Текст книги "Журнал `Юность`, 1973-3"

Автор книги: Юность Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Сметанин вспомнил Черное море таким, каким он его видел целое лето у Карадага четыре года назад.

И несоответствие между живым пространством моря и холодной белой равниной, которая простиралась перед ним сейчас, поразило его.

– Всё-таки это страшно, – вздохнул Сергей. – Вот ты был, вот тебя нет…

– Может быть, и страшно… Только мне весело вот отчего: ведь нас могло и не быть… К примеру бы, мои папка с мамкой, которых я и знать не знаю, не встретились бы в один прекрасный вечер, и баста: не ходил бы такой Андрей Золотов по этим стенам. Вот где бы я тогда был, если бы не этот случай?

– Не знаю… Смотри, кладка какая, метра полтора толщиной…

IX

1

Раздался густой вой сирены. Вся казарма наполнилась этим низким звуком; не было слышно голоса дневального, который весело прокричал:

– Тревога! Седьмая рота, подъем! Тревога!

Почти мгновенно под остывающий гуд сирены, под крики сержантов: «Шире шаг, одеваться, второе отделение!», «Посыльный Киреев, за командиром взвода!», «Разобрать оружие!», под мягкий топот валенок, под хлопанье засовов пирамид, под металлический стук и бряканье те, кто ещё секунды назад крепко спал, преобразились.

Все предполагали и даже знали твердо, что тревога будет. Раз в полк приехали проверяющие из Москвы, то если не в эту ночь, так в следующую полк должны поднять по тревоге. И все готовились к этому.

Некоторые желали выглядеть особенно расторопными – это были в основном молодые солдаты, – они третьи сутки тайком от сержантов спали одетыми. Но и их и всех прочих, кто предугадывал тревогу, она застала неожиданно, как может быть неожиданным всякое пробуждение от сильного звука в самый сон – в третьем часу ночи. И каждому и всем вместе приходилось показывать то, на что они способны, напрягая силы и стараясь не суетиться.

Полк был выведен на плац. ещё слышался в морозном воздухе, от которого сухо слипались ноздри, говор многих людей, ещё вся эта темная масса, освещенная сбоку слабым прожектором, ощетинясь лыжами, двигалась, колебалась; ещё бежали к ней с тыла, крадучись, опаздывающие небольшие подразделения и отдельные солдаты, а уже начальник штаба полка, высокий, резкий в движениял майор, в длинной, почти кавалерийской шинели, вышел на середину плаца и, напрягаясь и оттого подергивая вытянутыми вдоль туловища руками, будто ещё только пробуя голос, прокричал:

– Полк! Становись!

Теперь Сметанин не задумывался над тем, хорошо это или плохо для него, нужно или не нужно ему стоять среди ночи на морозе, и не считал, как непременно было бы месяц-два назад, эту общую, а не отдельно для него данную команду чем-то унижающим его достоинство. Рядовой Сметанин выпрямился, насколько ему позволяла двадцатикилограммовая рация за спиной, поставил на землю лыжи у правой ноги и поправил на груди автомат.

Он теперь знал, вернее, не знал – чувствовал, а это всегда важнее простого знания, что армейская жизнь, казавшаяся ему чуждой и противоречащей его натуре, – тоже жизнь со своими горестями и радостями, не менее значительными, чем те, которые наполняли прошлую, гражданскую…

В то же саМоё время эта новая жизнь, несомненно, обладала своим преимуществом, которое заключалось в том, что это была здоровая жизнь, насыщенная действием; и саМоё главное в этой новой жизни для каждого солдата и сержанта срочной службы было то, что она при всей суровости и ограничительное правил давала редкую радость думать о будущем счастливо, верить, что счастье это не иллюзорно, а вполне достижимо…

«Вот зима, потом лето, потом ещё один год, прыжки, учёния, ещё триста шестьдесят пять дней и – демобилизация… и я приеду домой».

Каждый с самого начала строил планы на будущее, у каждого они были своими, но одно в них было общее: надежда на счастье, его постоянное ожидание. Это было похоже на чтение романа со счастливым концом, который приятно читать с любой страницы, так как заранее знаешь, что все кончится хорошо…

Кто-то запоздавший из роты подстроился сзади к связистам третьего батальона; его шепотом обругали.

– Смирно! – разнеслось по плацу.

«Это хорошо, что я иду вторым номером к Золотову, – подумал Сметанин, – с ним, пожалуй, полегче, чем с кем-нибудь другим… Хотя говорят, что учёний не будет, только выход в район сосредоточения… Но так закрепили, наверное, до осени…»

Шеренги по команде разомкнулись. По рядам подразделений пошли проверяющие офицеры. У каждого солдата должно было быть в наличии: оружие и подсумок с запасными патронными магазинами и принадлежностью для чистки оружия, противогаз, рюкзак, в нем котелок и ложка, мыло, а в боковых карманах – чулки химзащиты и запасные портянки, на ремнях малые саперные лопаты в чехлах. Кроме этого, каждый должен был иметь носовой платок и в переднем клапане шапки иголки с черной и белой нитками.

Связисты ходили на учёния парами – первый и второй номера, первый обычно нес рацию, его напарник– свое оружие, оружие товарища и рюкзак с котелками и всем прочим на двоих, но, так как рации были тяжелы и поспевать за командиром роты, шедшим почти налегке, было трудно, связисты старались избавиться от всего, что они считали лишним.

Все положили перед собой на снег, как это требовалось при проверке, рюкзак, а сверху все его содержимое.

Проверяющий подполковник остановился перед Ананьевым.

– Рядовой Ананьев, – произнес Ананьев отрывисто.

– Что это у вас противогаз разбух? Для раций дополнительное питание?

– Никак нет… «Королева Марго»…

– Что, что?

– Ну, Дюма… отец…

– А вы, извините, собрались в район сосредоточения или в читальный зал?

– Книга интересная, товарищ подполковник, третий раз перечитываю… Их уже казнить собираются… Там есть Коконнас, смелый такой, он ей, этой герцогине, и говорит…

В строю сдержанно засмеялись.

– Ананьев, – строго сказал Углов.

– Содержание я, кажется, помню, – сказал подполковник. – А книгу немедленно в подразделение… Ну, живо, одна нога тут, другая там…

– Что здесь происходит? – подошел подполковник Мишин.

– Все нормально, товарищ подполковник, – сказал проверяющий.

Из раскрытых железных ворот, миновав караульное помещение, желтую качку фонарных кругов перед ним и часового, медлительного в тяжелом белом тулупе, колонна направилась к железнодорожной ветке. Перейдя её, встали на лыжи и ускоренным маршем двинулись к району сосредоточения.

Вслед слышался рокот многих двигателей. Это выходили из автопарка артиллерия, тяжелые минометы, бронетранспортеры…

3

Плотный, слежалый снег из убежищ – больших прямоугольных ям – выкидывали деревянными, обитыми по скребку жестью лопатами, которыми в обычные дни чистили снег на дороге военного городка.

Лопаты были взяты из рот под ответственность Иванова, но уже одна из-за плотности снега и ретивости Градова была сломана, и Иванов, который работал наравне со всеми, то и дело покрикивал:

– Реже, реже мечи, связь…

Не успели отрыть и трети по глубине, как раздался голос Углова:

– Взвод связи, смирно!

Встали «смирно», но уже не как в строю – напряженно, вскинув голову, – просто разогнули спины и посмотрели, из-за чего такая команда.

– Товарищ генерал, третий взвод связи завершает оборудование убежища для машин, – доложил Углов.

Звуки его голоса были глухи среди тяжко заснеженных, разлапистых елей.

– Был бы генералом, спал бы себе за милую душу, – тихо сказал Андреев, который стоял рядом со Сметаниным.

– Продолжайте. – Генерал подошел к краю ямы.

– Взвод! Продолжать работу! – крикнул Углов.

Позади генерала стояли майор Кудрявцев и Мишин. Рядом с Мишиным генерал, сухонький и невысокий, выглядел мальчиком, папаха была у него лихо сбита на одно ухо.

– Товарищ солдат… вот вы! – крикнул генерал сверху; все солдаты одновременно глянули на него.

– Кого, кого? – спросил Мишин.

– Вот того, в расстегнутой куртке…

– Сметанин…

«Принесло этого дядьку», – подумал Сметанин, быстро застегивая крючок у воротника куртки и выходя наверх к офицерам.

– Товарищ генерал, гвардии рядовой Сметанин прибыл по вашему приказанию.

– Хорошо… Вольно… Скажите, каковы должны быть размеры индивидуального окопа в снегу…

«Мы же этого вроде ещё не проходили».

Но так как «не проходили» отвечать Сметанину было неудобно оттого, что в этом было что-то школярское, он ответил, быстро прикинув, каким должен быть окоп:

– Два метра в длину, чуть шире плеч…

– А по глубине?

– Как успеешь, если идет бой.

– Что ж… А какова должна быть толщина бруствера?

«Кто его знает. – Сметанин перевел взгляд на Мишина. – Вот был бы смех, если бы он сейчас мне подсказал…»

– Я, товарищ генерал, практически могу…

– Посмотрим, что у вас получится практически…

Где малая саперная лопата?

– Товарищ генерал, для облегчения движения связистов приказано лопаты не брать, – вмешался Мишин.

– Напрасно, – сказал генерал.

«Напрасно, сам бы побегал с рацией». – Сметанин почувствовал неприязнь к этому человеку, который было понравился ему.

– Валька!.. – крикнул Сметанин. – Лопату кинь…

Ярцев поставил лопату на ладонь и вытолкнул вверх.

Сметанин ловко поймал лопату и начал быстро рыть в снегу около ели ложбинку окопа, ссыпая снег вперед.

– Ну, ну, – сказал ему на полделе генерал, – достаточно… Я вижу, вы это умеете… Все же, какова должна быть толщина бруствера? Насколько пуля проникает в снег?

«Сказать, что не изучали?.. Вдруг это уже надо было делать, а мы отстаем от программы? Нет, подводить Углова нельзя…» – подумал Сметанин. И Углов, и Мишин, и майор Кудрявцев стали для него сейчас своими, близкими людьми.

– Вспомнил, товарищ генерал, толщина бруствера зависит от плотности снега…

– Не хитрите.

– И должна равняться двум с половиной метрам, – сказал Сметанин и увидел, как сморщился Мишин.

– Не позавидовал бы я вам за таким снежным бруствером при хорошем обстреле, – усмехнулся генерал.

«Кому позавидуешь при хорошем обстреле», – подумал Сметанин.

– Товарищ генерал, это связист первого года службы. У них занятий по саперному делу ещё не было в учебном плане, – сказал Мишин и тихо добавил что-то на ухо генералу. «Тот самый», – расслышал Сметанин.

«Хоть бы спрятаться куда… сейчас начнет смотреть, как на диковинку».

– Да что вы говорите, – оживился генерал и подошел вплотную к Сергею. – Так это вы?!

Сергей молчал.

– И страшно было? – спросил генерал.

«Ну что он меня спрашивает, будто сам не знает, что страшно». Сметанин увидел улыбающееся лицо майора Кудрявцева.

– Обыкновенно, товарищ генерал, – пожал плечами Сметанин и улыбнулся Кудрявцеву.

– Обыкновенно, – покрутил головой генерал и обернулся к офицерам. – А вы говорите… Растёт у нас подмена… Молодец… – посмотрел он на Сметанина. – За отличную службу объявляю вам благодарность…

– Служу Советскому Союзу!

Связисты продолжали прерванную работу.

– Чего стоишь! – прикрикнул на Градова Маков. – Лопату сломал, так думаешь, все… На мою, я дымом подышу… – Он отдал Градову свою лопату, присел на корточки и закурил.

Золотов тоже перестал копать и подсел к нему.

– Чего – молодец, он и с генералом трёкать может, – кивая на Сметанина, сказал Маков.

– Вы все лаетесь: москвичи, москвичи, а москвичи вон какие, – скидывая рукавицы и вновь с опасным для лопаты рвением берясь за черенок, сказал Градов.

– Ладно, ладно, москвич, вкалывай…

X

1

Тяжелая февральская метель улеглась у бео лого здания «Вышки» крутыми горбами сугробов. Оплыли сосульками карнизы. Юго-западный ветер доносил утрами дымные домашние запахи ближней деревни.

Уже неделю с лишним две роты третьего батальона и взвод связи жили на стрельбище. Восьмая рота прорубала новую просеку в лесу между двумя стрельбищными полями; седьмая рота и взвод связи вели ремонт здания и пристроек.

Подполковник Мишин был раздражен: работы, вклиненные в план боевой учебы, не только мешали выполнению этого плана, но и расшатывали дисциплину батальона. Мишину казалось, что даже один день солдатской жизни вне отлаженного расписания расслаблял его подчиненных.

Иного взгляда на военного человека не существовало для Мишина. Он знал свою задачу: создание боевой единицы, умеющей делать то, что предопределяет тактика, что требует командование и на что он, Мишин, в случае необходимости может рассчитывать…

В глубине души Мишин страстно был против возникновения этой необходимости, не хотел в нее верить, ненавидел её вопреки своему ремеслу. Но, как пули в стволе дерева, в его памяти засели давние военные дни… И, кроме честолюбивого желания, свойственного каждому кадровому офицеру, – командовать настоящим воинским подразделением, подполковник Мишин мучился от мысли, что вверенные ему люди, будучи недостаточно хорошо обучены, в суровых условиях не смогут выполнить того, что потребуют от них обстоятельства, и тем погубят безрассудно себя и дело…

К подъему в комнату офицеров пришел ков мандир восьмой роты и с удручённым видом доложил, что сержант его роты Брыков был задержан вчера патрулем на танцах в клубе деревни Вязовка.

Мишин считал Брыкова толковым сержантом; он заметил его ещё год назад и послал в учебное подразделение.

– Постройте людей после завтрака перед столовой, – не глядя на командира восьмой роты, сказал Мишин.

В столовой – маленьком флигеле «Вышки» – ку хонный наряд ещё убирал после завтрака миски и скоблил деревянные столы, а батальон уже был построен на утоптанной площадке перед столовой буквой П. В центре стоял подполковник Мишин. Склонив голову набок, он выслушал рапорты командиров подразделений и глухо сказал:

– Сержант Брыков.

– Я!

– На середину строя…

Брыков, высокий красивый парень, вышел вперед из строя восьмой роты и повернулся лицом к шеренгам.

И то, что он вышел так, будто даже небрежно, и был румян и весел, сразу раздражило Мишина. Он снова вспомнил солдата своей роты, убитого в самоволке, и страшный крик его матери.

– Скажите, Брыков, вас задержал патруль? – тихо спросил Мишин.

– Так точно, товарищ подполковник, – бодро ответил Брыков.

– Как же вы в деревне оказались? – Мишин, заложив руки за спину, почти вплотную подошел к Брыкову.

Брыков пожал плечами и усмехнулся, как усмехаются часто молодые люди, припертые обстоятельствами к стене, и отставил ногу в сторону, чувствуя, что после этой усмешки ему терять нечего.

– И все же… – с настойчивостью в голосе сказал Мишин, опуская взгляд с лица Брыкова на носки своих сапог.

– Да так… Случилось… – Брыков снова усмехнулся, повернул голову в сторону и посмотрел на дальний лес.

– Да вы смотрите на меня! – Мишин лезвиями сощурил глаза, вытянул лицо к Брыкову. – Вы бы о матери подумали, ведь случись с вами что…

– А чего думать? – почти грубо сказал Брыков.

– Это о матери – «чего думать»?

– Да я… – сказал Брыков.

– Батальон! – не слушая Брыкова, прокричал Мишин, сам вытягивая руки вдоль тела и вскидывая голову. – Смирно! За нарушение дисциплины объявляю сержанту Брыкову пять суток ареста… Батальон, вольно…

В большой пустой комнате сыро пахло купое росом. Связисты медлительно перекуривали перед началом работы.

– Зверствует дядя Федя, – сказал Панкратов, держа сигарету в кулаке, словно курил он на ветру, и тонкой струйкой выпуская дым к полу.

– Повезло Брыкову: на губу-то поедет в город, – сказал Ананьев.

– Ананьич, а мы можем тебе помочь. Я на тебя пойду дяде Феде клепану… и себе прощение заработаю, а то он все меня поминает…

– Хватит трепаться, – сказал Золотов, – пошли по местам.

– Покурим, – сказал Маков.

Золотов бросил окурок, затоптал его сапогом и стал натягивать на себя вторую, рабочую, грязную гимнастерку.

– Завязывай, мужики…

– Потолок плохо белится, – посетовал Панкратов. – Мишин вчера заходил, косился…

– Он на тебя косился, не на потолок, – засмеялся Ананьев. – До сих пор забыть не может, как ловил тебя в самоволке…

– Кто же зимой ремонт затевает? Ночью остудили комнату, вот и не белится, – солидно сказал Градов. – Надо в столовой соль достать, на десять литров раствора сто граммов; и окна проклеить, чтобы не выстужало…

С самого начала ремонта Градова нельзя было узнать; первые пять дней Николай без устали настилал полы, белил потолки, красил двери – дело было привычное, любимое; потом, словно насытясь, он сбавил темп, но стал покрикивать на тех, кто отлынивал, – и его назначили старшим по малярным работам. Вот-вот должны были завезти кирпич, Градов ждал этого дня с нетерпением: он, единственный настоящий печник в полку, займется кладкой новой печи для кухонных котлов. Впервые за много месяцев Николай чувствовал себя самим собой. Он уже представлял, как закончит кладку, какой будет печь, и жалел лишь о том, что рядом не будет отца, который смог бы оценить его работу.

– Поучи нас, салага, поучи, – насмешливо сказал Панкратов. Градов обиженно нахмурил светлые брови, лицо его стало по-детски растерянным.

– Я ж как лучше хочу… А ты сразу: «салага»…

– А кто же ты? – Панкратов засунул руки в карманы и подошел к Градову. – Салага и есть…

– Зачем ссориться? Служить ещё вон сколько! – примиряюще сказал Расул.

– А здесь почему не работают? – Подполковник Мишин приоткрыл дверь, остановился на пороге. – Что за профсоюзное собрание?

– Пятиминутка у нас…

– Отставить… Приступайте к работе…

В комнату вошел Углов, как всегда по-особенному чистый, светлый лицом, с коротенькой орденской планкой над левым карманом гимнастерки.

По схеме, придуманной Угловым, на стрельбищном поле устраивались новые, управляемые с одного пульта мишени. Особой его гордостью были радиоуправляемые мишени. Но, кроме специальной мишенной команды, которая постоянно работала на стрельбище, для отладки схемы нужны были ещё люди. Углов уже второй день искал момент, чтобы поговорить об этом с Мишиным, понимая, что Мишин, озабоченный ремонтными делами, так просто людей не даст.

– Товарищ подполковник, я двоих сегодня на стрельбищное поле должен взять, – как бы между прочим сказал он Мишину, с тем самым смыслом, что можно, конечно, двоих людей и не давать, но если их не дать, то на стрельбищном поле дело не двинется и он, Углов, за это отвечать не будет.

– Что же вы вчера молчали?

– Радиоуправляемые мишени опять барахлят…

– Марат Сергеевич, ну, хорошо, сейчас не стрельбы… Что-то мне ваши мишени внушают опасения…

Ну как на поверку они липой окажутся… – Мишин пошёл было к дверям, но остановился и обернулся. – Да, ещё: солдаты жаловались, что почты долго нет; назначьте кого-нибудь, чтобы после обеда в город съездил…

– Золотов. – Углов увидел, как просительно склонил голову набок Панкратов, и, усмехаясь, добавил – И Панкратов…

– Есть! – громко крикнул Панкратов.

Мишин посмотрел на Углова прищурясь.

– Так, – сказал он и потрогал свои щегольские усики. – Извините, товарищ старший лейтенант, что я вмешиваюсь в ваши решения, но с каких же это пор самовольщикам доверие?

– Да не было такого, товарищ подполковник, – приложив для убедительности руку к груди, сказал Панкратов. – Зря на меня грешите…

– Отставить разговоры! – прикрикнул Углов. – Поедет… Сметанин!

– Я…

– После обеда за почтой…

– Есть!

– Перед уходом зайдите ко мне, – сказал Мишин.

– Есть!

– Напрасно королева целый вечер ждала своего возлюбленного в темном коридоре Лувра, – подмигнул Ананьев Панкратову, когда офицеры вышли.

– Что же ты, – укоризненно сказал Сметанину Золотов, – отказаться не мог… У Панкратова девушка в городе, ему надо бы съездить… Товарищ называется….

– Так назначили…

– Назначили, назначили… Сказал бы, не могу….

– Ну, послали бы кого-нибудь доугого… Разница-то….

– Ясно, – сказал Золотов, повернулся и пошёл.

Сметанин взял его за рукав.

– Что ясно?

– Езжай, чего цепляешься…

Нина Васильевна сидела в библиотеке, не зажигая свет. Она пришла сюда час назад и решила было заняться работой, придуманной ещё осенью: составлением нового библиотечного каталога. Она взяла стопку чистых картонных карточек, положила перед собой… но дело не шло. Тогда она сказала себе, что надо написать письмо маме, но едва вырвала из тетради листок, как писать расхотелось.

Между тем быстро подступили сумерки; и, глядя на ряд темно синеющих окон, она ни с того ни с сего с грустью начала думать о том, что жизнь проходит, что все лучшие дни позади. Нина Васильевна вынула из ящика стола зеркальце, посмотрелась в него. В сумерках морщинки у глаз оказались совсем незаметны, и от этого 'на сердце полегчало.

Ей захотелось оказаться среди веселых и нарядных людей, громко смеяться, танцевать…

Неожиданно кто-то распахнул дверь в библиотеку и зажег верхний свет. Нина Васильевна на мгновение зажмурилась, открыла глаза и увидела Сметанина.

– Здравствуйте, – сказал Сергей. – Извините, говорят, что почту третьего батальона оставили в библиотеке…

– Да, да, – сказала она, быстро пряча зеркальце. – Почта у меня…

Сметанин подошел к барьеру. Нина Васильевна встала и подала ему письма и газеты третьего батальона.

– Народ газеты требует. – Сметанин взял газеты и письма и принялся запихивать в рюкзак. Мельком глянув на Нину Васильевну, Сметанин заметил её новую прическу: высоко поднятые волосы открывали лоб. Это делало её лицо строгим. – У вас здесь тепло… Я на попутке ехал – прохладно….

– Посидите… Погрейтесь…

– Спасибо, – сказал Сметанин, – но мне ещё квартиру подполковника Мишина надо разыскать…

– А старший лейтенант Углов ничего мне не передавал?..

– Нет… Знаете, сейчас на стрельбище много работы…

– Да… Конечно… – сказала она. – Вы книгу какую-нибудь возьмете?

– Плутарх чуть не стал последней книгой в моей жизни, – улыбнулся Сергей.

Ему хотелось напомнить ей, что он уже не просто рядовой Сметанин, а тот самый рядовой Сергей Сметанин. Хвастливым человеком он не был, но ему казалось, что он обязательно должен противопоставить тому, что привлекало его в Нине Васильевне, что-то свое, равное.

– А я вас и не поздравляла. – Нина Васильевна вышла из-за барьера и протянула Сергею руку. – Поздравляю… – Он пожал её теплые пальцы.

– Страшно было? – спросила Нина Васильевна.

– Страшно, – ответил он, как уверенный в себе мужчина, понимающий, что в таком признании нет ничего стыдного.

– Обождите, – сказала Нина Васильевна, – у меня сегодня день считается нерабочим. Я пойду домой, а по дороге объясню вам, где живет Мишин.

На КПП Сметанин предъявил дежурному свою увольнительную и вышел вместе с Ниной Васильевной на улицу.

Они молча шли рядом. Снег скрипел под ногами.

Сергею было приятно идти рядом с Ниной Васильевной, но он помнил, что она жена Углова, и в этом была какая-то неловкость для Сергея. Небыстрая ходьба, молчание, скрип снега, редкие фонари – все казалось ему многозначительным, связывающим его и Нину Васильевну.

Нина Васильевна подумала, что, наверное, этот мальчишка мечтает взять её под руку, и она поймала себя на том, что ей даже этого захотелось. Но уже через мгновение собственное желание показалось ей унизительным.

«Совсем с ума сошла, – рассердилась она на себя. – От безделья это все… Надо в школу… Работать надо…»

Она подышала в пушистый воротник шубки и почувствовала губами и щекой теплый мех.

Нина Васильевна неожиданно для Сергея остановилась.

– Теперь вам идти этим переулком, потом налево… Там увидите дом двадцать семь… До свидания… – сухо попрощалась она, повернулась и пошла к своему дому.

– До свидания… – растерянно сказал ей вслед Сметанин.

5

От ворот каменных рыночных рядов отъехали розвальни с возчиком в тулупе. Площадь перед рядами холодно освещали фонари дневного света, и было странно видеть розвальни, лошадь, слышать визг полозьев, крик возчика: «Но-о, родимая!»

«Если бы в эти сани, да в тулупе до самого лагеря…» – подумал Сметанин.

Офицер и двое солдат неспешно шагали по направлению к рынку. Сметанин пошёл в другую сторону, завернул в первую подворотню и постоял там недолго.

Причин прятаться от патруля у него не было: увольнительная лежала в кармане, но он хотел сегодняшний вечер быть независимым от армейских порядков.

Патруль прошел. Сметанин двинулся было к пешеходному переходу на реке, но около большого серого здания главпочтамта остановился.

«У меня есть время… Если я сейчас зайду и позеоню в Москву Ленке? Уже вечер, она должна быть дома… Услышать её голос…»

Сергей распахнул тяжелую дверь и в несколько шагов взбежал на второй этаж.

Переговорный пункт был небольшим залом, где вдоль длинного, во всю стену, окна стояли в деревянных, стянутых зелеными обручами кадках сочные, с глянцевыми листьями фикусы. Между ними на стульях и в центре зала у длинного овального стола на массивных вокзальных скамьях сидели люди, ожидающие телефонных переговоров.

Каждый свежий человек встречал скучающие и вместе с тем пристальные взгляды. Едва Сметанин распахнул дверь, он сразу же почувствовал эту пристальность во взглядах: девушки, в распахнутом пальто и в платке, скинутом на плечи; молоденькой парочки, которая в четыре руки держала белый, туго перетянутый голубой лентой пакет с ребенком; двух пожилых цыганок; седоватого мужчины в кожанке с серым каракулевым воротником и в белых бурках.

К застекленному барьеру, где принимали заказы, Сергей, намагнетизированный этим ленивым вниманием, пошёл особенной, несвойственной ему развалистой походкой, видя всех и себя со стороны.

– Девушка, мне Москву, пожалуйста… Можно?

– По номеру или по адресу? – спросила телефонистка, поднимая круглое веснушчатое лицо, и улыбнулась ему.

«Симпатичная», – подумал Сметанин улыбаясь в ответ.

– По номеру…

– Ваш номер?

Сметанин назвал номер.

– Кого?

– Лену…

– Фамилия?

– Чернышева. – Сметанин не хотел называть новую фамилию Лены.

– Сколько?

– Пять… – Сергей снял неуклюжую трехпалую перчатку, сунул руку в карман куртки, нащупал холодную мелочь… – Ладно, трёх хватит…

– Как знаете, – сказала девушка. – Ждите… В течение сорока минут…

– Меня время поджимает…

– Ждите, – повторила она и отвернулась.

Сергей снял рюкзак с почтой, подошел к окну и сел рядом с цыганками в тени фикуса.

«Может быть, уйти? – Сметанин покосился на тяжелую золотую серьгу полумесяцем в большом ухе цыганки. – Какое дело Ленке сейчас до меня… И это наивно – звонить… Смешно… Ну и пусть… Позвоню… Пусть глупо, зато услышу её голос… А если подойдет Кира Сергеевна?.. Пускай Кира Сергеевна… А если муж Лены?»

Об этом не хотелось думать.

– Москва… Четвертая кабина… – услышал Сметанин, встал и медленно пошёл к четвертой кабине, внутри которой вспыхнул свет.

Он снял трубку, сел на краешек табурета и сдвинул шапку на затылок.

– Кто спрашивает Лену? – услышал Сергей Киру Сергеевну.

– Здравствуйте, Кира Сергеевна. Это Сметанин, – сказал он.

– Сережа… Боже мой, Сережа, – зазвенел голос, так похожий на голос Лены, что Сергей крепко сжал трубку в руке. – Как ты? Здоров?

– Да, – сказал Сметанин. – Я очень здоров… А где Лена, Кира Сергеевна?

– Сейчас каникулы… Она уехала. Может быть, тебе что-нибудь нужно, Сережа?

– Спасибо, – сказал Сметанин и, не желая спрашивать, чувствуя всю наивность вопроса, все же произнес: – Куда уехала?

– Сейчас каникулы, – с несвойственной ей нерешительностью повторила Кира Сергеевна. – Она в Теберде, на лыжах катается…

– Мы здесь тоже часто на лыжах… – сказал Сметанин.

Они оба замолчали.

– У меня время кончается, – сказал Сергей. – До свидания, Кира Сергеевна… Передайте Лене привет…

– Может, тебе что-нибудь прислать?..

– Нет, нет… До свидания, Кира Сергеевна. – Сергей положил трубку и вышел из кабины.

Он пошёл было к дверям, но его нагнал высокий женский голос.

– Мальчик, вещи забыл… – Сергей оглянулся на «мальчика» и вспомнил о почте. – Такой молодой, и памяти совсем нету, – сказала цыганка, подавая ему рюкзак.

Местами обнаженная до шероховатого черИЭ» ного льда, река была пустынна. Поземка с сухим шорохом переползала через пешеходную тропу, отмеченную узкой лентой плотно набитого снега. Мерцание звезд, доносящаяся урывками дальняя музыка городского катка за спиной у Сметанина, слабое электрическое свечение над темным, с желтыми пятнами окон, наростом домов на заречном холме, непроходящее чувство неловкости от разговора с Кирой Сергеевной – все усугубляло одиночество Сергея. Ему уже не думалось с прежней утренней радостью, что сегодня не надо будет подчиняться распорядку, командам, что сегодня он сможет приехать в лагерь когда ему заблагорассудится. День прошел.

«Если бы я сейчас провалился под лед, если бы меня не стало, никто бы не заплакал… Некому… Да и надо ли, чтобы обо мне плакали? Что я – деятель какой-нибудь, учёный великий, врач или писатель?

Я – человек просто. О таких плачут двое-трое, которые любили… А меня любить некому… Вот как все огромно в мире в сравнении со мной, а любить меня некому… – Он вспомнил Нину Васильевну, её новую прическу, холодность её слов и сказал себе, что в библиотеку будет теперь ходить как можно реже. – Главное, что мне некого любить…

Я один…»

Но лед на реке был крепким, ветер попутным, а ему ещё не было двадцати, и шёл он быстро, чувствуя вместе с детской жалостью к самому себе упругую легкость шага, тяжесть сжатых в перчатках кулаков, мороз на лице…

Плавно, покачиваясь на ухабах, автобус двинулся в ночь. В ветровое стекло полетели ярко-белые в свете сильных фар редкие снежинки.

Только успев подумать: «Так бы и ехать до Москвы», – Сергей Сметанин заснул в мягком, затянутом холстинкой кресле.

Автобус остановился среди поля. Метель уже расходилась круто, и идти три километра до стрельбища после сна и тепла было зябко.

– Мужики! Почта!!! – закричал кто-то с нар.

Весь проход в огромной комнате седьмой роты мгновенно наполнился перед Сметаниным полусонными солдатами в белом нательном белье.

– Земляк! Где «Спорт»?

– Гони письмо!

Горячие руки пожимали руки Сметанина… Авакян ткнулся ему в щеку жесткими усами:

– Слушай, молодец какой!

Сергей вытащил пачку сигарет:

– Навались, гвардия, – сказал он тихо этим возбужденным, полусонным и после одиночества милым ему людям.

Пачку мгновенно разобрали.

– «Памир»!

– Дает связь!

– Совесть поимейте, – сказал дежурный по роте сержант. – Не закуривать в помещении. Шел бы поел, – сказал он Сметанину, – тебе во взводе расход оставили…

– Спасибо…

По узкой скрипучей лестнице Сметанин поднялся на второй этаж и постучал в офицерскую комнату.

– Да – раздалось оттуда.

Сметанин вошел. Лампа, одетая в газетный, с коричневым прожженным боком абажур, ярко освещала круглый стол посреди комнаты. На столе на салфетке стоял графин, стакан, пепельница с окурками, пачка сигарет, на краю лежала офицерская сумка; стулья были увешаны обмундированием, и на гимнастерках ярко белели подворотнички.

На одних кроватях спали, другие, пустые, были аккуратно заправлены. У окна между кроватей, спиной к Сметанину, стоял подполковник Мишин в нательной рубахе, перехлестнутой широкими серыми подтяжками; он был без сапог, в белых шерстяных носках. Сосредоточенно, длинной ниткой Мишин подшивал подворотничок к гимнастерке.