Текст книги "Гринвичский меридиан"

Автор книги: Юлия Лавряшина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Глава 6

Ночь я провела беспокойно, потому что уже отвыкла делить с кем-либо постель. Мне не снилось никаких историй, но все же сны были яркими: цветные пятна, сочные, как на полотнах моего любимого сумасшедшего Ван Гога, наплывали друг на друга, то сливаясь, то отталкиваясь, словно весенние льдины. И в этом причудливом зрелище было что-то зловещее…

– Ты стонала во сне, – сказал Пол, когда я открыла глаза. – Я хотел будить, потом поцеловал тебя, и ты… стала спать тихо.

Он сидел на краю дивана, одетый в махровый халат, большой и мягкий, как плюшевый медведь. Рядом на столике исходили паром две чашки кофе. Пол виновато сказал:

– Я не знаю, любишь ты кофе или нет.

– Люблю, – ответила я, думая совсем не о кофе.

Пол улыбнулся, приподняв верхнюю губу, подал мне чашку и освободившейся рукой провел по моему плечу. От ладони его исходила ощутимая вибрация, тотчас разбежавшаяся по моему телу. Чтобы отвлечься, я поспешно сделала глоток.

– Что это за кофе? – удивилась я незнакомому вкусу.

Он с гордостью признался, что привез его с собой из Лондона.

– Я знал, что здесь такого не будет. Это мой любимый.

– А я думала, что в Англии пьют только чай.

– Пьют, – согласился Пол. – Принято приносить утром чай… близким. Но я пью кофе.

– Потому что ты не типичный англичанин? Разве это так уж плохо быть типичным англичанином?

– Нет. Но я всегда хотел… как это? Потрясти буржуа.

Для учителя это было более, чем неожиданное признание.

– Чем, Пол?

– Моими… – он внезапно замолчал и потер высокий лоб. – О…

– Пол, ты – сплошная загадка. Ты был коммунистом?

Его ясные глаза удивленно раскрылись:

– Коммунистом? О нет. Нет. Я… потом, хорошо? Я потом буду рассказывать.

– Как твоя нога?

– Нога? О, почти не болит. Завтра я должен идти в школу.

– Ты преподаешь в школе?

– Это называется лицей. Я учу детей английскому. Они так хорошо говорят! Я удивился, – засмеявшись, он добавил: – Только они все торгуют.

– Чем торгуют?

Он пожал плечами:

– Не знаю. Я только вижу… Они передают что-то, считают деньги. Я думал, это будет лицей, как у Пушкина.

– Пол! – протянула я с укоризной. – Разве Англия та же, что была во времена Шекспира?

Он согласился:

– Нет. Конечно, нет. Глупо, что я надеялся…

Вдруг Пол отставил чашку и коснулся пальцем моей щеки:

– Родинки… Они еще здесь.

– Разве они могут исчезнуть?

– Не знаю. Я боялся спать. Я думал… вдруг ты исчезнешь? Я тебя сторожил. А ты стонала…

Его губы растянулись и напряглись, и я поняла, что Пол едва сдерживается, чтобы не наброситься на меня. Я протянула руку, он вжался лицом в мою ладонь и опять застонал, как от боли. Так и не допив кофе, я поставила чашку, и Пол потянулся к моему лицу. В его обычно невозмутимых глазах было столько робости, что у меня сжалось сердце.

"А вдруг он уже правда меня любит? – ужаснулась я. – Что же с нами будет?" Но стоило Полу обнять меня, как страх отступил и исчез, будто его и не было. Даже в исходившей от его тела страсти было успокоение. Я потянула поясок халата и погрузилась в его тепло.

В отличие от Славиного, его тело не вызывало у меня эстетического восхищения. Отстраненный взгляд нашел бы Пола несколько грузноватым. Но именно это мне и нравилось: его магически действующая на меня мощь. Пол нависал надо мной, будто небо, и поглощал целиком, ведь небо всегда больше земли. И мне было приятно чувствовать себя поглощенной…

Между нами лежали десятки женщин, которых он узнал за свою долгую жизнь, настоящих леди и проституток, но сейчас я их не ощущала. Они мелькали где-то с краю моих мыслей, бесформенные и серые, и мне не было до них никакого дела. И в то же время я понимала, что через год стану одной из них – ведь контракт Пола составлен на год.

– Пол.

– Что? Что? Что?

– Я люблю тебя.

– О…

Три слова вознесли его на вершину экстаза, как тройка неудержимых коней. Он так вскрикнул, точно из него выплеснулась сама жизнь. И упал рядом совершенно обессиленный и весь мокрый. Даже на коротких волосах, как на серебристой траве, блестели мелкие капли. Я отерла его висок, а он благодарно поцеловал мне руку.

– Ты, как Бог, – сказал он без улыбки. – Лучше тебя нет.

– Ты же католик, Пол! Ты должен знать, что нельзя сравнивать человека с Богом.

– Я – грешник. Но Бог меня любит. Я нашел тебя. Это Он разрешил.

– Позволил.

– Да, позволил.

– Пол, это все, как сон, тебе не кажется?

– Кажется… О, как у меня мало слов! Русских слов. Я не могу говорить! Это так…

– Мучительно.

– Да, мучительно.

Я попыталась его ободрить:

– С каждым днем ты будешь запоминать все больше. Через месяц мы обо всем поговорим.

– А этот месяц?

– Мы будем весь месяц целоваться, для этого слова не нужны.

В голосе Пола зазвучала тревога:

– Месяц? А потом не будем?

– Будем, Пол, будем.

И мы действительно проводили время будто в одном непрерывном поцелуе. Я готовила завтрак, а Пол раскладывал вещи, и каждый, вроде, был занят своим делом, но создавалось впечатление, словно мы ищем друг друга в лабиринте квартиры, а сойдясь наконец, начинаем целоваться, как школьники, оставшиеся без родителей. Рот у него был большой, и мне все казалось, что рано или поздно Пол забудется и проглотит меня целиком. Но даже это меня не пугало.

Хотя кое-какие страхи еще давали о себе знать.

– Ох, Пол, отпусти меня, пожалуйста! Так я не приготовлю завтрак даже к вечеру.

Чуть отстранившись, он посмотрел на меня с недоумением:

– Ты так хочешь есть?

– А ты разве не хочешь?

– Хочу. Но это… пустяки.

– И ты не будешь злиться, если я промедлю?

У Славы в такие моменты случались приступы бешенства.

– О! Злиться? Почему?

– Пол, ты лучше всех! – убежденно сказала я, а он только рассмеялся в ответ.

Когда мы наконец сели за стол, Пол улыбнулся, указывая пальцем:

– Ты поставила передо мной солонку… Как будто я – хозяин! Так в средние века… показывали место хозяина. Только тогда было серебро.

– Ты и есть хозяин, Пол.

Он тотчас перестал улыбаться. Потом, коротко взглянув, запинаясь, проговорил:

– Мне понравилось… вчера ты давала мне ягоду. Я хочу так еще.

– Ты хочешь малины?

– Нет. Я хочу…

– Чтобы я покормила тебя?

– Да! – с облегчением подтвердил он.

Как ему удавалось быть таким трогательным в свои пятьдесят лет? Я взяла его вилку и подцепила кусочек омлета. Мне казалось, что все это должно развеселить его, но Пол глядел так печально, будто я кормила его в последний раз. Я не смогла этого вынести и взмолилась:

– Не смотри так, Пол! У меня руки дрожать начинают.

– Я не могу не смотреть.

– Что тебя мучает? Я тебя чем-то расстроила?

– Я думаю о смерти, – неожиданно сказал он. – Я смотрю на тебя и думаю о смерти.

Это признание ошеломило меня. А я-то надеялась, что он подумывает о жизни. О нашей с ним совместной жизни.

– Что на тебя нашло, Пол? – спросила я таким тоном, чтобы он догадался, как меня задели его слова. Но то, как он ответил, разом примирило меня с его печальными размышлениями.

– Любовь, – сказал Пол. – На меня нашла любовь. В первый раз.

– Ой ли?

– Что?

– Не может быть, чтоб в первый раз!

– Да, – уверенно ответил он. – Меня любили. Я – нет. И не знал, что я… как это? Больной?

– Ущербный.

– Да.

Мне хотелось спросить о его погибшей невесте, но я боялась погрузить его этим вопросом в еще большую меланхолию. Однако Пол сам вспомнил о ней.

– А Джейн я не любил еще больше. Она была несчастна. Может быть, она хотела смерти.

– Ты чувствуешь себя виноватым перед ней?

– Конечно, – удивленно отозвался Пол. – Я же человек.

Я заметила:

– В вашем языке "человек" и "мужчина" звучит одинаково.

Он усмехнулся:

– Да. Это правильно. Ты – не человек. Ты – звезда.

– Если я упаду, загадывай желание.

Пол не понял и встревожился:

– Куда упадешь?

– Я пошутила.

– Я не понимаю шуток по-русски, – пожаловался он. – Я слишком плохо знаю язык.

– Ничего. Мы будем побольше разговаривать, и ты все усвоишь.

– А целоваться?

Притянув за руку, он усадил меня на колени.

– Я не хочу есть. Я хочу целовать тебя.

– Пол, ты меня сводишь с ума! Я никогда еще столько не целовалась.

– О! Правда? – обрадовался он.

– Правда, правда. Мы сегодня идем на обед к моим родителям. Ты не забыл?

– Не забыл. Это хорошо, там будем есть. Там нельзя целоваться.

Я погладила его мягкую щеку:

– Ты так смешно произносишь это слово.

– Я смешной?

– Нет. Ты такой.

– Какой?

– Такой! Тебе не больно ногу?

Вместо ответа Пол вобрал мои губы, и сразу стало горячо и сладко. Его руки блуждали по моему телу, и из каждой ладони через одежду просачивалось волнение, пульсировавшее в его крови. Но и это, как ни странно, не нарушало исходившего от него успокоения.

– Ты моя, – прошептал Пол.

Я знала эти слова. В какой бы земле не был рожден мужчина, он должен сказать их женщине, даже не ожидая подтверждения с ее стороны. Эти слова – особая мужская мантра, клич победителя. Пусть потом окажется, что победа была Пирровой, но этот возглас: "Ты моя!" должен издать каждый уважающий себя мужчина.

Омлет совсем остыл, но мы съели его с жадностью, ласкаясь взглядами. Мы словно вкушали плоть друг друга и становились единым целым, бесполым и не имеющим возраста. Еще вчера утром я не могла и представить, что способна сходить с ума от человека, который старше на четверть века, и не особенно хорош собой, и сказать толком ничего не может. Но вот Пол сидел со мной за столом, и у меня голова кружилась от его близости.

После завтрака Пол с каким-то болезненным любопытством углубился в изучение аудиодисков, оставшихся от Славы. Мой музыкант хотел забрать их с собой, но Жаклин что-то сказала своим напевным, печальным голосом, и он тотчас отступился.

Выбрав диск, Пол вопросительно посмотрел на меня: "Можно?"

– Конечно, Пол! Ты можешь делать здесь все, что захочешь.

Никогда я еще таким образом не слушала музыку – лежа на полу в каком-то метре от колонок. Она лилась на нас сверху и обволакивала, а мы целовали друг друга так осторожно, будто делали это впервые. Обычно уже начальные такты наполняли меня желанием рисовать, настолько сильным, что руки начинали подрагивать, а воображение растягивалось до невероятных размеров, показывая картинки настолько яркие, что хоть сейчас на холст. Но сейчас мне ничуть не хотелось изобразить то, что я видела. Мне хотелось это пережить.

Ажурные переливы Шопена покачивали нас, и я едва не теряла сознание от этой музыки, и от близости Пола, и от грусти его поцелуев. Я никогда не запоминала названий отдельных вещей, и Славе приходилось подсказывать. Но я помнила ассоциации, рожденные той или иной музыкой, и знала, что отныне Шопен навсегда будет для меня связан с любовью… Когда наступила тишина, я решилась заговорить:

– Не знаю, что ты представлял… Для меня эта музыка… Она как море. Мы плыли с тобой по морю… Не очень яркому, спокойному. Как твои глаза. И ты смотрел на меня, хотя чайки задевали тебя крыльями. Ты улыбался… Был в чем-то белом и небрит.

Пол непроизвольно потрогал свою щеку, и я засмеялась. А он взмолился:

– Говори, говори! Так хорошо…

– Что говорить, Пол? Скоро все это сбудется, правда? Ты увезешь меня на лодке в море, где никто не увидит нас, кроме чаек. И никаких людей! И мы будем любить друг друга, не боясь перевернуться. А потом искупаемся в теплых водах Гольфстрима. И ты никогда, никогда от меня не уйдешь…

Он откликнулся:

– Никогда… О, как красиво! У меня слов не хватит так сказать. Я буду путаться.

– Ничего, Пол. Главное, чтобы ты все это видел.

– Я вижу, – он мечтательно улыбнулся. – Ты бросаешь хлеб. Чайки ловят его над водой.

– Это будет?

– Так скоро будет! Как говорят? Ахнуть не успеешь?

– Да, Пол. Так говорят…

В гости к моим родителям Пол собирался долго, как на свадьбу, и все расстраивался, что не может не хромать.

– Твоя мама будет думать, что я – инвалид! – восклицал он, прохаживаясь по комнате и следя за своими движениями в зеркале.

– Не беспокойся, – заверила я, – отец ей уже все рассказал. Но даже если б ты был инвалидом, кого бы это смутило?

Он даже остановился и напряженно наморщил лоб:

– Тебя – нет?

– Ни капли.

– Правда?! – Пол так обрадовался, что сразу стал похож на школьника, которому девочка первой призналась в любви.

Я не ощущала никакой возрастной дистанции. Наверное, потому, что давно перестала чувствовать себя ребенком. Я рано начала читать взрослые книги и никогда не играла с другими детьми. Иногда мне чудилось, что я уже родилась женщиной, и это, конечно, было ненормально, как и многое во мне. Я с трудом осознавала, что Пол старше на четверть века, что он родился и провел половину жизни в другом мире, где еще не было меня. Его заслуга была в том, что он не таскал за собой этот отживший мир. Он весь был сегодняшним. И мы жили с ним здесь и сейчас, а не среди призраков прошлого.

– А если бы мне отрезали ногу? Там, в лесу? – зловещим тоном спросил он.

– Тогда я не дотащила б тебя до дому.

Пол изумился:

– Бросила?

– Конечно.

Несколько мгновений он смотрел на меня, приоткрыв рот, на который я старалась не глядеть, чтобы не наброситься на него, затем широко улыбнулся:

– Ты шутишь!

– Конечно, шучу! Какие ты гадости про меня думаешь! Бросила бы…

– Прости, – вкрадчиво пропел он и шагнул ко мне.

Пол приближался ближе положенного, и у меня прерывалось дыхание. Пол даже не прикасался ко мне. Мы стояли на расстоянии ладони, смотрели в глаза и задыхались. Это было невероятно, я опять чуть не потеряла сознание. Но Пол сделал шаг назад и, закусив губу, спросил:

– Мы уже должны идти?

– Ты с ума сошел… Куда идти? Я не могу никуда идти…

– Нет?

– Нет.

Мы что-то еще бормотали прямо в губы, словно поили друг друга простыми, ничего не значащими фразами. Неожиданно его шепот обрел английское звучание, и какие-то слова повторялись. Он твердил их снова и снова, и в тот момент мне казалось, что я понимаю, а потом, конечно, ничего не смогла вспомнить. Весь тщательно подобранный наряд Пола оказался скомканным на ковре, но, даже придя в себя, он не обратил на это внимания. Главная его нетипичность как британца заключалась в том, что Пол не замечал мелочей. А если и замечал, то не позволял им вмешиваться в ход своей жизни.

– Вот теперь можно идти, – пробормотала я, пружиня ладонью волосы на его груди.

От того, как Пол опустил голову, следя за моей рукой, у него обозначился второй подбородок. Я легонько ухватила его пальцами.

Он обиделся:

– Я – толстый?

– Ну… Не худой, скажем так.

– Ты любишь худых?

– Я люблю тебя. И мне все равно – толстый ты или худой, седой или кудрявый, с ногами или без… Запомни это, пожалуйста.

Пол удрученно вздохнул:

– Это не может быть правдой.

– Наверное. Но так оно и есть.

– Так оно и есть, – недоверчиво повторил он. – Это значит – правда?

Усмехнувшись, я потянула губами его волоски у ключицы:

– Пол, почему ты так любишь слово "правда"? Тебе нравится, как оно звучит? Или ты такой борец за истину?

– Я не борец, – печально сказал он. – Когда-то был… теперь нет.

– Не разочаровывай меня, пожалуйста! Я ведь влюбилась в тебя, когда ты один боролся с целой армией, вооруженной пилами.

Пол слегка покраснел:

– О, это… Это было глупо. Наверное, они имели право. Я был тогда зол. Мне все казалось неправильным. Я думал, Россия другая.

Я продолжила:

– Веселая, раздольная, с бубенцами и девушками в сарафанах!

Он с упреком остановил меня:

– Я не так… наивен. Я знал, что это в прошлом. Но я думал… хоть что-то осталось.

– Что-то осталось, – подтвердила я не очень уверенно.

– В тот день… Утром… Я видел, как убивали собак… Как это?

– Бродячих, – еле вымолвила я.

– Да. Прямо во дворе, рядом с отелем. Дети смотрели. Собаки так кричали… О!

Ткнувшись в мое плечо, Пол больно потерся лбом, потом оторвался и продолжил:

– Я ничего не сделал. Я смотрел из окна. Я просто…

– Оцепенел…

– Да. Я думал, русские – добрые люди. И вдруг такое. Я захотел уехать. А потом встретил тех людей и пошел с ними в лес. Вот так было.

Мне даже сказать на это было нечего. Я не могла убедить его, что в России любят животных, потому что и сама не верила в это. Когда я выводила какую-нибудь из собак, на меня выливалось столько людской ненависти, что в первые дни я возвращалась в слезах. А потом привыкла.

Пол вдруг счастливо вздохнул:

– Мы поедем в Англию. Я покажу тебе Гастингс. Я там родился. Это очень древнее место. Там были битвы с Вильгельмом… В Лондоне тогда жили хитрые люди. Они открыли ему ворота и сохранили свое богатство. И Вильгельм сделал Лондон самым главным на острове.

– И я это увижу?

– Да, – он разулыбался и поцеловал мои волосы. – Я буду показывать тебе.

– Не будет этого, Пол…

Он всполошился:

– Как не будет?! А море? Лодка? Ты не хочешь ехать со мной?

– Хочу. Но это уж слишком… фантастично. Такое не сбывается.

– Но твой муж уехал в Париж, – безжалостно напомнил он.

– Тем более. В одной семье такой номер дважды не проходит.

Пол настороженно сказал:

– Я не понял эти слова.

– Ну и хорошо, – я села и погладила его забинтованную ногу. – Не разбередили?

– Что?

– Не… Ой, Пол, как же нам трудно разговаривать! Нога не болит?

– Ты уже спрашивала, – бесстрастно напомнил он.

– Если б ты все понимал, я спросила бы по-другому.

Не прикасаясь ко мне, Пол сел рядом и, опустив седую голову, спросил:

– Ты устала?

– Нет, Пол! Что ты…

– Хочешь, я буду учить тебя своему языку? Я – хороший учитель.

– Уверена, что хороший!

– Правда?

Почему-то он все время подозревал меня в желании льстить ему. Я побожилась, хотя не видела в этом необходимости. Но Пол продолжал допытываться:

– Почему?

– Ой, Пол! Я не знаю – почему. Просто я так чувствую. Разве можно объяснить, почему я сразу почувствовала, что ты – хороший человек?

– Нельзя, – без ложной скромности согласился Пол и успокоился.

До центра, где жили мои родители, мы добирались на трамвае, состоявшем из двух сцепленных вагонов. Я затащила Пола во второй, надеясь, что в нем окажется мало народа и можно будет украдкой целоваться. Это желание не покидало меня ни на минуту, оно стало просто навязчивой идеей.

Но стоило нам сесть, как Пол тут же отвлекся, потому что в середине вагона, занимая сразу два сиденья, сидел мужичок забулдыжного вида и играл на гармошке. Перед ним лежала засаленная клетчатая кепка, пока совершенно пустая. Пол повернулся к нему, облокотившись о спинку сиденья и выставив в проход свои роскошные туфли.

– Тебе кто-нибудь наступит на ногу, – предупредила я, но он только поморщился: не мешай!

Я слушала гармониста, не спуская глаз с Пола. Его рот слегка приоткрылся, будто он вдыхал эту незнакомую для себя песню про одинокую рябину, а взгляд засветился совсем русской тоской. Песни сменяли одна другую, и я знала каждую, а он все слышал впервые. Польщенный таким неподдельным вниманием иностранца, – а увидев Пола, каждый сразу же угадывал его происхождение, – гармонист старался вовсю, и музыка лилась, как положено, с вольной широтой и пронзительным надрывом.

– Нам пора выходить, – тронула я Пола за плечо, и он, очнувшись, полез за бумажником.

– Только рубли, Пол, рубли!

Однако он вытащил бумажку в десять фунтов стерлингов и я едва удержалась, чтобы не выхватить купюру из кепки, где она оказалась единственной. Подав мне руку, Пол вдруг стиснул ее, что я задохнулась от боли.

– Что с вами?! – закричал он, когда трамвай тронулся. – Никто не слушал! Вы – русские. Это ваша музыка. Почему слушал только я? Где ваша душа? Ее больше нет? Он ведь играл за-ме-ча-тель-но!

– Не произноси длинные слова, ты путаешься, – пробормотала я, подавленная его внезапным гневом. – Он играл обычно. Просто тебе это в диковинку. У нас многие так умеют. Особенно в деревнях.

Так же быстро успокоившись, Пол сказал:

– Я хочу увидеть деревню.

– Пол, там все пьют с утра до вечера.

– А это?

Он изобразил игру на гармошке.

– Ну, одно другому не мешает.

– Поедем? – Пол вдруг помрачнел, словно вспомнил о чем-то неприятном. – Не сейчас. Я не могу. Потом…

– В каникулы?

– Да, в каникулы, – он посмотрел на меня с благодарностью. Потом опомнился и взглянул на часы: – О! Мы совсем опаздываем!

Но я удержала его:

– Не страшно, у нас всегда все опаздывают. Не надо так быстро, тебе же больно.

– Нет. Почти нет.

– Обопрись о мое плечо, как тогда.

Пол беспомощно огляделся:

– Люди. Это стыдно. Такой большой мужчина и такая девочка. Я сам дойду.

– Не обращай ни на кого внимания, тебе ведь так будет легче. Пусть думают, Что ты меня обнимаешь… И вообще, представь, что здесь никого нет. Ты и я. Хватайся за мое плечо, Пол.

– Ты – не… обыкновенная.

– Пойдем же.

Он обнял меня, и нам обоим стало легче.