Текст книги "Гринвичский меридиан"

Автор книги: Юлия Лавряшина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Глава 10

Пол купил мне чудесное голубое платье, настолько открытое, что я стеснялась надеть его даже при нем. Однако он восхищался так бурно, что я и сама поверила в свою неотразимость. Но у меня не оказалось к нему туфель, и Пол, хлопнув себя по лбу, приказал мне одеваться.

Он выглядел таким возбужденным перед сегодняшним походом в английский клуб, что это стало казаться немножко странным. Я решила, что он стосковался по соотечественникам, по традиционным английским развлечениям, о которых я понятия не имела, и возможности поговорить на родном языке. Как бы Пол не доказывал свою "нетипичность", но когда наступал "five o'clock", его руки так и тянулись к чайнику. Я это быстро усвоила и теперь каждый день к пяти часам заваривала свежий чай. Пол так и сиял, когда я приглашала его к столу.

Похрустывая опавшими листьями, которые никто не сметал с тротуаров, мы доковыляли с ним до английского магазина, других Пол не признавал, и он заставил меня перемерить все туфли моего размера. Я настаивала, что нужно взять одну пару – под платье, но Пол отмахнулся и купил еще черные демисезонные, изящные коричневые ботинки на высоком каблуке и мягкие светлые "лодочки" – для дома. Из магазина он вышел, как носильщик, загруженный коробками. И так радовался, будто обзавелся обновками.

– Я буду тебя наряжать! – объявил он так громко, что проходившая мимо девушка с завистью оглянулась. Мы встретились с ней взглядами, и она незаметно показала мне большой палец.

– Ты будешь, как леди, – продолжал тем временем Пол. – Ты лучше всех леди! Но у тебя совсем нет одежды… Квартира большая, а одежды нет. Почему?

– Я же говорила, это квартира моего бывшего мужа. А подарили родители, они сейчас в Америке. Тоже музыканты. Он оставил ее мне. Очень, кстати, благородно с его стороны.

Пол непонимающе посмотрел на меня поверх коробок:

– Да?! А мог не оставить?

– Еще бы! Знаешь, какие мужчины бывают!

– Нет, – признался он. – Не знаю. Я даже себя не знаю.

Эта мысль повергла его в уныние, и всю дорогу до дома Пол помалкивал и только односложно отвечал на мои вопросы. Но когда у себя в комнате я снова нарядилась в голубое платье и вышла к нему в новых туфлях, он сразу повеселел.

– Фея! – воскликнул он и восторженно округлил глаза. – Самая красивая женщина!

– Пол, ты заставишь меня поверить, что я и в самом деле красива!

– А ты не веришь? – поразился он. – Твой муж тебе не говорил?

– Нет. Наверное, я не казалась ему такой.

Пол с жалостью покачал головой:

– Совсем слепой…

Осматривая со всех сторон, он поворачивал меня, вжимая ладони то в бедра, то в живот, и я слышала, как учащается его дыхание. Наконец Пол вдохнул так глубоко, будто собирался нырнуть, и в следующий миг я уже летела за ним следом в горячую, влажную бездну, где всегда хватает места лишь двоим…

– Я не порвал платье? – озабоченно спросил Пол, прийдя в себя.

– Надеюсь нет. Оно и так состоит из сплошных дыр.

Он улыбнулся и поцеловал мои родинки на щеке. Чем-то они ему очень нравились.

– Я хочу умереть, – вдруг вырвалось у него. – Тогда тебя никто не отнимет.

Я прижала к груди его седую голову. Смешная, поперечно изогнутая дорожкой проплешина выглядела так трогательно, что мне все время хотелось прижаться к ней губами. Но я опасалась, вдруг Полу будет неприятно узнать, что я замечаю ее.

– Ты можешь не верить, – сказала я. – Можешь думать, что я шучу… Но я хочу быть с тобою рядом в болезни и здравии, в нищете и богатстве, пока смерть не разлучит нас.

После произнесенной мною клятвы, ему оставалось только сделать мне предложение, а он промолчал. Лишь смотрел на меня так внимательно, будто старался угадать нечто, стоявшее за этими словами. А за ними ничего не было. Я просто любила его, а он отказывался в это поверить.

К вечеру Пол вызвал такси, и когда машина подошла к подъезду, галантно подал мне руку – торжественный и шикарный в светлом костюме, оттенявшем загар. Пожилой таксист оглянулся на нас, даже не воспользовавшись зеркалом, и восхищенно причмокнул:

– Ай, какая роскошная пара!

Пол посмотрел на меня с гордостью и радостно улыбнулся шоферу. Потом сказал, куда ехать, и тот удивился:

– А я и не знал, что там английский клуб!

– Похоже, об этом никто не знает, даже Рита, – шепнула я Полу. – Вы внедрились в самое сердце города, а он этого и не заметил. У вас там, случаем, не масонская ложа?

– Масоны? – Пол наморщил лоб. – О, нет! Нет. Просто клуб. Ты все увидишь. Ты умеешь играть в биллиард?

– Вряд ли это можно назвать игрой… Я знаю, что нужно кием ударить по шару так, чтобы он загнал другой в лузу. Правильно?

Но Пол не услышал меня. Он так напряженно думал о чем-то, что лоб его не разгладился. Решив не отвлекать его, я отвернулась к окну и попыталась взглянуть на наш город глазами Пола. Как говаривал ослик Иа-Иа, зрелище было душераздирающим: разбитый асфальт, рассыпавшиеся серые бордюры, засохшие клумбы.

"Каков твой Лондон? – подумалось мне. – Такой же большой и ухоженный, как ты сам? Я приживусь в нем, любимый, и выучу твой язык. Я что угодно выучу и приживусь, где ты захочешь, только бы ты был рядом. Мне никогда еще не было так тепло и спокойно".

– Приехали! – объявил таксист и сделал равнодушное лицо, ожидая от иностранца щедрых чаевых.

И Пол не обманул его ожидания. Насколько я успела узнать его, он вообще был щедрым человеком.

Выбравшись из такси, он подал мне руку. Ладонь оказалась горячей и чуть влажной, словно войти в клуб для него было не так просто, как он пытался представить. То же странное беспокойство охватило и меня, едва я шагнула на широкие ступени, ведущие к дверям, затененным матовым зеленоватым стеклом, словно сквозь то место, на котором был возведен Красный замок, проходил мощный поток энергии. Вот только я еще не поняла, что это была за энергия…

Мы приблизились к дверям, и стоявший с обратной стороны швейцар осторожно распахнул ее. В его движениях не было ни малейшей услужливости, и я решила, что он тоже выписан из Британии. Эти англичане такие приверженцы всего отечественного! Даже если речь идет о простом швейцаре.

Войдя внутрь, я вопросительно посмотрела на Пола и едва не вскрикнула – лицо у него было таким, будто он шел на собственные похороны.

– Пол! – позвала я.

Он вздрогнул всем телом и вдруг, не обращая внимания на швейцара, так стиснул меня, точно прощался.

– Да что с тобой? Ты не хочешь туда идти? Тогда не пойдем. Если это ради меня, то не стоит. Правда, Пол! Я не очень люблю всякие людные места… Давай вернемся домой?

– Нет, – коротко ответил Пол. Сильно, как от боли, сведя брови, он тихо проговорил: – Ты не шутила, я знаю.

– Когда?

– В болезни и здравии… Ты не шутила.

– Конечно же, нет, Пол! Как можно шутить такими вещами?

– Я плохо понимаю русские шутки.

– Мы уже говорили об этом… Ты всему научишься! И я научусь. Я стану самой прилежной твоей ученицей.

Пол несколько раз кивнул, но особого энтузиазма мои слова не вызвали.

– Как вы говорите? Поживем – увидим?

– Да, именно так. Видишь, как ты быстро запоминаешь.

– Я забываю долго, – туманно ответил он и повел меня в зал.

Он оказался небольшим, одетым в теплые тона – деревянные панели янтарного цвета, на каждом столике бежевая скатерть и лампа с кремовым абажуром. По стенам струились искусственные цветы, их оттенки перетекали один в другой так непринужденно, что я сразу прониклась уважением к дизайнеру. Таинственно поблескивали серебряные канделябры, но свечи в них не были зажжены. Живой свет уступил место электрическому, что было разумно, и все же рождало некоторую грусть. Возле окна стоял белый рояль. Он был единственным ярким пятном в этой мирной гамме цветов. Пол провел меня к нему поближе и, отодвинув темный стул с выгнутой спинкой, усадил лицом к окну. Вытянув шею, я увидела из него переход в другую часть замка. Все края, даже на переходе, были зубчатыми, непривычными для глаза.

Протянув меню, Пол улыбнулся:

– Чего изволит моя фея?

Он, казалось, немного успокоился, а я так и не поняла, что его тревожило. Увидев список блюд, я обиженно вскрикнула:

– Пол, ты смеешься?! Тут все на английском!

– О'кей, – невозмутимо отозвался он. – Я буду переводить.

Но это далось ему нелегко: Пол хорошо знал, что представляют собой все эти блюда, но как их названия звучат по-русски, он понятия не имел. Наконец мы сошлись на курином мясе в лимонном соусе, потому что я еще помнила, как будет "курица" по-английски. Но Пол для верности изобразил ее и даже закудахтал. Он умел быть таким уморительным! В выбор вина я и вмешиваться не стала.

– Я боюсь пить, – разлив его по бокалам, признался Пол. – Я делаю один глоток и сразу хочу тебя.

– Ты становишься просто каким-то маньяком! – я засмеялась, чтобы он догадался, как мне приятно.

Он поднял бокал:

– Как говорят? Для нас?

– За нас!

– Да. За нас!

– Когда ты произносишь самые обыкновенные русские слова, они кажутся такими странными! Я даже задумываюсь: а правильно ли я сама их говорю?

Отпив немного, Пол вдруг сказал:

– Мне надо звонить по телефону. Я выйду. Ты ешь. Ничего не бойся.

Если бы Пол этого не добавил, я бы и не испугалась. Но когда он встал, меня пробрал такой холод, что я уцепилась за его большую руку.

– Пол, Пол! Можно я с тобой?

– Нет, – он погладил меня по голове. – Не бойся. Я быстро.

– Я заткну уши и не услышу ни слова, только не оставляй меня тут одну.

– Нет, – сказал Пол уже тверже, и мне пришлось послушаться.

У меня уже имеется горький опыт, связанный с телефонными звонками. Однажды я вошла в Славину комнату как раз в тот момент, когда он назвал кого-то по телефону "солнышком". Я никогда не позволила бы себе ни подслушивать, ни выслеживать, и Славе было это известно не хуже меня. И все же он завопил, бросив трубку: "Да как ты смеешь входить ко мне без стука?! Я что – под надзором?" Когда он бывал не прав, то не мог успокоиться еще несколько дней.

Чтобы придать себе храбрости, я допила вино. Оно было холодным и по всему телу от него бежали мурашки. Потом, оглядевшись, налила себе еще и тоже выпила. Курица без Пола разом утратила вкус, и я жевала ее безо всякого аппетита. "Вот еще – звонить приспичило! – думала я обиженно. – И что у него могут быть за неотложные дела?"

Когда я уже примеривалась к третьему бокалу, зал неожиданно наполнился народом, и меня так и сковало страхом. Я с радостью сбежала бы в уборную и отсиделась там до возвращения Пола, но мне было неизвестно, где она находится, а как спросить, я тоже не знала. Люди вокруг меня двигали стульями, смеялись и разговаривали на чужом языке, а я опять, как в детстве, была среди них одна. Никто не замечал меня и никто не хотел поговорить.

Едва я успела это подумать, как справа от меня за наш столик присел незнакомый мне молодой человек и, близко склонившись, вкрадчиво спросил:

– Скучаете?

– Вы – русский? – обрадовалась я. Только здесь мне открылось, какую пустоту должен был ощущать Пол в первые дни после приезда.

Незнакомец усмехнулся:

– Я – интернациональный. Или лучше сказать, я – космополит. Я везде свой. Этот мир принадлежит мне.

– Вы – нефтяной магнат?

Он опять растянул губы. Их рисунок показался мне удивительно знакомым. Его глаз я не могла разглядеть, потому что на нем были круглые темные очки, которые он и не думал снимать. Мне понравились его волосы – каштановые, очень густые, слегка вьющиеся. Он сидел рядом с лампой, но, как ни странно, лицо его оставалось в тени, и мне никак не удавалось рассмотреть его черты.

– Просто я хорошо знаю этот мир и с лицевой стороны, и с изнанки, – ответил он. – Это немногим дано.

– Здесь – лицевая сторона?

– Смотря для кого, – уклончиво сказал он. – Для вас – конечно.

Мы познакомились, но он назвался Режиссером. "Так все меня зовут", – небрежно пояснил он.

– А вы на самом деле режиссер?

– О да! Я режиссер. Может быть, лучший в современном кинематографе.

Я не без зависти заметила, что самоуверенности ему не занимать, и Режиссер согласился. Потом с усмешкой добавил:

– Разве это плохо? Когда человек неуверен в себе, то другой в него уж точно не поверит. А в моем деле необходимо уметь производить впечатление. Иначе денег не дадут! – он засмеялся, показав крупные белые зубы.

Я вздрогнула, услышав этот смех. Будто кто-то очень знакомый засмеялся у него за спиной, а Режиссер только открыл рот, как подставная кукла.

– Что вы делаете в этом клубе? Здесь же одни англичане, – попыталась я отвлечься от недоброго предчувствия. – Ищете спонсоров?

Если б я не выпила столько вина, то, наверное, сумела бы угадать, что это за предчувствие. Но в голове у меня так приятно и мягко шумело, что сосредоточиться на чем-либо не было ни малейшей возможности.

Режиссер опять улыбнулся:

– Я же сказал вам, что везде свой. Я настолько же англичанин, насколько и француз, и русский…

– Только Бог не имеет национальности, – подражая Полу, сказала я.

Он сдержанно возразил:

– Ну почему же? И дьявол тоже. Кстати, говори мне "ты" – мы же почти ровесники. Ты знаешь, что у тебя жутко перепуганный вид?

– Мой друг вышел позвонить, – призналась я. – Мне действительно без него не по себе. Но скоро он вернется, и я перестану трястись.

Не скрывая презрения, Режиссер переспросил:

– Друг? Разве можно полагаться на друга? Друзья – это такой ненадежный народ.

– На кого же тогда полагаться, если не на друга?

– На себя. Только на себя. Хочешь, я научу тебя, как бороться со страхом?

– Нет! – ответила я почти инстинктивно.

Его смех опять заставил меня поежиться.

– А, ты снова боишься! А ведь избавиться от всего, что тебя мучает, так просто! Надо всего лишь взглянуть в глаза самым страшным вещам. Уверяю тебя, что при ближайшем рассмотрении они окажутся не опаснее мышки.

– Каким же это вещам?

– А вот пойдем!

Он схватил меня за руку и потащил к окну. Я попыталась вырваться, но у Режиссера оказалась поистине железная хватка. Не выпуская меня, он распахнул створки и указал:

– Видишь этот переход? Зубцы по краям довольно широкие, с них трудно сорваться, но до земли далеко. Сейчас мы пройдем по ним, и ты перестанешь бояться высоты.

– Да никогда! – взвизгнула я.

– Сейчас, – жестко сказал Режиссер и, легко подхватив меня, поставил на подоконник.

Я в ужасе оглянулась, но Пола нигде не было видно. "Он бросил меня! – подумала я в панике. – В такой момент!"

– Отпусти меня, пожалуйста, – взмолилась я. – Мне никогда не удержаться на такой высоте. У меня сразу голова закружится.

– Я буду рядом, – заверил Режиссер, но это ничуть меня не ободрило.

– Ты сумасшедший, да?

– Да, конечно. Все великие люди безумны.

Я даже не стала оспаривать его величия. Да я и не сумела бы этого сделать, не видя его фильмов. Зато безумие его казалось очевидным.

– Я позову на помощь!

– О! Это же английский клуб. Здесь никому ни до кого нет дела.

Оглянувшись, я убедилась, что и впрямь никто не обращает на нас внимания. Даже официант проскользнул мимо с видом настолько равнодушным, словно в этом заведении считалось в порядке вещей то, что посетители вскакивают на подоконник. А Пола все не было…

Мной вдруг овладело такое бессилие, что я даже перестала сопротивляться. Режиссер сразу почувствовал это и рывком увлек меня за собой. Мы спрыгнули на крышу перехода, и ветер тут же занялся моим платьем, забираясь под узкий подол. Я содрогнулась, и Режиссер заботливо обнял меня за плечи. Мне показалось, что от его тела веет какой-то горячечной одержимостью. А лица мне опять не удалось разглядеть, потому что пока мы сидели в клубе, совсем стемнело.

– Смелее! – он подтолкнул меня к злополучным зубцам.

– Такой ветрюга! Меня же снесет!

– Я веду тебя против ветра. Если тебя и снесет, то на крышу. Не бойся же!

– Почему я тебя слушаюсь?!

– Потому что тебе надоели обыкновенные люди. И ты боишься сама остаться обыкновенной на всю жизнь… Вот я – не такой, как все. А твой друг наверняка богатенький обыватель.

Я заспорила, защищая Пола, хотя и была обижена на него:

– Вот уж нет! Если хочешь знать, он под бензопилу бросился, защищая лес!

Режиссер надменно хмыкнул:

– А вот это уже глупо… Что он – спас тот лес? Или это принесло ему известность и народную любовь? Ради чего он совал голову в петлю? Просто по дурости?

– Не говори о нем так, пожалуйста!

– Тебе неприятно? Хорошо, не буду. Все равно ведь его нет. Его больше не существует.

– Ты опять?

– А разве ты сама еще не поняла, что для тебя его больше не существует?

– Нет, – я вложила в свой ответ всю возможную твердость.

– Ну и ладно, – легко согласился Режиссер. – Давай я тебе помогу.

Он опять приподнял меня и поставил на один из выступающих зубцов. Меня качнуло ветром, но Режиссер крепко держал мою руку.

– Посмотри вниз, не бойся. Обычно советуют не смотреть, но ты ведь для того и пришла сюда, чтобы все увидеть собственными глазами. Посмотри же! И ты победишь эту черную бездну!

Он произнес это так вдохновенно, что я и в самом деле воспряла духом. И даже подумала: "А почему бы и нет? Мне давно пора научиться справляться со своими страхами".

Фонари внизу протянулись тусклой, прерывистой цепочкой, и в пятнах отбрасываемого ими света то и дело пролетали машины – одинаково серые с высоты. Редкие пешеходы, перебегав дорогу, высвечивались как залетные мошки и были ничуть не крупнее.

Внезапно Режиссер выпустил мою руку и, заскочив на возвышение, повернулся ко мне лицом. Ветер взъерошил его волосы, и он, засмеявшись, прижал их ладонью.

– Пошли! – крикнул он, отступая. – Иди за мной! Я покажу тебе все величие и всю низость этого мира…

И я сделала первый шаг.

Глава 11

( из дневника Пола Бартона)

Она ничего мне не рассказала. Слушая ропот сосен, я сидел во дворике, устав бродить по улицам, и смотрел на ее окна, словно влюбленный мальчишка. Не понимаю, как пропустил тот момент, когда ее узкая тень проскользнула к подъезду. Может быть, моя фея влетела прямо в окно? Когда зажегся свет, я поднялся и в каком-то беспамятстве двинулся на зов теплого прямоугольника. Я не представлял, что могу ей сказать. Я ждал слов от нее.

Она спросила: "Почему ты бросил меня в этом ужасном замке?"

"Я не бросил, – возразил я. – Официант обещал вызвать тебе такси. Я должен был срочно уйти. Ни минуты не было".

Я не солгал ей и в то же время знал, что обманываю. Я спросил, понравилось ли ей там, и она ни словом не обмолвилась о Режиссере. В целом выходило, что ей там не понравилось, но она хотела бы оказаться в Красном замке еще раз. Я не стал говорить, что это звучит довольно странно. Ведь я был готов к более беспощадному ответу.

Мы поужинали с ней холодными вчерашними котлетами, сидя в неосвещенной кухне. Из ее окна видны сосны, и складывается впечатление, что живешь в лесной чаще, куда никому нет хода. Я хотел бы увести ее в такую глушь и спрятать свое сокровище ото всех. И вместе с тем, мне хочется как можно чаще бывать с ней на людях, чтобы все видели, какая у меня необыкновенная девушка. Даже если она не пройдет этого испытания, то все равно останется необыкновенной.

Потом мы легли спать, и она все прижималась ко мне, как испуганный ребенок, а я не смел овладеть ею, по рукам и ногам повязанный чувством вины. Через какое-то время она подняла голову, и я увидел ее огромные глаза перед своими. "Войди в меня, Пол, – жалобно попросила она. – И не уходи больше". И я, конечно, не выдержал.

Мне казалось, что ее поцелуи полны грусти, так они были нежны и коротки. Я гадал, прощается ли она со мной или пока только размышляет. Я знал Режиссера лучше, чем кто бы то ни был, и подозревал, что он может увлечь с первой же встречи. Да что Режиссер! Даже мне это удалось. Что же говорить о нем, с его молодостью, энергией, с его дьявольским обаянием и талантом…

Во сне она опять, как в первую ночь, стонала и подергивалась, и я также не спал. Природа к ночи разбушевалась, и ветер жутко завывал за окнами. Когда пошел дождь, он стих, и сразу стало не страшно, а как-то безнадежно и уныло. Будто она не лежала, постанывая, рядом со мной, а уже уходила прямо под дождь, не то чтобы не боясь его, но просто не замечая.

"Болван! – ругал я себя. – Какой же я болван! Разве не лучше раз и навсегда смириться с тем, что она любит меня потому, что просто не подозревает о той страсти, на которую способна ее душа? Разве это не счастье?"

Но уже поздно размышлять и задавать вопросы. Режиссер выпущен на волю, и теперь остановить его под силу только ей. Этой пугливой, слабой девочке. Хотя что такое слабость, если речь идет о живом человеке? Я – силен или слаб? В общепринятом понятии, если ты не сумел защитить свою девушку и дать сдачи, ты – слабак. Но по библейским законам подставить вторую щеку есть проявление высшей силы, ведь в этот момент ты усмиряешь свою гордыню – главный порок. Только вот никто, кроме тебя, не в состоянии различить, что же ты все-таки делаешь, когда тебя бьют по морде: борешься с той самой гордыней или попросту трусишь? Как бы она отреагировала, если б меня избили у нее на глазах?

О Господи, зачем?! Зачем Ты подослал мне очередную подлую мысль, которая теперь не оставит меня в покое? Или это сделал не Ты? Конечно, не Ты. Как я осмелился подумать такое?! Я знаю, откуда вползают эти грязные мысли… Такие, как эта, которая, едва скользнув по границе сознания, уже пустила корни, и мне теперь не избавиться от нее до тех пор, пока я не устрою своей несчастной девочке очередную проверку. Чего я хочу от нее? Чтобы она оказалась идеальной? Джейн была идеальна, а я ненавидел ее. Тогда чего же я хочу?

Почему, Господи, Ты не помог мне преобразиться в одночасье, подобно Томасу Бекету, который, став архиепископом, и впрямь превратился из гуляки и сребролюбца в истинного слугу Твоего и надел власяницу? Почему я ломаю себя годами и снова и снова скатываюсь все в ту же яму? Смогу ли я наконец выбраться наружу, если она сумеет сказать Режиссеру: "Нет!"? Почему-то я надеюсь лишь на это…

Я не устаю вести с самим собой этот внутренний спор, и с каждым днем он набирает все большее напряжение, потому что я лишен возможности с кем-либо поговорить вслух. По-человечески. Наше общение ограничивается простыми короткими фразами, которые мне под силу. Может, еще и поэтому мне так трудно поверить, что она действительно любит меня такого – косноязычного.

Я привык, чтобы меня слушали. Ученики, коллеги или же мой отец, с которым мы жили вместе с тех пор, как умерла мама. У ее могилы отец с некоторым страхом, какой она всегда у него вызывала, твердил, что такая ревностная католичка непременно окажется в раю. Мы оба с ним не дотягивали до тех критериев, которые мама примеряла ко всем людям вообще, а к нам с отцом в особенности. Но он искренне любил ее и всю жизнь добросовестно боролся со своими грехами, которые, как юношеские прыщи, вылезали то тут, то там. Те усилия, что отец прилагал, истощили его организм настолько, что в последние годы у него не осталось сил даже на то, чтобы просто ходить. Я без труда выносил его на руках во двор нашего старого домика в Гастингсе. Я всегда любил наш небольшой городок на холмах, в котором даже дома упорно карабкались наверх, к небу, наступая друг на друга. Это место наполнено радостью жизни – на рассвете ты просыпаешься от того, что чайки, Перебивая, выкрикивают утренние приветствия, а может, созывают к завтраку друзей. Голоса у них нахальные, и весь вид тоже, очевидно, чайки считают себя хозяевами городка.

Детство я провел в развалинах древней крепости времен Вильгельма-завоевателя и до сих пор помню холодок замшелых камней. Таинственные шорохи, от которых замирало сердце, все еще звучат в моей голове. Мы играли, как водится, в Рыцарей Круглого Стола. Мои роли менялись, но мне так ни разу и не довелось побыть ни королем Артуром, ни Ланселотом, потому что я не был ни самым мудрым, ни самым красивым. И Робин Гуд из меня не получился – я ни разу не попал из лука даже в мишень, не говоря уже о "яблочке".

Зато я умел ловко взбираться на деревья и гордился тем, что отец поручает мне тяжелую и опасную работу – спиливать отжившие ветви с верхушек секвой. Оттуда мне было видно, что наш домик чуть ли не самый крошечный изо всех, но мне почему-то и в голову не приходило завидовать тем, кто живет побогаче. Мой отец был садовником, в Британии это мужская профессия. Он считался одним из лучших, и мне до покалывания в ладошках было приятно, что с отцом все с уважением здороваются, когда мы втроем идем в церковь. Олицетворяя собой классический образ англичанина, он был неразговорчив и всегда застегнут на все пуговицы. Но слабостей у него было хоть отбавляй, особенно в отношении виски и женщин. И все же больше всего мне запомнилось, как он выпускал на волю крошечных лягушат, которых, поднимаясь из погреба, он каждый раз выносил на ладони…

Когда я закончил Кембридж, где в свободное время, если не катался на плоскодонном ялике, то часами просиживал на самом "горбике" знаменитого "математического" мостика, ожидая, что меня, как Ньютона, осенит гениальная идея, то поселился в Лондоне. И со временем купил неплохой дом в Гринвиче. Я до сих пор живу в этом бывшем пригороде, хотя давно мог бы перебраться поближе к центру. Но мне нравится эта древняя окраина, откуда ведется отсчет времени. Нравится атмосфера приморского города, напоминающая Гастингс. Нравится существовать сразу в двух полушариях и свободно переходить из восточного в западное. Может, и мой интерес к России впервые возник, когда я встал на Гринвичский меридиан и осознал, как на самом деле ничтожна пропасть, разделяющая Запад и Восток? Я не помню.

Отец, которого я перевез к себе незадолго до его смерти, был в восторге, но жаловался, что ему не хватает гвалта чаек по утрам. Я свозил его в Музей Истории Сада, чтобы он своими глазами увидел сад семнадцатого века. И в Холанд-парк – этот земной Эдем садоводов. Отец припомнил, что уже бывал здесь в молодости, чем довольно ощутимо задел меня – ведь он никогда об этом не рассказывал. Мы ни разу не выезжали из Гастингса, да и там я все время проводил с мальчишками. Если бы у меня был сын, я придумал бы, куда с ним сходить в одном только Гринвиче. Мы забрались бы на клипер Катти Сарк, проворней которого не было в прошлом столетии, а потом на малышку Джипси Мот IV, обогнувшую весь земной шар. Я отвел бы его в Национальный Морской музей, чтобы он вдоволь налюбовался оружием, мундирами, моделями кораблей… Потом он непременно заглянул бы в самый большой в Великобритании телескоп, что находится в Старинной королевской обсерватории. И может быть, он разглядел бы свою великолепную звезду… А после мы просто повалялись бы на травке в Гринвич-парке. И ровно в тринадцать часов нас разбудил бы упавший "шар времени".

Ничего подобного отец мне не показывал. Он слишком любил наш дом. Находившееся вне старых стен не интересовало ни его, ни маму. Поселившись со мной в Гринвиче, отец сразу же занялся обустройством сада на заднем дворе, хотя передвигался с большим трудом. По его настоянию был сделан даже маленький бассейн с золотыми рыбками, которые ослепительно сверкали, попадая в солнечные лучи. Сорта роз отец отбирал, как драгоценные камни, но как ни старался он быть беспристрастным и разнообразить живую мозаику, которую создавал, его любимицы альбы, похожие на смущенных девушек, затмили собой остальных. Моя девочка похожа на такую розу – еще не раскрывшуюся до конца, не узнавшую всей своей прелести. И лицо ее так же розовело в полумраке, когда она вдруг встала с дивана в тот первый вечер и пошла ко мне навстречу, решившись подарить себя. И тело ее полно того же природного изящества, также таит в глубине своего существа, прикрытого ласковыми лепестками, дурман наслаждения. Я добрался до сердцевины и едва не задохнулся – так заколотилось мое сердце. И я возблагодарил в мыслях своего отца, наделившего меня умением распознавать истинную красоту.

Я же начал с того, что любил разговаривать с ним… В садике я обустроил ему удобный уголок, где все было под рукой – свежие газеты, запасной плед, графинчик с морковным соком. Пестрый кот Ози составлял ему компанию. Возвращаясь домой, я выходил к отцу и подолгу рассказывал обо всем, что случилось за день. Кое-что я сочинял заранее, чтобы повеселить его. И он охотно посмеивался, а верил ли – не знаю.

Если б отец был жив, я не оказался бы в России и жил бы привычной жизнью человека из среднего класса, который каждый день ходит на службу, читает газеты, ест сосиски с пивом во время ленча, пьет чай… Иногда приводит проститутку и не получает ни малейшей радости, кроме короткого облегчения, которое тут же оборачивается пустотой. Я пытаюсь доказать, что не являюсь типичным англичанином, и понимаю, как давно это перестало быть правдой. Давно, очень давно я действительно отличался ото всех остальных. В те незапамятные годы, когда снимал свои ныне покойные фильмы. Но оказалось, что я умею выделиться из толпы, только шагнув вниз. А вверх у меня никак не получалось. И тогда я решил, что лучше уж остаться на одной ступени со всеми. И превратился в то, с чем всегда боролся. Я даже не могу назвать себя – кто. Потому что я стал типичным обывателем. И жизнь моя потеряла смысл.

Порой мне приходит в голову, что я не имею морального права учить детей. Ведь учитель – это нечто, куда большее, чем человек, умеющий делиться своими знаниями. Иногда мне кажется, что дети воспринимают меня как наставника. Это льстит мне и пугает, ведь наставник должен отдавать то, что есть у него в душе, а не в голове. Моя же душа до сих пор была пуста, как пробитый сосуд, который никто не сможет наполнить.

Я путешествовал по Европе, пытаясь напитать себя новыми впечатлениями, но все они откладывались в памяти, не задевая сердца. Ничто не могло меня потрясти – ни грандиозный собор в Реймсе, ни Нотр-Дам де Пари, ни капелла Медичи, окончательно подавившая меня. Но стоило мне оказаться в России, как всего меня точно встряхнуло и вывернуло, хотя тут я как раз ничего не успел посмотреть, кроме Кремля даже не коснувшись сокровищницы этой страны, я превратился в сплошной обнаженный нерв, потому что очутился на земле, кричащей от боли. И теперь все, к чему я не прикоснусь, отзывается во мне болью. Я так очумел от этого нового для меня состояния, что не сумел с должным благоговением принять посланный мне судьбой синий бриллиант. Как мелкий, безграмотный ювелир я начал проверять его подлинность… Я проклинаю себя и ничего не могу поделать. Вырвавшийся из самого сердца поток страсти несет меня все дальше, и плыть против течения у меня не получается.

Да что это со мной?! Неужели я так и сдамся? Уступлю Режиссеру без боя, чтобы он погубил ее? О нет! Я буду бороться. Пусть методы борьбы окажутся ничуть не благороднее того зла, против которого она будет направлена… Что ж, в России говорят: "Как аукнется, так и откликнется". Вся ирония ситуации заключается в том, что и аукаю, и откликаюсь только я сам.