Текст книги "Гринвичский меридиан"

Автор книги: Юлия Лавряшина

Рита невозмутимо кивнула: "Отношу. Я-то смогла бы приспособиться в… Европе".

Я даже испугался, потому что предложение прозвучало чересчур уж откровенно. Чтобы расставить все точки над "i", я холодно ответил:

"Что ж, может, и вам подвернется какой-нибудь… европеец".

Это было почти оскорбление. Я понимал и хотел этого. Однако Рита ничуть не обиделась. Так, по крайней мере, мне показалось. Остаток вечера она рассказывала о своих художниках, и мы даже смеялись, и только прощаясь, мстительно сказала:

"Так имейте в виду, мистер Бартон, никуда она с вами не поедет. Ей хочется рисовать, а у нее ничего не выходит, потому что она еще не перестрадала по-настоящему…"

"А по-моему, уже достаточно. К тому же, если вы думаете, что Британия заселена только счастливыми людьми, то глубоко ошибаетесь", – ответил я ей.

Но Рита так снисходительно улыбнулась, что я догадался: она мне не поверила.

Глава 14

Я проходила над пропастью по тонкой упругой нити, напоминающей вытянутую жилу. Она соединяла каменистые края и внизу тоже были камни, с высоты похожие на разбитые сердца. Я думала о тех людях, что угодили в пропасть до меня, и чьи трупы бесследно исчезли, а вот сердца, поди ж ты, сохранились. Мне было ничуть не жаль этих людей, ведь они пустились в свой последний путь добровольно, как и я сама. Вот только Пола было жаль… Избитого судьбой Пола, оставшегося на той стороне, от которой я удалялась. Он лежал на боку, оперевшись на локоть, а другую руку тянул ко мне: «Пожалуйста!» И я бы вернулась… Но ждавший на том берегу Режиссер притягивал. Охваченный ветром, что обходил меня, он казался величественным и прекрасным, хотя я по-прежнему не видела его лица.

"Кто ты?" – хотелось спросить мне, но что-то подсказывало: если я произнесу хоть слово, то сейчас же сорвусь. Небо было совсем близко, я чувствовала макушкой его касание. И чудилось, что когда я доберусь до Режиссера, оно осядет на мои волосы, как голубой газовый шарф. Оба берега были на одном уровне, и все же меня не оставляло ощущение, что я поднимаюсь от земли к небу. Пол был моей землей, моей твердью, а я уходила от него…

Проснулась я от того, что он пальцем вытирал мне слезы.

– Опять, – произнес он с горечью. – Страшный сон?

– Самый страшный, – я прижалась к нему всем телом и постепенно успокоилась.

Пол бесстрастно спросил:

– Я умер?

– Нет, нет! Такое мне еще не снилось. Просто я… уходила от тебя.

– Это страшнее, – с него разом слетела невозмутимость. И как эхо его слов над нашими головами вдруг раздался выстрел.

Не знаю, почему я сразу поняла, что это именно выстрел, ведь до сих пор их вживую не слышала. Пол подскочил так, будто стреляли в нас, и одновременно прижал меня к постели. На какое-то мгновение взгляд его стал безумным – он не понимал, что происходит.

– Это у Аленки! – вскрикнула я и попыталась выбраться из-под его руки, но Пол впервые прикрикнул:

– Лежать!

Именно в такой форме, как собаке. Видимо, все русские спряжения и наклонения перепутались в его голове. Чуть понизив голос, он добавил:

– Я должен посмотреть.

– Да ты сам чуть живой!

Пол только презрительно приподнял брови и начал одеваться. Его волнение проявилось лишь в том, что он надел пуловер задом наперед и, чертыхаясь, переоделся, опять обнажив кровоподтеки.

– Можно я с тобой? – умоляюще проговорила я, хотя уже знала, что Пол не позволит.

Он категорично мотнул головой и вышел, стараясь не суетиться. Даже руки в карманы сунул, чего никогда не делал. Очевидно, чтобы они не задрожали у меня на глазах. Дверь он оставил незапертой, и я порадовалась, что инстинкт самосохранения не покинул его.

Наспех одевшись, я на цыпочках приблизилась к двери и осторожно выглянула в подъезд. Там стояла такая тишина, что становилось жутко. Словно никого уже и в живых не осталось. Я знала, что если поднимусь наверх, Пол убьет меня собственными руками за непослушание. И я осталась томиться на пороге.

Вдруг подъезд наполнился шагами. Это Пол спускался, как русский солдат-победитель, с девочкой на руках. Губы его что-то нашептывали, наверное, на английском – слишком уж быстро он говорил. Алена крепко держалась за его шею, и мне подумалось, что ее нелегко будет отцепить. Пол посмотрел мне прямо в глаза, и я поняла, что ничего не надо спрашивать при девочке. Я протянула к ней руки, она перебралась ко мне, но не охотно, а с каким-то безразличием.

– Пойдем, поставим чайник, – весело сказала я ей. – У нас есть вкусные пряники. Такие большие, как шоколадки, а внутри – повидло. Ты ручки мыла?

Алена покачала головой. Я включила ей воду и выскочила к Полу.

– Что там?

– Он убил ее мать.

– Кто?

– Отец.

– Пол…

– Я не знаю, – он оглянулся на ванную.

– Она видела?

– Не знаю. Я взял девочку и ушел. Он сидит в кухне, держит пистолет. А она лежит на полу.

– Пол, вдруг она еще жива?!

Он опять предварительно обернулся и прошептал:

– Вся голова… Понимаешь?

Я уткнулась ему в грудь, но Пол строго сказал:

– Нельзя плакать. Девочка здесь. Надо улыбаться.

– Наверное, нужно вызвать милицию?

Он поморщился и высокомерно произнес:

– Я не буду. Это не мое дело.

– И не мое тоже… Кто-нибудь все равно это сделает. Знаешь, а у них ведь здесь нет родственников. Поэтому они меня и наняли.

Из ванной вдруг донеслось тихое поскуливание. Пол дернул головой, прислушался и удрученно сказал:

– Она видела.

Погладив меня по щеке, он пошел туда и снова взял девочку на руки. Наверное, ему было нелегко это делать, ведь он еще не оправился от побоев, но если б я попробовала ее отобрать, Пол обиделся бы. Он не утешал Алену и не уговаривал не плакать. Он просто ходил с нею по комнатам, едва заметно прихрамывая, и что-то тихо напевал. Какую-то несложную английскую песенку.

Когда я пришла пригласить их к завтраку, оказалось, что Алена уснула. Но Пол так и стоял с ней посреди комнаты, слегка покачивая. Лицо у него покраснело от напряжения, но улыбка была растроганной.

– Я думал… как будто это наша дочь, – сказал он мне и часто заморгал.

– Пол! Да разве я против детей?!

– О! Ты сама такая… девочка.

– По русским меркам у меня самый подходящий для этого возраст. Это у вас женщины рожают после тридцати.

– Карьера, – выразительно сказал Пол.

"Хочешь, я сделаю тебя "звездой" кино?" – вспомнились мне слова Режиссера.

– Положи ее, – быстро сказала я Полу, стараясь заглушить тот, непрошеный голос. – У тебя, наверное, уже руки отваливаются.

– Да, – не ломаясь, признался он и осторожно опустил девочку на наш диван. Повернувшись ко мне, он спросил: – Ты боялась?

– Еще бы! Я же не знала, что там происходит.

Невидимый Режиссер шепнул мне в ухо: "Надо смотреть в глаза своему страху. Он не пустил тебя туда, чтобы ты не научилась обходиться без него".

Я тряхнула головой:

– Пойдем завтракать, Пол.

– О чем ты… думала?

У меня едва не вырвалось: "Как ты догадался?!" Это было ужасно глупо, он ведь понятия не имел о Режиссере.

– Об Алене. Что теперь с ней будет?

У меня даже сердце сдавило: "Вот я впервые и солгала ему…" Пол как-то чересчур внимательно посмотрел на меня, и я почувствовала, что мое лицо начинает пылать.

– Тамара, – кажется, впервые за все это время он назвал меня по имени, – я что-то не знаю?

– Что ты хочешь знать, Пол?

Слезы так и рвались из меня, а ведь плакать-то было не о чем: я не изменяла ему. Я всего лишь не рассказала о Режиссере. Ради него же! Предугадывая, что ему будет неприятно.

– Ты… делала аборт?

– Да, – удивленно созналась я.

– У тебя… будут дети?

Я опять разволновалась:

– Никаких осложнений не было. Наверное… Конечно, будут, Пол!

Он с облегчением улыбнулся:

– Хорошо.

После завтрака Пол предложил прогуляться, точно забыл, что в соседней комнате спит внезапно осиротевший ребенок. Но когда я напомнила, Пол воскликнул:

– О конечно! И она тоже. Мы пойдем к реке.

– Опять? Нет, Пол, хватит.

Он спросил с легким презрением в голосе:

– Я должен бояться?

– Нет, но… Осторожность не помешает.

– Разве русские бывают осторожны?

– Бывают. Но сейчас я говорю о тебе.

Возле подъезда остановилась милицейская машина и тут же подъехала "Скорая".

– Наконец-то! Кто-то все же позвонил, – заметила я.

Пол спохватился:

– Надо сказать, что девочка у нас.

– Кому? Никто про нее и не вспомнит.

– А как же… – он растерянно замолчал.

– Пока поживет здесь. Все-таки я ее нянька, и мне заплатили за месяц вперед.

Пол проникновенно сказал:

– Ты очень добрая.

– Ой, Пол! У меня скоро нимб над головой засветится. Не надо так…

– Но я хочу…

Отказать ему, когда он говорил: "Хочу", было невозможно. Он обнял меня сзади, и мы молча наблюдали, как выносят на носилках тело, как выводят Алениного отца.

"У нее нет родственников в этом городе, – снова подумала я. – А где-нибудь они вообще есть?" Я представила, что девочка останется у меня навсегда и не ужаснулась. Алена мне нравилась. И она могла помочь. Через год… Когда закончится контракт…

– Кто он? – спросил Пол.

– Скульптор. Помнишь, Рита о нем говорила? Самый известный в нашем городе. Возле Красного замка – его работа.

– Я видел… А она?

– Журналистка. Она писала о нем, так и познакомились. Обычная история… Ох, Пол, как все ужасно! Почему? Они казались мне такими счастливыми.

Обе машины рванулись, спугнув голубей, один из которых ударился о наше стекло. Я вскрикнула от неожиданности, а Пол почти беззвучно рассмеялся и сказал:

– В Риме много голубей. В Лондоне меньше.

– Ты и в Риме побывал?

– Да, – его щека скользнула по моей. – Я ездил смотреть на Пиету.

– Кто это? – насторожилась я.

Пол куснул меня за ухо:

– Художница! Это Богородица с телом Христа. Она держит его на руках. Там инициалы Микеланджело. Только на ней.

– И ты ездил в Рим, чтобы только взглянуть на нее?!

Он положил голову мне на плечо и сбоку заглянул в глаза:

– Смешно? Но для нее даже дорогу сделали. Специально. Мрамор везли из Каррары. Очень красивый мрамор. Как молоко – такой.

– А итальянки? Они тоже красивые, как эта статуя?

Поморщившись, он с упреком сказал:

– Нельзя так… сравнивать.

– Ах прости, мой добропорядочный католик! Так они красивые?

– Очень. Лучше наших девушек.

– А русские?

– В России только одна красивая девушка, – он потерся о мою шею и поцеловал.

– Пол, скажи хоть раз правду!

– О! Я всегда говорю правду.

Потом сжалился:

– Да, в России девушки красивее, чем в Англии.

– Ты с кем-нибудь познакомился тут до меня?

– Да. И женился.

Я так дернулась, что Пол испугался:

– Ты что? Я шучу.

– Не шути так! – я оттолкнула его руки и укусила себя за палец, пытаясь сдержать слезы. Но они уже обнаружили себя.

– Не буду, не буду, – виновато забормотал Пол, хватая меня за плечи и заглядывая в лицо.

– Это жестоко!

– Да, да, да! Я – жестокий человек.

Я обхватила его шею и задохнулась от запаха, который стал настолько родным, что без него воздух мертвел.

– Ты не жестокий, не говори так…

Он приподнял меня и перенес на кухонный стол. От желания глаза у него так темнели, будто наступала ночь. Склонившись, он стал целовать мне колени, и я подумала, что мне уже не странно видеть, как в первые дни, седую голову на своем теле. Теперь мне казалось, что лишь так и может быть.

Алена проспала не больше часа, а поднявшись, выглядела такой беззаботной, словно решила для себя, что все случившееся утром было только сном. Полу нравилось с ней возиться: он сводил девочку в ванную и сам помыл ее мордашку большой ладонью. Потом усадил за стол и сел рядом, как соскучившаяся по внучке бабушка. Пока Алена жевала пряники, он любовался ею, подперев щеку, и что-то коротко спрашивал, но из комнаты я не слышала его слов. Сполоснув за девочкой посуду, Пол объявил:

– Мы идем гулять.

И Алена запрыгала от радости, что было на нее совсем не похоже.

День сегодня был, что называется, "левитановским". Небо затянулось грустной дымкой, а листья, после ночного дождя, обвисли истрепавшимися флажочками. Но Пола такая погода только взбодрила. В сером, спортивного типа джемпере и синей бейсболке, почти скрывающей седину, он выглядел совсем молодым и полным жизни. Я не могла отвести от него глаз, как влюбленная школьница. Пол замечал это, и когда смотрел на меня, глаза его неизменно улыбались.

Но, в отличие от меня, легко уступившей ему свои обязанности няньки, Пол не забывал и о девочке. Едва мы вышли из подъезда, как он неожиданно заговорил с ней на английском, и самое поразительное было то, что она отвечала. Это было похоже на волшебство, будто Пол разбудил в ней атавистическую память, ведь я знала, что Алена выучила по детским картонным книжкам всего несколько слов. Мне стало даже неловко за себя: я до сих пор не предприняла никаких попыток овладеть языком моего любимого.

Не имея возможности поучаствовать в их немыслимом разговоре, я слушала Пола и наслаждалась тем, как он говорит – напевно и складно, с легким придыханием. Совсем не так, как по-русски, который давался ему с трудом. Я даже не обращала внимания, куда мы идем, полностью доверившись Полу. И от того вздрогнула, увидев перед собой Красный замок.

– Пол, что мы здесь делаем?!

Он посмотрел на меня с недоумением:

– Алена хочет мороженого.

– Его можно купить и в другом месте.

– Я не знаю других мест. Разве тебе не понравилось в замке? Я думал…

– Да нет, все нормально, – я мысленно обругала себя "неврастеничкой". – Конечно, мне тут понравилось.

– О'кей, – не глядя на меня, сказал Пол и распахнул незрячие двери.

Внутри было теплее, и это ощущение усиливалось переливом янтарных тонов. Держа Алену за руку, Пол прошел в зал и уже у столика оглянулся:

– Где ты?

Я набрала в грудь воздуха и поспешно пересекла небольшой зал, стараясь не озираться, но всей кожей, каждым ее участком, чувствовала взгляд Режиссера. Он так и расползался по мне, оставляя ощущение, что мое тело уродливо сморщивается. Может, Режиссер и правда прятался где-нибудь за колонной, потому что когда Пол увел девочку в зал игровых автоматов, а меня оставил сделать заказ, Режиссер возник точно вышел из стены.

– Я знал, что ты придешь, – заговорил он не здороваясь. – Сегодня ночью начинаются съемки.

– Ночью?

– Самое подходящее время, чтобы творить чудеса. Я буду ждать тебя здесь.

– Я не приду.

– Придешь, – уверенно сказал он. – Или ты хочешь всю свою жизнь готовить обеды и заваривать к пяти часам чай?

– Мне это нравится!

– Ску-учно! Твой друг – скучный. И тебя сделает такой же. И вы станете двумя скучными стариками.

Я вспылила:

– Неправда! Он совсем даже не скучный!

– Он правильный, – жеманясь, пропел Режиссер. – Наверное, он даже не курит?

Я была вынуждена признать:

– Не курит. Но я тоже не курю. Что в этом плохого?

Режиссер пожал плечами. Он стоял позади меня, но я чувствовала каждое его движение. Вот только опять не видела лица.

– Ничего плохого, – наконец ответил он. – Вы два тихих, мирных обывателя.

– Я не обыватель!

Он с готовностью похвалил:

– Вот, уже лучше… Разозлись! Выпусти свой гнев, дай волю эмоциям. Покажи мне, какая ты внутри.

– Зачем это? – с подозрением спросила я.

– Чтобы я тобой заинтересовался. Я снимаю лишь тех, кто мне интересен.

– Для этого обязательно показать свою дурную сторону?

Режиссер спокойно подтвердил:

– А как же? Человек на самом деле отвратителен и грязен. Только боязнь чужого осуждения заставляет его постоянно носить маску добродетели. Живи такой индивидуум на необитаемом острове, ему не было бы нужды заботиться об этом.

Чтобы хоть чуть-чуть сбить с него спесь, я заметила:

– Ты как-то странно говоришь. Будто выступаешь с трибуны.

Ничуть не смешавшись, он ответил:

– Я говорю для истории.

– Ты уверен, что войдешь в нее?

– Уверен. Потому что я переверну мир своими фильмами.

– Интересно, что в них такого, в твоих фильмах… Хотела бы я посмотреть. Сколько ты уже снял?

– Сегодня ночью начну второй.

Я так захохотала, что самой стало неловко.

– Ой, извини! Но у тебя такое самомнение…

– Без него в искусстве нельзя.

– А я думала, в искусстве нельзя без таланта…

Режиссер подхватил:

– Таланта и жестокости. Надо хлестнуть побольнее. Это не каждый умеет.

Я удивилась:

– Кого хлестнуть? Артистов?

– Зрителей, – буркнул он, недовольный моей недогадливостью. – Читателей. Слушателей. Тех, к чьей душе пытаешься пробиться сквозь толщу жира, которым она оплыла.

– Ты не забьешь их до смерти?

От равнодушия его голос поскучнел:

– Что ж, если и так? Лучше мертвый человек, чем живой обыватель. Да ты не пугайся так, от фильмов еще никто не умирал.

Пытаясь все же разглядеть его лицо, я обернулась, запрокинув голову, но Режиссер тотчас отступил так, что опять стал невидимым. Я сказала:

– Ты сегодня какой-то другой.

– Я задел за живое? Ты придешь.

– Ты даже не спрашиваешь это?

– Нет. Потому что и так ясно, что ты придешь. Ты не позволишь своему другу похоронить тебя заживо.

– Он не хоронит меня! Он меня любит.

Режиссер насмешливо поинтересовался:

– Что же, в таком случае, он не сделает тебя "звездой"?

– Потому что Пол не умеет снимать фильмы.

– Да? – тем же тоном продолжил он. – А ты спрашивала?

Я быстро оглянулась. Позади никого не было, но я этому даже не удивилась. Пол с девочкой уже возвращались, наигравшись, оба веселые и возбужденные. Подмигнув мне, Пол поставил на стол бутылку вина.

– Ты не скучала?

– Нет.

– А мы так играли! – Алена не сводила с него восхищенных глаз. – Тут та-ак здорово! Мы придем сюда еще?

– О, конечно.

Пол заметил мой взгляд:

– Что ты так смотришь?

– Пол, ты можешь ответить мне на один вопрос?

– Не знаю, – откровенно признался он. – Скажи вопрос.

– Что на тех кассетах, которые ты прячешь от меня? Кто снял эти фильмы?

– Давай лучше выпьем вина, – ответил Пол, не запнувшись ни на одном слове.

Глава 15

( из дневника Пола Бартона)

Я проснулся ночью от пустоты. Я был один в постели. Боясь поверить первой мелькнувшей мысли, я поднялся, накинул халат и обошел квартиру, похожую на дрейфующий неосвещенный корабль. В другой комнате спала девочка, и больше никого не было.

Я вернулся к себе и достал недопитую бутылку виски. Мне было хорошо известно, что лишь это поможет проследить за Режиссером. Она пошла к нему, в этом не было никаких сомнений. Что он посулил ей? Что сказал о тех кассетах? Или только намекнул со своей обычной, так хорошо знакомой мне глумливой улыбочкой?

Выпив немного, я подошел к окну, из которого была видна торчавшая над крышами макушка Красного замка. До него далековато, но мой взгляд, обретающий от виски зоркость, сокращал расстояние, беспрепятственно проходя сквозь стены чужих домов. Они поспешно расступались, подобно толпе, освобождающей дорогу родственнику убитого. Я не был ее родственником, да и она, слава Богу, оказалась жива. Она стояла посреди плохо освещенной, как и все другие, улицы и внимательно слушала Режиссера. Я напряг слух и различил его слова. Он говорил, как всегда, с апломбом, желая произвести впечатление и подавить одновременно. Я ненавидел эту его манеру.

– У меня свой метод съемок, – объяснял он. – Мы снимаем все происходящее скрытой камерой, чтобы актеры не видели, где она. Только так можно максимально приблизиться к натурализму.

– Мне не по душе натурализм, – возразила она прямо в глаза Режиссеру, и я возликовал: умница!

– О твоей душе сейчас и речи нет, – отрезал Режиссер. – Пока меня интересует только мой фильм.

Вот чем он всегда брал женщин: сначала каждой обещал сделать из нее "звезду", а потом пренебрегал ею так откровенно, что все ее женское начало оскорбленно протестовало и принималось бороться за возвращение пьедестала. Кнут и пряник – это его излюбленный принцип и в работе, и в любви. Если она – обычная женщина, тогда…

Между тем Режиссер продолжал:

– Это будет фильм об уличных воришках. Сегодня тебе не придется делать ничего особенного. Мы промчимся с тобою на мотоцикле по улицам, и ты будешь выхватывать у женщин сумочки. Мужчин не трогай, они всегда хранят деньги в бумажнике у сердца.

Она насторожилась:

– Постой, постой! Но это ведь будет… массовка? Все эти люди?

– Ну конечно, – бесстыдно солгал Режиссер.

Я-то знал, что он лжет. Он никогда ни перед чем не останавливался, лишь бы добиться своего. Сейчас ему потребовалась она. Ее светлое, непорочное лицо, чтобы контраст побольнее резал глаза зрителю. Уличная воровка с детскими чертами.

Внезапно голоса их сделались глуше, и сами они словно подернулись дымкой. Пришлось вернуться к столу и влить в себя новую порцию виски. Через пару секунд зрение мое прояснилось, к тому же, я услышал, как Режиссер завел мотоцикл.

– Садись, королева преступного мира! – он подал ей руку, чуть преклонив колени. – Мы промчимся с тобой по ночному городу. Мы ворвемся в сны добропорядочных граждан, не желающих видеть, что творится у них за окнами. А тех, кто не спит и бродит по улицам, повергнем в ужас перед сюрпризами ночи. Они заплатят за прозрение – и только! Поверь мне, это мизерная цена за то, чтобы на одну ступеньку приблизиться к истине.

– А ты знаешь, в чем истина? – спросила она.

– В смерти, – не задумываясь, ответил Режиссер. – Мы испугаем их и лишим нескольких тягостных часов никчемной жизни. Или, лучше сказать, приблизим к величественной Смерти. Ведь человек проводит на земле бесконечные годы лишь для того единственного мига прозрения, когда сердце в изумлении замирает перед бездонностью Вечности… Или перед пустотой.

Она твердо возразила:

– Неправда. Человек живет не ради смерти.

– О! У нас есть собственное мнение на этот счет? Любопытно послушать.

– Человек живет ради продолжения жизни.

– Фу, как примитивно, – поморщился Режиссер.

– Воспевание смерти тоже неоригинально, – сердито парировала она. – Десятки людей до тебя занимались тем же самым. Вспомни хотя бы период декаданса.

– Кто же сказал? – Режиссер яростно потер лоб. – Экзюпери? "То, что я знаю, узнать может каждый. А сердце такое лишь у меня". Миллионы, а не десятки людей до меня размышляли о смерти, но так чувствую ее – я единственный. И мне почему-то совершенно необходимо передать это собственное ощущение Апокалипсиса. Посредством фильма.

Она усмехнулась:

– Ты опять говоришь для истории?

– Ладно, – он добродушно хмыкнул. – Поехали! Так сказал ваш Гагарин?

– Ваш? Так значит, ты все же не русский?

– Не русский, – равнодушно подтвердил Режиссер. – Я – вагант из веселого племени безбожников.

И, усадив ее, он дал газу.

Пришлось еще выпить, чтобы глаза мои устремились за ними, прорезая все еще непривычную для меня тьму города. Лондон ночью освещен так ярко, что человеку легче разглядеть глаза другого. Почему русские так стремятся к темноте? Они загоняют себя туда любыми возможными способами – водкой, пустословием, искусственно разжигаемым чувством вины… Перед кем? Перед тем собой, кто не хотел во тьму, но у кого не хватило сил жить на свету?

Мой взгляд скользил по истерзанным временем фасадам домов, что высвечивала фара мотоцикла, по выбоинам дороги… Когда я только приехал сюда, то решил, что заработаю сотрясение мозга, если буду много ездить по их дорогам.

Да о чем это я?! Этот мерзавец увозит мою душу, мою жизнь, мое дыхание, а я думаю о русских дорогах! Но какая-то связь в этом есть… Настолько тонкая, что я пока не могу ее уловить. Стоило мне попытаться это сделать, как Режиссер одернул меня выкриком:

– Хватай!

Нет, он кричал не мне. Он кричал той, что думала сейчас обо мне не больше, чем о любой из этих пробирающихся сквозь темноту теней. Вернее, о них даже больше, ведь с каждой ее связывала нить более прочная, чем та, провисшая, которая еще оставалась между нами. И первое движение – то, как она резко выгнулась и выхватила у какой-то женщины сумочку, – дернуло эту нить так сильно, что едва не вырвало у меня сердце.

– Нет! – вскрикнул я и ударился о стекло. Настолько холодное, что алкоголь тотчас застыл в моих жилах ледяными прутьями. Я боялся пошевелиться, чтобы не раздался тихий звон моего разваливающегося тела. Потом продохнул и удивился тому, что еще жив. Вслепую наполнил рюмку и выпил.

Зрение возвращалось ко мне медленно, но когда я окончательно прозрел, то сейчас же пожалел об этом, потому что увидел смеющееся лицо Режиссера. Он скалился, глядя сквозь темноту прямо на меня. Он торжествовал. Моя девочка все еще думала, что играет в его фильме (подумать только – в его гнусном фильме!), а на самом деле это Режиссер играл нами. И ею, и мной. Даже в большей степени мной, ведь она не являлась его противником. Она была орудием, которое я сам вложил ему в руки.

Они уже вернулись к Красному замку, и до меня донесся удивленный, взволнованный голос:

– Надо же, все было так естественно! Как будто все эти люди и в самом деле ничего не подозревали… И я сама тряслась, точно действительно совершаю преступление.

– Не страшно, правда? – небрежно поинтересовался Режиссер. – Не надо бояться. Наша цель – напугать зрителя. Показать чудовищное великолепие преступления. Ты – преступница, тебе должно нравиться то, что ты делаешь, тогда зритель поверит в достоверность того, что видит на экране. Тебе ведь понравилось?

Она неуверенно пробормотала:

– Ну… Это было захватывающе… Только зачем преступление должно быть великолепно? Разве это правильно?

Откровенно поморщившись, Режиссер сказал:

– Правильно – не правильно, какая чушь! Искусство не должно навязывать никакой морали. Оно создает красоту и только. В том числе и красоту порока, красоту преступления. И чем ослепительнее будет эта красота, тем больший ужас она вызовет у обывателя. И тем скорее разбудит его.

Мне захотелось крикнуть, высунувшись в форточку: "Об искусстве и красоте – это не твоя мысль! Ты беззастенчиво заимствовал ее у Оскара Уайльда, чтобы поразить ее воображение. Ты сам – низкий, примитивный уличный воришка!"

– Мне надо над этим подумать, – серьезно ответила она. – Мне такое никогда не приходило в голову.

Потом неловко улыбнулась, и эта улыбка ослепила меня в темноте.

– Ты очень интересно говоришь, хоть и немножко странно. Правда, я согласна не со всем.

– Мерзавец! – взвыл я. – О, если б я мог свободно говорить по-русски! Будь проклят тот, кто первым создал для своего племени новый язык!

Никто по-прежнему не слышал меня, кроме девочки, которая, проснувшись, захныкала в соседней комнате. Я поспешил к ней и взял на руки – горяченькую, пахнущую детством и невинностью, что далеко не всегда одно и то же. Я стал покачивать Алену, как в тот страшный день, когда погибла ее мать. Я читал стихи, которые обращал совсем не к ней:

 
Когда священник пылкий, молодой
Из тайны тайн вкушает первый раз
Плоть Бога – узника гармонии святой
И с хлебом пойло пьет, войдя в экстаз,
 
 
Нет, даже он не в силах испытать,
Что было в ночь, когда глаза мои
Метались на тебе, и протоптать
Я пред тобой колени мог свои.
 
 
О, если б я чуть меньше был влюблен
И если бы чуть больше был любим
В те дни, под звон веселья, ливня звон, —
Лакей Страданья – я не стал бы им.
 
 
Но счастлив, что я так тебя любил,
Хоть голос боли до сих пор жесток.
Подумай, сколько сменится светил,
Чтоб сделать голубым один цветок [2]2
  Оскар Уайльд. Перевод Юнны Мориц.


[Закрыть].
 

– Ах, Оскар, – шептал я, глядя на уснувшую девочку и видя перед собой совсем другое лицо, – тебе и не снился такой голубой цветок, как тот, что нашел я в этом забытом Богом краю. Я всегда любил тебя, Оскар, хотя и не оставил на твоем летящем сфинксе на кладбище Пер-Лашез никакого признания. Но все же, должен сказать, что всего твоего буйного и болезненного воображения не хватило бы, чтобы придумать ее… Ты ошибался, утверждая, что жизнь подражает Искусству. Хотя, может быть… Но не в этом случае. Ни один художник не создал до сих пор ее портрета. Ни один поэт не воспел такой души. А ведь вот пожалуйста – она существует! И будет существовать после меня… Если Режиссер победит…

Когда я уже укладывал девочку, она вдруг открыла глаза и посмотрела на меня невероятно серьезно и совсем не сонно. "Спи-спи", – прошептал я и поцеловал ее коротенькие реснички. Но Алена увернулась и требовательно спросила: "У тебя есть деньги? Мама все кричала, что папа сделал ее нищей…" И уснула.

Я укрыл ее одеялом и вернулся в свою постель. Потом вспомнил о виски и допил остаток. Я так надеялся забыть к утру все, что увидел ночью! И уже уносимый мягкими, хмельными волнами, услышал, как открылась входная дверь, а через некоторое время включился душ.

"Ты спала с ним?!" – крик застыл у меня на губах, вспыхнул красными буквами, отделившимися от стены замка, завертелся спиралью и утонул во тьме.