Текст книги "Дом Мэлори. "Мама, ты справишься!" (СИ)"

Автор книги: Юлия Ханевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Глава 27

Я парила. Где-то между. Ни здесь, ни там.

Меня словно вывернуло из тела и отнесло прочь – не к свету, не во мрак, а в серую зыбкую пустоту, где не было ни боли, ни мыслей. Только гулкая тишина и слабое, почти неуловимое ощущение, что я все еще где-то рядом.

Иногда эта зыбь отступала – я будто поднималась к поверхности воды, ловила краткий глоток воздуха, чувствовала… что-то. Потом снова тонула. Глубоко. Медленно. Без страха.

Снов не было. Ни образов, ни лиц. Но звуки просачивались сквозь вуаль беспамятства – приглушенные, как будто доносились из другого мира. Шорох ткани. Скрип пола. Голос – усталый, обеспокоенный, будто издалека:

– …все же, ну держись, родимая… не вздумай сдаваться…

Люсинда.

Я хотела ей ответить, но не могла. Слова будто растворялись в пустоте, не рождаясь. И все же на краткий миг я почувствовала – меня касается что-то. Мягкое. Теплое. Сначала я решила, что это просто одеяло… но тяжесть была живой.

И тут раздался голос, резкий, сердитый:

– Уйди, проклятая зверюга! Сгинь с нее, слышишь?!

Я узнала этот голос. Люсинда снова.

Что-то зарычало. Нет, зашипело. Глухо, угрожающе. Потом короткий сдавленный вскрик и царапанье когтей – по дереву? Нет. По коже.

– Ах ты ж!.. – жалобно простонала Люсинда. – Чтоб тебя!..

Шорох, глухой удар. Короткий скрип. И снова – тепло на животе. Уперлось, как будто… как будто кто-то лег на меня.

Мне стоило бы испугаться, но я не чувствовала страха. Лишь тяжесть, словно что-то не дает мне уплыть окончательно. Удерживает.

Снова – вязкая темнота. Но теперь она была иной. Более плотной. С запахом.

Запах был слабый, теплый, животный – шерсть и дым. Я ушла в нее, как в сон, как в утробу.

И исчезла.

Кто-то отворил дверь, потом – щелчок замка. Я почувствовала, как воздух в комнате поменялся. Тише стало. Словно кто-то спрятал меня от мира.

– Не гоже им такое видеть… – пробормотала Люсинда. – Пусть хоть не запомнят, как мамка их таяла на глазах…

Чьи-то руки – заботливые, привычно твердые – поправили простыню. По лбу прошелся холодок – влажная ткань. Я вздрогнула, но даже это движение было не моим. Это кто-то другой дернулся, а я лишь наблюдала со стороны.

Губы коснулась ложка – отвар, горький, чуть вязкий, растекся по небу. Я бы оттолкнула, если бы могла, но Люсинда вливала аккуратно, чуть ли не каплями. Что-то бормотала – больше себе, чем мне:

– Живи, дурочка. Хватит тебе умирать… не время…

Тяжесть на животе оставалась. Но теперь она была другой – ровной, устойчивой. А главное – живой. Из глубины тела, туда, где только что гнездилось жгучее, колючее, тупое – расползалось странное, вибрирующее тепло. Как будто кто-то лег на меня и греет своим телом.

Мурчание.

Низкое, постоянное, словно далекий барабан в груди земли.

Я приоткрыла глаза. Свет бил в зрачки, и все расплывалось… кроме одного: пары глаз. Желто-зеленых, огромных, всматривающихся в меня с такой настойчивостью, будто Кот силой удерживал меня в жизни. Не отпускал.

Он не моргал. Только дышал – мягко, глухо, мурлыкал… и грел.

Я чувствовала, как боль отступает, медленно, шаг за шагом. Как будто невидимая волна вымывает из меня страдание и страх. Где-то на краю сознания я подумала: он не просто лежит – он держит меня. Своим телом, своей жизнью.

Мгновение – и тяжесть исчезла.

Я не слышала, как он ушел. Не чувствовала, как спрыгнул. Он просто… исчез. Как и пришел – внезапно, бесшумно.

Мир потускнел, глаза снова закрылись. Я погрузилась в сон – глубокий, мягкий. Уже без боли.

Свет.

Я вздрогнула. Он бил в веки безжалостно, как будто сам день решил напомнить – я жива. Пахло полынью, подогретым деревом, чем-то домашним, и еще… котом. Или мне показалось?

Открыла глаза. Потолок. Потемневшие балки. Где-то рядом – легкий скрип, и покачнулся занавес.

Я попыталась пошевелиться. Тело отозвалось слабостью, будто внутри я была выжжена добела. Но боли не было. Ни режущей, ни тупой, ни тянущей – ничего. Только тяжесть, будто я вернулась из долгого, утомительного плавания.

Потом пришло воспоминание.

Живот.

Рука рванулась туда, дрожащая, неловкая, но нетерпеливая. Коснулась – и остановилась.

Он был. Все еще округлый, теплый под ладонью. Целый.

– Жив… – прошептала я.

Глаза защипало, слезы потекли сами, беззвучно. Горячие. Обжигающие. Я откинулась назад, судорожно вдыхая, будто снова училась дышать.

Из кухни доносились голоса – невнятные, приглушенные, как сквозь воду. Кто-то что-то говорил, потом – смех, потом стук ложки о край миски. Жизнь шла.

– Люсинда… – позвала я, с трудом. Голос дрожал, но был мой.

Голоса смолкли. Несколько быстрых шагов – и дверь приоткрылась.

На пороге – Люсинда. Вся растрепанная, с фартуком, перепачканным в муке и чем-то темным, похожим на сок черники. За ее плечом – двое. Мэтти и Итан.

Они увидели меня и тут же кинулись вперед.

– Мамочка! – вскрикнул Итан, а Мэтти беззвучно бросился ко мне, стиснув мои руки, прижавшись всем телом.

Я села – едва, почти на инстинктах, опершись на подушку. Обняла обоих, стиснула крепко, как могла. Слезы катились по щекам, но теперь – другие. Эти были теплыми, чистыми. От радости. От возвращения.

– Вы мои хорошие… мои мальчики… – прошептала я, уткнувшись носом в волосы Итана. Тот всхлипывал и терся щекой о мое плечо.

Люсинда стояла рядом, сжав руки.

– Ну хватит, довольно, – мягко сказала она. – А ну-ка, марш за стол. Обед остынет. А мы с вашей мамкой тут немного поболтаем.

Итан нехотя отлепился первым. Мэтти еще секунду держался, потом, неохотно, встал. Уходя, оба обернулись, будто боялись снова потерять меня из виду.

Дверь прикрылась.

Я осталась с Люсиндой. И с огромным комом в горле, который так и не рассосался.

Люсинда опустилась на край кровати, тяжело вздохнула и посмотрела на меня так, словно не верила, что я действительно перед ней, живая.

– Случилось чудо, девонька, – проговорила она тихо, почти шепотом, боясь спугнуть. – Настоящее. Я уж думала, все… прощай. А ты – вот.

Она положила ладонь мне на плечо. Крепкую, натруженную. Тепло этой руки было настоящим, как земля под ногами, как солнце сквозь ставни.

– А… где… Знающая? – хрипло выдохнула я, чувствуя, как вновь предательски подступает ком в горле. – Или… может, мне она пригрезилась? И… Кот… он тоже?..

Люсинда вскинула брови.

– Знающая? – переспросила она с недоверием. – Да не было тут никакой Знающей. Это… смерть приходила. Сама. Старуха костлявая, вонючая, глаза – как щели. Стояла у кровати, на тебя глядела… холодно так, будто уж простынку тебе примеряла.

Я затаила дыхание. В горле пересохло.

– А тут, понимаешь, Кот как влетит! – продолжала Люсинда, оживляясь. – Из ниоткуда, будто тень сдвинулась. Шасть – и уже на тебе. Когтями – цап! – мне руки разодрал, чтоб не трогала! Шипит, фырчит, а у самого спина дугой, хвост в стороны, как метелка. Я ж чуть сама копыта не откинула от страха!

Я приподнялась чуть, сжав одеяло у груди. Оно казалось мокрым от пота и все еще хранило тепло Кота.

– И что?.. – прошептала я. – Что она сделала?

Люсинда нахмурилась, покачала головой.

– А ничего. Стоит, смотрит, а потом говорит ему – спокойно, почти ласково: «Уверен, что хочешь этого?» И… уходит. Просто так. Без звука. Как пар. Словно не было ее вовсе. А Кот – остался.

Она вздохнула.

– И ведь никуда не уходил, паскуда. На тебе лежал, мурлыкал, урчал – не сгонишь. Когда тебе полегчало, я только отвернулась – глядь, а его уже и след простыл. Как сквозь стену вышел. А двери-то на засове, окна наглухо. Я ж в той комнате на ночь с кочергой сидела, мало ли…

Я закрыла глаза.

Картинка всплыла перед мысленным взором: желто-зеленые глаза, теплая тяжесть на животе, тихое, глубокое урчание, будто из самой земли…

Он знал. Он пришел. И он… выбрал.

Я села чуть выше, рука сжалась на простыне.

– Он отдал… – прошептала я, – …отдал за нас одну из своих жизней.

В комнате повисла тишина.

Ком в горле вздулся, будто там распускался терновый куст. Слезы жгли, но я не сдерживалась.

– Спасибо… – прошептала я. – Спасибо тебе, Кот… упрямый, странный зверь…

Дрожь прошла по телу, как от последнего удара в колокол.

И впервые за долгое время – мне стало по-настоящему тепло.

– А где Аманда? – спросила я, когда дыхание выравнялось, а горло – хоть и першило, но больше не сжималось от спазмов.

Люсинда замешкалась на миг, словно решала, говорить ли правду. Потом все-таки кивнула и ответила:

– Теодор ее забрал. Вернулся под утро – мрачный, как ночь без звезд. Долго его не было, видать дела решал какие-то. Долго с сестрой не нянчился, хоть и спала уже девченка – только посмотрел на нее, молча, затем поднял на руки и ушел. Сказал, что ненадолго. Обещал – скоро будет. И говорил… разговор у него к тебе есть. Важный.

Я кивнула, хотя сердце тревожно заныло.

– Ну-ка, хватит лежать, – с мягкой строгостью добавила Люсинда, поднимаясь с кровати. – Пора вставать, обмыться, поесть чего горячего. Ты не больна уже, чтобы тебя в постели держать.

Она поставила рядом с кроватью таз с теплой водой. На поверхности плавали травы – мята, тысячелистник… ароматные, знакомые, утешающие. Я села, ноги подогнулись подо мной, тело слушалось нехотя, как будто каждая мышца была разбужена слишком рано.

Я умылась, осторожно, боясь растревожить эту тонкую, зыбкую грань между жизнью и смертью, по которой я еще недавно ступала. Вода стекала по лицу и шее, по запястьям, увлекая с собой остатки страха, боли, предсмертной дрожи.

– Еда на столе, – Люсинда снова подала голос. – Мальчишки только и ждут, когда ты к ним выйдешь.

Я покачала головой.

– Чуть позже. Я… хочу на улицу.

– На улицу? – прищурилась она. – Как же не поевши гулять?

– Я должна… – прошептала я. – Посмотреть.

Она вздохнула, но не спорила. Подала мне полотенце, дождалась, пока вытрусь и только потом кивнула:

– Тогда иди.

Я шагнула к двери, еще не зная, что увижу – и готова ли я к этому.

Вышла за порог, держась за косяк и опасаясь, что земля качнется под ногами. Шаг – осторожный, как по хрупкому льду. Второй – уже увереннее. Воздух был прохладный, чистый, но с едким привкусом гари. Он цеплялся за горло, за волосы, за воспоминания.

Тропинка к дому казалась длиннее обычного. Колени дрожали, но ноги держали. Я дошла до ворот – распахнутых настежь, словно в безмолвном удивлении. За ними лежал он.

Мой дом.

Теперь – просто черный скелет из обугленных балок. Там, где еще вчера стояли стены – торчали темные остовы, выеденные огнем. Между ними – зола, еще теплая, с редкими углями, что дымились, как дыхание умершего зверя. Из обгоревших досок тянулись к небу тонкие струйки дыма, словно душа дома еще не до конца покинула этот мир.

Я застыла. Не плакала. Почти не дышала. Только смотрела.

Громкий лай вырвал меня из оцепенения. Из-за кустов, с промятыми бурьянами, выскочил Буран. Он летел ко мне, будто догонял свою хозяйку сквозь время и смерть. Подбежал, зарычал в воздух – почти жалобно, припал к моим ногам, ткнулся носом в ладони. Я опустилась, прижала его к себе, и он заскулил, вылизывая мне пальцы, щеку, подбородок.

– Тихо, мальчик… я тут… – прошептала я, вцепившись в его шерсть, густую, с запахом пепла.

За спиной послышались шаги.

– Куры живы. Коза тоже. Сарай не задело, – сказал дед Жерар, становясь рядом. Он стоял впритык, но не прикасался – только голос его был рядом, ровный, как камень у дороги. – А эти ваши мальчишки… умницы. Уже и управились, как могли.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

Гладила Бурана, словно только он мог удержать меня на этом берегу. А сама – все смотрела и смотрела в черноту, где когда-то был дом.

Мой дом.

Глава 28

Солнце уже поднялось над деревьями, но его свет не грел. Он лишь подчеркивал черные язвы на земле – выжженные остатки моего дома. Я стояла на границе между вчерашним ужасом и сегодняшней пустотой, уставившись в обугленные развалины, как будто могла увидеть в них хоть какой-то смысл. Не видела. Не чувствовала ничего, кроме гулкой, тупой боли в груди, как после удара, который не оставил синяка – только безвозвратную потерю.

Этот дом… я когда-то думала, что он станет мне убежищем. Что смогу вытерпеть все, пока есть стены, огород, крыша. Теперь осталась только сажа, перекрученные черные балки, валяющиеся, как выброшенные кости, и тишина, звенящая от невозможности все вернуть.

Жить тут больше нельзя. Да и негде. Не уцелело ничего – только земля под ногами и едкий запах гари, впитавшийся в кожу, в волосы, в дыхание.

Родительский дом? Там давно никто не жил. В окна забирается вьюнок, половицы прогнили. Ни кровати, ни печки, ни даже миски, из которой можно поесть. Просто стены. Пустые. Холодные. Я там уже была. Несколько раз. И каждый раз уходила оттуда, будто из могилы.

Я шагнула вперед, на выгоревшую землю. Под ногами хрустела зола. Где-то в куче обломков торчала ручка от ножа – вся в саже, лезвие погнуто. Дальше – кольцо от бочки. Лежало, как ржавый обруч, на месте, где когда-то стояла лохань для запасов воды. Я наклонилась, машинально подхватила чугунок. Он был оплавлен сбоку, край запекся, как восковая свеча. Когда я перевернула его в руках, горячее пятно обожгло мне ладонь. Я резко вскрикнула и уронила его обратно в золу.

Потерев ожог, я стиснула зубы. Даже дышать стало трудно. Как будто с каждым вдохом я вдыхала не воздух, а сажу. Мелкую, липкую. Та застревала в горле, в легких, в самой душе.

Буран тихо поскуливал рядом. Он обнюхивал золу, тыкался носом в угли, прижимался ко мне боком, будто чувствовал, что я готова осесть прямо здесь, посреди пепелища, и больше не вставать. Я машинально положила руку на его голову – теплую, с жесткой гладкой шерстью.

Он был здесь. Я тоже.

Но где теперь «здесь»?..

Я услышала шаги, прежде чем увидела его. Неторопливые, чуть сдержанные, будто человек сам не знал, зачем идет и хочет ли в итоге дойти. Раст появился из-за изгороди: худой, высокий, слегка сутулый, со сбитыми в нечесаные колтуны волосами. Руки – в карманах штанов, взгляд скользит мимо, будто боится встретиться с моим.

– Всходы хорошие в этом году, – пробормотал он, остановившись шагах в трех от меня. – Особенно ячмень у западного края… Не засох. И у мельницы твоей все в порядке. Я заходил туда утром. Все цело.

Я молчала. Только смотрела на него. Он говорил все это слишком быстро и буднично, как будто считал, что этого разговора вполне достаточно. Что если расскажет мне про ячмень и мельницу – я не замечу ни сжимающихся от неловкости плеч, ни взгляда, ускользающего в сторону, ни стиснутых губ.

– А тут… – он перевел глаза на пепелище и выдохнул. – Я… Мне жаль, Мэлори. Очень жаль.

Он и правда выглядел сочувствующим. Но что-то в его голосе звучало натянуто, почти как вранье, заученное перед зеркалом.

– Куда теперь? – спросил он тихо.

Я опустила глаза на свои обожженные пальцы. Пожала плечами.

– Родительский дом. Он хоть и заброшен, но крыша держится…

Раст резко, будто забыл, как дышать, вскинул голову.

– Не надо! – голос сорвался и стал хриплым. – Не заселяйся туда. Лучше… Уезжай. Подальше отсюда.

Я медленно подняла на него взгляд. Не сразу поняла, что чувствую: настороженность, тревогу, холодок вдоль позвоночника.

– Почему? – сделала шаг ближе.

Буран зарычал, тихо, едва слышно, но Раст вздрогнул.

– Ты причастен к поджогу? – спросила тихо.

Раст замер. Глаза бегают, подбородок чуть дрожит. Потом шаг назад. И еще. Молчание затянулось, и наконец – глухо, почти беззвучно:

– Он… Гильем… узнал, что я тебе помогаю. Угрожал мне. Сказал… – он замялся, – сказал, что, если я не выполню его приказ, он… уничтожит мою семью.

Я не дышала. Просто стояла, как истукан, с опущенными вдоль тела руками и замершим сердцем.

– Тогда ты решил помочь ему уничтожить мою?

Раст зажмурился и больше не пытался оправдаться.

– Уезжай, Мэлори, – повторил он. А потом добавил, шепотом: – Пока можешь.

И пошел прочь.

Не обернулся. Не остановился. Исчез за оградой, будто никогда не был мне другом, не приносил нам сало, не возводил этот забор, не помогал с посевами и мельницей.

Будто его вовсе не существовало в моей жизни.

Буран поскуливал, тычась мокрым носом в мою ладонь, а я…

Я не сразу поняла, что сижу на коленях – просто в какой-то момент ноги не выдержали. Все внутри словно рухнуло, как сгоревшая крыша над пеплом. Воздух стал густым, как дым в ту страшную ночь – я хватала его ртом, а он не шел в легкие. Мир качался, будто я стояла на тонком льду, и он вот-вот треснет.

Буран заволновался. Он вился вокруг, жалобно скулил, терся носом о мои плечи, толкал грудь, будто пытался вытолкнуть меня обратно к жизни. Я почувствовала, как он снова лизнул мои руки – одна была в золe, вторая обожжена – и этот горячий, шероховатый язык вернул мне ощущение реальности.

– Все хорошо… – прошептала я не ему, а себе.

Но это была ложь. Ничего не было хорошо. Я не знала, кто я теперь. Ни дома, ни крыши над головой. Ни безопасности. Ни веры в людей. Даже Раст…

Я зажмурилась. Это предательство не укладывалось в голове. Понятно, что он выбрал семью, их безопасность, но он ведь мог предупредить меня, позвать, хоть как-то попытаться помочь. А если бы Бурана не было, и я не обратила внимания на странный стук по крыше, не выскочила бы из дома, чтобы посмотреть? Тогда мои дети, и Аманда, и… нас бы уже просто не существовало.

Раст поступил подло. Жестоко. Даже более жестоко, чем его наниматель, ведь я доверяла ему.

Пепел прилип к юбке, к коленям, к ладоням. В голове метались обрывки мыслей: где жить? что сказать детям? Как быть дальше? Кто я теперь? Просто Мэлори? Ведьма? Уголек среди пепла?

И вдруг – вспышка. Я будто ударила себя внутренне, заставила отрезвиться.

Я виновата.

Я же сама дала Гильему зелье в увеличенной дозе. Конечно, я не знала, к чему это может привести в итоге, надеялась, он просто остынет ко мне, станет безразличным… Но ведь должна была догадаться – с магией нельзя быть такой беспечной!

Говорят, староста всегда был злопамятным, но в этом случае я своими руками зажгла в нем ненависть. И теперь он не успокоится, пока дело не закончится смертью: моей и, возможно, моих детей.

Я зажала в кулаке пригоршню золы. Пальцы дрожали.

– Нужно сварить противоядие, – прошептала, глядя на землю. – Вернуть ему ясность. Если разум его все еще можно спасти. А иначе… обязательно кто-то умрет.

Но тут сердце ухнуло в пятки. Оцепенение накрыло внезапно и полностью.

Книга.

Книга!

Я резко поднялась на ноги, пошатнулась – в глазах потемнело.

Где она? Где книга?!

Я точно помню: втащила ее из дома перед тем, как все охватило пламя. Потом… куда я ее дела? Я держала ее в руках. Тяжелый том, запах старой кожи, магический след, пульсирующий в обложке. Я положила ее… куда? Где?!

Если ее нашел кто-то посторонний… открыл… прочитал…

Каждый, кто хотя бы немного умел читать, понял бы: эта книга принадлежит ведьме. А именно – мне.

Сердце стучало в ушах, как кузнечный молот. Костры инквизиции полыхали перед глазами и гудели в ушах.

Дом Люсинды встретил меня прохладой, запахом трав и теплым хлебом. Я прошла внутрь на ватных ногах и сразу окликнула:

– Люсинда?..

Она появилась из-за перегородки с полотенцем в руках, а при виде меня тут же ахнула:

– Господи помилуй, да ты ж на себя посмотри! Побледнела, как полотно! Я ж сказала – не ходить туда так сразу!

– Люсинда… книга, – я едва справлялась с дыханием. – Книга. Та, что я вынесла из дома вчера… большая… кожаная…

– Книга?.. – она нахмурилась, отложила полотенце. – Подожди, какая еще книга? Мэлори, ты в зеркало смотрела? У тебя лицо в саже и руки дрожат. Сначала садись, воды выпей, а потом уже…

– Где книга? – перебила я, почти умоляюще.

И в этот момент в комнату вбежал Итан – босиком, в расстегнутой рубашке, волосы взъерошены, глаза блестят.

– Мама! – он кинулся ко мне и сжал так крепко, что я пошатнулась.

Я провела рукой по его волосам, по плечам, убедилась, что он цел, живой, рядом – и стало чуточку спокойнее, хотя проблема моя еще не решилась.

– Книгу Аманда взяла, – сообщил он просто, уткнувшись мне в живот. – Ту, большую, старую. Она не хотела отдавать.

– Вот-вот, – подхватила Люсинда, всплеснув руками. – Девчонка та… как ее, Аманда? Да, точно, Аманда! Она ее из рук не выпускала. Я сначала думала – что за увлечение? Потом решила: может, сказки какие или легенды, мало ли, девки любят такое. А я-то вся в хлопотах, не до книг мне было. Потом Теодор за ней пришел – она и утащила ту книгу с собой, прижав к груди, будто дитя малое…

Я облегченно выдохнула.

Книга в безопасности. Она у Аманды, а значит, у Теодора. А ему я могла доверять.

– Все хорошо… – прошептала я, прикрыв глаза. – Хотя бы здесь…

– Да что ж ты так из-за книги какой-то взбеленилась? Иди умойся, да поешь, – причитала Люсинда.

Я поцеловала Итана в макушку и послушалась старую соседку.

Хорошо, что практически все ведьминское наследство, доставшееся мне от мамы, я перетащила в заброшенный погреб под дровяной кладкой – туда ни инквизитор, ни огонь не добрались.

Теодор вернется, чтобы поговорить о лечении Аманды и, скорее всего, привезет книгу обратно. Тогда первым делом я найду там нужный рецепт и сварю зелье для Гильема. Навещу его лично, найду способ напоить антидотом. А потом уже подумаю, как сделать так, чтобы он понес наказание за все, что натворил.

Продолжить заниматься лечением Аманды в ближайшее время я точно не смогу – нужно будет приводить в порядок родительский дом, искать способы заработать на еду, одежду, посуду и множество других вещей, которых больше у меня не было из-за пожара. Кроме того, нужно заново варить отвар для Мэтти – он уже пропустил утренний прием очередной дозы и, скорее всего, придется начинать сначала.

Заняться спокойно ведьмовством я смогу только дома, а никак не у Люсинды. Значит, нужно как можно быстрее привести в порядок наше будущее жилье.

А еще Гильем. Вернее, снова он. Невозможно предугадать, как староста поведет себя после того, как мое зелье перестанет на него действовать. Придется долгое время быть начеку.

Эта мысль прожгла разум, как уголь – ладонь: что бы я ни делала, как бы ни старалась, пока он рядом – я в опасности. И мальчики. И все, кто осмелится помочь мне, как Раст.

Я поела быстро, почти не замечая вкуса каши. Люсинда все еще ворковала над детьми, успокаивая Итана и пробуя уговорить Мэтти съесть еще ложку. Я поблагодарила ее за помощь, за то, что приютила нас всех в ту страшную ночь. Попросила присмотреть за мальчиками – всего на час-другой.

– Мне нужно наведаться в родительский дом, – сказала я. – Осмотреть, что осталось… и решить, смогу ли я там жить.

– Можешь остаться у нас столько, сколько потребуется, – сказала она мягко, бережно подправляя выбившуюся прядь у Мэтти. – Дом не тесен, всем места хватит.

Я сжала пальцы на коленях, отвела взгляд.

– Спасибо. Правда. Но я не могу оставаться у тебя навсегда. Надо понять, можно ли восстановить хоть что-то в родительском доме…

– Ну смотри. Только не вздумай возвращаться туда на ночь, пока не приведешь все в порядок, слышишь? – строго добавила она.

Я кивнула, хотя в груди все скручивалось от неловкости.

Едва я вышла за порог, передо мной нарисовался Буран. Уперся мордой в подол, заскулил.

– Ладно, пошли, – выдохнула я, и он радостно зарычал, побежав по тропе первым.

Дорога к родному дому показалась длиннее, чем была на самом деле. Я шла медленно, уставшая, как будто каждый шаг вытягивал из меня остатки сил. Пес петлял рядом, останавливался понюхать кусты, разрытые кротами, озирался на меня.

Поля вдоль дороги покрывались мягкой зеленью – как и говорил Раст, всходы уже появились. Но я смотрела на них не с радостью, а с тяжелым, глухим беспокойством. Что теперь будет с мельницей? С этими полями? Если Раст говорит уезжать, то кому они останутся? Старосте?

Я сжала кулаки.

Нет. Я не собиралась отдавать ни землю, ни мельницу. Это было мое. Я прошла через слишком многое, чтобы вот так просто опустить руки.

Родительский дом показался впереди. Я сразу заметила, как прогнулась крыша, как потемнели бревна – будто их вымочили в дожде, затем оставили гнить. В одном из окон зияла пустота, разбитое стекло поблескивало на солнце, будто оскал, а ставни перекосились. Все выглядело еще хуже, чем я запомнила с прошлого визита.

Когда-то здесь жила мама. Пекла хлеб, варила зелья, смеялась над отцовскими шутками. Здесь я родилась, росла и делала свои первые шаги. А теперь это был просто… пустой сруб, в котором никто не дышал уже много лет.

Крыльцо скрипнуло под ногой, когда я поднялась. Дверь не была заперта. Она открылась с тем же знакомым стоном, впуская меня внутрь – в темную утробу, пропитанную сыростью и пылью. Запах старого дерева, плесени и давно забытых воспоминаний обрушился на меня, унося в далекое детство.

Буран заскользил лапами по полу, принюхался, но внутрь двинулся неохотно.

Я вошла, словно шагнула в другую жизнь. Внутри царил полумрак. Очертания старой мебели угадывались сквозь пыль и паутину. Она свисала с потолка, словно траурные кружева. Где-то поскрипывало кресло-качалка – то ли от ветра, то ли от времени.

Печь осела, штукатурка на ней облупилась, а у столешницы отвалилась часть доски. На гвозде болталась одинокая кастрюля, ржавая, с дырами в днище. В углу притулился перекошенный стол, с подпертой камнем ножкой. Две чашки, облупившиеся по краям, покрылись слоем серой пыли.

Я перешла в следующую комнату – пустую, как и прежде. Только кровать все еще стояла на прежнем месте. Старая, с торчащей соломой. Матрас был порван, изнутри выбивалась серая труха.

Я села на единственный табурет, который чудом не развалился под весом времени. Он жалобно скрипнул. Воздух был тяжелый, влажный, пахнул гнилью.

Здесь нельзя было жить.

Но у меня не было другого выбора.