Текст книги "Журнал `Юность`, 1973-3"
Автор книги: Юность Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
СЕРГЕЮ МИХАЛКОВУ – ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ
ПОЗДРАВЛЯЕМ!
Дружеский жарж Н.ЛИСОГОРСКОГО
Дядя Стёпа! Погляди-ка:
Он стоит во всей красе!
И от мала до велика
Великана любят все.
Он глядит веселым взором,
Позабыв про докторов.
А чихнет – все скажут хором:
Дядя Стёпа, будь здоров!
Иван РАХИЛЛО
ГОЛОС ШАЛЯПИНА
Особняк Федора Ивановича Шаляпина стоит на бывшем Новинском бульваре в Москве. После отъезда великого певца за границу в нём остались жить его первая жена Йола Игнатьевна, итальянка, в прошлом известная балерина, дочь Ирина и сын Борис. Это был некогда очень знаменитый в Москве дом. В нем у Шаляпина бывали Куприн, Леонид Андреев, художники Коровин, Поленов, братья Васнецовы и, конечно, Горький, который был там частым гостем.
Мой друг, художник Александр Дейнека, был однокашником Бориса Шаляпина, который когда-то учился во ВХУТЕМАСе, и мы по-соседски часто захаживали в шаляпинский особняк, как говорили тогда, «на посиделки». Великий русский певец жил тогда в Париже, кочевал с гастролями по разным странам, но в доме этом он продолжал как бы незримо обитать. Всё тут сохранялось таким, каким было при нем. На стенах висели фотографии Толстого, Чехова, Горького, многих других знаменитых людей русской культуры с самыми лестными дарственными автографами. И знаменитый шаляпинский портрет работы Константина Коровина, вернее, эскиз к портрету, полный движения, жизни и достоверности.
Перед этим портретом любил постоять Дейнека, раздумывая о самом Шаляпине, о его судьбе и о мастере, этот портрет написавшем.
А мне этот дом на Новинском бульваре особенно запомнился, потому что в нём мне довелось услышать голос Шаляпина. Нет-нет, не с пластинок, а настоящий шаляпинский голос, правда, прозвучавший по телефону.
Дело было так: на чужбине Шаляпин заболел, и по всему миру разнесся слух, что он умер. Дети его и друзья в нашей стране, разумеется, знали, что слух неверен. Но за рубежом это стало сенсацией, и со всех концов мира в Париж летели соболезнования по поводу его «кончины». Из Советского Союза, где знали, что это только слух, соболезнования, естественно, не поступили. И вот однажды, когда мы сидели у Ирины Федоровны и как раз слушали новую пластинку, зазвенел телефон. Ирина Федоровна сняла трубку.
– Париж, – объяснила она нам. – Наверное, батька. – И указала мне на вторую трубку, имевшуюся у этого телефона.
И вот я услышал голос Шаляпина, который, как мне кажется, нельзя спутать ни с одним голосом в мире.
Голос был усталый, больной. Певец говорил дочери, что он действительно болел, и тяжело болел, но теперь ему лучше, поправляется. Просил за него не беспокоиться. Мне же особенно запомнилась заключительная фраза разговора.
Федор Иванович Шаляпин.
(Редкий снимок 20-х годов).
– Из всех стран поступили соболезнования, а из Советской России почему-то не было, – с горечью сказал певец.
– Но ведь мы же знаем, что ты жив, и не верили слухам. *
– Так-так, конечно, и всё-таки обидно…
И в этих словах, адресованных любимой дочери, мне почудилась затаенная тоска, тоска по родине, по родным людям. И я до сих пор, столько лет спустя, не могу забыть прозвучавшей по телефону нотки обиды и одиночества.
Великий певец тосковал по Родине, по России до своих последних дней, и это находило свой отзвук в его письмах друзьям и близким. «Милая Екатерина Павловна, здравствуйте, во-первых! Блудняком я стал, во-вторых, не еду вот уж второй год пошёл – в мою милую безалаберную родину… хоть и хорошо здесь, а соскучился по России здорово», – писал он Пешковой. «…Сам я работаю очень много, так сказать, «на старости лет» приходится тянуть каторжную лямку…
А вот теперь должен таскаться по Америкам. Тяжело и противно…», – писал он М. В. Коваленко.
«…Устал очень, потому что работать приходится в американском стиле, который так же различен с русским, как яблоко с соленым огурцом. Тяжело, ох, как тяжело».
Скитаясь по чужим местам, среди чужих людей, он думал о Родине, тосковал о ней.
Недавно Ирина Федоровна показала мне своеобразную листовку, обращенную к англичанам, которой он предварял свои концерты, даваемые в 1921 году в помощь голодающим Поволжья. Это были большие, напряженные гастроли. Он выступал в Бирмингеме, в Лондоне, в Шеффилде, в Ливерпуле. Вот она, эта листовка, обращенная к англичанам и нигде ещё не публиковавшаяся, хранящаяся у Ирины Федоровны.
Её текст с разрешения Ирины Федоровны публикуется в «Юности» впервые:
«Я был в Тифлисе в 1891–1892 годах. Холера свирепствовала на Волге, на Кавказе, и я бежал в Баку.
Мне было 18 лет. Ни одно из испытанных мною лишений не вытеснит из Моёй памяти голод. Судьба свела меня лицом к лицу с этой гостьей – подругой бедности. Я тщетно искал работу в незнакомом городе.
Время шло, у меня не было друзей. Когда в окнах магазинов я видел обилие всевозможных деликатесов, а из булочной доносился сводивший меня с ума запах свежего хлеба, у меня ничего не было в моих потрепанных карманах, даже на то, чтобы купить корку хлеба…Я не мог просить… Я старался спать, сколько возможно, это единственное средство заглушить, забыть невыносимые муки голода.
И сегодня, когда голод схватил миллионы людей за горло, кошмарные воспоминания об этих ужасных днях вновь воскресли, и душа моя в страданиях…
Друзья мои! Запомните! Голод приносит не только страдания физические, он убивает и душу человека.
Помогите, помогите любыми средствами, которыми вы располагаете! Я прошу реальной помощи.
Фёдор ШАЛЯПИН».
После этих концертов он перевел в помощь голодающим соотечественникам весь крупный сбор.
Квартира Ирины Федоровны – настоящий музей, где хранятся письма, дневники, подлинные рукописи Шаляпина, неопубликованные фотографии, кипы газет, журналов, редчайшие документы, связанные с жизнью, творчеством и общественной деятельностью Федора Ивановича. И вот сейчас, когда советские люди отмечали столетие этого великого русского артиста, я снова побывал в гостях у Ирины Федоровны.
В её адрес поступали приветственные телеграммы, письма.
– Но вот что мне всего дороже, – сказала она мне, улыбаясь, и показала вычеканенный на металле портрет Шаляпина. – Его привез мне один певец, гастролировавший по Уралу. Оказывается, эти значки к юбилейной дате отчеканили тамошние рабочие. Я получила этот значок и подумала: если в далёком Кузнецке рабочие отчеканили такие значки, то этот маленький штрих говорит о подлинной народной славе и о том, что советские люди не забывают моего отца.
Владимир БАРДИН
ПОСЛЕДНИЕ СОБАКИ АНТАРКТИДЫ
С первых советских антарктических экспедициях на довольствии состояло несколько собачьих упряжек. В Мирный было доставлено с Колымы пятьдесят сибирских лаек.
Была и штатная должность каюра.
С каюром первой экспедиции Иваном Моисеевичем Кузнецовым, архангельским помором, мне не пришлось познакомиться, а вот с Виктором Ведешиным, сменившим его во второй экспедиции, мы вместе возвращались из Антарктиды на «Оби». Виктор был коренастый, светловолосый парень, родом тоже с Севера. Во время качки он жестоко страдал, но на спокойной воде взахлёб рассказывал о своих собачках, сыпя кличками: Галстук, Казбек, Угрюмый, Лена, Мальчик, Индус… Товарищи Виктора по зимовке говорили, что он слишком уж ревностно смотрел за упряжками, сердился, когда его собачек без особой надобности беспокоили: «Заведи вездеход и езжай себе на здоровье, а собак по пустякам не трожь. Это ведь живые твари, с ними обращение должно быть соответствующее…»
А затем ездовые собаки Мирного, как «нерентабельный транспорт», попали под сокращение штатов. Была упразднена и должность каюра. Виктор не раз наведывался в отдел кадров антарктической экспедиции, надеясь, что о собачках ещё вспомнят. Но о них не вспоминали. Оставшиеся в Антарктиде собаки постепенно одомашнились.
На станции Лазарев, куда я попал в 1960 году, жили две огромные пушистые лайки. Её звали Лаза, его – Рев. Но, кроме этих законных полярных уроженцев, здесь обитало несколько облезлых, рыжих, постоянно мерзнущих дворняг. Как и зачем они оказались в Антарктиде, для меня так и осталось загадкой. Даже имён они не имели. Зимовщики звали этих бедолаг общей кличкой – Парамоны. Домики Лазарева были занесены метелями и находились под четырёхметровым слоем снега. Входили на станцию сверху, через люк. Помню, как я открыл крышку люка, сделал несколько осторожных шагов в темноту, поскользнулся и пошёл «считать ступеньки»… И тут в довершение всего кто-то провел мне по лицу словно тряпкой. Когда глаза привыкли к темноте, я увидел, что очутился в тамбуре перед обитой войлоком дверью. У моих ног сидели четыре собаки. Два пушистых здоровых пса и две облезлые рыжие дворняги. Псы сидели, как истуканы, а собачонки крутились под самым носом. Когда я открыл дверь, Парамоны хитро проскользнули внутрь, в тепло, Лаза и Рев не пошевельнулись.
Японцы раньше также имели в Антарктиде собак, но в 1958 году при срочной эвакуации своей станции Сева вынуждены были бросить их. Пятнадцать собак привязали, оставив небольшой запас пищи. Это событие получило в Японии широкую огласку, и вскоре в городе Осака «жертвам» был установлен памятник. Каково же было удивление японцев, вернувшихся через год на свою станцию, когда их встретили две собаки, приветливо виляя хвостами. Очевидно, они перегрызли привязь и питались все это время пингвинами и их яйцами, даже не подозревая, что скорбящее человечество воздвигло им памятник. Когда в 1965 году наш геолого-географический отряд попал на Севу, ни одной собаки там уже не было.
В других экспедициях «собачьи дела» обстояли не так печально.
Эдмунд Хиллари, покоритель Эвереста, и Вивиан Фукс, начальник трансантарктического похода, использовали собачьи упряжки для разведки дороги к Южному полюсу. И собаки Фукса добежали до полюса, как добежали в своё время до полюса собаки Амундсена.
А вообще собаки впервые перезимовали на Антарктическом материке в 1900 году вместе с экспедицией норвежца Карстена Борхгревинка. Это были девяносто отборных сибирских лаек. С большим трудом перенесли они длительное плавание и радостно высадились наконец на твёрдую землю. Резвились, охотясь за пингвинами и тюленями, неутомимо работали в упряжке, слепли от яркого блеска бескрайних снегов, голодали и мёрзли в суровую полярную ночь. Именно в это время, когда работы не было, предоставленные сами себе, собаки дичали и в них просыпались звериные инстинкты. Борхгревинк писал в своем дневнике:
«Зимой собаки становились злее волков. Время от времени, словно сговорившись, они обрекали одного из псов на съедение, и последний, бесспорно, знал об уготованной ему судьбе. Он как можно ближе держался к людям и домикам и при возможности вползал в жилище и укрывался там. Бедный пёс худел на глазах и казался подавленным. Другие собаки всё время подстерегали его. Как только он оказывался в пределах досягаемости, вся стая бросалась, чтобы напасть на него и прикончить. Горе псу, если он не обеспечивал себе пути к отступлению.
Если он пытался убежать, то начиналась дикая гонка не на жизнь, а на смерть.
Вся кавалькада уносилась в лунном сиянии через необозримые ледяные поля, пока не превращалась в чёрные точки на белом покрове. Иногда слышался отдалённый вой, и внезапно наступала тишина. Мы понимали: всё кончено. Нас особенно поражало, что в те периоды, когда один из псов был обречен на съедение, между остальными собаками воцарялся мир. Казалось, они сознавали, что для осуществления их злого умысла требуется сплоченность…»
Порой от антарктических собак зависел не только успех экспедиции, но и сама жизнь исследователей. Вот что случилось в экспедиции, руководимой известным австралийским исследователем Дугласом Моусоном.
Моусон со своими товарищами Мерцем и Ниннисом на двух собачьих упряжках отправились в дальнее путешествие по неизведанным районам Антарктиды.
В середине перехода Ниннис погиб, провалившись вместе с одной упряжкой и санями, где было сложено продовольствие, в бездонную трещину. Два человека и шесть собак остались почти без еды в 450 километрах от лагеря.
В дневнике Дугласа Моусона – единственного из трёх человек и шестнадцати собак, возвратившегося из этого путешествия, – есть такие строки: «В условиях, когда жизнь человека постоянно ставится на карту, следует иметь в виду, что собаки представляют резерв пищи на случай крайней необходимости».
И до середины тридцатых годов собачьи упряжки оставались самым безотказным, а порой единственным средством передвижения по ледяным просторам Антарктиды. Роберт Скотт понадеялся было на пони и тогдашнюю технику и жестоко поплатился за это.
А Руал Амундсен целиком положился на собак, и они доставили его первым на Южный полюс и благополучно вывезли обратно.
Но со временем техника стала вытеснять собачьи упряжки. Некоторые экспедиции всё же пробовали совмещать собачий транспорт с механическим. Так, в известной Норвежско – Британско – Шведской экспедиции 1949–1952 годов использовались и собаки и моторные сани. Начальнику этой экспедиции норвежцу Джону Гиаверу, знатоку езды на собаках, принадлежит следующее высказывание: «Человек может большему научиться у собаки, чем собака у человека».
Бельгийцы и сейчас используют собачьи упряжки. Когда в 1967 году наш самолёт приземлился на антарктической станции Король Бодуэн, первыми встретили нас собаки. Они были здесь единственными наземными жителями: все домики станции находились под пятиметровым слоем снега. Собаки окружили нас и сопровождали молчаливым бегом, выжидательно заглядывая в глаза. Бельгийцы держали несколько десятков великолепных длинношерстных полярных собак и геологические работы в горах вели комбинированно, как с помощью «снежных котов» и других разнообразных мотосаней на гусеницах, так и на собачьих упряжках. Ведь при работе в районах, изобилующих трещинами, собачий транспорт проходимее вездеходов.
Но наиболее последовательно собачьи упряжки продолжают использовать англичане. Они практикуют ежегодно санные походы протяженностью свыше тысячи километров. Англичане в основном используют лабрадорскую породу лаек, отличающуюся длинной спиной и крепкими короткими ногами. Стандартная упряжка английской экспедиции – девять собак, запряженных цугом.
Впереди в такой упряжке ставятся более легкие собаки, тяжёлые работают сзади. Каждая собака имеет свою собственную, специально по мерке пригнанную упряжь, сделанную из мягкого и крепкого ремешка шириной около 4 сантиметров, который охватывает плечи и грудь. Ходить в упряжке собак начинают приучать с шестимесячного возраста, а с девяти месяцев им уже полагается полная нагрузка.
Кормят англичане собак специальным высококалорийным концентратом – нитрикеном, заменившим широко распространенный ранее пеммикан, не раз упоминавшийся в рассказах Джека Лондона. Раньше, особенно на береговых базах, собак кормили тюленьим мясом, но теперь Антарктида объявлена природным заповедником и от тюленьего мяса, равно как и от пингвиньего, очевидно, придётся полностью отказаться. Нитрикен состоит в основном из говяжьего и китового мяса в сублимированном, легко растворяемом виде, сухого молока, крахмала и дрожжей. Кроме того, туда включены различные микроэлементы и витамины. Один килограмм этого концентрата содержит 5 556 калорий. Походный паёк собаки равен почти килограмму нитрикена в день.
Продолжительность рабочей жизни полярной собаки в Антарктиде, по наблюдениям в английской экспедиции, – около 8 лет. К этому времени хорошая ездовая собака успевает пройти в упряжке около 13 тысяч километров. Интересно, что причиной «ухода на пенсию», установленной с помощью рентгенографии, является не возраст, а заболевания бёдренных и плечевых суставов – остеоартрит, который можно отнести к числу «профессиональных» болезней, связанных с работой в упряжке.
Ленинградский геолог Грикуров, работавший несколько лет назад вместе с англичанами, сообщил мне некоторые частные подробности из жизни собак английской экспедиции.
Лидером упряжки выбирают собаку, которая не пугается, увидев трещину. Как правило, лидеры в упряжке сменные: одна собака лучше работает на материковом леднике, другая – на морском льду. Поведение каждой собаки в упряжке весьма индивидуально. К примеру, один из самых крупных псов, гренландская лайка Джо, тянул только, когда упряжка шла в гору и было понастоящему тяжело, на ровном же льду его упряжь провисала.
Зато лабрадорская лайка Ольга умела изумительно симулировать: бежала, все время сохраняя упряжь натянутой, но ни на йоту не прикладывала усилий, чтобы тащить сани. На базе у англичан жил знаменитый Мишка-красавец. Благодаря своей породистости и мужской доблести он в упряжке не работал. Рабочие псы ненавидели Мишку лютой ненавистью, и, попадись он им, моментально бы прикончили, но Мишку в обиду не давали, водили на ремешке и на ночь помещали отдельно…
Ну, а как сейчас обстоят собачьи дела в нашей экспедиции?
В Мирном, по достоверным сведениям, сейчас живут четыре собаки: Дядька, Ксюха, Парамон и Маркони. На Молодёжной – одна Жучка. её привезли из Австралии. Но Жучка – собака не полярная, комнатная. На улице мёрзнет. Вот ещё совсем недавно на Молодежной жил Механик – то была собака выдающихся способностей. Родился этот пёс в Антарктиде, в одной из первых экспедиций. Хотя ходить в упряжке ему не пришлось, он служил связным у топографов-геодезистов, работавших в окрестностях станции. Вместо громоздкой рации они брали с собой Механика и в случае надобности отсылали его на Молодежную с запиской, прикрепленной к ошейнику. Я видел Механика в 1966 году. Он только что оправился после тяжёлой болезни. Мне сказали, что выходил пса водитель вездехода Саня Костенюков. С тех пор они стали неразлучны. Даже на вездеходе сиденье рядом с водителем обычно было занято Механиком. Механик был пёс вдумчивый. Он, редкое исключение среди антарктических собак, не трогал пингвинов. Саня утверждал, что он прочел Механику лекцию об охране природы. Если слушатели были подходящие, из только что прибывших на станцию новичков, то Саня, не моргнув глазом, продолжал рассказывать, что он преподает Механику теорию двигателя внутреннего сгорания и что учёный пес уже разбирается в этом деле не хуже его. Даже поговорка такая привилась на станции: «Голова у тебя, как у Механика». В прошлом году я встретил на Молодёжной Саню, вновь отзимовавшего здесь, – и узнал от него, что Механик, этот, можно сказать, «последний из могикан», не дожил до Саниного возвращения всего два месяца. Перед смертью он ослеп то ли от снега, то ли от старости.
То, что техника потеснила или вовсе выжила собачий транспорт, вполне закономерно. Собакам было бы просто не под силу справиться с возросшим масштабом перевозок. К примеру, чтобы снабдить всем необходимым нашу внутриконтинентальную станцию Восток, потребовалась бы не одна тысяча собак, а путешествие заняло бы около двух месяцев в один конец. Где уж собакам равняться с самолетами, мощными «Харьковчанками», а в скором будущем, очевидно, и с вездеходами на воздушной подушке.
Но думаю, что собаки всё же окончательно не переведутся на наших станциях. Пусть им не приходится ходить в упряжках, пусть они «нерентабельны», но, что ни говори, они скрашивают жизнь на зимовках и с ними легче переносить длительную разлуку с домом.
Зелёный портфель
Игорь ЧЕРВЯКОВ
Уникальный типаж
Рисунок Ивана БРОННИКОВА.
Студент Бушмакин, подрабатывающий во время каникул монтировщиком декораций на киностудии, волок пенопластовый обломок скалы в павильон № 2, когда перед ним возник помреж из соседней съёмочной группы. Помреж остановил Бушмакина и, присев от тихого восторга, пропел:
– Какой идио-о-от!
Затем принялся выталкивать ничего не понимающего студента из помещения, вращая его вокруг собственной оси.
– Это ж надо, какая дурацкая морда! – ликовал помреж.
– Я протестую, – пикнул было Бушмакин.
– Молчи! Счастья своего не понимаешь. С такой будкой мы тебя вмиг королем экрана сделаем.
– Да не актёр я вовсе! – перебил Бушмакин.
– И не надо! Нашему типаж нужен, типаж! Остальное он сделает сам. Зрители животы надорвут.
Ничего не соображающий Бушмакин предстал пред очи знаменитого комедийного режиссера.
– Уникальный типаж! – прорычал знаменитый. – Ему и текста не надо, от хохота в зрительном зале всё равно ничего слышно не будет. Моё кредо: к максимуму успеха с минимумом творческих усилий, то есть чем больше обалдуйских физиономий на экране, тем громче смех в зале!
И швырните камень в любого Моёго коллегу, который начнет сюсюкать о необходимости изучать так называемую – ха-ха-ха! – природу смешного! Поздравляю, молодой человек! У вас не лицо, а колода для рубки мяса.
– Я не колода, – запротестовал уязвленный Бушмакин. – Я отличник. Могу зачётку показать…
Но проворные руки костюмерши утащили его в уборную.
– У самого снимешься – считай, все роли придурков на всех киностудиях страны твои, – приобщала студента к великому таинству искусства костюмерша.
После успешно прошедшей пробы Бушмакин решил зайти в буфет. Там, сидя за чашкой кофе, новоиспеченный артист почувствовал вдруг на себе пристальный взгляд маленького человечка в черном с белыми горошинами галстуке. Бушмакин неспокойно заёрзал на стуле. Незнакомец, не отрывая гипнотизирующего взгляда, пересел к нему за столик.
– Моя фамилия Соков. Я искал вас два года, – без предисловия проинформировал Бушмакина человечек в черном с белыми горошинами галстуке. – Снимаю шестисерийную интеллектуальную драму, а главного героя – молодого учёного – нет, хоть землю грызи!..
– Я не учёный, я всего лишь студент.
– У вас взгляд прозревшего Гомера, – продолжал Соков, не обращая внимания на слова собеседника. – Лоб интеллектуала девяносто шестой пробы. Для кинематографа вы конфетка!
– Я не актёр, – покраснел польщённый Бушмакин.
– И не надо. Кино не театр.
Здесь все гении сцены! Дайте мне типаж, а за всё остальное отвечаю я. Слава богу, я имею опыт интерпретации интеллектуальной драмы на экране. Посажу вас с костлявой дурнушкой в брюках за низенький столик с кофейком, суну по учебнику физики в руки, и пошло-поехало: кто кого переспорит. А в последней серии женю вас на продавщице комиссионного магазина. Для бытовщинки.
Соков схватил Бушмакина за локоть и увлек за собой. В коридоре они нос к носу столкнулись с режиссером Боран.
– Даша, погляди, какую диковинку я откопал прямо на студии, – похвастался Соков. – Сниму в своей шестисерийной. Ты погляди, Даша, у него мысли рождаются прямо на лице. А какое благородство, обаяние, возвышенность!
Режиссер Боран оглядела Бушмакина с ног до головы.
– Уступи уголовника, – неожиданно попросила Даша. – Позарез, понимаешь, нужен бандюга оторви да брось. У меня детектив простаивает.
– Какого уголовника?! – взвился Соков. – Какой оторви да брось?!
– Вот этот, твой, – чувствительно ткнула пальцем в живот Бушмакину Даша. – Посмотри на его бульдожью челюсть отцеубийцы, обрати внимание на хищный оскал зубов медвежатника, на бегающие глазки карманника, приглядись к отвислому носу типичного поездного шулера и скажи, что я права. Это законченный негодяй!.. Моё понимание искусства детектива подсказывает: заклей ему щёку пластырем крест-накрест, и пусть он своим бандитским мурлом из тёмной подворотни на прохожих зыркает. С таким типажом никакая Агата Кристи не нужна! У зрителей и так мороз по коже. Полный успех! Мечта кинопроката!
Внезапно Даша оттолкнула Сокова, ловким движением защёлкнула на левой руке Бушмакина свою любимую игрушку – миниатюрные наручники – и потащила за собой.
Когда они проходили по двору, пленник рванул что было сил цепочку наручников, вырвался, зайцем сиганул через забор и побежал в сторону ближайшей автобусной остановки.
– Держи рецидивиста! – вопила режиссер детективных фильмов.
– Лови интеллектуала! – что есть голоса кричал режиссер многосерийной драмы.
– Хватай придурка! – визжал знаменитый комедиограф.
Все они рвали на себе волосы и топали ногами, словно боевые слоны. Их можно было понять: к этим героям они привыкли. Других не знали. Производство комедий, интеллектуальных драм и детективов было налажено. На этих жанрах, как на трёх слонах, держалась студия. И вот разом сбежали все три слона… Мир для них покачнулся.
