молодые помощники его и старик приуныли. Сконфузил их поделом!

А сам ли лучше? Такую землю проглядел при составлении маршрута?

Паллас не мог объяснить причину беспокойства, которое все чаще охватывало его.

Их нередко нагоняли колонны ссыльных. Деревенские мужики и бабы бросали арестантам кто кусок хлеба, кто яблоко, кто вареный бурак. В такие минуты места себе не находил. Гонят их, гонят. За тысячи верст, под конвоем. Без всякой надежды вернуться домой, увидеть оставленные семьи.

«Экспедиция – счастье мое», – записал он в тетради. Но чем глубже уходил на Восток, тем острее недоумение и боль пронзали душу.

Россия, еще недавно такая загадочная страна, становилась Палласу ближе и роднее.

Отец еще в Берлине спрашивал: когда ждать обратно?

Вспоминая об этом, Паллас лишь улыбался. Тут он нужен! А какова польза от экспедиции – покажет время. И он писал в тетради: «Насколько ревностно я стараюсь наблюдать, настолько же ревностно держусь истины, не правя и не изменяя ничего. Ибо открыть что-либо великое или полезное совсем не во власти натуралиста. Многие вещи, которые теперь могут показаться незначительными, со временем у наших потомков могут приобрести большее значение».

Невежество топко, как болото. По приезде в Санкт-Петербург он узнал поразившую его историю. Одному астроному воспретили держать речь, в которой утвердительно решался вопрос – вертится земля или нет? Без разрешения начальства не смели опубликовать сочинение Фонтенеля о множестве миров. Одному начальству ведомо, сколько в мироздании должно быть миров!

Обо всем этом Палласу рассказал Протасов.

– Грустно, Алексей Протасьевич! – сокрушался Паллас.

Именно в те дни выписанный из Англии доктор Димсдаль сделал императрице и наследнику – впервые в России! – прививку от оспы. Прививался оспенный яд, взятый от больного ребенка. Так побеждалась страшная хвороба. Так был, как писали, свершен «беспримерный подвиг».

– И пусть ваша экспедиция, – воскликнул добрейший Протасов, – явится для России подвигом. Привьем нашей матушке-земле оспенный яд выздоровления!

Протасов, как и Паллас, свято верил в натуральные изыскания.

Безвременно, думал Паллас, почил великий Ломоносов. Вот кто могуче вращал неподатливое колесо российской науки. И Паллас в такие минуты истово возвращался к своим ученым занятиям. Горькие мысли оставляли его. Только естественному признанию вещей дано праздновать победу над невежеством, корыстью, жестокостью. То был символ его веры. Пусть экспедиция впишет лишь несколько строк в книгу российской науки – и то польза!

Может быть, и безосновательно осерчал он на молодых своих помощников. Да уж больно задела легкость, с какой они судили о деле, которое показалось Палласу важным до чрезвычайности.

2

– Дядь Ксень, а сплоховал ведь я перед Палласом. Может, повиниться? А то будет полагать: распоследний я трус.

– Да об чем ты?

– Подумает, что людоедов боюсь.

– А как же не бояться их?

– Может, и нет их вовсе?

– А самоеды? Слух сам не рождается. Слышал я еще в молодости: истинно в Югре обитают самоеды-людоеды. Нет для них ничего слаще человечинки, кровь ею греют.

– Сам пугаешься, других пугаешь.

– А ты не кидайся на испуг, как на приманку. Я, может, себя проверяю: боюсь ай не боюсь? Пощекочешь душу – успокоишься.

– Мне душу щекотать не надо, – сказал Вася. – Пойти повиниться? Показать, не трусливого десятку?

– Этого, крестник, показывать не надо. Ежели трус – оно в деле всегда обнаружится. А ежели не трус – тем же манером.

– Каким еще манером?

– А таким, чтоб все по жизни шло. Вот ежели я не знаю ничего про Югру, так и сказал: «Господь знает». Что ж, теперь виниться идти? Бери меня, какой есть.

3

Обоз путешественников тянулся вдоль редколесья по узкой колее.

Солнце пряталось за белым облаком, похожим на полотенце; обтершись, выглядывало в полглаза из-за розовеющего края.

Вася прислушивался к скрипу колес. Заднее колесо потренькивало, как пеночка.

Кусты рябины стеной стояли вдоль дороги. Красные гроздья нависли над телегой. Зуев набрал полную жменю ягод, швырнул в егерей. Они дулись в карты. Наотмашь били по голому пузу Ерофеева. Тот покрякивал: «Полегче, братцы…» Сглотнул несколько ягодок, мигнул Васе. Доволен был жизнью. Днями подошел к Зуеву, протянул ладонь:

– Ножик тебе выточил, бери. – Помялся. – Не серчаешь?

– За что?

– В сарае-то я как гневался.

– Я зла не помню.

– Как будет кузня, я тебе кинжал откую, с насечкой.

– С какой насечкой?

– А с такой – другу Василию.

Жарко. Пыль по полколеса припорошила дорогу.

– По-о-олегче, братцы, – постанывал Ерофеев.

– Другой живот нарастет, – подбадривали егеря.

– Мне что – живот? Дончакам такое дело: было б ружжо. Мне пулю послать хоть с колена, хоть со спины. Лишь бы приклад ложился в руку.

– А вот в Сибирь-то придем, дак оженим тебя. Татарин лошадь зарежет, погуляем на свадебке. Татаре, ох, они голодны до конины. А обратно, от Китайской границы, вернемся, тут и малец поспеет – Ерофейчик…

Зуев поглядывал по сторонам. На тракте поговаривали: пошаливают разбойники. Шайка подвернется – под саблю бы лег, чтобы начальника защитить. Но, видать, по иным лесам шастали атаманы. Обоз ученый, какой прибыток?

Никита Соколов читал книгу. Всё про химию да про химию. Вальтер разглядывал цветной камешек. Поближе к глазу поднесет, отодвинет подальше – любуется. Шумский взбил сено, вытянул ноги, прикрыл веки.

– Дядь Ксень, об чем задумался?

– Колеса, крестник, слушаю. Скрип, скрип. Песня знакомая. Когда я был малой, как ты, отец, бывало, приговаривал: два братца век бегут, а два братца век догоняют. Вот и мы с тобой, как два братца, все догоняем и догоняем.

На лице Шумского такое выражение, будто он прислушивается, как два братца бегут, а два братца век догоняют. Не так ли он сам свой век догоняет, молодость, которая прошла в кунсткамере, среди мертвой натуры. Подрагивает скрипучая телега, колеса отсчитывают каждую рытвину. Неизвестно, куда повернулась его планида, а он своих лет не чувствовал, хотя и признался как-то Зуеву: годы его в обратную сторону покатились.

Близок Урал, а там и Сибирь.

По вечерам особенно ярко сиял натертый до блеска Млечный Путь.

До утра не сходил с неба Сатурн.

Над поймами кружились несметные стаи скворцов, ласточек.

– А скажи-ка, крестник, – привстает на локте Шумский, – с чего бы это Паллас завел разговор об Югорской земле? Не свернет ли к Ледяному морю по Оби?

– Вон чего из бороды выудил! – оживляется вольный казак Ерофеев.

– Ты, казак, мою бороду не трогай, – сердится Шумский. – Благодаря Христа, борода наша не пуста.

Зуев выщипывает воображаемые волосы из воображаемой бороды.

– Волос, волосок, ты подай голосок. Не пуста борода, кто без бороды – балда.

Шумский покашливает:

– Дите ты, Василий.

– Да гадал же я…

– И что нагадал? – спрашивает Ерофеев.

– Не свернем на Север. Восток Палласа манит.

– Жаль! – сокрушается вольный казак. – А так бы… меха, шкуры… Какие бы шапки пошили. В каких штормах на Каспии бывал, горцы в полон брали, а самоедцев не видал. Слыхал, идолам, проклятые, кланяются, оленью кровь живую пьют. Да и человечинкой балуются. А мне один дьявол. Кто на море бывал, тот страху повидал.

4

Вася спрыгивает с телеги, ноги тонут в пыли. Опять забирается на телегу. Шумский ощущал боком худое мальчишеское тело.

Зуевские речения, порой самые ребячливые, а порой по-взрослому осмысленные, его незащищенность и в то же время желание защитить другого трогали Ксенофонта Шуйского. Недавно прихворнул, так Васька ни на шаг.

В Васькином рундуке лежал протасовский лечебник. Крестник отыскал какую-то царь-траву, приготовил настой.

– Ну-ка, дядя Ксень, разевай пасть и бороду убери – поить буду.

Ночью у постели сидит:

– Чайком побалуешься?

Чу-у-дак! Стережет…

– Иди спать, дурень.

– После отосплюсь, ты лежи…

Зуев неосознанно искал в старике защиту. А какая от старика защита? Разве Никита Соколов иногда легонько стукнет мальчишку по затылку, чтоб не очень донимал, так Шумский мигом вскинется:

– Чего мальца забижаешь?

– Обидишь его, как же…

Чучельник в последнее время часто ободрял мальчика:

– Тебе на роду написано путешествовать.

– А как знаешь?

– Линия у тебя на лбу – путешественная.

Вася нащупывал на лбу путешественную линию, да так и не мог ее найти. Смеялся:

– Врешь ты все, дядь Ксень.

Телега осела – колесо соскочило.

Ерофеев спрыгнул на дорогу:

– Ремонт станем делать науке…

Паллас вылез из своей обшарпанной кареты, прошелся вдоль конного обоза, учиняя смотр команде. Распорядился о привале.

Вася мигом разжег костер. Паллас подсел рядом на сваленный дуб, собрал в ладонь круглых точеных желудей, любовался ими – на макушку каждого желудя напялена твердая щербатая шапочка.

– Петр Семенович, – спросил чучельник, – что же это за дело? Иди скоро – нагонит горе, иди тихо – нагонит лихо.

Шумский разглядывал желуди на ладони Палласа, как бы пытаясь разгадать тайный ход мыслей начальника экспедиции.

– А мы и от горя и лиха убежим!

– Вот только где пристанем? – продолжал свою линию хитрый чучельник.

– Господь знает, – отшутился Паллас.

Вася нарвал смородинного листа, заварил в котле чай, обнес команду кружками с наваристым кипятком. Набил тюфяки свежим сеном, благо рядом с дорогой островерхо торчал стожок.

Вместе с егерями погнал лошадей на водопой. Речка открывалась сразу же за опушкой, нешироко и плавно скользя в лозняке.

– Не искупаться ли? – предложил Шумский. – Может, такая погодка и не предвидится больше.

Шумский стоял посреди речки, ему было по плечи, борода лежала плашмя на воде, подталкиваемая течением. Растирал грудь, ухал от блаженства. Вася незаметно подплыл к нему. Старик присел, ужом перевернулся, поднырнул под Зуева, бородой огладив живот мальчика.

– Щекотно! – Вася набрал полную грудь воздуха, нырнул поглубже. Вскинул руку, мазнул старика илом.

Шумский отфыркивался, брызги летели от него во все стороны. Он был похож на купающегося коня. Паллас с берега наблюдал за ними.

– Чисто дети! – не сдержался Соколов. – Стар что млад.

Из леска послышался голос Ерофеева:

– Господа-судари, починена телега.

– В путь! – скомандовал Паллас. – Всякий час дорог.

Шумский запричитал:

– Ой, вылезать неохота, век бы плескался.

– Вылазь первым, – крикнул Вася.

– Нет, ты первым…

– А давай считаться, кому первым. Огурец, огурец, не ходи на тот конец, там волки живут, тебе ноги подшибут. Я не тятькин сын, я не мамкин сын, я на елке рос, меня ветер снес, я упал на пенек, поди на берег, паренек…

– Чисто дети! – непроизвольно, словами Соколова, произнес Паллас. – Чисто дети. – Еще раз строго скомандовал: – В путь, в путь!

5

Прибыли на постоялый двор.

Паллас ночью подкрался к спящему чучельнику:

– Вставай! Есть конфиденц-разговор.

Сидели в крошечной комнатушке, озаренной коптящей лампадой.

– Телом ты крепок, а каков духом? – неожиданно спросил Паллас.

Странному началу конфиденц-разговора Шумский не удивился.

– У нас, Петр Семенович, говорят: духом кротости, а не палкой по кости.

– Замысел один не дает покоя, вот и думаю: справишься ли?

– Ежели силой не выдержу, хитростью возьму. Где хитрости не хватит – смекалкой. А ежели и тут растеряюсь, буду на доверие полагаться.

– Это как же?

– А вот так, Петр Семенович. Как Цицерон говорил: доверие можно снискать, если нас признают дальновидными и справедливыми.

– Да ладно, ближе к делу, коль дальновиден. Маршрут мой, как Академией задумано, – на восток. А есть мысль тебя направить в северные тундры, в низовья Оби. Цель такая: все, что можно, узнать о тамошней стране – о зверях, растениях, обычаях остяков и самоедцев. Пойдешь?

– Как прикажете…

– Просить стану.

– Я старик любопытный. Авось не сожрут самоеды: что с меня взять?

– Чучела тундровых птиц и животных весьма нужны! И осмотрительность твоя нелишняя…

Паллас помолчал.

– Кто б, по-твоему, отряд мог возглавить?

– А то сами не знаете… Знаете, уже решили, – засмеялся чучельник. – Вижу, у меня глаз острый.

– Острый, острый, – ублажил старика Паллас. – И ум острый.

– Это есть, – так же весело согласился чучельник.

– Так что?

– А то, Петр Семенович, есть люди, у которых происхождение незнатное, чья ранняя юность протекает в безвестности, должны ставить себе высокие цели. И лишь подвигами украсится их жизнь.

– Далеко сети раскинул. Цицерон!

– Зуева бы, Петр Семенович, назвал.

– А Соколов? А Вальтер?

– Против них ничего не скажу. Зуев же способнее для экспедиции.

– Предугадал ты мой выбор. Рад тому. Так и извещу Академию: предводительство в тундры препоручено Зуеву.

– Ерофеева с нами отпишите. Васька его выручил. Казак в долгу не останется. Так полагаю.

– Если полагаешь…

Утром Шумский был загадочен и неприступен.

– Думаешь, не знаю, что ночью с Палласом разговаривал? – подловил на дворе чучельника Вася. – Об чем толковали?

– Об чем? – Шумский прикрыл веки, дабы тайна не выглянула на свет божий. И прочел вирши:

 
Священник на восток, на юг астроном зрит.
Географ к северу, а к западу пиит.
 

6

Сам Паллас пользует доверием! Вот так, господа непонимающие.

Шумский даже на студентов начал свысока поглядывать. Прищурится, оглаживая бороду, и со знакомым акцентом (чем не Паллас?) одобрит работу спутников по отряду:

– Да, господа, натуралисту ничего не может быть лишне и бесполезно.

На Соколова прикрикнул:

– Уж какой ты неходкий…

– Отстань! – огрызнулся Никита. – Тоже герр Шумский.

– А и герр. Ты, Никита, в обиде, что ли, на меня? – Шумский соскребал чешую с огромного сома. – Пошто так?

Ничто в мире не распространяется так скоро, как тайна. Шумский чувствовал себя единственным ее держателем, а тайна уже вовсю гуляла по свету.

– Сом ты с большим усом – вот кто ты есть, – ругнулся Соколов.

– За что разгневался?

– Бес старый – вот кто ты есть.

– И бес, и сом. Кто я есть, не пойму. – Старик с притворным усердием разделывал рыбину.

– Думаешь, не знаю об чем с тобой беседовал Паллас?

– Ну, был конфиденц-разговор.

– Куда ж ты, старый хрыч, Ваську присоветовал?

– Вот уж и хрыч, – незлобиво произнес Шумский.

– А подумал о последствиях?

– Истинно.

– По-твоему, гимназею сподручнее вести отряд к Ледяному морю?

– У меня на уме один интерес был.

– Это какой же?

– Как для Академии выгоднее.

– Да что ты, кроме своих чучел, разумеешь?

– В природе разбираюсь.

– В мертвой природе, – зло уточнил Соколов.

– И в живой, и в человеческой. Сноровистее будет Васька. Ходкий он.

– Да в ходкости ли дело? – Разгневанный Соколов подобрал камешек, подбросил.

– А ты прибей, – согласился чучельник, поднимаясь с корточек.

– Что с тобой молвить – зря время терять, – швырнул камешек за плетень Соколов.

Шумский мешал поварешкой уху.

– Хороший ты юноша, Никита. Славный.

– Да путешественной линии нет на челе? Да? – Соколов постучал костяшками пальцев по лбу. – Тут вот еще должно быть.

– Есть у тебя это. Есть! – признал чучельник.

– Зуев и того не знает.

– У Васьки другое. – Лицо Шумского осветилось – так всякий раз бывало, когда заходил разговор о крестнике. – Ваське довериться можно. Паллас совета испрашивал, я не уклонился…

На крыльцо вышел Паллас. Скинул рубаху, подбежал к высокому чану с водой. Поплескался. Пофыркал от удовольствия. Рассмеялся.

– Вы чего, Петр Семенович?

– Хотел узнать, который час, и байку одну вспомнил. Петровский шут спросил вельможу: «Который час?» – «Тот, в который купаются ослы», – «Так что же вы еще не в воде?» – заметил шут. Вот и я, как осел, – хохотал Паллас, растирая полотенцем спину. – Ну, разве ученый осел… А вы какие тут байки рассказываете?

– Рассуждаем, Петр Семеныч, будет ли завтра дождик или нет, – сказал Шумский.

– И чего решили?

– А никак не порешили.

– Природа сама рассудит, – хмуро заметил Соколов.

7

Солдат Федор Зуев читал письмо от сына.

«…И еще, дорогие родители, хочу уведомить вас, что отправляюсь от Челябы в Тобольск, а оттуда – к Ледяному морю, в тундры самоедские. Так повелел мой благодетель Петр Семенович Паллас.

Не плачьте по мне. Сколько за год я узрел, чего не узнал. Все гимназические годы того не дали. Мне Палласа судьба послала. Дивлюсь, как же такое случилось, и понять не могу. Чужестранец, а роднее русского. Он и гневен бывает, тогда все поджилки трясутся. Но в нем доброе сердце, ему не только дороги и любопытны пространства, которые преодолеваем, но и всякие люди, хоть знатные, хоть худородные. Похвалит, сердце от счастья обмирает. Такое, впрочем, случается весьма редко. Ловлю себя на том, что гляжу на многие вещи глазами Палласа, и открывается то, чего своими глазами вовек бы не увидел.

А здоровье мое хорошее – ни чиху, ни кашля.

Теперь пойду в северные земли, и это, видать, на роду написано. Замечу к тому, что крестный, хиромант великий, угадчик, обнаружил на моем челе линию Луны, означающую пристрастие к путешествиям. На лбу же самого Шумского приметна Меркуриева линия, что означает знак философии. И пойдем мы оба – два в одной упряжке, путешественник и философ. Вот моя доля, вот в жизни моей какой поворот. Еще раз прошу – не печальтесь обо мне…»

Слезы катились по щекам Марьи.

– Сынок, сынок. – Она обращалась к Васе так, словно он был рядом. – Господи, куда ж тебя загоняют? Ведь пропадешь. Куда ж без присмотра? Васенька, не иди ты в тундры самоедские.

– Услышит он тебя, как же! – прикрикнул Федор.

– Услышит небось. Васенька, где ты сейчас?