Текст книги "Журнал `Юность`, 1973-3"
Автор книги: Юность Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
1
Полковой оркестр разучивал польку на о открытой эстраде. Между рядами длинных скамеек расхаживал, заложив руки за спину, нагнув голову к земле, молоденький лейтенант – дирижер. Время от времени он останавливался, поднимал взгляд и кричал:
– Миленький! Миленький! Заврался!
Оркестр прекращал играть. Становился слышен шум сосняка, качаемого ветром.
Сергею Сметанину уже давно было пора идти на чистку оружия, но он сидел все на задней скамье и смотрел на дирижера.
– Здравствуйте, Сметанин, – услышал он и обернулся.
– Здравствуйте, Нина Васильевна.
– Я смотрю, вы сидите…
– Слушаю вот…
– День сегодня жаркий… Я к соседке зашла, у нее мальчику два года… Она его спрашивает: «Ты мне кто?» «Сынок», – отвечает он. «А ещё кто?» «Солнышко», – говорит он важно. «Ну, а ещё кто?»
«Счастье», – и губы дует… Не понимает, что и впразду – счастье…
– Вы не знаете, как там Золотов? – спросил Сергей.
– Он в окружном госпитале…
– Я знаю… Но как он?
– Пока неизвестно… Марат вчера уехал туда…
– Да…
Сергей не мог думать каждую минуту дня о Золотове – этого не позволяла размеренная солдатская жизнь, но чувство тяжести он ощущал постоянно. Словно мгновение, отделившее легкость, с которой он возвращался на рассвете в Елохово, от той минуты, когда он подумал, что Андрей может умереть, стало границей между тем, кто он был, и тем, кто он есть. Ему уже казалось, что это был не случай, слепой и бессмысленный, а какой-то проступок, совершенный им в тот момент, когда он вырвал свою руку из руки Золотова и пошёл следом за Наташей. Сергею было даже странно, что никто ничего не подозревал. Когда его начинали расспрашивать о пожаре, он молчал.
Ощущение незримой связи между людьми поражало его. Это была не словесная, не письменная связь; её нельзя было выразить. Но мир оказывался так тесен, что люди в нем были словно сиамские близнецы, – поступок одного становился жизнью для другого, слабеющими кругами расходился по сердцам многих людей.
– Мне пора идти… У нас чистка оружия.
– До свидания, – сказала Ни. на Васильевна. – Мы, наверное, скоро уедем… Марат подал рапорт…
– До свидания. – Сметанин повернулся и под польку полкового оркестра пошёл к расположению.
«Пусть все уезжают… Пусть я буду служить ещё пять лет… только бы он был жив…»
2
Полк ещё не строился на вечернюю поверку; ещё смотрели в ротах телепередачу; ещё подшивали воротнички; ещё писали письма…
Позади белой мазанки штаба батальона горел костер. Ближе всех к огню полулежал Градов с гитарой, он пытался подобрать какой-то мотив.
– Расул, пойди ты теперь, попробуй вытащить Сергея из палатки, – сказал Ярцев.
– Да отстаньте вы от него! – Градов ласково положил ладонь на струны. – Сметанин, Сметанин, а он, может, переживает…
– Чего переживать, – сказал Андреев. – Ну, случилось… Дома он не поджигал; в огонь Золотов сам полез…
– Золотов не «полез», он ребенка спасал. – Расул веткой поворошил костер, полетели искры. – Разница…
– Важен результат; если бы я…
– Тебя на пожаре представить трудно, – перебил Андреева Ярцев.
– Я и сам себя на пожаре видеть не хочу… – Андреев зевнул. – Хорошо, что Золотову лицо не сильно опалило…
– Дурак, здесь о жизни речь…
– Да какая же это жизнь с обожжённым лицом… Настоящая жизнь – когда ты молодой, здоровый. Понял?..
– Понял. – Ярцев встал и пошёл от костра к палаткам.
З
По восьмигранникам серых бетонных плит о аэродрома, мокрых от росы, шли длинными цепочками к самолётам роты третьего батальона. Мерно позвякивали пряжки и карабины ещё расстегнутых ножных обхватов.
Поднимались в самолёты по приставным лестницам с гофрированной резиной на ступеньках.
Внутри самолёт был похож на сумрачный туннель…
Над облаками в иллюминаторы Сметанин видел нежно-голубое свечение неба и заклепки на плоскостях.
Утомленные перелетом, все дремали с кислородными масками на лицах.
Самолёт сделал резкий разворот и пошёл на снижение. Стало жарко.
Сметанин прыгал первым. Он встал перед загородкой, отделяющей люк. Створки люка начали со скрежетом и грохотом подниматься… Открылся синий провал, корабль всосал его холод.
Мишин был выпускающим первого потока; он посмотрел на Сметанина, рукой показал ему на табло в хвосте самолёта, где загорелся желтый транспарант «Приготовиться», и распахнул дверцу загородки.
Сметанин понимающе кивнул Мишину и сделал шаг к обрезу пола. Он стоял сжатый, сосредоточенный, покачиваясь в такт подрагиванию самолёта, и смотрел, как текут в проеме люка волокна тумана.
Где-то там, внизу, на огромной земле, лежал на больничной койке Золотов. Сергей на мгновение вспомнил его.
Мощно загудела сирена. Сметанин взглянул на искаженное криком «пошёл!» лицо Мишина, сделал твердый шаг, оттолкнулся и, теряя ощущение своего тела, полетел наискосок туманному горизонту.
К нашей вкладке
Б. НЕМЕНСКИЙ
РАДОСТЬ ИСКУССТВА
Весь пол большого зала передо мной был завален детскими рисунками. Пол превратился в яркую, красочную мозаику. В сумрачном, неживом, нежилом зале вдруг стало весело.
Я сидел перед этой красочной феерией в задумчивости…
Странное это явление – детское творчество. Вдруг, почти ниоткуда, у совершенно профессионально «безграмотного» ребенка рождаются из-под кисти такие чудеса искусства, которыми мы, художники, не успеваем, не устаем восхищаться. И, что греха таить, завидуем.
Мы восхищаемся и колоритом, и композицией, и выдумкой, и свободой выражения – нам бы такую!
Ребенок играет. Рисунок на бумаге – закрепленная в материале игра… Игра – и вдруг искусство. Его исследуют художники, искусствоведы, психологи… Для чего оно? Что несет детям, человечеству?
Полная, заразительная вера в истинность изображаемого… И она заражает. Может, в этом секрет очарования искусства? Вообще и детского тоже? Вот взгляните, сколько азарта, веселья, движения в работе Саши Муханова из городской детской школы Воронежа («На катке»)! Какая наблюдательность, какие интересные типажи! А снежная феерия Саши Гусака («Праздник русской зимы»). Или поэтичный лист «На этюдах» юной художницы Оли Цивилёвой.
Да не только эти работы. Почти каждый из лежащих передо мной листов живет своей трогательной жизнью. Хорошо работают ребята в этой Воронежской художественной школе. Увлеченные педагоги занимаются с ними.
И не только в этой школе. В Ереване создан целый Музей детского творчества, настоящий художественный музей. Знаменитый Русский музей Ленинграда собрал огромную коллекцию работ детей.
Эти подснежники искусства помогают и сближению народов: выставками детских работ обмениваются многие страны. Вроде уже привычно.
И все же…
Все же, каждый раз встречаясь с детскими работами, я не могу оставаться спокойным, не удивляться тому напору одаренности, который ежедневно, в разных уголках страны проламывает асфальт инертности, асфальт ещё бытующего равнодушия к художественным радостям детей. К потребности в этих радостях.
Мы часто не задумываемся об этом, а ведь это так. Так, несмотря на прекрасные всесоюзные выставки детских работ, на существование замечательных студий в разных уголках страны Ведь они не охватывают и 10 процентов наших ребят.
Вот взять тот же Воронеж, откуда лежащие передо мной работы. Более семисот тысяч жителей в городе.
Заводы, фабрики, университет, мединститут, технологический и другие институты. Промышленный и культурный центр, старинный русский город. Школы, дети…
И только одна художественная вечерняя школа!
6 педагогов и 120 учёников в ней! Школа, скитающаяся по городу из одного чужого в другое чужое помещение. Школа-Золушка.
Никто никогда не поверит, что такому университетскому, рабочему городу не под силу содержать не одну – несколько десятков таких школ. Ведь музыкальных в нем около двадцати.
Значит, можно!
Не хватает, очевидно, не средств, а понимания. Логика, видимо, такова: ведь не каждый должен и может стать художником, так зачем учиться рисовать?
А зачем русский язык, литература, ведь не каждый станет писателем? А зачем математика, ведь… Да так все виды деятельности человека можно перечислить! Но…
Всем ясно: и математику, и русский, и географию нужно знать каждому. Нужно, чтобы быть работником и человеком на уровне своего века, его потребностей.
К музыке, к счастью, начинаем привыкать. Ну, а все же: зачем нам музыка, рисование и прочие искусства—нам, «неспециалистам»? Зачем всем? И возможно ли всем? Кто из нас не слышал: «Тут я бездарна: и линии провести не могу». И замолкает смущенно: может, и правда нет таланта. Но подобная убежденность так же оправданна, как: «Я тут бездарен: два и два сложить не могу».
Лена Кондратьева (14 лет)
В школе каждому, независимо от математической или литературной одаренности, вкладывают эти знания, и не на примитивном уровне.
Ведь нужно… Иначе не построить ни дом, ни ракету. А без искусства можно? Признаемся, не кривя душой: многие думают – можно. Иначе не было бы так: одна школа на счомный город. Одна, потому что в обыкновенных школах при сегодняшних часах на этот предмет знания можно получить лишь случайно: ведь почти нет квалифицированных педагогов да и не будет. Профессионал, хороший профессионал всегда ценит свой труд (если не Дон Кихот, конечно)…
Так, может, не пытаясь сейчас разобраться в причинах заблуждения, все же стоит ответить на коренной вопрос: зачем мне, молодому, полному сил человеку, это рисование нужно? Что оно может мне дать? Такой вопрос мне не кажется ни праздным, ни неестественным – он возникает от полной «неинформированности».
Так давайте попробуем разобраться, хотя бы вчерне, определим параметры проблемы, соотнесем её с потребностями общества и… каждого из нас персонально.
Есть, мне кажется, как бы три краеугольных камня, определив которые мы можем хотя бы смутно увидеть очертания всей проблемы.
Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
Психологи и в нашей стране (работы Зинченко, например) и за рубежом проводили «на эту тему» много научных изысканий. Выявились интересные явления, закономерности, которые дали возможность построить определенную теорию о роли зрения. Оказывается, зрительная система человека является доминантной среди его органов чувств. Большую часть информации о внешнем мире мы получаем через этот канал.
Уже одно это могло бы много сказать о значении развития и тренировки этой системы восприятия. Но зрение, оказалось, имеет для человека гораздо большее значение. Большой процент нервных волокон ведет сигнал не только от сетчатки к мозгу, но и от мозга к сетчатке. И тут речь не только о том, что воспринимаем-то мы внешний мир через зрение уже с определенным отбором. Здесь, собственно, происходит то же, что со слухом. Развитое и неразвитое ухо слышат разное и по-разному. Развитие слуха – понятие привычное. То хсе и со зрением. И учёные выясняют механизм этого явления. От тренированности зрения, от его воспитания зависит, какие явления мы заметим в жизни.
Но разговор о зрении как органе, инструменте познания может идти глубже. Зрение оказалось как бы экспериментальным полем, чертежной доской, где мозг наш в зрительных образах, в образах, созданных воображением и переносимых на сетчатку, пробует, сопоставляет, пересоздает, ищет и находит решения самых разных проблем и задач – от бытовых до художественных, технических, математических. Ученые называют это процессом обратной визуальности.
Оказалось, что без работы сетчатки не только восприятие внешнего мира, но и самая тонкая, творческая работа сознания, работа, уже не связанная с внешним миром, через восприятие не может обходиться. Конечно, не только зрение, но и слух и другие органы чувств участвуют в этой работе. Но ведущим оказалось зрение.
Какое же огромное значение тогда имеет оно, развитое, воспитанное нами! Причем не только для искусства, а для подготовки к любой деятельности, связанной со зрением. Особенно к творческой – и научной, и технической, и врачебной, и т. п.
И тут наверняка нет более прямого пути к цели, «ем занятие визуальными искусствами – живописью, рисованием, скульптурой, моделированием. Причем именно в детстве, в юношеском возрасте. Ведь у человека есть определенные периоды наибольшего благоприятствования, когда те или иные знания легко входят в конструкцию личности, а не ложатся мертвым грузом в память, в сознание человека. Для развития зрения да и вообще для художественного развития детство, юность – лучшее время.
Но сейчас мы говорили только об одной стороне развития, которое может дать искусство.
«…Жалок был бы круг наших представлений, если бы мы были предоставлены только своим личным пяти чувствам и мозг наш перерабатывал только пищу, им добытую. Часто один мощный художественный образ влагает в нашу душу более, чем добыто многими годами жизни. Мы сознаем, что лучшая и драгоценнейшая часть нашего «я» принадлежит не нам, а тому духовному молоху, к которому приближает нас мощная рука творчества».
Это уже давно сказал русский писатель Гаршин.
Трудно сказать лучше. В искусствах сокрыт опыт развития человеческих чувств, взаимоотношений, представлений о добре и зле, о прекрасном и безобразном – то, без восприятия чего человек не станет звеном в цепи рода человеческого, в цепи культуры человеческой.
Опыт этот сокрыт, конечно, во всех искусствах. Во всех! И тут одно искусство не может заменить другое. Каждое хранит свою часть информации. Ту, которую не могут нести иные, иначе не жило бы оно тысячелетиями.
Я не знаю, какая из этих двух сторон важнее для развития человека и общества… Но можно ли обойтись без них?
К этим двум сторонам можно прибавить и третью, тоже важнейшую, – развитие у человека влечения к творчеству. На ранних, детских и юношеских этапах искусство может здесь сделать неимоверно больше любой другой человеческой деятельности.
Вот передо мной лежат эти работы… Сколько выдумки, сколько увлеченности и труда! Тут и фантазия и наблюдения. Каждому чувствующему искусство они доставят радость.
Ценны эти работы – подснежники творчества, но не они важнейший итог и продукт творчества ребенка. Та радость, которую испытал ребенок при создании этой работы, – творческая радость – и есть главный, важнейший для человека и для всего общества продукт этой работы.
И если эта радость повторяема, если входит в привычку, она становится потребностью, радостной и мучительной потребностью на всю жизнь, потребностью в творческой жизни.
А что может быть важнее? Если творчество становится сутью человека, жизнь его радостна и нужна людям! Ни одно занятие в детстве и даже в юношеские годы не дает таких возможностей втянуться в творческие радости, кроме искусств. Творчество – ведь это создание неповторимого, личного.
Вот как много в душе, в мозгу человека проделывает, вернее, может проделывать искусство.
Мы будем обеднять себя, пока остается это непонимание задачи и возможностей искусства как деятельности человеческой, как деятельности, в которой каждый человек способен создать прекрасное.
Возможно, это – следствие наивности. Но сколько ещё десятилетий можем мы быть наивны? Растет поколение за поколением, и, наверно, пора сделать так, чтобы радость искусства, радость творчества были сызмальства доступны каждому, где бы он ни жил – в Москве, Воронеже или маленьком, далеком от центров рабочем поселке.
Ведь для этого есть пути.
Есть возможности.
Письмо марта
Дорогая «Юность»! Пишу вам первый раз по очень интересующему меня вопросу.
Мне 19 лет, говорят, самый расцвет – цветущая юность.
В Моём возрасте люди совершают трудовые подвиги, отдают свои силы Родине.
Скучно, да. Пропадает интерес. Нет полной отдачи, приложения сил, желаний.
Я хочу строить дома, дома, города. И хочу строить там, где их никогда не было, где шумят дремучие леса, бродит зверь.
Конечно же, на Дальнем Востоке, в Восточной Сибири.
Осенью 1973 года я отрабатываю на автомобильном заводе два года практики после училища. и хочу ехать строить, обживать нетронутый край.
Но вот не знаю куда.
Абакан – Тайшет – там уже горячее первое время прошло.
Саяно-Шушенская ГЭС уже строится, Усть-Илим – уже и город есть.
Может, вы мне поможете, посоветуете, где сейчас в Сибири ещё только начинается, где ещё только вагончики и размеченные колышками будущие производственные и жилые районы.
В общем, я хочу попасть в начало стройки северной, сибирской, где мороз, где гнус и мошкара.
Нет, трудностей я не боюсь, и это не просто слова.
Мне 19 лет, а я ничего не построил, а мои ровесники когда-то построили Братск, Комсомольск-на-Амуре.
И я хочу, пока молодые годы, пока в жилах бьется горячая кровь.
Что для этого надо?
Я комсомолец с 25 декабря 1970 года, но хотел бы приехать сам, да не знаю, где брать эту путевку, а могут ещё и не дать.
Ведь дают, наверное, лучшим из лучших, а я простой, посредственный.
В общем, я буду ждать от вас ответа…
Коля ПОПОВ
гор. Миасс, Челябинской области.
Ада ЛЕВИНА
ТОРОПИСЬ К НАЧАЛУ
Ответ Коле Попову.
Казалось бы, прекрасное письмо. Ему можно только обрадоваться, и ответ на него может быть только один: вот, мол, Коля, адреса ударных-73, упаковывай вещи, желаем удачи!
Но, признаюсь, я не хотела бы, чтоб Коля получил такой ответ. Письмо Коли Попова вызывает, кроме радости, ещё и сомнения. Особенно вот эта его строчка: «Я хочу попасть в начало стройки северной, сибирской, где мороз, где гнус и мошкара».
Как живо напомнили они мне другие строчки из заявления такого же парнишки, написанные шестнадцать лет назад, когда уходили эшелоны в Братск и Рудный: «Прошу принять меня в Сибирь, т. к. я хочу участвовать в новых электростанциях и заводах…». Я познакомилась с ним на курсах при райкоме комсомола, где завтрашним новоселам преподавали азы строительного дела. Паренек – его звали Эдиком – тоже, как и Коля Попов, мечтал отправиться «строить, обживать нетронутый край», и его не пугали «гнус и мошкара».
Мы договорились: Эдик будет писать с дороги и со стройки подробные письма – как знать, может, из них сложится документальное повествование о том, как он участвовал «в новых электростанциях и заводах». И Эдик сдержал слово, он писал. Вначале восторженные письма с дороги – как ехали, какие песни пели. Потом появились какие-то нотки растерянности – трудности, но не такие, каких он ожидал. Поставили на бетонный завод учеником плотника. В цехе непорядки, вчера простояли, мастер ругается, топор валится из рук, в общежитии кто-то надел его шапку да так в ней и ушел, деньги как-то расползаются…
После долгого молчания пришло письмо: «Во всём здесь я разочаровался… Весною уеду дальше, на Восток, туда, где есть настоящие стройки!..»
Может, и уехал, больше писем не было. Но вот только доехал ли он до той идеальной Стройки с большой буквы, где не будет нежеланных нарядов и требовательного мастера?
Вот что я вспомнила, прочтя, Коля, в твоем письме: «Трудностей я не боюсь». Как представляются они тебе, эти трудности? Если судить по письму, то только в таком облике: «мороз, гнус, мошкара, необжитость». В том, что ты представляешь их только так, виноват, конечно, не Коля Попов девятнадцати лет, а скорее всего мы, журналисты и писатели, от которых ты узнал, что главные трудности новостроек такого рода. А ведь это не так! На стройку прибывает в десять раз больше добровольцев, чем ей нужно рабочих. Но из сотни приехавших остаются десять, двадцать, тридцать. Остальные едут дальше, силе дальше, на некий идеальный передний край.
Помню девушку – комсорга изолировщиц на строительстве Троицкой ГРЭС. Работа изолировщиц трудная, в основном ручная, механизацию надо «выбивать». А тут ещё не выдали «спецмолоко». И вот разговор: «Уеду я в Братск; там все иначе! До весны только доработаю и уеду». «А сама откуда?» «Из Каховки». «Так у вас же там тоже важная стройка и люди ой как нужны!» «Ну какая дома может быть великая стройка? Я там токарем работала в мастерских. Обыкновенность каждый день. Вот взяла путевку и поехала сюда, на Урал. А тут тоже обыкновенность. Нет, я дальше поеду… где романтика!»
Но романтика – это не географическое понятие, а состояние активности души. Она помогает человеку разглядеть поэтический смысл обыкновенности. Тем более, что и новостройки нынче иные.
Вот только что приехала я со строительства Лисаковского горно-обогатительного комбината. Стройка эта, заметь себе, Коля, самая наиударная, помечена на всех картах комсомольских строек, находится под особой опекой и шефством комсомола: нужна стране лисаковская руда. Растет Лисаковск в 100 километрах от города Рудного – ровесника города Братска. Но растет, опираясь на опыт Рудного и именно поэтому существенно отличаясь от него. Рудный начинался с палаток и бараков, времянок, которые, конечно же, стоят до сих пор и с которыми мыкается выросший город. Первый дом, построенный в Лисаковске, имел пять этажей, балконы, газ. Сейчас в городе семьдесят таких домов. Ничего начерно, все набело. Нынешний Лисаковск не черновик будущего города, а первая частица его. Он будет не перестраиваться, а просто расти, прирастать.
И вот представь, Коля, заседает комсомольский штаб стройки, а из окна видны спортплощадка при школе, столы для пинг-понга, баскетбольные вышки, клумбы и прочее благоустройство. Никакого гнуса, никакой мошки, никаких сосковых умывальников-лотков с замерзшей за ночь водой, как, скажем, было в Рудном. А между тем речь идет о трудностях. Только трудности совсем иные. Ломаются машины и механизмы, а на ремонтном заводе не хватает станочников, в том числе, кстати сказать, и фрезеровщиков, точно таких, как ты, Коля. Ремонтировать механизмы некому. Они простаивают, нарушается график подвоза материалов, а от этого – простой бригад на участках. А в общежитии, хоть оно и в сверхблагоустроенном здании, оказывается, скучно, да ещё плохо работает буфет…
К чему это я все пишу? Чтоб не ехать, сидеть и, как говорится, не рыпаться? Ничего подобного.
Но вот ты пишешь, Коля: «Осенью 1973 года я отрабатываю на автомобильном заводе два года практики после училища. И хочу ехать строить…»
Вот это саМоё словечко «отрабатываю», очень оно настораживает. Знаешь, есть такие люди – им всё кажется, что настоящую жизнь они начнут завтра или, скажем, с понедельника, а сегодня – это ещё не жизнь, а так, неинтересное предисловие, и потому его можно перелистать кое-как. Но они ошибаются. И если сейчас в Миассе работа фрезеровщиком четвёртого разряда идёт у тебя «без приложения сил и желаний», если ты не работаешь, а «отрабатываешь», чтоб начать прилагать свои силы с осени 73-го года, там, где «вагончики и размеченные колышками будущие районы», позволь мне усомниться, что ты сможешь приложить их сполна и там. Ведь и в твоем цехе, где тебе кажется, что «всё отлажено, как в отлично подогнанном механизме» (кстати, какая прекрасная аттестация, побольше бы таких цехов!), и в нём есть, не могут не быть свои «трудные, ожесточенные бои». За то, чтоб дать больше деталей, чтоб те, кто уже работает по четвёртому разряду, овладели станком так, чтоб могли работать и по пятому; да и для поездки в необжитые места, в которые ты собираешься, мастерство, профессия – лучший багаж, потому что при нынешнем насыщении строек механизмами станочники нужны стройкам не меньше каменщиков – ощущается острый дефицит фрезеровщиков и токарей. Но если у тебя в Миассе, в своем цехе не разгорается от работы душа, «пропадает интерес», появится ли он, если ты отъедешь от Миасса на тысячу километров восточнее? Там будет другая природа, иной пейзаж, не будет родительского крова, но работа, поверь, будет все та же, обыкновенная, если сам ты не сумеешь ощутить всегда присутствующий в ней необыкновенный смысл. Ведь и сейчас результат твоей «обыденной» работы – автомобили уходят на стройки страны.
«Я хочу попасть в начало стройки», – пишешь ты, Коля. Прекрасные слова! Но, право же, они имеют и другой, не только к стройке обращенный смысл.
Когда человеку девятнадцать лет, ему надо торопиться, пора! Пора уже не отрабатывать, а работать осознанно, с пониманием цели, дальней и ближней, которую каждый день, как ступеньку, он ставит для себя. Пора уже не приготовляться к жизни, а жить – каждый день и час, каждую минуту.
Из письма видно, что ты по-своему чувствуешь это. Вот ты написал: «Я комсомолец с 25 декабря 1970 года». Ведь не написал же скороговорочно: два года в комсомоле. Видно, эти семь, целых семь дней 1970 года, которые ты уже прожил комсомольцем, для тебя протяжённый срок, ощутимая частица от твоих девятнадцати. И хорошо, что во всем письме звучит это «уже девятнадцать, а что я сделал?». Потому что нередко приходится встречаться с теми, кто употребляет эту цифру возраста с другим наречением: «ещё». В самом деле, что это за возраст—19лет? Это «уже» или «ещё только» – как с него спрашивать? В кино на некоторые фильмы допускаются с шестнадцати лет, жениться можно с восемнадцати.
С какого возраста начинается ответственность за все, что происходит на земле?
Недавно, будучи в Рудном, разыскивая его первостроителей и зачинателей, я обнаружила, что многие из них стали теперь в городе, как принято говорить, «ответственными работниками». Но чем больше мы говорили с ними, тем яснее было: ответственность их, и председателя горисполкома и парторга комбината, началась гораздо раньше – с той поры, когда лопнули батареи в первых бараках и одни уехали, а они остались, с той поры, когда приходилось строить первые объекты и они работали «не по специальности», а другие, размахивая дипломами, уезжали вместе с приехавшей их выручать мамой.
Ты, Коля Попов, человек, осознавший свою ответственность и потому уж никак не посредственный.
И путевку тебе наверняка можно дать. Но вот вопрос: куда? Ты торопишься «попасть в начало стройки». Но, Коля, в этот год, когда тебе исполнится «уже девятнадцать», закладывается не только начало некой стройки, но и начало самого тебя. И вот в это-то начало надо действительно торопиться, надо не опоздать. А раз так, не жди «осени 73-го и встречи с «мошкой и гнусом». Начни сегодня.
