Текст книги "Гринвичский меридиан"
Автор книги: Юлия Лавряшина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Эмма даже головой тряхнула, решив, что ослышалась:
– Сколько ей?
– Двадцать два, – уныло повторил он. – Совсем свихнулся, да? Я тоже так думаю.
– Так дело в этом?
– И не в этом. Я не ощущал этой разницы. Кажется, и она тоже. Дело во мне. Я – чудовище, Эмма, вот в чем дело!
Ее неяркие губы вдруг разошлись в улыбке:
– А знаете, Пол, говорят, когда тебе снится чудовище, нужно спросить у него имя. Вы не пробовали? Может, оно исчезнет?
– Вряд ли, – мрачно отозвался он. – Ведь оно мне не снится. Оно живет во мне. И то и дело вылезает наружу. Я борюсь с ним уже целую жизнь, а все без толку…
Задумчиво подергав длинную прядь, Эмма с надеждой предположила:
– А может, не стоит с ним бороться? Может, вы как-нибудь договоритесь?
– О нет! – воскликнул Пол. – С ним? Нет, с ним не договоришься.
– А вы пробовали?
Он решительно остановил:
– Ладно, Эмма, хватит об этом. Что за идиотский разговор? Слышал бы кто-нибудь… Что в школе? Мое место, конечно, занято до конца года?
Ее щеки опять порозовели:
– К счастью, нет! Никто не верил, что вы долго продержитесь в этом… Как называется тот город? Словом, в России. Вот и взяли пока совместителя.
Пол почувствовал себя слегка оскорбленным:
– Значит, не верили?
– Ну, – спохватилась Эмма, – не в вас не верили. Просто все представляют Россию совершенно дикой страной, заселенной одними разбойниками, вроде Дика Турпина. Это очень далеко от истины?
Пол засмеялся:
– Да в общем-то, нет… Меня обворовали в первые же минуты.
У нее восхищенно раскрылись глаза:
– Не может быть! А что еще с вами приключилось?
Давясь от смеха, Пол начал перечислять:
– Мне едва не отпилили ногу, потом ужасно зашили. Избили. Правда, не особенно сильно. А еще у меня случился инфаркт. Мое сердце умерло в России. Перед вами человек без сердца!
– Пол, вы сочиняете! – она добродушно шлепнула его по руке. – Не могло столько всего случиться за два месяца.
Он напомнил:
– Я же был в России. Там и не такое возможно.
– Слава Богу, вы вернулись! – произнесла она с чувством.
Пол промолчал.
– Пойдемте к детям? – предложила Эмма, оглянувшись. – Сейчас как раз будет звонок. Они вас вспоминали. Спрашивали, не было ли писем. Почему вы нам ни разу не написали?
– Не знаю, – с удивлением признался Пол. – Как-то в голову не приходило.
Она лукаво улыбнулась:
– Ваша голова была занята совсем другим?
– И не только голова, – поддержал он ее тон.
Поднявшись, Пол подал ей руку и помог встать. Ему было известно, что англичанки не выносят, когда подчеркивают их принадлежность к слабому полу, но Бартон упорно продолжал ухаживать за женщинами, как его отец за розами, и в России это произвело впечатление. Он убедился в этом еще до того, как встретил Тамару.
То ли от того, что Эмма не была англичанкой, то ли по какой другой причине, она ничего не имела против, когда Пол открывал перед нею дверь, подавал плащ, а по праздникам целовал руку.
"Ее муж – счастливчик, – с неожиданной завистью подумал он. – Я мог стать таким же…"
– Эмма, – он удержал ее за рукав коричневого плаща, – вы можете мне сказать одну вещь… Наверное, некорректно задавать подобный вопрос…
– Пол, вам я отвечу на любой, – твердо произнесла она, глядя ему прямо в глаза.
У него вырвалось:
– О! Спасибо.
– Так что вы хотели узнать?
– Не то чтобы узнать… – замялся он, потом, сделав глубокий вдох, выпалил: – Если бы муж очень обидел вас и уехал, а потом вернулся… через какое-то время…
Она спокойно закончила:
– Я простила бы его, Пол. Я не знаю таких обид, которых любовь не могла бы простить.
– Правда? – обрадовался он.
Эмма по-девчоночьи прыснула, прикрыв ладонью рот:
– Вы всегда спрашиваете: "Правда?"
Что-то знакомое болезненно шевельнулось под сердцем. Пол подумал, что теперь обречен носить свои воспоминания, как женщина носит ребенка. "Ты хотел забеременеть от нее, – насмешливо сказал он себе. – Вот и получай!"
– Да, черт возьми, – согласился он, – мне всегда не терпится выяснить эту самую правду. Докопаться до сердцевины… Зачем? Сам не знаю. Ни удовлетворения, ни счастья это не приносит.
– Знание вообще не приносит счастья, – заметила Эмма. – Чем глупее человек, тем легче ему достичь эйфории.
Пол опять рассмеялся:
– Выходит, я глуп! Недавно я был счастлив, как никогда в жизни. Правда, недолго. Потом я начал докапываться до сути и выкопал себе могилу.
– Пойдемте к детям, Пол, – вновь позвала она. – Вот увидите, с ними вам станет легче. Так всегда бывает, я знаю.
– Кто-то из них прикрепил у меня под окном накаченный гелием шарик.
– Вот видите! Они вас любят.
– Надеюсь, вы не ждете, что я расплачусь? – усмехнулся Пол.
Эмма убежденно сказала:
– А это было бы совсем неплохо. Может, это как раз то, что вам сейчас просто необходимо.
Взяв ее под руку, Пол направился к школе, на ходу нашептывая на ухо:
– А муж не возражает против вашей дружбы с холостым мужчиной?
– А мы дружим? – осведомилась она, чуть запрокинув лицо.
– О! А что мы, по-вашему, делаем?
Чайного цвета холл неожиданно напомнил убранство Красного замка. Пол огляделся так внимательно, будто отсутствовал несколько лет. Однако, никаких перемен не обнаружил. Лучшие работы юных художников по-прежнему украшали стены, и, взглянув на них, Пол спохватился, что так и не поговорил с Ритой насчет рисунка. Теперь уже было поздно. Даже если он отыщет ее в Лондоне, что уже само по себе было лень делать, то Рита может понять его появление неправильно, и потом попробуй разубеди ее…
– Ваш седьмой класс сейчас придет ко мне на урок, – сообщила Эмма и как бы ненароком освободилась от его руки. – Пойдемте прямо в кабинет. Там не занято. Я просто увидела из окна, вот и вышла.
– Спасибо, – он покосился на нее и сказал: – Эмма, Эмма, может, жену надо искать в Германии, а не в России. Киндер Кюхе. Кирхе. И никаких неопределенных мечтаний и пожеланий: принеси то, не знаю что.
Эмма вдруг посоветовала:
– Подарите ей яхту.
– О! Яхту?
– Ну да. В Сибири ведь нет моря. Стоит вам разок увезти ее подальше от берега, и ей уже не захочется никакой тайги.
– Она живет в городе, а не в тайге, – усмехнулся Пол. – Она там и не была ни разу… Как это вы придумали такое насчет яхты?
Эмма виновато призналась:
– Это не я придумала, это мой муж. Он именно так и поступил.
– Жаль, я незнаком с вашим мужем, – искренне сказал Пол. – Удивительный человек, должно быть.
– Он делает рекламу, – фыркнула Эмма. – У него вся фантазия направлена на то, как бы поразить человека. Трюк с яхтой можно назвать правильным рекламным ходом.
– О! – сказал Пол и распахнул перед нею дверь.
В ее кабинете было уютно, как в маленькой церкви. Только вместо икон – репродукции с видами Германии. Чтобы проверить себя, Пол стал называть их издали, не различая подписей: "Кельнский собор… Всадник из Бамберга… Собор в Наумбурге… Старая пинакотека в Мюнхене…" Не замечая того, он то и дело потирал руки, и наконец Эмма обратила на это внимание:
– Да что с вами, Пол? Вы так волнуетесь?
– Я? – удивился он, потом прислушался к себе и согласился: – Похоже, что да.
– Да ведь вы их знаете как облупленных!
Вздохнув, Пол спрятал руки в карманы плаща:
– Вот именно. Я уж знаю, какими они бывают гадючками. Сейчас начнут ехидничать над тем, что я так быстро сбежал из России.
– Ну что вы, Пол! Они вам шарик подарили…
– Может, это и не они… Хотя кто тогда? Кто мог бы такое сделать?
Эмма сразу ответила:
– Женщина. Я могла бы, например. Но я этого не делала!
Он подумал о Рите и с брезгливостью отверг эту идею: "Нет, это невозможно! Ей такое и в голову не придет".
Звонок спугнул эту мысль и все остальные тоже. Они закрутились в панике и быстро перемешались. Пол начал стаскивать плащ и едва не оторвал пуговицу. Потом кое-как справился с дверцей шкафа и застыл посреди кабинета с носовым платком, которым собирался промокнуть лицо да и забыл.
Но дети быстро разогнали его тревогу. Залетая в класс, они по очереди взвизгивали и бросались к нему. Безудержно улыбаясь, Пол растворялся в их ликующих взглядах, прикосновениях горячих рук, неловких, а иногда и смачных фразах: "Вот черт! Да это ж мистер Бартон!" Они тискали его без малейшего смущения, как случайно найденную на чердаке старую игрушку, Пол тоже старался обнять каждого и растроганно думал: "Мои дети… Какие хорошие…" А потом непрошено мелькнуло: "Других у меня уже и не будет…"
Когда они наконец расселись, Пол весело спросил:
– Ну, признавайтесь, как вы узнали, что я вернулся?
Они с недоумением переглянулись и затянули на разные голоса:
– А мы и не знали, мистер Бартон!
– А шарик? – он быстро оглядел все лица, но ни на одном не увидел ничего, кроме непонимания.
– Это не они, – подала голос Эмма. – Придумано, конечно, здорово, но это не они.
– А что за шарик? – спросил Майк Уэлмен, который считался любимчиком Пола.
Эмма сдержанно пояснила:
– Кто-то повесил перед окном мистера Бартона воздушный шар. Он решил, что это сделали вы.
– А мы не знали, что вы вернулись! – с сожалением повторил Майк. – А почему вы вернулись, мистер Бартон?
У Пола екнуло сердце, и он углядел в этом подсказку.
– Сердце, – ответил он и, словно давал клятву, прижал руку к груди. – Оказывается, оно может заболеть от перемены климата.
– Так вы туда больше не поедете? – невинно спросила Кэти Бакли.
Он невольно оглянулся на Эмму, хотя ее совет ничего не мог решить.
– Не знаю, – на этот раз Пол не солгал. – Может, когда подлечусь…
– А зачем?
Он не успел заметить, кто задал вопрос, и ответил всем сразу:
– Эта страна затягивает. Но мы поговорим об этом, когда я по-настоящему соберусь с мыслями. Я зашел только поздороваться, сейчас у вас урок немецкого.
Не дав ему уйти, Майк выкрикнул:
– А возьмите нас с собой! На летние каникулы. Я хочу увидеть Царь-Пушку.
Эмма медленно повернула к нему просиявшее лицо:
– Вот вам и выход, Пол! Разве это не повод?
"А разве мне обязательно нужен повод?" – спросил он себя и не нашелся, что на это ответить.
Покинув школу, Бартон пошел к своему дому так быстро, словно бежал ото всех. Отрывистые капли дождя прилипали к его лицу, и Пол то и дело с недоумением отирал их ладонью: "Я не плачу?" Он даже незаметно лизнул палец, но влага оказалась пресной на вкус. Однако, Пол не поверил собственным ощущениям, потому что чувствовал, как от рыданий разбухает горло.
Он вернулся в любимый город, к детям, которые его ждали, в свой дом и к своим привычкам, но ему казалось, что его выбросило на необитаемый остров. И Пол бежал по пустынному берегу, задыхаясь от одиночества, и кричал: "Где ты?! Не оставляй меня!"
Пол и не заметил, как в самом деле заплакал, просто воздух совсем перестал поступать в легкие. Ему опять хотелось, как много лет назад, выбить из мостовой увесистый булыжник и швырнуть в первое же попавшееся блестящее окно. Люди, живущие за всеми этими окнами, были ненавистны ему сейчас, потому что им тоже не было никакого дела до Пола Бартона. Он жил среди них, как добровольный отшельник, который даже не желает молиться за другие души, ведь ему нужна была только одна душа. Только одна.
Все последующие дни Пол проводил в разговорах с ней. И то и дело сам ловил себя на том, что советуется, какой галстук надеть и стоит ли выпить еще чашку кофе или пощадить свое хилое сердце. Коллеги по школе наведывались к нему, томимые любопытством, и расспрашивали о России. Пол угощал их рассказами и хересом, а среди вечера спохватывался: "Да ведь я говорил с ней! Заметил ли кто-нибудь?" Но если кто и обращал внимание на некоторые странности Бартона, возникшие после визита в Россию, то вслух это не комментировалось. Даже объясняя своим ученикам новый материал, он замечал, что говорит для нее. Ведь, по сути дела, она была такой же девочкой, и Пол успел заметить пробелы в ее образовании. Это его ничуть не разочаровало, ведь природным умом она не была обделена, значит он сумел бы помочь ей восполнить остальное. Если бы…
Когда ночами неутоленное желание гнало его прочь от постели, справившись с ним, Пол открывал окно, выходящее на восток, сам понимая, как это глупо и совсем не к лицу такому взрослому, здравомыслящему человеку. Осенний холод окутывал его сырой, липкой пленкой, и Пол превращался в спеленутого младенца, который способен только закричать или заплакать.
Но Бартон больше не плакал и уж тем более не кричал. Он смотрел на восток и понимал, что уже не увидит следующей лондонской осени, если к лету не доберется до России.
Ему вспоминались слова Эммы о том, что каждому влюбленному его история кажется неповторимой, и рассудком Пол это понимал, а сердце отказывалось верить. Разве могла Джейн чувствовать то же самое, когда металась по своей одинокой спальне? Неужели? Да нет, такого и быть не могло.
– Никто и никогда, – шептал Бартон, повторяя многовековое заблуждение. – Никто и никогда.
И верил в это так, будто твердил знакомую с детства молитву.
Глава 27
Моя квартира стала похожа на реку во время ледохода: белые листы бумаги, как льдины, устилали весь пол, и мне даже чудилось, что я слышу шорох обламывающихся тонких краев.
Этот звук возвращал меня в последнюю весну моего замужества, когда мы со Славой смотрели с набережной на ледоход. Я показывала ему льдину-бассейн, льдину-пирог, льдину-каток. Он рассеянно улыбался, но не видел их, хотя я чуть ли не пальцем тыкала. А потом внезапно признался: "Я хотел бы уплыть на такой льдине…" Я ответила, что каждому порой хочется уплыть, улететь, убежать на край света. На это он сказал: "Нет, мне хочется вовсе не на край…"
Почему-то я даже не придавала значения тому, что наш дом наполняется книгами о Париже, путеводителями и разговорниками и Слава штудирует их с завидным упорством. Я наивно полагала, что такой невероятный город способен притягивать сам по себе, как магический кристалл, выращенный человечеством.
Отрываясь от созерцания Гранд Опера, Слава туманно говорил: "Я выступал там в прошлой жизни". Кто знает, может, так оно и было. По крайней мере, мой юный виолончелист в это искренне верил.
Те льдины давно растаяли, от них не осталось и следа. Сегодняшний ледоход, заполнивший комнату, был теплым и живым, потому что обещал разродиться ликом Пола. На каждом листе было несколько линий, но ни одна пока ни на что не походила. Борясь с изжогой и тошнотой, я поднимала любой и говорила вслух, не стесняясь Лани, которая, как в прежние времена, неотступно сопровождала меня:
– Это не твой нос… А эти губы ничуть не похожи. Я вижу тебя, Пол, а нарисовать не могу. Ты не даешься мне. Ты все еще сердишься…
– Перестань все время разговаривать с ним! Я же здесь, – требовала Ланя.
– Нет уж… Ты ревнуешь? Зачем тогда вышла из меня? Ты была во мне – ближе некуда. А теперь там – он.
– Не он – ребенок, – дотошно поправляла Ланя.
Но мне уже не хотелось, как когда-то, во всем с ней соглашаться. Тогда я боялась ее потерять, а теперь хотела этого. Особенно после того, что чуть не случилось с Ритой.
Мы не встречались с ней с тех пор, как поговорили на крыльце больницы, где лежал Пол. И родители ни разу не обмолвились о Рите ни словом. Мы случайно столкнулись у них с месяц назад и не дерзнули выяснять отношения.
– Привет, племяшка! – бросила Рита как ни в чем не бывало и, потушив сигарету, начала рыться в сумочке.
– А, вот он, – наконец сказала она и протянула мне ярко-розовый блокнот с маленьким парусником и черной надписью на обложке: "Hartlepool Historic Quay".
– Что это?
– Сувенир из Англии.
Отец тогда незаметно встал позади меня, будто опасался, что я упаду. Наверное, поверх моего плеча он испепелял сестру взглядом.
– Ты была в Англии? – небрежно спросила я.
– Да, уже с месяц назад.
– В Лондоне?
– И там тоже… Как поживаешь?
Отец оборвал ее:
– Ладно, не ломай комедию! Ты его видела?
Рита нервно передернулась:
– У нас тут пресс-конференция? Может, дадите нам с Томкой поговорить наедине? Если, конечно, ей хочется.
У мамы от злости даже веко задрожало:
– Да уж, конечно, хочется!
– О'кей, – сказала Рита, и меня опять затошнило.
Когда родители вышли, она предложила:
– Лучше сядь, что ли… А то в твоем положении… Как разговаривают с беременными женщинами?
– Так же, как с обычными, – заверила я.
Мне хотелось завопить: "Ну, не томи же!" Но Рита как раз этого и ждала. И я молча сидела и смотрела на нее, загоняя внутрь любые признаки нетерпения.
– Я его действительно видела, – наконец сжалилась она. – Ничего. Жив-здоров. Спрашивал о тебе.
– И что ты сказала?
– Что ты жива-здорова. А что я должна была сказать?
– Ты была у него дома?
Несколько секунд она смотрела так, что в животе у меня что-то натянулось, потом безразлично сказала:
– Нет, увы! Мы встретились на одном вернисаже. Он что-то такое говорил о твоих рисунках…
– Что?!
Рита старательно сдвинула брови, но вспомнить так и не смогла.
– Я не придала этому значения. Ведь не в рисунках дело, правда?
– Во всем дело… Да ладно! Он… Он…
– Он был один, – кивнула Рита и замолчала.
Я робко напомнила:
– Что еще?
– А что еще?
Ее лицо походило на бесстрастную, ярко расписанную маску из племени людоедов.
– Ничего, да?
– Ничего, – повторила она, и вдруг голос ее зазвенел от злости. – Ничего и ничего! А ты думала, что он рассказывал мне о своей бессмертной любви к тебе? Думала, он там в агонии? Или пьет с горя?
Она опять забрасывала меня вопросами и ни на один не давала ответить. Впрочем, на них и не существовало ответов, и Рита это понимала. Напряжение у меня в животе натягивалось все сильнее, и я незаметно скорчилась, чтобы ослабить его. Ярость на Ритином лице сменилась тревогой:
– Что такое? Томка, тебе плохо?
– Нет.
Я не хотела пугать ее и вызывать жалость. Это получилось непроизвольно, однако – получилось. Рита перебросила свое сильное тело ко мне на диван и судорожно обняла за плечи:
– Томка… Что же ты делаешь с ним? Зачем? Кому от этого лучше? Рожать собираешься… Это его ребенок? Почему же ты скрыла? Ах да, ты же еще не знала… Но почему не напишешь теперь?
– Я не знаю его адреса…
Отстранив меня, она с недоверием вгляделась:
– Так дело только в этом?
– Не только, – я сама поняла это лишь сейчас. – А вдруг он спросит, как ты…
– Что спросит?
– Ну, понимаешь… Спросит: это мой ребенок? Пусть он сначала родится, и тогда Пол сразу увидит, как он похож на него.
Рита отпустила меня и ссутулилась, уперевшись локтями в колени. Чуть погодя она спросила:
– А если он будет похож на тебя?
– Ой, нет!
Я даже мысли такой не допускала.
– Но ведь такое возможно, – упорствовала Рита.
– Не знаю. Нет! Нет!
– Да почему же нет?! – разозлилась она и вскочила. – Что за детский сад, ей-богу! Когда ты повзрослеешь? Для тебя это все игрушки, а для него, может, последняя возможность присутствовать при рождении своего ребенка! Какое право ты имеешь лишать его этого?! Кто ты вообще такая? Что ты сделала в этой жизни? Разве ты заслужила, чтобы такой человек, как Пол, сходил по тебе с ума? Я всю жизнь вкалывала, как папа Карло! Я сама сделала и себя, и свою жизнь, а он… он… мой шарик.
Я так давно не видела свою тетку плачущей, что меня охватило нечто похожее на ужас, будто мраморная статуя вдруг отерла пот со лба. Ни вскочить, ни обнять ее мне и в голову не пришло. Я сидела словно пригвожденная, и во все глаза смотрела, как уродливо кривится ее обычно твердое лицо. Она подвывала и растирала по щекам слезы, а я, вместо того чтобы утешить, спросила:
– Какой шарик, Рита?
– А-а! – завопила она так громко, что мои родители тотчас влетели в комнату.
Они наперебой спрашивали у меня, что случилось, а я понимала только одно: Рита любит его почти так же сильно, как я.
Весь тот вечер я могла думать лишь об этом. От окна, которое я так и не удосужилась заклеить, пронзительно дуло, а я сидела на ковре, обложившись набросками будущего портрета, и рассказывала Лане обо всем, что произошло.
– Она поедет еще, – Ланин голос даже скрипнул от напряжения.
– В Лондон? Это не так просто. Это знаешь, какие деньжищи!
– Поедет, – упрямилась Ланя. – Она всегда добивалась своего. Добьется и Пола.
Скомкав очередной испорченный лист, я запустила им в Ланю:
– Не смей меня пугать! Я – беременна. Мне нельзя волноваться.
Комок бумаги упал, не долетев до нее. Ланя придавила его узкой ножкой и безразлично посоветовала:
– Вот и не волнуйся. Забудь.
– Нет, Ланя… Ты просто этого не понимаешь. Ты ведь не совсем человек… Как я могу его забыть, когда я вся пропитана им? Слава уехал, и я сразу почувствовала себя свободной. Мне стало так весело! А сейчас мне не хочется никакой свободы. И веселья не хочется. Я поняла теперь: все мои идиотские поиски себя, эти съемки, ночные приключения, – все это я делала ради Пола. Ведь до него мне и в голову не приходили такие номера. Когда же появился Пол, я поняла, что действительно должна стать той звездой, какую он видел во мне. Ты понимаешь? Разве такой невероятный мужчина смог бы долго любить самую обыкновенную девушку? Вот я и пыталась что-то сделать… Да, видно, совсем не то…
Ланя снова подала голос. В сумерках он прозвучал совсем бледно, и все же ударил меня:
– А Рита знает, что делать…
– Не говори о ней, пожалуйста! – попросила я. – Мне и так мерещатся всякие ужасы.
– Разве твои кошмары уже не оборачивались реальностью?
Мне сразу вспомнился бор в последний день своей целостности, люди с пилами, кровь на траве, раненый мужчина у сосны. Тогда мое жуткое видение материализовалось и даже оставило в животе растущий след.
– Нет, Ланя. Он не может…
– Не может? Да ты вспомни, какой он! Твоя Рита лишь притронется к нему, и он сразу начнет раздеваться!
Я с отвращением крикнула ей:
– Ты стала пошлой! Уходи от меня!
Даже не обидевшись, она спросила:
– Как же ты будешь одна?
Прижав к животу руки, я сказала:
– Я не одна. Тебе такого никогда не испытать.
– Ты надеешься вернуть его этим?
– Нет! Но…
– А вдруг будет поздно? Рита…
– Хватит о Рите! – завопила я и зачем-то расшвыряла по комнате сложенные пачкой чистые листы. – Я не желаю о ней слышать!
Ланя заговорила совсем тихо, но мой крик сразу свернулся:
– У тебя один выход… Ты можешь быть спокойна, если только Риты не будет. Совсем не будет.
– Да ты что говоришь? – пролепетала я, отступая, но Ланя подставила сзади стену, и я уперлась в нее спиной.
– Ничего страшного, – без эмоций произнесла она. – В крайнем случае отлежишь в больнице еще полгодика… Всем известно, что ты не в своем уме. Обострение болезни во время беременности. Состояние аффекта после разговора с ней. Ты же знаешь, сколько может наплести хороший адвокат! Уж твои родители вывернутся наизнанку, чтобы его заполучить… Так что, возьми нож покрепче и отправляйся к ней. Режиссер уже научил тебя, как это делается…
– Откуда ты знаешь Режиссера? – насторожилась я. – Тебя же тогда здесь не было! Вы что, заодно с ним?
Ланя терпеливо вздохнула:
– И я здесь была… И конечно, мы заодно… Как бывают заодно люди, когда им угрожают.
– Ланя, Ланя! Что с тобой случилось? Ты же всегда была такой тихой и милой…
– Нельзя оставаться милой, когда речь идет о жизни и смерти…
– Смерти?
Ее черные глаза надвигались, а я как завороженная не могла отвести взгляда. Ланя подобралась так близко, что ее дыхание обдало меня холодом, и в какой-то момент мне даже почудился скрип снега. Но это, наверное, листы шуршали под ногами, потому что мы топтались прямо по ним. Губы у меня онемели, я никак не могла возразить Лане, и только покорно погружалась во тьму ее глаз. Отчего-то саднило то одну, то другую ладонь, но эта маленькая загадка раскрылась, когда было уже поздно: я стояла в коридоре Ритиной квартиры со скальпелем в руке и с ужасом смотрела в глаза ее мужу. Видимо, я разбудила его: Андрей часто моргал и все кривился, удерживая зевоту. Он был невысоким, на полголовы ниже меня, и щупловатым. Рядом с Ритой он просто переставал существовать.
– Ты что, Томочка? – спросил Андрей, подавив очередной зевок. – Не поздно гулять одной? Тебя никто не обидел?
– Ты у Риты перенял манеру душить вопросами? – огрызнулась я, не зная, куда деться от стыда.
Скальпель я положила на тумбочку. Андрей не обратил на него никакого внимания, и мне подумалось, что, может, мой инструмент убийства такое же порождение больного рассудка, как кинжал Макбета?
– Ее нет, но ты проходи. Я просто лег пораньше. А Рита в…
– В Лондоне?!
Он удивился:
– Почему в Лондоне? Нет, она в Доме художника. С чего ты взяла, что она в Лондоне? А-а, – опомнился он, – твой англичанин! Я, кстати, и ни разу его и не видел. Томочка, это правда, что ты… Ну, что у тебя ребенок будет?
Я кивнула и отступила к двери:
– Я пойду.
– Подожди, подожди, – Андрей неожиданно перешел на шепот и оглянулся, как неопытный заговорщик. – Пойдем, я тебе кого-то покажу… Да не разувайся!
Сжав мои пальцы горячей со сна рукой, он провел меня мимо их спальни к дверям той комнаты, что когда-то считалась Ритиной студией, а потом утратила свое значение. Удержав меня, Андрей взволнованно зашептал:
– Только не разбуди! Все вопросы, когда выйдем, ладно?
Замирая от предчувствия чего-то то ли страшного, то ли замечательного (о, как Пол выговаривал это слово!), я сделала несколько шагов в темноту и, присмотревшись, увидела, что на кровати у стены кто-то спит. Хорошо, что Андрей предупредил меня, иначе я обязательно вскрикнула бы, разглядев свою бывшую воспитанницу.
– Не может быть!
Он рывком вытащил меня из комнаты, и тут уж я забросала его вопросами. Андрей только улыбался и жмурился, как довольный жизнью кот. Потом произнес с такой гордостью, словно говорил о самом себе:
– Это Рита все устроила. Твой англичанин просил ее позаботиться об Алене. Тебе-то, понятно, сейчас не до этого… Да тебе ее и не отдали бы – одиноким же не разрешают усыновлять. А у нас все условия. Рита подмаслила кого надо, ты ж ее знаешь. И вчера мы ее забрали.
– Рита ничего не сказала.
Андрей равнодушно скривился:
– Не знаю. Может, она задумала как-то это обставить… Ты уж не выдавай меня, ладно?
– Она… она что-нибудь говорила про Пола? – сама не пойму, кого я имела в виду.
У Андрея сразу померкло лицо:
– Говорила… Она ждет, что он повезет ее к королеве.
"Кого?!"
Он как бы ненароком пояснил:
– Они ведь вместе лежали в больнице. Ты не знала?
– Нет.
– Томочка…
– Не надо! – я быстро пошла к дверям, продолжая говорить на ходу. – Ничего не спрашивай. Все хорошо. Все у меня отлично! Главное, что ребенок будет. Ты ведь теперь понимаешь, как это важно? Раньше я не особенно хотела детей, а теперь дождаться не могу.
Я и не заметила, как заплакала. Только на морозе, когда ветер стянул лицо ледяной коркой, я догадалась, что оно все мокрое. Я не попрощалась с Андреем и не забрала скальпель. Честно говоря, я попросту забыла о них обоих.
Дом художника находился через дорогу. Когда Рита добивалась квартиры, местоположение ее будущего жилья числилось в списке требований едва ли не первым. До ее дома я дошла в каком-то беспамятстве, даже не заметив яростного ветра, который не имел направления и нападал со всех сторон. Ледяные дорожки подползали прямо под ноги, но я все время помнила, что падать мне нельзя, и шла, растопырив руки, как пингвин. Снег повизгивал при каждом шаге, и всякий раз мне слышался новый возглас: "Беги! Рита… Мимо… Умри…"
– И не подумаю!
Спохватившись, я оглянулась: не слышал ли кто. Но зимние вечера всегда одиноки – люди прячутся от них в квартирах, тоже не очень теплых, но все же имеющих стены, о которые разбивается ветер. Он не давал дышать. Мне все время казалось, что сейчас я потеряю сознание от нехватки кислорода. Может быть, Пол также задыхался той ночью, когда остался один? Может быть, это не ветер душит меня, а оставленное Полом одиночество?
В сухом и теплом холле Дома художника я наконец отдышалась. Пытаясь освободить горло, я сняла шапку и шарф и услышала разгневанный Ритин голос, который доносился откуда-то сверху. Осторожно перешагивая через ступеньки, чтобы скорее добраться, я поднялась на второй этаж и заставила себя собраться. Предстоящая встреча была вдвойне тягостной, ведь мне предстояло не только столкнуться с Ритой, но и увидеть чужие работы, которые, в отличие от моих, хотя бы написаны.
Что сказать Рите, я понятия не имела. Прокравшись в неосвещенный зал, я остановилась. На меня смотрели незнакомые лица, искаженные сумраком и воображением художников. Следы самой жизни разбегались по стенам, а я пыталась прочесть их, как начинающий охотник. Цвета терялись, а формы смазывались, но все же я сумела кое-что разглядеть до того, как вновь раздался Ритин голос. Она жестко сказала кому-то:
– Если мне нечего будет везти в Лондон в следующем месяце, я с тебя три шкуры спущу!
– Да пойми ты, – я узнала Володю Колосова, – не работается мне и все тут!
Тихий бумажный шорох прервался брезгливым возгласом:
– Пойди, опохмелись, ничтожество! Я ему такие перспективы сулю, а он только о бутылке и думает. Пошел вон отсюда!
Володя обиженно огрызнулся – видно, уже спрятал деньги:
– На кой черт мне твой Лондон! Я – русский художник. Я хочу быть понятым здесь.
– Ой, перестань… Кому тут нужна живопись? Много ты народу видел сегодня в том зале? Ни одного паршивого человечка… Не говоря уже о журналистах. Они вообще все местное презирают. Но вот посмотришь, что будет, когда ты получишь признание за границей! А ты его получишь. Ты ведь талантливый мужик! Хоть и пьяница…
Неслышно попятившись, я выбралась на лестницу и сбежала вниз. Другие шаги уже слышались наверху, пришлось спрятаться за огромной вазой, чтобы меня не заметили. Но, увидев Володю, я сама вышла, чем напугала его до смерти. Не позволив Колосову издать ни звука, я вытолкала его на улицу и затащила за угол.
– Тамара, – наконец выдохнул он с изумлением, – ты что тут делаешь? Сто лет тебя не видел!
Когда-то я приносила ему свои работы, потому что считала Колосова самым талантливым и была немножко влюблена в него. А может, только в его талант, как и в Славин… На мое счастье, Володя был женат и часто уходил в запой. Что-нибудь одно еще можно было принять, но двойной груз был мне не под силу.
– Спаси меня, Володя!
– Спасти? Я?! Да что ты! Разве я могу кого-нибудь спасти?
Вид у него действительно был жалкий – помятое пальто не его размера, ободранная сбоку кроличья ушанка, большие валенки. Но я убежденно сказала:
– Можешь. Для этого даже делать ничего не надо. Вот именно, главное – ничего не делать. Потяни с этой выставкой до лета, мне хватит.
Он по-прежнему ничего не понимал и все пытался повернуть меня к фонарю, словно подозревал, что я смеюсь.
– Для чего хватит-то?
Нечего было и пытаться объяснить ему что-нибудь. Наверное, никто на свете не сумел бы понять, что же произошло у нас с Полом. И уж тем более никто не знал – как теперь быть?
