Текст книги "Проклятая (СИ)"

Автор книги: Юлия Ром

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Проклятая
Юля Ром

Предисловие

В зеркале отразилось бледное лицо с острым подбородком и тонким носом. Невыразительное птичье личико, обрамленное темными кудрями. Графиня, не глядя, сняла с тонкой шеи жемчужное ожерелье. Маленькие теплые бусины приятной тяжестью легли в ладонь. Подвижные пальцы стали перебирали их как четки: глаза полузакрыты, брови сдвинуты к переносице. Со стороны казалось, что графиня молится, но Виктория повторяла имя любовника.

– Что сказать его сиятельству Петру Борисовичу? – служанка так и осталась стоять у шкафа с ворохом платьев в руках, – Он ожидает вас, чтобы сойти к гостям.

– Скажи, – хозяйка не подняла головы, только пальцы замерли на ожерелье, – графиня изволит спуститься одна.

Пока служанка помогала госпоже облачиться в платье, в гостиной собирались грозовые тучи. Граф, являясь хозяином дома, старался быть одинаково вежливым ко всем гостям, но этот верткий офицеришка выводил его из себя. Все в иностранце раздражало Петра: черные усики, манера витиевато изъясняться, легкий акцент, даже невинный взгляд, но особенно то, что он спутался с его женой. Больше всего графу хотелось схватить мерзкого французишку за шиворот и вытолкать вон.

– Когда же изволит спуститься мадам Виктория, главное украшение этого дома? – голубоглазый француз  чувственно улыбнулся и подхватил бокал вина с подноса слуги, проходившего мимо.

– У графини болит голова, – граф наградил наглеца тяжелым предупреждающим взглядом.

– Думаю, что смогу помо… – тут рот офицера странно скривился, перекосившись на сторону, а глаза напротив – вылезли из орбит, словно француз стремился разглядеть что-то важное возле самого носа. Бокал с вином выпал из разжавшихся пальцев, алая жидкость потекла по рубашке офицера. Изо рта повалила пена, тело затрусило в недолгой судороге и рухнуло, как подкошенное.

Воцарившаяся в бальном зале тишина рассыпалась, когда на верхней ступеньке появилась Виктория. Издав дикий вопль, графиня бросилась вниз по лестнице, рискуя споткнуться и свернуть себе шею. Упав на колени возле неподвижного любовника, она не переставая подвывала.

– Его отравили! Лекаря! Да позовите же вы кого-нибудь… – хрупкие ладони неожиданно сильно вцепились в остывающее тело, – Открой глаза, ты не умер, Федерик. Ты не мог! Дыши!

Толпа испуганных гостей перешептывалась, вино больше никто не пил. У молоденькой дебютантки случился обморок, старая вдова Афросьева тихонько всхлипывала, а главная сплетница – жена фельдмаршала, представляла, как будет смаковать подробности скандала в собственной гостиной.

Семейный врач быстренько констатировал смерть от сердечного приступа, стараясь не обращать внимания на пену, обильно выступившую на губах.

– Он умер. Оставь его, Виктория, тебе не подобает оплакивать смерть слуги короля, словно базарной торговке, – епископ смиренно вознес молитву за упокой души офицера, чем ни на мгновенье не обманул ее. В глубоко посаженных глазах священнослужителя тлели осуждение и брезгливость.

– Что же вы все молчите? На ваших глазах убили человека, а вам нет до этого никакого дела, – пробормотала графиня, поднимаясь. Светской лоск покинул ее фигуру: сгорбленную, со сжатыми кулачками и опущенной головой. Так могла бы стоять крестьянская баба, оросившая своим потом не одну полосу земли.

– Виктория, довольно! – Она вздрогнула и подняла глаза на мужа. Его имени нанесено тяжкое оскорбление, но разве ей есть до этого дело? Равнодушие и высокомерие графа толкнуло ее в объятья Фредерика. Это он виноват, что у нее ничего не осталось. Вот он и станет платить по счетам.

– Уйди, Парашка, без тебя тошно, – графиня стояла у окна: простоволосая, неодетая.

– Так облачиться бы надо, госпожа.

– Уйди! – графиня дикими глазами уставилась на служанку, не видя ее. Виктория была далеко – там, со своим любовником, где их не могли достать ни светское общество, ни закон.

– Нельзя так изводиться, Виктория Павловна, – служанка осторожно приблизилась и ласково погладила ее по всклокоченным волосам, – Вы совсем как Марфа, та тоже долго горевала, даже ходила к знахарке. Да разве мертвого воскресишь…

– Что ты сказала? – Виктория схватила служанку и принялась ее трясти.

– Да вниз спуститься надобно, граф то заждался совсем.

– Я не о том, дура! Про знахарку ты что говорила?

Сухие травы полетели в костер, черный дым окутал сгорбленную фигуру и развеялся зловонным облаком. Смрад поднимался в небеса, заслоняя лунный свет.

– Так ты знаешь, на что идешь, графская дочка? – поинтересовалась знахарка.

– Знать не желаю, а желаю вернуть его.

– А коли желаешь, так что за то отдашь?

Графиня подавила брезгливость и протянула старой женщине кружевной платок с завернутыми в него монетами.

Старуха беззубо улыбнулась и захихикала.

– То мне, а чем платить будешь перед иными, – и она многозначительно сплюнула на землю.

– Моя служанка сказала, ты берешь не дорого, а оно вон как, цену набивать задумала, как купчиха какая.

– Не о злате речь идет, деточка, об иной плате. Кровушку свою пролей на землю, и офицерик твой славный воротится, – из ветхого рукава одежонки знахарка достала острый серебряный ножик.

– Украла где? – неосторожно молвила графиня. Старуха насупилась и отдернула было руку, но Виктория выхватила протянутый нож, – да не отвечай, нет мне до того дела.

Она зажмурилась и махнула серебряным ножичком по холеному запястью. На землю перезревшими ягодами рябины упали капли крови.

– Эх, не шла бы ты супротив судьбы, не шла. Да куда там – счастье и под носом не узреешь, – прошамкала старуха, вытирая нож грязным подолом, – Да не зыркай ты на меня так, девица. Твоя судьбинушка, тебе и выбирать путь свой.

– Так ты вернешь мне Фредерика?

– Пересекутся пути ваши, дочка, не на этой земле, так на другой.

– О какой другой земле ты говоришь, ведьма? – графиня побледнела вдруг и потянулась руками к шее; ей показалось, что невидимая рука сжимает горло ледяными пальцами.

Похоронили графиню на семейном кладбище. Фредерика в первоклассном гробу с семейным гербом на дубовой крышке – отправили на родину. И лишь на краткий миг, в прохладных стенах церкви они пересеклись, чтобы даже после смерти пойти каждый своим путем.

1 глава

Тишина. Шлепанье босых ног по полу, звуки не спящего города за окном и тишина. Как давно мне снился старый парк и ветхий дом? Шелест тяжелой материи платья по паркету? И чье-то лицо, рассыпающееся в сознании, словно башня из кубиков…

Камилла возникла из темноты, наполнив пространство весельем и переливами медных кудрей. Я открыла глаза раньше, чем ее рука коснулась моего лица – от звонкого смеха.

– Тихо, тсс… давай, – смех – проскользнем в гостиную и откроем подарки! – сестра исполнила танец нетерпения, размахивая руками и описывая ими круги в воздухе, как артистка балета.

Я отвернулась к окну. Там лунный свет или свет фонаря выхватил хоровод снежинок. Новый год.

– Давай, – зеваю, – подождем до утра. Мы и так знаем, что нам подарят! Ты узнала у мамы месяц назад.

Повернувшись на другой бок, закрыла глаза, но сон безнадежно улизнул, да и от сестрички так просто не отделаться. Она всегда боялась темноты и тишины. Боялась спускаться ночью по громадной лестнице и пересекать темный холл. Боялась оставаться одна. Перестав притворяться спящей, я послушно встала с кровати, следуя за Кэм. Угол шкафа, стул и башня из кубиков – темнота меня не пугала. Я боялась только ее теней.

Медленно, на цыпочках, мы обошли спальню родителей, спустились по лестнице. Кэм осветила фонариком еловую громадину. Тени, растянувшиеся на полу от пушистых веток, походили на многорукие конечности. Тени тянулись через всю комнату ко мне.

Кэм издала придушенный радостный визг, ее проворные ручки сдернули розовую обертку подарка. Из коробки появилась большая говорящая кукла, следом – приданное из нескольких платьиц. Мне не до подарка: я видела эти тени, ползущие по паркету. Хотелось завизжать и броситься обратно в спальню, но нельзя было оставлять сестру. Ей не ведомы тени и та опасность, что исподтишка окутывала босые ноги. Теперь я дернула ее за штанишки и потащила наверх. Кэм не выпускала свой подарок из рук. «Ма-ма… ма-ма-а…», – противно пищала голубоглазая кукла с льняными косами.

Мы с Кэм были двойняшками – одинаковая форма глаз, круглые личики и остренькие подбородки. Наши внешние различия совсем незначительны. Мои темные волосы вились мелким бесом. Хорошенькое личико сестры окружали медные кудри с золотыми искорками. Ее яркие цвета мокрой глины глаза словно срисовали с моего лица, только не заляпали серой краской поверх. Все эти взрослые люди, приходившие в наш дом, оставляли мимолетные улыбки для застенчивой серьезной девочки. И не могли оторвать глаз от моей сестры. И дело не в красивых локонах и кукольной миловидности: она светилась изнутри, а ее заразительная улыбка с ямочками на щеках отогревала сердца.

Но даже жизнерадостность Кэм померкла, когда в наш детский мирок ворвался страшный зверь по кличке «смерть».

Он оказался страшнее серых теней, ночных кошмаров и даже того раза, когда меня потеряли в переполненном людьми супермаркете. Зверь разделял нас по живому, словно хирург сиамских близнецов. Зверь вкладывал в уста чужаков те слова, что ломали кокон привязанности безвозвратно и разбивали наш уютный мир. Мама и Кэм остались в большом, наполненном тенями доме.

Меня отправили к бабушке. Как говорили – на время, а оказалось навсегда.

Выцветший передник бабушки пах яблоками и луковой шелухой.

На смену зиме пришла новая весна. Деревня наполнила мой мир новыми красками. Ветер приносил аромат дыма, шуршал соломой и гнул тонкие стебли голубых цветов. Я отлынивала от работы в огороде, ложилась в траву, раскинув руки-ноги в форме морской звезды, и любовалась дымчатыми облаками, плывущими куда-то мимо, в другие миры. Запах цветов опьянял. Удушливый, солнечный, терпкий. Запах меда и горькой полыни. Этот запах вплетался и в мою жизнь. Мед свободы и горечь от потери сестры.

Через год мама вышла замуж. У нее и Кэм появилась новая, налаженная жизнь, в которой мне просто не нашлось места. Я осталась с бабушкой, а когда она умерла – уже могла позаботиться о себе сама.

Однажды я все же попыталась разыскать мать по последнему адресу в письме. Панельный дом встретил неприветливо – запертым подъездом. Я постояла немного и хотела уйти, но тут на ступеньках раздались шаги: дверь в подъезд отворилась, выпуская мужчину.

Я позвонила. Послышались шаркающие шаги, в проеме появилась немолодая женщина.

– Нет их тут. Переехали.

– Давно? – опешила я.

– Давно, – согласилась женщина.

– И вы, конечно, не знаете куда?

– Не знаю, деточка, не знаю.

В тот день я шла по улице, стараясь не разреветься. Стояла теплая и солнечная погода, а мне не хотелось жить дальше.

Прямо передо мной остановилась старая серая ауди. Кирик. Он приветливо помахал рукой, приглашая сесть. Остановившись у самой обочины, практически в кустах, так что мне пришлось пролазить через его голые ветки, норовившие ткнуть острым концом в глаз, Кирик терпеливо ждал, пока я попаду внутрь. И в этом весь он.

Месяца два назад сотрудник из соседнего отдела стал часто пересекаться со мной, словно случайно попадаясь на пути, заговаривая о том о сем. Постепенно взялся подвозил домой. В итоге мы стали встречаться. Именно так. Буднично и «по накатанной».

– Я решил обновить стрижку, – промурлыкал Кирик, выруливая на трассу.

Я скосила глаза, чтобы вспомнить в каком имидже он завяз на это раз.

– А чем тебя не устраивала осветленная челка? – боже, как долго тянется время!

– Ну, подруга, даешь! Я вот уже месяц с этой челкой. Пора меняться. Тебе бы тоже не мешало…

– Меня все устраивает, – приду и залягу в ванну. Хотя как же – дождешься, в коммуналке все по талонам. И очередь в ванну в том числе. На небесах, в святилище, очередь и то быстрее движется.

Кирик недоверчиво покосился на мой старушечий пучок и вздохнул.

– И как я на тебя запал? Не представляю.

– Это я не представляю, как можно выучиться на биолога и так выглядеть, – я с трудом подавила зевок и отвернулась к окну, – вы все на биофаке такие?

– Нет, в основном по-старинушке: ботаны в очках, – я не видела, но по голосу почувствовала, что он поморщился, – как в лаборатории?

– Да все по-прежнему… нервотрепка, стерильные халаты… сегодня разбили одну пробирку. Это тебе не на телефоне сидеть, консультации давать.

Почти приехали.

– Я успокаиваю клиентов. Что-то ты не в духе. Может, возьмешь больничный? Сходишь в солярий, бассейн, по магазинам?

– Не-е-е… работать надо. За комнату платить.

– Я давно говорю: переезжай ко мне.

– Мы с твоей «Мулей» не в ладах. Ей не нравится, как я выгляжу, говорю и смеюсь – старая мегера! И ты, маменькин сынок.

– Злая ты, Владка.

– Какая есть! Не звони – ни куда не хочу. Дома буду сидеть! – я вышла из машины, хлопнув дверью и, обогнув несколько припаркованных тачек, поскакала по ступеням к себе в коммунальную комнатушку.

Зачем я мучаю себя и Кирика? Ведь он хороший мальчик. Жаль, я его не люблю.

2 глава

Ранним утром зазвонил телефон. Не желая отпускать долгожданный выходной сон, я накрыла голову подушкой.

А он все звонил и звонил.

– Ало? – я услышала далекий мамин голос и сразу проснулась. – Как здорово, что ты меня нашла!

– Клавдия, что жила по соседству... Она помогла разыскать. Думаю, тебе не безразлично…

Мамин голос зазвенел. Я ощутила истеричные нотки.

– Камилла умерла…

– Что? – комната разом потемнела и сжалась…

– Твоя сестра умерла, страшной, несправедливой смертью... ну что ты молчишь!

Я попробовала было что-то сказать, но горло сдавил спазм. Аккуратно положив трубку на стол, упала в кровать. Закрыла глаза.

В тот день я тоже немного умерла.

Тяжелый чемодан оттягивал руку, а я даже не помнила, как его собирала. Как добиралась до загородного дома матери. Какая-то живая часть сознания отметила красоту и классические линии особняка. Видимо дела у второго мужа идут хорошо. За оградой различила силуэт женщины. Мама. В глазах потемнело… словно не было этих лет… словно попала туда, где отец и Кэм еще живы.

Она постарела, отстригла длинные рыжие волосы, тонкая белая кожа стала желтой, шероховатой, как пергамент. Непослушные выцветшие губы прошептали что-то. Мама. Обними меня… Она достала смятый, запачканный землей платок и промокнула заслезившиеся глаза, отчего на щеке остался грязный отпечаток, я хотела сказать ей, но горло отчего-то не слушалось. Шагнула, протягивая руку, но мама отстранилась.

– Я… пойми меня… вы так похожи… это выше моих сил, – она с осторожностью потянула меня за рукав и заговорила быстрее и сбивчивей, с просительной интонацией, – Прости, Владислава, за тот звонок. Я была на грани. Не могу. Уходи, пожалуйста, уходи…

Я замерла. Меня как током ударило. Хотела сказать, что готова разделить с ней горе, одно общее горе, что она потеряла дочь, а я – сестру, но ее глаза молили и гнали прочь одновременно. На непослушных негнущихся ногах, развернулась, чтобы уйти. Вслед услышала:

– Постой, ОНА просила передать, когда ты придешь…

Мать вышла за ворота, молча, поставила передо мной картонную коробку из-под детского завтрака, перевязанную розовой лентой (такой из роддома выносят кричащих младенцев женского пола), повернулась, чтобы уйти. Но замерла и обернулась. Посмотрела куда-то мимо. Ее последние слова были: может, тебе нужны деньги или помощь?

Я не слышала, что она говорила дальше, я шла обратно к остановке и на вытянутых руках несла, как величайшую святыню – коробку, перевязанную лентой. Позабытый чемодан остался стоять, прислоненный одним боком к забору.

Остренький угловатый подчерк был незнаком. Но слова… Кэм встала у меня перед глазами, как живая. Она загадочно улыбалась и не спешила уходить.

*Я тяжело больна, а, следовательно, это уже не та, что была когда-то. Когда-то так давно, что, Боже мой, кажется, в прошлой жизни у меня были волосы, поклонники и будущее. Теперь этого нет. Именно в таком порядке. Уже нет волос, почти – поклонников и… каждый день может стать последним.

Одна моя подруга «по несчастью» посоветовала вести дневник. Она говорит, что так легче пережить один единственный вопрос, застрявший в мозгу: ПОЧЕМУ ИМЕННО Я? Почему не вечно пьяный сосед? Не тот незнакомец в переулке с мрачным взглядом? Интересно он поругался с девушкой? Потерял деньги? Мне вдруг захотелось подойти и ласково так, с ленивой улыбкой на лице, сказать: а у меня нашли рак, представьте себе – в быстропротекающей, четвертой стадии. Я сгораю, как новогодняя свечка, и вот смеюсь. Улыбаюсь этому дню, небу, асфальту. А что, кстати, стряслось у Вас? Ах, Вы два дня делали отчет, а босс кинул его Вам в лицо? Мне жаль, действительно, есть от чего так переживать.

Но я не спросила, а он прошел мимо. Сдаешь… сдаешь, подруга. Раньше – до этой черты, за которой страшная болезнь, незнакомец не прошел бы мимо. Никто не проходил. Ну, да я отвлеклась.

Веду дневник. После моей смерти (звучит не так страшно, как некоторым представляется, когда входит в ежедневную привычку), попрошу маму отдать его Славке. Почему-то уверена, ты придешь, прочтешь и поймешь.

Слава, не знаю, вспоминаешь ли ты обо мне… я – часто. У меня вошло в привычку разговаривать с тобой и советоваться. И знаешь, что я хочу тебе сказать – ты всегда даешь чертовски дельные советы. Спасибо тебе, сестрица! И хоть помню тебя чрезмерно серьезной девочкой, такой похожей и одновременно не похожей на меня, почему-то уверена – ты совсем не изменилась. Одно знаю точно: жизнь не должна разлучать близких людей. Начинаю ценить то, что имела слишком поздно. Ну почему, спрашивается, за двенадцать лет я не могла послать к какой-то матери все дела и не разыскать тебя, мою милую сестрицу. Теперь уже поздно. Я умираю и не хочу, чтобы ты видела меня такой. Запомни свою Кэм солнечной девочкой, а не сгустком жалости с коротеньким ежиком волос на голове, выбеленной кожей и запавшими глазами, красными как у кролика.

Мне иногда кажется, что до этой болезни я не знала себя, настоящую. А теперь знаю. И могу сказать тебе, Слава, что никому и никогда я не открывалась так, как тебе, сестрица. Помнишь, в детстве у нас был тайник на дереве? Там, в птичьем гнезде, мы прятали свои записки с желаниями. Я все время плачу, когда думаю об этом. Всего одна чернильная просьба на крохотном клочке бумаги... но я снова пишу не о том.

Мы с тобой, безусловно, воевали все детство, но нам было весело. Не правда ли? У нас был только нам одним понятный сказочный мир, в котором мы понимали друг друга с полуслова. Я была прекрасная принцесса, а ты маленький верный паж… Не знаю, нравилась ли тебе эта игра так, как мне, но я бы многое отдала, чтобы еще хоть раз превратиться в ту сказочную принцессу, у которой самый верный паж в мире.

А помнишь, как мы играли в домик, и я застряла между диваном и стенкой? И никак не могла вылезти? Ты пробовала отодвинуть диван, проталкивала меня, вытягивала за руки. Ничего не помогало. И тогда ты приняла одно единственное верное решение, за которое, впрочем, я обижалась на тебя не одну неделю. Ты укусила меня за ту «выдающуюся» застрявшую филейную часть тела. Эффект превзошел все твои ожидания: я выскочила как пробка и завизжала так, что прибежали соседи и сверху и снизу.

Слава, Славка, Славочка… где ж ты ходишь-бродишь по свету?*

Из тетрадки выпала фотография. На ней – моя сестра, незнакомка с медными волосами. Было странно и больно видеть ее повзрослевшей. Незнакомка на снимке тепло улыбалась. Кэм, ты ведь совсем-совсем как я, если бы творец вдохнул в меня ту необычайную редкую искорку, благодаря которой симпатичная девушка становится златовласой Фрейей.

Я пила морщась, большими глотками. Стремясь как можно быстрее протолкнуть в глотку светло-коричневую обжигающую жидкость. Влить в себя и получить свою долю забвения.

Почему-то когда людям плохо, они всегда обращаются или к Богу или к алкоголю… Кому что ближе.

Когда в бутылке коньяк плескался на донышке, мне стало плохо. Не добежав до ванны, в общем коридоре, я выплеснула скопившиеся боль, ожесточение и алкоголь прямо на пол.

*Представьте, что Вам осталась три дня. И все! И Вас не станет. Совсем. Навсегда.

Может быть, Вас, как и меня убьет болезнь, или это будет несчастный случай или что-нибудь еще. Не важно. Осознайте это, примите и смиритесь с неизбежным – всё, черный занавес и смерть. Вы распылитесь во множестве частиц (я не физик, не знаю каких) как личность, как то, что вы в самой себе осознаете.

Я во сне постоянно вижу себя в земле… но об этом лучше не думать. Я запрещаю себе и точка!*

Когда выпивка перестала помогать, я нашла себе новое развлечение. Но обо всем по порядку.

– Вам этот оттенок не пойдет. Возьмите «Супер-блонд», он прекрасно подчеркнет Ваш натуральный русый цвет, – продавщица протянула тюбик с краской.

– Мне не нужен «Блонд»! Я просила «Медная рожь»! – тупица, неужели так сложно принести, что просят.

Девушка обиженно поджала губки и бросила на прилавок упаковку краски.

– С Вас триста сорок.

Я рассчиталась и засунула их в сумочку. И кто только придумывает эти названия? Рожь… Сомневаюсь, что кто-то захочет, чтоб его волосы колосились, как пшеница.

С работы меня уволили. Ну и ладно. Деньги пока есть – откладывала на старенькую иномарку. А там, как карта ляжет.

Продавщица из бутика пошла на встречу, улыбаясь, как самому дорогому человеку, но передумала подходить, завидев мой ответный оскал.

Вот этот светло-бежевый костюмчик отлично подойдет! И лиловое коктельное платье под цвет губ! Юбка карандаш, голубая блуза с рюшами, две пары туфель, сапоги и тонкое велюровое пальто шоколадного оттенка… Плакали мои денежки.

Фен замолк. Я откинула со лба медные волосы и уставилась в зеркало. В ожидании чуда и с надеждой, затаив дыхание, черт возьми. Чуда не произошло. Из зеркала на меня смотрела я сама. Только цвет волос был на тон светлее медных волн Кэм.

Вечером я сходила в ближайший магазин и притащила две бутылки амаретто. Соседи начали шептаться. А мне все по барабану! Проклятье, завтра же позвоню Кирику и скажу, что не любила, не полюблю и чтоб катился на все четыре.

От этой мысли стало чуточку легче.