Текст книги "Вакханалия"

Автор книги: Юлия Соколовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Вопрос остался открытым. Буду действовать по обстановке. Я вышла у хоккейной коробки, в ста метрах от обиталища мадам. Активная жизнь уже закончилась. Висела тьма. Окна в квартирах почти не горели, только клети подъездов освещались мутным мерцанием. На хоккейной площадке у дальнего борта выделялась фигура полуночного собачатника – под ногами у него вилась какая-то живность. За аркой на Челюскинцев ругались хулиганы (а может, и милиционеры – там районка рядом). Внимательно оглядевшись, я углубилась во дворы пятиэтажек. Страха не было – после развеселых ночей на даче он стал понятием абстрактным. Окна Розенфельд на четвертом этаже – в угловой квартире – не горели. Следовательно, и поста не было – окруженный тополями дворик казался вымершим. Но я не спешила. Поспешишь – людей насмешишь. Я замерла на краю двора под развесистым тополем и терпеливо стояла, убеждаясь в собственном одиночестве. Потом погасло окно на первом этаже. За ним, словно сговорясь, два на третьем. Двор погрузился во мрак. Оттягивать удовольствие уже не светило. Я пробежала вдоль дома и вошла в крайний подъезд.

Потрясающие вещи со мной творились! Я твердо верила в свою правоту. Благородная ярость взывала к справедливости! Из-за дрянной старухи, ненавидящей весь мир, гробить жизнь и оставлять ненаказанным ублюдка, убивающего пачками!.. Я уже знала, как войду в квартиру. У Розенфельд есть племянница в Прокопьевске – нормальная бабенка, без закидонов. Примерно моего роста. В том году она приезжала на дачу. Не задержалась, правда, ко мне хватило ее писка. Натяну капюшон и на скрип старухи «Кого там черти носят?» радостно пропищу: «Тетя Мага, это Вера из Прокопа, я проездом на вокзале, вам гостинцев передали!» Непременно откроет.

Площадка четвертого этажа освещалась чисто символически. Я надвинула на лоб капюшон и позвонила. И очень кстати обнаружила тоненькую полоску света между дверью и косяком.

Понимание пришло слишком поздно. Но пришло, слава богу, избавив меня от новой истерики. Я стояла у перил с колотящимся сердцем и давила в себе малодушный порыв умчаться на улицу (от инфаркта… к инсульту?). Нет там никого, уговаривала я себя. Не оставит лиходей, находясь в квартире, дверь открытой. Ушел давно, а дверь захлопнуть не смог – она не захлопывается, там замок гаражный со штырями, на ключ запирается. А ключ не нашел. Или не стал…

Я стиснула газовый баллончик, подняла его на уровень глаз и вошла в квартиру, отпихнув ногой дверь.

В прихожей над антресолями горела лампочка под открытой проводкой. Ватт на двадцать пять – от силы на сорок. Для слепых. Неудивительно, что я с улицы ее не видела. Такие лампы даже отблеска не дают…

В прихожей все было перевернуто. Я застыла в изумлении. Мамай прошел – не то слово. Ураган разрушительной силы! С антресолей поснимали коробки, содержимое вытряхивали, ворошили. Зачем-то разбили торшер, стоявший на тумбочке, – осколки и тканевый абажур валялись под ногами, а на пыльной салфетке осталось непыльное пятно. Тумбочка стояла как-то криво, тряпки с вешалки валялись в соседнем проеме.

Я прошла в комнату, включила свет. Еще хуже. Шкаф нараспашку, под дверцей груда застиранного тряпья, копеечная бижутерия. В серванте все разрыто, передвинуто, книжный шкаф распотрошен, комод старухи наизнанку. Из ценностей – ноль (единственное богатство – ее года…).

На кухне та же картина – я не стала заходить. Чистого места не найти – рылись упорно и кропотливо. Даже в мусоре. Я отправилась во вторую комнату.

Последние шаги давались с боем. Но я прошла, не отступила. Остановилась в проеме. Ощупав окрестности косяка и найдя на той стороне выключатель, активировала иллюминацию.

Кавардак. Розенфельд лежала навзничь, на полу, одетая в глухую, вышитую грушами ночнушку. Хватило одного взгляда, чтобы ощутить тошноту. Мадам и при жизни-то была не картинка… Глаза навыкат, язык наружу, на морщинистом курином горлышке – синие пятна, переходящие в зеленые. Мадам даже в тапки не успела вскочить: злоумышленник открыл дверь ключом или отмычкой, прошел в спальню, где старуха уже проснулась и выпрыгивала из кровати. Но пробежала только несколько шагов, пока ее не взяли за горло и не задушили. Потом стали методично обшаривать квартиру…

Линяющий клочьями кот возлежал на брошенном одеяле и пристально, с прищуром, смотрел мне в глаза. Трагическая гибель хозяйки его не взволновала. Этот оценивающий взгляд желтых глаз меня добил. Чувствуя нарастающую панику, я попятилась к выходу.

Мы встретились в семь утра в круглосуточном заведении «Чайка» на Советской. Там царил полумрак, а загородки между кабинками создавали видимость интима. Обслуга спала.

– Тебе нужна интенсивная терапия, – оценив мой облик, встревоженно заметил Верест. – Не хочешь пойти домой и прилечь?

Ночь прошла ужасно. Кошмары сыпались как из рога изобилия. Раз десять я вскакивала, пила из крана и опять билась в полузабытьи, насыщая потом диван. Поднялась в шесть и мертвой зыбью шаталась по квартире, покуда в половине седьмого не позвонил Верест и не поинтересовался, почему я не сплю. И уже в заведении признался, что хотел удивить меня убийством Розенфельд. Нашел чем…

– Да нет, я в порядке, – отмахнулась я. – Ночью было хуже. Только не спрашивай в сотый раз, зачем я туда пошла, – я все объяснила. Хватит.

– Ты неисправима, – вздохнул он. – Из пяти убийств это четвертое, происходящее в непосредственной близости от твоего любопытного носа.

– Я никого не убивала, – проворчала я. – Не умею. Не хочешь – не верь.

– Я хочу в это верить, – возразил Верест. – В начале первого ночи на центральный пульт позвонила неуравновешенная особа и, сбиваясь на крик, поведала, что в доме таком-то на улице такой-то в шестнадцатой квартире происходят странные вещи. Дверь приоткрыта, в прихожей свет, разговоров не слышно. Заходить она боится. Представилась соседкой и бросила трубку.

– Это я звонила, из автомата… Не надо меня впутывать в этот эпизод, Олег, пожалуйста… Мне уже достаточно.

– Прибывший наряд обнаружил покойницу и впечатляющий бардак в квартире. Преступник воспользовался отмычкой. Старуху удавил очень быстро – она не успела в него вцепиться, под ногтями, кроме грязи, ничего нет. Смерть наступила ориентировочно в половине одиннадцатого, когда Розенфельд уже отходила ко сну. Пожилые люди рано ложатся… Твое счастье, что ты с ним разминулась. У меня нехорошее ощущение, Лида, что нас проследили вчера утром, когда мы ездили ее допрашивать. Кто-то успешно просчитал дважды два и получил верный ответ. Признайся, ты напоминала Постоялову про его выброшенные книги?

– М-м… Нет, Олег. Серьезно нет.

– Ты наследила в квартире?

– Н-нет… Хотя, слушай, да… Выключатели… Я не подумала. Но только не на двери. Дверь я открыла ногой.

– Хреново. Боюсь, твои пальчики уже пошли в дело. Ч-черт… Придется тебе признаваться. Пойми, дурочка, твои отпечатки на выключателе – единственные. Розенфельд не в счет, а преступник не дурак идти на дело с голыми руками. Осознаёшь расклад?

– Подожди, Олежка, не спеши. Давай потянем время. Я должна подумать. Не хочу думать в камере…

Он насторожился:

– О чем ты собралась думать?

– Убийца ничего не имел против Розенфельд лично. Он хотел обыскать квартиру, чтобы найти свою вещицу. Или добром договориться со старухой. Но он человек с дачи,понимаешь? Он знает, что добром эта скаредная особа ничего не отдаст. Она скорее удавится…

– Она и удавилась, – невесело хмыкнул Верест.

– Вот именно. И преступник вслепую переворачивает квартиру. Кто тебе сказал, что он нашел вещицу?

– А разве не так? – смутился Верест.

– Не вижу ни одного признака. Квартира перевернута вся.Найди преступник искомое, разве стал бы он рыться дальше? Нет, он вытряхнул и пересмотрел буквально все барахло, находящееся в квартире. Маловероятно, чтобы он обнаружил вещицу на самом последнем этапе обыска.

Верест сцепил пальцы и задумался.

– В прихожей под дверью разбитый торшер, – продолжала я. – Зачем нужно было его разбивать? Помимо торшера, он ничего не бил. Он выставлял, вываливал и просматривал. Старуху он задушил в дальней комнате. Логично допустить, что оттуда и начал шмон. В прихожей закончил. Представь его чувства, Олег. Пробраться в квартиру, задушить человека, согнать семь потов – и ничего не найти! Зачем убивал-то? Он в сердцах швыряет торшер на половик! Соседи не придадут значения – мало ли что бьется у бесноватой старухи…

– Не бесспорно, но неплохо, – одобрил Верест. – И что ты хочешь предпринять?

– Прежде всего подумать. Где находились фигуранты в момент совершения преступления?

– В том и досада, – поморщился Верест. – Известно только про Красноперова. Акулов доложил: около девяти вечера фигурант выехал с дачи…

– Прекрасно ложится в схему, – ухмыльнулась я. – Красноперов наряду с остальными был в городе.

– По ночам за ними не следили, пойми. Это очень накладно. Никто не мог предположить, что произойдет новое преступление.

– Невероятно, – удивилась я. – Похоже, лиходей целиком в курсе ваших телодвижений.

– Теперь их будут отслеживать круглые сутки, – порадовал Верест.

Я усмехнулась:

– Прекрасно. Учимся нырять, потом воду в бассейн наливаем… Дай подумать, Олег, я тебя очень прошу. Согласись, мои раздумья иногда приносят результат…

Пропало воскресенье. Я как загнанная львица металась по комнате. Голова тяжелела от дум, но особых находок не появлялось. Ребенок дрых без задних ног, мама объявила мне холодную войну. День не успел стартовать (на часах восьми нет!), а уже пропал. Одна-единственная мысль крутилась в голове: не хочу в тюрьму! Полный живот страха – болит, зараза, словно я уже безнадежно беременна им…

Стоп, сказала я себе. Прими душ и успокойся. Ты не одна в этом ничтожном мире. Есть люди, готовые помочь совершенно бескорыстно (при условии, что с ними, правда, ничего не случится). Через десять минут, окатив себя контрастным душем и заблокировав все возможные пути подхода мамы, я сидела на телефоне.

Голос Броньки без пяти восемь утра был ужасен и непередаваем. Ох уж эти утренние женщины… Не то что женщины вечерние.

– Прими мои сочувствия, – сказала я, – но другого выхода нет. Надо что-то делать.

– А я и делаю, – прохрипела Бронька. – Угадай что.

– Вставай, – вздохнула я. – Ты мне друг или портянка? Учти, Бронька, посадят меня в тюрьму – и ку-ку. Тебе это надо?

– Ладно, я перезвоню, – не особенно вдаваясь в подробности, швырнула она трубку. Но перезвонила минут через пять. В трубке мелодично постукивало – это фарфоровые Бронькины зубы бились о фарфоровую чашечку с кофе.

– Вообще-то Лео пригласил меня в театр. На семь вечера. А до этого я планировала шопинг с полной выкладкой. Я могу, конечно, никуда не ходить, но представь, как я в таком случае буду к тебе относиться.

– Счастливая… – отвлеклась я от сущего. – По театрам ходишь. А меня вот только на картошку приглашают. Иногда.

– Не умаляй, – проскрипела Бронька, – знаем мы твоих купидонов… Чего надо-то?

– Свершилось убийство, подруга, – траурным голосом сообщила я, – и я в нем по уши. Кто-то из наших соседей по даче имеет весьма серьезные планы. Я не верю милиции. Помоги мне, Бронька. Нужно понаблюдать за этими гавриками. Один из них сегодня ночью прибил Розенфельд.

– М-да? – пожевала Бронька. – Если я правильно понимаю, убивала не ты?

– Очень правильно, – подтвердила я. – Ты чрезвычайно догадлива. Я могу на тебя положиться?

Возникла вынужденная гастрономическая пауза – Бронька прикончила первую кофейную дозу и не спеша варила новую. Опять застучал фарфор о фарфор.

– То есть ты предлагаешь содержательно провести выходной день?

– Будет весело, – не очень уверенно пообещала я.

– А как у тебя с деньгами? – задала Бронька больной и предательский вопрос.

Я не нашлась что ответить. Отвечать на такие вопросы с некоторых пор позволительно только матом.

– Хорошо, спросим иначе, – невозмутимо тянула подруга. – Какие сигареты ты куришь в данный момент?

– «Дукат»… – Я принялась неудержимо краснеть. Хорошо, не видит за пять кварталов.

– Ох горе ты мое луковое… – завела каприччио Бронька. – Да откуда же ты на мою голову… Ладно, разбогатеешь, с первого миллиона отдашь. Значит, так, подруга. Сейчас начало девятого. У нас в активе меньше двух часов. Не будут твои убийцы дрыхнуть до одиннадцати. Слушай сюда команду. – Бронькин голос отвердел, обретя начальственные нотки. – У тебя в запасе двадцать минут. Пять на сборы, остальные на дорогу. Никакого макияжа. Без пяти полдевятого ты стоишь как штык, с мобилой на пузе, у театра-студии «Николаевские задворки», я имею в виду заднее крыльцо, а не парадный вход… А то хватит у тебя ума – попрешься и будешь там билетики спрашивать.

Пояснений не требовалось – только нарываться.

– Форма одежды? – несмело полюбопытствовала я.

– Желательно серая.

Через двадцать минут я стояла, словно проститутка у отеля, у снабженной кодовым замком двери во глубине облетевшего сада и с удивлением рассматривала облезлые стены известного в прошлом кинотеатра. С фасада он выглядел несколько иначе. Что-то мне это навеяло… Уж не аналогию ли с кровавым преступником, чье поганое нутро позволяет убивать людей пачками, не особо интересуясь их мнением? Тоже, наверное, с фасада неплохо смотрится…

Бронькин «кефир» опоздал на три минуты. Вломился на аллею, разметав листву, словно маленький тайфун, остановился в трех миллиметрах от моего колена. Выглядела Бронька, не в пример позавчерашнему, сногсшибательно. Никакой рыжей волосни, алых юбок или разухабистых куртофанчиков. Модный свингер до колен, шевелюра взбита и украшена крохотным беретиком, а на носу круглые очки в золотой оправе.

– Зашибись, – только успела я вымолвить, а она уже выскочила из машины, схватила меня за локоть и потащила к двери. Отбив код, распахнула и затолкала внутрь – в какой-то неприятно ароматизированный тамбур.

– А позволь поинтересоваться… – пискнула я.

– Хрен тебе, – отрубила Бронька и потащила меня в узкий коридор, на удивление заполненный народом…

С этого часа и вплоть до позднего вечера я двигалась в какой-то пелене, и мозги мои работали в ней же. Закулисы театра, невзирая на выходной день, оказались плотно напичканы двуногими. Ну точно, осенило мой измученный мозг, утренний спектакль, в одиннадцать. Начинается аврал. Какое-нибудь детское шоу с переизбытком Красных Шапочек и Серых волчищ с добрыми глазками. Однако костюмы на театральных работниках были почему-то взрослые, если не сказать – военные: старинные кивера, аксельбанты, ботфорты, обшитая галунами суконка. «Ах, верно, – второй раз осенило мой измученный мозг. – У них же мюзикл! Жутко популярный. Какая-то замороченная смесь «Войны и мира» с «Иронией судьбы» Рязанова – причем, по отзывам присутствующих, вполне ничего». Население валом валит, одна лишь Косичкина чего-то телится, ждет, пока пригласят, поскольку одной или с мамой неохота. А некому Косичкину пригласить, ее, как известно, на картошку-то со скрипом приглашают…

– В семь вечера я должна повторно войти в это здание. Но с обратной стороны, – информировала Бронька, пробиваясь грудью через усатых гренадеров. – Если не войду, Косичкина, это будет целиком на твоей совести и тогда мне придется выходить замуж не за Лео, а за тебя, что было бы целиком неправильно…

Она затолкнула меня в плотно зашторенную гримерную, где сидел «голубоватого» вида «юноша» в потасканных трико и ювелирно выщипывал себе брови. В крохотной каморке царил неописуемый кавардак. Через открытую дверь в соседнее помещение просматривались вешалки с рядами костюмного реквизита. Одежда гуляла волнами – кто-то рылся в ней, сопровождая поиски протяжными охами мятущейся женской души.

– Ах, моя дорогая Бронислава, – манерно возрадовался «юноша». – Как я рад, как я рад… – На меня он даже не посмотрел. – Ты по делу?.. Ах, извини, вот-вот артисты потянутся, может, ты попозже зайдешь? Понимаешь, работы невпроворот, каждого нужно обслужить, причесать, подкрасить…

– Жорик, киска, не свисти. – Бронька толкнула меня к креслу перед зеркалом. – Твои артисты, милый, потянутся к девяти, полчаса есть. Поработай, Жорик, поработай. Сочтемся.

– Ну что ты хочешь? – Театральный работник театрально надул губки и убрал в косметичку крохотный пинцет.

– Перед тобой женщина. – Дабы Жорик чего-нибудь не напутал, Бронька ткнула в меня пальцем. – Без пяти девять она должна быть незаметна. Ты понял задачу?

Только сейчас Жорик обнаружил, что с Бронькой имеется посторонний.

– Не-а, – протянул он. – Не понял. Куда уж хуже.

– Не убога, Жорик, как ты подумал, а незаметна.

– А она уже незаметна, – констатировал гример, пробегая меня глазами сверху донизу и как бы не видя.

– Ответ неверный, Жорик. Эта женщина неважно одета, согласна. Не у всех большие зарплаты. Но у нее имеется лицо, довольно выразительное, и не тебе об этом судить. Она должна быть никакая,вникаешь? И боже упаси, Жорик, сделать ее уродливой. Уродство лезет в глаза, соображаешь? Почему я должна тебя учить? Вперед, Жорик, считай это началом исполнения твоей «голубой» мечты: женщины должны быть незаметны, и мужчинам останется лишь влюбляться друг в друга.

– Ох, несчастье мое… – всхлипнул Жорик, поднимаясь на кривоватых ножках. – Ты всегда мне, Бронислава, жидкого стула желаешь, противная…

Я закрыла глаза…

По команде оставшейся за кадром Броньки я их открыла. И ничего не поняла. Кому отдали мою внешность? Я имела к ней целый ряд претензий, но за долгие годы научилась ее терпеть. Я не хочу менять лицо!

– Ты неповторим, Жорик, – восхищенно прощебетала Бронька. – Слушай, я перед тобой преклоняюсь и одного тебя люблю. А давай-ка я тебя расцелую…

– А вот давай без этого, – испугался Жорик и куда-то смылил. Затем крикнул из открытой костюмерной: – Приходи завтра, Бронислава, потрещим… Ты же знаешь, я люблю с тобой трещать. Но не надо больше женщин, Броня, я прошу тебя! У меня все руки в цыпках!..

Я не видела, какие «священнодействия» творил надо мной этот ворчливый гомик. Чем-то мазал, подводил глазки, вставил в нос и под десны какие-то тампоны (они почти не мешали), залепил лицо слоем пудры… Получилась, в общем, незнакомая, незапоминающаяся особа с жалобными глазами и каким-то невнятно оформленным лицом. Лично я бы такую не запомнила, пропусти ее передо мной хоть десять раз.

– Пойдем, – потащила меня из гримерки Бронька. – Будем считать, что Георгий Сергеевич с поставленной задачей справился… Жорик, дорогой, чао, ты просто душка!..

Интересные у моей подруги отношения с секс-меньшинствами. Какие-то доверительно-трогательные, я бы сказала. В отличие от нас, суровых гетеросексуалов, Бронька считает апологетов нетрадиционных пристрастий нормальными людьми, и бесполезно ей доказывать, что «однополовщина» не болезнь, а форменная блажь. У нее даже дома в прихожей висят картины на лесбийские мотивы. Пикассо, например, «Подруги»; «Женщины, бегущие по берегу» – его же. «Эхо» – Франсуа Абортена; «Наслаждение жизнью» Матисса. Очень откровенный и по-своему изящный «Сон» – кисти Иды Тейхман, а в спальне и того хуже – портрет самой поэтессы Сафо, уроженки острова Лесбос, пылко воспевшей за сотни лет до нашей эры это самое женское безобразие. На вопрос, зачем впадать в маразм, Бронька упрямо твердит: а нравится. Мол, нет изящнее лесбоса в искусстве. А любит при этом наглых, потных, желательно в годах мужиков, да не просто любит – прямо тащится от них. Поди пойми эту логику…

Через пять минут мы сидели в пустом зале ресторана «Восток-Азия» напротив театра (других работающих заведений в округе мы не разглядели), и Бронька хмуро созерцала меню. Официанты в этом заведении дружно вымерли – я вообще никого не видела, кроме охранника.

Бронька раздраженно посмотрела на часы.

– Можем и не вкушать, – резонно заметила я.

– Можем, – согласилась Бронька, – но не будем. Поедание вкусной пищи – вторая из важнейших потребностей человека после секса. К тому же у нас есть полчаса времени, пока придет Эдик.

Я не стала спрашивать, кто такой Эдик. С равным успехом минут сорок назад я могла спросить, кто такой Жорик.

– Рассказывай, – потребовала Бронька, швыряя меню на стол. – Все рассказывай – как провела вчерашний день.

Все про все – это допрос Розенфельд, мое повторное вторжение к Розенфельд и обнаружение трупа Розенфельд. Плюс неплохая перспектива на зону. Других значительных событий вчерашний день не вместил. Я начала сбивчиво излагать. В это время подгреб официант – не сказать, что он выглядел очень радушно, но гнать нас, судя по полотенцу на руке, не собирался.

– Ой, – пискнула я, – а мы уж вас и не ждали.

Он принялся озираться: кто, мол, это сказал.

«Браво, Жорик, – показала глазами Бронька. – Он сделал из тебя качественную невидимку».

– Сашими, пожалуйста, – произнесла она бархатным голоском, – и двести коньяку с тоником и льдом. Да не забудьте, что нас двое.

– Сашими только вечером, – удивленно откликнулся официант.

– Steak au poivre? – кокетливо глянула снизу вверх Бронька.

– Увы, – вздохнул работничек, – говядину после трех привозят.

– Хрен с тобой, – махнула рукой Бронька, – тащи глазунью и коньяк. Да поживее, человек, некогда нам.

– Слушай, а чего это ты тут выкаблучивалась? – зашептала я, наклоняясь к приятельнице, когда понурая спина официанта удалилась.

– Тундра ты, писательница, – свысока заметила Бронька. – Коньяк, разбавленный тоником и льдом, – это веское слово в питейном деле. Усиленно рекомендую – расширяет вкусовые горизонты. Steak au poivre, по-нашему, поджаренный с перцем бифштекс. Он несколько выбивается из направленности заведения, но для избранных его готовят. А сашими – это совсем просто: сырая рыба без риса. Если готовит японец, вполне терпимо.

– Слушай, – сказала я, – я, конечно, тундра, но как будет – сырая рыба без картошки?

– Сырая рыба без картошки будет селедка, – отбрила Бронька. – Я не слышу, чтобы ты излагала.

Я снова пустилась в повествование. Когда официант притаранил глазунью, собственно факты я ей выдала, остались эмоции.

– Стоп, – спохватилась Бронька, – попридержи-ка сопли. А не то я сейчас разрыдаюсь. Основные вехи твоего пути до такой жизни мы опускаем; где была твоя голова в момент нажатия на выключатель – нам известно. Выясняем последнее: какого хрена следить за твоими фигурантами, если за ними следит милиция?

– Не знаю, – пожала я плечами. – Злоба душит после вчерашнего. Ведь есть же среди них такая гадина… И знаешь, не могу избавиться от мысли, что я умнее милиции. Это не мания величия, как ты думаешь?

Официант неторопливо разлил коньяк и удалился. Бронька плеснула тонику. Я потыкала вилкой в желтое яичное пятно посреди тарелки – вроде шевелится.

– Это не мания величия, успокойся, – утешительно сказала Бронька. – Это совершенно нормальное явление. А если душит злоба – ляг, поспи. По злобе ты не наработаешь. – Она опять глянула на часы. – Ну давай, подружка, вздрогнули. За удачу и мирное решение военной темы. Скоро будет Эдик на тачке. Отличный парень, я вас познакомлю. Он без ума от меня, правда, про Лео не знает. Ты не говори ему про Лео, хорошо?

– Про какого Лео? – дурканула я.

– Вот-вот, – кивнула Бронька. – Ну давай по второй – и вчерне намечаем диспозицию. Выкладывай адресочки.

Ровно в 9.05 прибыл Эдик на серой «шестерке» – мы как раз закончили трапезу и выходили из ресторана. Бойкий паренек с проборчиком, одетый по-спортивному, троекратно облобызал Броньку и даже на меня с усилием глянул, изобразив улыбку.

– Познакомьтесь, это Эдик, мы вместе учились, – представила подруга товарища. «Странно», – подумала я. Товарищ выглядел лет на десять моложе Броньки.

Чему они учились?

– Покатайся с ней по городу, Эдик, – снисходительно разрешила Бронька. – Мы, конечно, понимаем: выходной день, жена, дети, другие женщины, но ты уж напрягись местами. Отбоярочку родным сооруди. А часикам к одиннадцати вечера ко мне подойди, отчитаешься, чайку попьем по старой памяти.

«Хорошо устроилась», – позавидовала я. Знаменитый мюзикл заканчивается в половине одиннадцатого. Почтенный жених доставляет невесту домой, открутиться от него – элементарное дело, на этих гавриках Бронька собаку съела, – а на пороге уже он – молодой, симпатичный… Если я не ошибаюсь, это и есть «брать от жизни все», а не то, что нам внушает надоевший телевизор…

– Слушай, Эдик, – сказала я водителю, едва мы отъехали от «стартовой площадки», – предлагаю для удобства общения перейти на «ты» и общаться без комплексов. Согласен?

– Легко. – Парень поднял в зеркале глаза. У него была открытая, располагающая к общению внешность – хоть здесь мне повезло. – Объясни только, что от меня требуется, а не то с вашим режимом секретности мы таких дров наломаем… Ты бы слышала, какого тумана навела на меня Бронька… Из постели вытряхнула, таинственностей наговорила. А у меня семья, между прочим, имеющая виды на воскресенье.

– Ты кем трудишься? – поинтересовалась я.

– В частной фирме, – уклончиво ответил Эдик. – Назовем это так – поиск и сбор информации. С последующей обработкой и выдачей прогнозов. Но не синоптик.

Ну и Бронька…

– Да ты сущая находка, молодой человек, – обрадовалась я. – Хорошо, Эдик, давай выруливай на мост и слушай…

Постоялов был единственным из подозреваемых, кто жил и трудился на левом берегу Оби. С него мы и начали наш круг почета, любезно оставив Броньке обязанность караулить Марышева с Сургачевой.

– Неплохо ты залетела, – оценил мои сжатые тезисы Эдик, выруливая с Коммунального моста на Горский жилмассив. – А по тебе и не скажешь. Такая незаметная с виду.

– Что ты, я очень заметная. Меня Жорик загримировал, – призналась я. – К нему Бронька с ножом подъехала: делай, говорит, из этой царицы Савской серую мышь. Жорик и перестарался с перепугу.

Эдик посмотрел на меня с каким-то еще не осознанным интересом. Нахмурил красивый лоб. Видно, мысленно снимал с меня чешую.

– На дорогу смотри, – сказала я, – в булочную воткнемся. И поосторожнее: фигуранта менты могут пасти.

Постоялов проживал в модерновом многоступенчатом доме, зажатом с трех сторон типовыми синими свечками. Двор практически пустовал – пронизывающий ветерок как-то не располагал к народным гуляньям. Часы показывали без четверти десять – время в принципе раннее. Объехав собачью «мину», Эдик припарковался за мусоркой с тремя живописными бомжами – отсюда двор просматривался как на картинке. Жильцы почти не высовывались. Но машин стояло много – полный демократический спектр – от серебристого «порше» с непробиваемым водителем до сгорбленного «Запорожца» с отсутствующей задней фарой. Что-то похожее на серый «опель» было зажато у третьего подъезда, но это пока ни о чем не говорило.

– Машина вроде на месте, – пробормотала я.

– Но люди имеют вредное свойство иногда ходить пешком, – закончил Эдик.

– Да, – кивнула я, – некоторые только тем и занимаются, не будем показывать пальцем.

Эдик с удовольствием гоготнул.

– Номер квартиры знаешь?

– Восемьдесят два, – с готовностью откликнулась я. Приятно иметь дело с понимающими людьми.

– Жди. – Эдик вынул из бардачка какую-то плетено-кожаную папочку и полез из машины.

– Осторожнее! – пискнула я.

С непрошибаемо-деловой физиономией мой новый «хранитель» вошел в подъезд, а я на заднем сиденье принялась нервно озираться. Следит ли милиция за Постояловым? По идее, должна – после возмутительной расправы с Розенфельд самое время зашевелиться. Но наберут ли они людей – следить за каждым, да еще в убийстве попутно ковыряться? А на дворе, между прочим, выходной день – не еврейская, конечно, суббота, но для многих русских понятие святое…

Эдик вылетел из подъезда как пробка из бутылки. Но моментально опомнился, сунул папочку под мышку и, насвистывая, направился к машине. По походке его было заметно, что Эдик не прочь рвануть быстрее.

– Ну что, первый блин в коме? – спросила я, когда он упал на место и швырнул папочку на соседнее сиденье.

– Отнюдь, – повернул он ко мне улыбчивую физиономию. – Но у твоего фигуранта такое лицо, словно я его сало съел.

– Объясняй, – затребовала я.

– Ну поднялся я, позвонил, а он сразу открывает – уже под дверью стоял, ботинки зашнуровывал. Так и так, говорю, собираем подписи за строительство в вашем дворе ультрасовременного овощехранилища с дополнительными холодильными установками, не желаете ли поучаствовать?

– А он?

– Ну конкретно не послал, но был недалеко от этого. До свидания, говорит, молодой человек, недосуг мне. Полагаю, сейчас он выйдет.

Я почувствовала, что начинаю сползать под сиденье.

– Слушай… – зашептала я. – А если бы он согласился… ну это, подписать?

– И подписал бы, – невозмутимо кивнул Эдик, – как миленький. У меня разных бланков и чистых листочков с автографами – полная папка. Уж нашел бы ему соответствующий… Ага, вот и мы. Выплываем, деловые. Пригнись-ка, Лида.

Я уже давно пригнулась. Вернее, сползла. В этот момент копошащимся у мусорки бомжам надоело лицезреть в непосредственной близости от своего «места работы» опрятненькую (не смотри, что отечественную) машину. Существо в скорбных лохмотьях оторвалось от контейнера и поплелось в нашу сторону. Из полусползшего положения я видела только голову, обернутую в какое-то доисторическое кашне.

Существо покорябало в окошко – робенько так.

– О мать моя… – процедил Эдик, приспуская окно на полсантиметра.

– Скажите, вы люди? – ошарашило вопросом существо.

Эдик даже растерялся. Помолчал, выбирая достойный ответ. Ничего не придумал.

– Ну люди, – признался как-то без уверенности.

– Дайте десять копеек…

Эдик расхохотался. Выцепив из куртки десятку, просунул в щель – как карту в прорезь банкомата.

– Пошел, пошел отсюда… Как тебе, Лида, этот заезд? Интересная постановка вопроса, согласись.

Заурчал мотор. Заработать мог только серый «опель» Постоялова – других автолюбителей до своего «сползания» я не наблюдала. Прошуршали шины по асфальту – я максимально сплющилась, но разглядела обтекаемую серую крышу. «А чего я шифруюсь? – вдруг пришла в голову занятная мысль. – Разве можно узнать Косичкину после Жорикова колдовства?»

– За ним? – деловито осведомился Эдик.

– Подожди… Осмотрись хорошо. Никто за ним не едет?

– Да нет. – Эдик озадаченно помолчал. – Стоят. Слушай, Лида, он арку проехал. Смотри, потеряем.

– Давай, – решилась я. – Хотя куда он, на фиг, денется? В офис попилил. Или к жене в больницу…

Оказалось, первое. Трудился Борис Аркадьевич на улице Ватутина – практически в трех шагах от дома. Стандартная пятиэтажка вдоль дороги, за остановкой. Когда-то в ней располагался институт гигиены, но, с тех пор как надобность в последней отпала, институт накрылся тазиком. Теперь он вмещал сразу несколько конторок, о чем извещали два ряда табличек на входе. На одной из них русским по черному так и значилось: «Артемида. ООО». Хмурый, как туча, Борис Аркадьевич загнал машину на платную автостоянку у торца дома и отправился в здание.