Текст книги "Таймири (СИ)"

Автор книги: Юлия Власова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

17. О дарах и расшатанных нервах

Это действительно оказался ребенок. Остер Кинн бережно вынул его из углубления между корнями сосны. Младенец заливался слезами и был весь красный от натуги.

– Видно, кто-то нам его подбросил, – сказал Кэйтайрон, наклонившись над свертком. – У-тю-тю!

– Никаких «у-тю-тю», пока не поест, – строго распорядилась Сэй-Тэнь. – У него, вон, и простынка вся в прорехах. А ну, давайте его сюда!

– Какая-то заботливая мамаша решила принести своего сыночка в жертву лесным обитателям, – пошутил Остер Кинн. – А он достался нам. Где, спрашивается, справедливость?!

Ребенок плакал навзрыд. Уж и укачивали его, и поили водой из фляжки, а успокоить всё никак не удавалось.

– Малышам есть о чем печалиться, – задумчиво изрекла Таймири. – «Не хочу взрослеть!», «Не хочу учиться!», «Не хочу серых будней!».

– Ерунда. По-моему, он просто наделал в штаны, – сказала Эдна Тау.

Остер Кинн решил проверить пеленки на предмет нежелательных выделений.

– Фи! Ну и вонь! – высказался он. – И что же нам теперь делать?

– Ясное дело, перепеленаем, – презрительно нахмурилась Сэй-Тэнь. – Твоя рубашка вполне сгодится.

– Эй! Я так просто не дамся! – запротестовал тот. Однако уже через несколько минут он стоял, оголенный по пояс.

В рубашке Остера Кинна малыш сразу почувствовал себя защищенным и лет эдак на десять повзрослевшим, потому что от прежнего владельца рубашка впитала не только запахи, но и немного храбрости, и даже кое-какую смекалку. Смекнув, что опасность позади, ребенок тотчас крепко уснул.

Грязную пеленку отдали Таймири – чтобы поменьше рассуждала и не витала в облаках.

– Чего кривишься? – сказала Сэй-Тэнь. – Дойдем до ручья – постираешь.

– А почему бы просто не бросить эту гадость здесь?

– Тигры учуют, пойдут по следу, – шепнула Эдна Тау. Краем глаза она заметила в простынке крошечный обрывок сосновой бумаги – лескры. Лескру умели изготавливать только в племени ненавистных Бурых Року. Люди Знойной Зари частенько получали от них свертки лескры с предупреждениями, угрозами и объявлениями войны.

Однако на сей раз послание было несколько иного содержания.

– Окружите лаской. Ритен-Уто, – прочитала индианка тоном, выражающим крайнее неодобрение. – Это в их духе – бросать детей.

– В чьем духе? – не уразумел Остер Кинн.

– В духе Бурых Року, – проворчала Эдна Тау. – Их женщины живут исключительно ради собственного удовольствия. Если ребенок не нужен, его выкидывают, как мусор. Обычно тигры даже косточек не оставляют. Но в нашем случае – исключение. Мать, очевидно, не хотела бросать малыша. Ее вынудили.

– Негодяи! – процедил Остер Кинн. – Ну, мы им покажем! Вырастим из крохи богатыря! А?

– Обычно мои соплеменники так и поступают. Из отпрысков Бурых Року получаются самые настоящие герои. Герои, преданные Знойной Заре.

– Если есть выбор отнести его в мастерскую счастья или в индейский вигвам, то, думаю, лучше первое, нежели второе, – включился в разговор философ.

– Это еще почему? – удивилась Сэй-Тэнь.

– А я разве не говорил? Каждый, кто приходит в мастерскую, должен принести дар. Это может быть что угодно. Вещь или человек. Или ребенок. Детей там растят и обучают искусствам да премудростям.

– В таком случае, отдам его в мастерскую, – решила Сэй-Тэнь и прижала малыша к груди. – Мой маленький, Ритен-Уто.

– А я? – подала голос Минорис. – Что мне отдавать? Со мною ведь никакого багажа!

– Ой, не прибедняйся! – глумливо сказал Остер Кинн. – Вон, какая у тебя коса! Загляденье!

Минорис схватилась за косу и одарила весельчака таким взглядом, что любого уже давно прошило бы насквозь. А этот стоит, посмеивается.

Таймири отошла в сторонку, размахнулась и, пока никто не видел, забросила мокрую пеленку в лес. Надеялась, далеко. Будет она возиться со всяким тряпьем! И мастера-ученые от нее ничегошеньки не получат (кроме «Записок отшельника», разумеется). Пусть Минорис и Сэй-Тэнь остаются в мастерской, коль им приспичило. А Таймири направится в город Небесных Даров. Там, говорят, и климат мягче, и работу найти проще. Что еще нужно свободному человеку?!

* * *

Это была их последняя ночь в массиве. Сэй-Тэнь ворочалась с боку на бок, тихонько стонала и шмыгала носом. Что поделаешь, бессонница! Рядом, на гладком адуляре, лежала Эдна Тау. Ей тоже не спалось, однако она предпочитала не изводиться понапрасну и просто смотрела на звезды.

– Знаешь, мне кажется, мы поступаем неправильно, – пожаловалась ей Сэй-Тэнь. – Не стоит отдавать Ритен-Уто в мастерскую. Он рожден вольной птахой.

– Он так и так будет вольным, – приглушенно отозвалась индианка. – Жизнь в племени сложна и непредсказуема. Нужно быть достаточно сильным, чтобы противостоять болезням, добывать пищу, защищать селение от напастей. Мастерам проще. Они движут науку, раскрывают загадки мироздания. У них всегда есть пропитание и крыша над головой. Посмотри-ка наверх, – вдруг сказала Эдна Тау. – Что ты видишь?

– Черное небо и ветки сосен, – без энтузиазма откликнулась Сэй-Тэнь.

– А теперь подвинься в мою сторону. Что-нибудь изменилось?

Та ничего не ответила. Лишь расплылась в сладкой улыбке: прямо на нее умиротворяюще глядела полная луна.

– И как я раньше не замечала! – пробормотала Сэй-Тэнь.

– Многие не замечают. Всё зависит от того, как мы смотрим на вещи. Наша жизнь – один огромный жертвенник. Мы жертвуем во имя любви, во имя свободы, ради достижения целей. Мы просто не замечаем этого. Только временами, когда жертва слишком велика, начинаем задумываться. Истинное призвание Ритен-Уто – в мастерской счастья Лисса. Спи и ни о чем не волнуйся.

Сэй-Тэнь вздохнула и закрыла глаза, чтобы погрузиться в глубокий, как горное озеро, сон. Тревога ушла. Ее как будто впитал безмятежный диск луны. А Эдна Тау, положив под голову скрещенные руки, углубилась в созерцание. И чувство у нее было такое, словно в сердце уместилась вся необъятная тишина вселенной.

Неподалеку, в колыбельке из древесных прутьев, посапывал найденыш. Возможно, скоро у него появится семья…

– И-раз, и-два, и-раз, и-два! – делал зарядку Остер Кинн. Он поминутно наклонялся к кроватке и гримасничал. Малыш заливался смехом.

– И что тебе в такой ранний час не спится? – прокряхтел капитан, шумно перевалившись на бок.

Кривое Копье, который тоже проснулся ни свет ни заря, невозмутимо подбросил в огонь дров. Он, как и Остер Кинн, жег костры при всяком удобном случае.

Смола зашипела, пламя взвилось выше и хищно затрещало. Ритен-Уто при этом жутко всполошился. Он покраснел с пяток до чубчика на голове и надрывно завопил.

– Да чтоб тебя! – ругнулся капитан. Кое-как вдев руки в рукава продранного, замызганного пиджака, он пнул Папируса. – Поднимайся, тефтеля!

Папирус на «тефтелю» не обиделся. Привык. Кэйтайрон последнее время злился на всех и вся, вставал не с той ноги и был, мягко говоря, товарищ некомпанейский.

Эдна Тау вернулась с охоты со связкой убитых белок. Благодаря своей большой и невероятно острой штопальной игле, она всякий раз умудрялась нанизывать их на бечевку, как баранки.

– Угощайтесь! – сказала она.

– Сперва приготовь, прожарь, как следует. Что ж ты сырое-то предлагаешь? – забрюзжал Кэйтайрон и со скучающим видом уселся у костра. – Мою порцию можете кому-нибудь отдать. А то мне что-то кусок в горло не лезет.

Спустя пару часов, когда тушки благополучно изжарились и были съедены, Эдна Тау посмотрела вдаль, приставив ладонь козырьком ко лбу.

– Что ж, проводили мы вас, – с некоторой грустью сказала она. – Пора прощаться.

Остер Кинн так и подскочил:

– Что значит прощаться? Что значит пора?

– Мы с братом останемся в массиве, – ответила та. – Незачем нам в долину спускаться. Да и хорошо бы вашего белого щенка разыскать. Он где-то в горах затерялся. Жаль его, если на тигров набредет.

– Не то слово, жаль, – сказал Остер Кинн и призадумался. Надолго он призадумываться не умел, поэтому уже через минуту объявил, что пойдет с индейцами. Осядет в племени Знойной Зари, освоит замысловатое иероглифическое письмо, разучит местные танцы.

– Да мало ли что еще! – добавил он, явно воодушевленный собственными словами. – Буду делать вылазки в долину за травами. Там, недалеко, должна быть мастерская счастья Лисса.

– Значит, снова увидимся? – обрадовалась Таймири.

Обещать Остер Кинн ничего не стал, только хитро-хитро подмигнул.

Небо с утра украсилось ярко-малиновой вышивкой, и сквозь сказочные узоры клочками проступала синева. Простились с индейцами, пожелали удачи отчаянному путешественнику. Лес редел. Массив припадал к земле пологим склоном – как если бы потягивалась спросонок большая лазоревая кошка. Там, где склон плавно перетекал в желто-бурую равнину, жались друг к дружке линялые, неказистые домики с выцветшими крышами.

Путники шагали понуро, погруженные каждый в свои думы. Их отчего-то охватила грусть. Казалось, что весь свет их бесконечного странствия забрали с собой Эдна Тау и Остер Кинн. Даже Кривое Копье пару лучиков отхватить изловчился. Вот и получалось, что брели они в какой-то дрёме и полутьме.

Резкими холодными каплями припустил ливень. Таймири шла, накрывшись капитанским пиджаком, и смотрела себе под ноги. За густой пеленой дождя не различить было ничего, кроме темных спин попутчиков. Гладкая поверхность камня сделалась скользкой, побежали к подножию тонкие, витые ручейки.

«Почему я не последовала за Остером Кинном, – сокрушалась Таймири, – в их беззаботное, радостное племя? Я ведь так люблю индейцев!»

«А индейцы тебя любят? – тут же обрывала она себя. – Кто ты такая? Что умеешь? Стрелять из лука? Охотиться на дичь? Или, быть может, строить хижины?» Выяснялось, что ничего-то она не умеет. Только спать да есть. Неприспособленная.

Капитан плелся позади всей команды. Он был мокрый, и оттого злой. Но еще больше он злился на себя за нерешительность. Что мешает ему открыть Таймири правду? Наверняка обычная, позорная трусость. Никто ведь не поручится, что дочь бросится ему на шею с криками «Где ж ты пропадал всё это время!». Пятьдесят на пятьдесят, загадывал Кэйтайрон. А раз вероятность успеха невелика, кому нужда в этой его правде?

Так он шел и изводился почти всю дорогу, пока, наконец, не представился подходящий случай. Вернее, по его понятию, подходящий. По мнению остальных, сущая нелепица. Наступив в одну широкую и чрезвычайно вредную лужу, он растянулся на земле плашмя. Сил подняться у него не было, и спустя минуту-другую его уже поднимали Таймири и Папирус. Папируса капитан отослал прочь, отряхнулся, отплевался – и давай с места в карьер: мол, я твой отец, давненько не виделись. Городил что-то про срочные дела и недостаток времени. В общем, в этот дождливый день капитан поставил новый рекорд по несению вздора.

Таймири на его излияния отреагировала весьма предсказуемо: никакой вы мне не отец, говорит. А если бы и были, я бы вас всё равно не признала. Вернула ему пиджак, послала на все четыре стороны и энергично зашагала вперед.

Капитан клял себя за глупость и неосторожность. Наклялся вдоволь, после чего уныло заключил, что Таймири с ним до конца жизни не обмолвится и словечком.

– Этот ребенок тот еще фрукт! – посетовала Сэй-Тэнь. – Неуёмный, как Айрин в младенчестве. То-то думаю, кого он мне напоминает! Орет, пищит, вырывается. Небось, проголодался. А покормить нечем.

– Может, в деревне кто расщедрится, – предположила Минорис. – Вон, недалеко уже.

Дождь поумерил резвость, выглянуло солнце, и можно было видеть, как скачут и пузырятся по лужам блестящие капли. Ближе к деревушке совсем развиднелось.

Над несколькими крышами из печных труб струился змейками дымок. Минорис заметила дым, лишь когда отвела взгляд от своей толстой золотой косы. Раньше она и мысли не допускала, что можно отрезать такую красоту. Остер Кинн, подлюга, допустил. Коса в обмен на знания? Что ж, честная сделка. Только вот вопрос, удержатся ли знания в голове, если волосы коротки?

Сэй-Тэнь догнал запыхавшийся философ (к Минорис он подходить побаивался) и выразил твердое желание остановиться в деревне у кого-нибудь из жителей.

– В бане попаримся, краюху хлеба перехватим – и снова в путь.

– Тут вы правы, – заметила Сэй-Тэнь. – Мы с Ритен-Уто без отдыха не протянем.

– Да и у меня сейчас ноги отвалятся, – вставила Таймири, на которой еще минуту назад из-за признания капитана не было лица.

* * *

С того дня, как в город Цвета Морской Волны прибыл Вазавр, у местных властей началась головная боль, а на улицах – самая настоящая свистопляска.

Пока философ странствовал со свитком по горам, горожанам-то, конечно, ничего не угрожало. А вот у бедняги Вазавра мог случиться сердечный приступ. Если раньше нервишки у него только слегка пошаливали, то теперь действительно расшатались, и командир сделался не в меру вспыльчивым да издерганным. Из выдержанного вояки он превратился в ополоумевшего солдафона. Этот солдафон носился по улицам, орал на прохожих и одним своим видом вызывал обмороки у элегантных дам. На прохожих он, по большей части, обрушивался за дело: никто, решительно никто не хотел признаваться, куда исчез Диоксид. И ведь таких непутевых обывателей даже кулаками не наградишь – не выйдет. Вокруг них словно капсула непробиваемая. Захочешь ударить – рука отскочит. У тебя ушиб, а им как с гуся вода. Вазавр лично пробовал поколотить одного достопочтенного гражданина, но между ними точно невидимый щит образовался. И хоть ты тресни, а щит не расколется.

Другому порядочному господину командир пытался пустить пулю в лоб. Но пуля, как известно, дура. Да не простая дура – прыткая. Отскочила – и к Вазавру. У самого виска просвистела. Благо, царапиной обошлось.

Похожим образом обстояли дела с выводом пленных за пределы города (их толкали, как толкают кукол-неваляшек, – по-другому не выходило). Солдаты пятого взвода прозвали городскую границу «разумным барьером». Чужаков этот барьер пропускает, а пленника – словно чувствует, что он пленник, – никак. Сослуживцы уже и так, и эдак исхитрялись, но через неосязаемую преграду не переступила нога ни одного невольника.

– Знаете что?! Это попахивает колдовством! – в гневе кричал Вазавр. У него дергался глаз, дрожали губы, и казалось, бедолага вот-вот расплачется. Злость он срывал теперь исключительно на солдатах.

Со временем военных отрядов в городе прибавилось. В своей надежде сломить сопротивление численностью армии Вазавр был безнадежен. На худой конец, он осложнит жизнь этим прохиндеям-горожанам хотя бы тем, что создаст на улицах заторы и стеснит движение, созвав вооруженные силы из разных подразделений.

В один из дней, когда улицы были донельзя запружены разным людом, сквозь толпу проталкивался Карион. Ему несколько раз отдавили ногу и единожды съездили локтем по макушке. Он хватал ртом воздух и уже прощался с жизнью, когда людской волной его выбросило к дверям какого-то магазинчика. Магазинчик пах краской и сварливо скрипел старой вывеской на железных цепях.

«Добрался-таки», – улыбнулся себе Карион и поспешил внутрь. Услужливо звякнул на притолоке колокольчик, с полок дохнуло древесиной и дорогими чернилами, которые использовали для черчения географических карт. Из-за прилавка вылез усатый продавец.

– На бульварах творится адуляр весть что! Парень, как ты цел-то остался?! – в непритворном изумлении воскликнул он.

– Мне это… – промямлил Карион, но потом собрался и бойче добавил: – Мне ранец, пожалуйста, длинный канат метров эдак на сто и спасательный жилет, если найдется.

– Найдется, у нас все найдется! А ты никак в поход собрался?

Карион кивнул. Он не стал распространяться, в какой именно поход, потому как пора нынче неспокойная. У стен повырастали уши, на затылках случайных прохожих – глаза. А камни, того и гляди, скоро разговаривать начнут. Так что лучше попусту языком не молоть. Молчание всегда в цене.

Зачем вражеским агентам знать, что он собирается предупредить Диоксида? В город философу возвращаться ни в коем случае нельзя. Да и Карион теперь вряд ли вернется. Если за ним снарядят слежку, придется убегать, запутывать следы, а это – дополнительная трата времени и сил.

Вернувшись домой, он выволок из сарая утлую лодчонку, подлатал днище и погрузил в лодку свое незатейливое снаряжение. Ранним утром, пока не проснулись соседи-рыбаки, спустил суденышко на воду и, часто озираясь, стал грести. Слежки вроде бы никакой. Только бородатый старичок у прибрежной таверны носом клюет. Судя по всему, безобидный.

Заспанная река Стрилл не ожидала, что поплывут по ней в такую рань. Зевнула, потянулась на свой манер и давай подталкивать лодчонку. Вскоре Карион почти совсем скрылся из виду. И вот тогда-то безобидный старичок, что дремал под навесом, сдернул сначала куцую бороденку, потом широкополую шляпу и сделался ну совсем как Вазвавр.

– За ним! – скомандовал он. Тотчас высыпали из таверны солдаты. Всю ночь мальчишку караулили. Злые, сонные. Кое-кто, правда, хлебнул тайком пива и был навеселе.

Вазавр восхищался собой всё больше. Город окружен, наблюдение за юнцом установлено. Наверняка ведь поплыл к Диоксиду, обстановку докладывать. Там его, Диоксида, и сцапают. Главное действовать из-за угла, под сурдинку, чтобы не спугнуть ненароком. Вазавр был почему-то уверен, что мальчишке известно, где укрылся философ со свитком. А вот Карион не был уверен ни в чем и в поисках решил руководствоваться шестым чувством. Ненадежная, правда, штука это шестое чувство. Но в лихое время лишь оно порой и выручало.

* * *

Какой рачительный хозяин наглухо заколотил ставни и запер двери на семь замков? Замков, действительно, оказалось семь – Минорис дважды сосчитала, не поверила.

– Что за неопрятная халупа! – возмутился капитан. – Даже внутрь заходить не хочется. Полы, небось, грязные, да на полках вековой слой пыли. Если, конечно, там вообще есть полки. А то может статься, что и нету.

– Разве можно жить отдельно от всех? – удивился Папирус.

– Можно, – язвительно отозвался Кэйтайрон. – Но лишь в двух случаях: либо ты прирожденный затворник, либо скудоумный.

Этот деревянный домишко мог бы считаться изгоем общества статных срубов. Он ютился на окраине деревни, тогда как остальные дома, узорные, расписные, толпились в сторонке и недоверчиво смотрели друг на дружку серыми окнами. Очередного «изгоя» высматривали.

Постройки громоздились на высоких фундаментах и со своими треугольными клювами-навесами походили на гротескных кур. Образ старых, бесперых наседок довершала облезлая краска на стенах. Казалось, они собрались здесь, чтобы покудахтать о том о сём.

– Может, мы набрели на дом с привидениями? – проронила Таймири, ковыряя в одной из замочных скважин найденным на земле шурупом.

Вдруг за плетнем кто-то зашевелился, затопал и стал поднимать клубы пыли. Ребенок на руках у Сэй-Тэнь снова расплакался. Пришлось спеть ему колыбельную Эдны Тау да как следует побаюкать. Кто-то сильно напугал Ритен-Уто. С ним за компанию напугались Кэйтайрон и Папирус. А философ стоически распрямился, чтобы взглянуть безобразнику в лицо, если таковое имеется.

18. О Многоликом и о том, как смерчи дурачат людей

Как выяснилось, шум создавала обычная выщипанная метла, а орудовал ею не кто иной, как Многоликий. Сейчас он был сосредоточен на подметании двора, поэтому лицо его выражало неподдельную серьезность.

Многоликий никого не ждал – ни торговца хлебом, ни старьевщика, ни портного. За оградой, на огороде, у него росла пшеница, из которой он пек хлебцы. Тем и питался. А вещной сундук под лавкой был полон старой одежды. Ее Многоликий перешивал, заштопывал дыры и оставался весьма доволен результатом.

Дверь на замке давно его не беспокоила. Кто, скажите на милость, станет стучаться, если вот уже семь лет жители деревни обходят его дом за версту? И неспроста ведь обходят. От Многоликого лучше держаться подальше, потому как субъект он во всех отношениях странный. Стоит ему загрустить – и он тут же превращается в плоский половичок. Только глазками моргает да сплющенным носом хлюпает. При желании Многоликого легко можно повесить на стену, как ватман.

А если его разозлить, он моментально становится пламенем. Горит – не сгорает.

«Человек в огне!» – вопили, завидев его на улице. И сдуру окатывали водою из ведер. Возможно, именно поэтому он перестал показываться людям на глаза.

Он мог запросто сжаться до размеров футбольного мяча – для этого его достаточно было лишь испугать. Раньше жители деревушки нередко наталкивались по пути на какое-то перекати-поле. У перекати-поля было пожеванное лицо, коротенькие ручки да ножки. Катилось оно и, выпятив губы, раздраженно ворчало.

«Многоликий, – шептались крестьяне. – И что только природа не изобретет!»

Так жил он, поживал, без значительных потрясений и забот. Одна у него была забота – как не лопнуть от злости. Благо, пока еще никому не удалось довести его до той степени ярости, от которой непременно происходит взрыв.

Из-за его переменчивой внешности у него совсем не было друзей. То есть почти совсем. Когда накатывала тоска, он мог поболтать сам с собой или с подрастающей пшеницей. Но обыкновенно Многоликий перелезал через плетень (чтобы зря не отпирать дверь) и шел к большому валуну в пустошь, где грел кости лежебока по прозвищу Лентяй. Лентяй к нему в друзья не набивался и был бы рад от уродца улизнуть. Но его извечная повелительница лень прочно обосновалась на троне. Только и знала, что приказы отдавать. «Лежи, – распоряжалась она. – Всё тлен, – нахально утверждала она, – так что даже не начинай».

Вот Лентяй и томился у валуна круглые сутки. От дождей натерпелся, под палящим солнцем потел, а всё равно ни с места.

Завершив уборку, Многоликий решил проведать приятеля. Метлу – в уголок, волосы пригладил, лучший свой костюмчик нацепил. Покрасовался у разбитого зеркала и глянул в сторону двери.

«Далась нам эта дверь! – сплюнув на пол, прокаркал он. – Мы по старинке, через окошко, через частокол. Чтобы никто нас не приметил».

После того как Таймири отступилась от затеи вскрыть замки при помощи шурупа, Кэйтайрон со свойственной ему горячностью отозвался о хозяине дома как о бесчестном и отнюдь не гостеприимном человеке.

– Сколько можно здесь торчать! – возмутился он. – Всё равно ведь не впустят.

– Обождите. Пусть сперва Ритен-Уто заснет, – шикнула на него Сэй-Тэнь.

Тот только гримасу состроил. Из-за какой-то малявки обед с баней откладывать!

А Минорис считала колышки в заборе: «Раз – зеленый, два – красный, три – синий, четыре – обросшая голова, пять – красный…»

– Стоп! Что еще за обросшая голова?! – удивилась она вслух.

Там, где Минорис недосчиталась колышка, в заборе был пролом. А в проломе виднелась физиономия сморщенного карлика с узкими, недобрыми глазками. Он водил этими глазками туда-сюда, препротивно шлепал губами и производил более чем отталкивающее впечатление. В карлика Многоликий превратился сразу, как увидал чужаков.

– Какой недоброжелательный гном! – ляпнул Папирус.

«Недоброжелательный гном» взъерошился и процедил сквозь зубы какое-то оскорбление. Выкатился на дорожку, а оттуда – прямиком в пустошь.

– Об-боротень, – обомлев, пробормотала Минорис. Когда-то давным-давно мачеха рассказывала, что даже если просто посмотреть на оборотня, непременно превратишься в него сам.

– Чепуха! – отмахнулся Кэйтайрон. – Оборотни – вымысел.

– Не имею привычки спорить, – пропел у него над ухом медовый тенорок, – однако, должен заметить, здесь действительно проживает в некотором роде оборотень.

Капитан столь резко обернулся, что обладатель медового тенорка едва устоял на ногах.

– А вы еще кто такой?

– Я? Благодарный, – прошелестел тот. – И мне две тысячи лет.

О своем возрасте он мог распространяться бесконечно. Добродушные соседи выслушивали эту «новость» по несколько раз на дню и каждый раз делали вид, будто невероятно удивлены. Разносчик почты, которого Благодарный вылавливал по утрам, чтобы напоить чаем, при упоминании о «двух тысячах» подобострастно кивал, хотя наслушался его бредней под завязку. Пекарь из местной булочной в ответ на приевшиеся реплики Благодарного выпучивал глаза и всеми силами старался показать, что чрезвычайно поражен. Ну а как иначе? Жители деревушки были изрядно наслышаны (а некоторые убеждались лично), что Благодарный не только богат, но и щедр. Ради лишней монетки можно малость и поусердствовать.

Капитан о лишних монетках осведомлен не был, а потому удивляться не стал.

– Враки, – отрезал он. – Так я вам и поверил.

– А вы загляните ко мне на огонек, там и побеседуем, – расплылся в сахарной улыбке Благодарный. Сегодня никакие другие гости ему не светили.

Жил он с размахом, на широкую ногу. Кладовая его ломилась от припасов, холодильник был полон фруктов и овощей, выращенных в мастерской счастья Лисса.

– Стоят недешево, – прокомментировал Благодарный, когда Таймири стала уплетать виноград. – По карману только самым состоятельным. Но вы ешьте, ешьте. Меня не убудет.

Гостеприимный хозяин так светился добротой и снисхождением, что хочешь – не хочешь, а заподозришь неладное. Кэйтайрон сразу заподозрил, но делиться подозрениями в присутствии Благодарного не стал.

Вишь, и ванная у него со всеми удобствами, и вода из глубоких подземных источников, и даже собственная теплица под крышей. А каким уважением пользуется! Ведь та бабка, что им давеча по дороге встретилась, чуть лужицей по земле от почтения не расплылась! Конечно, если тебе две тысячи лет, то и состояние баснословное сколотить можно, и всеобщее поклонение снискать. Но Благодарный-то выглядит всего на двадцать! Загадка здесь, не иначе.

Благодарный тем часом нашинковал овощи, испек пирог и приготовил для Ритен-Уто кашу. Сэй-Тэнь пребывала в полнейшем восхищении и смотрела на своего благодетеля блестящими от слез глазами. Побольше бы таких людей – отзывчивых, бескорыстных, великодушных.

Пирог уписывали за милую душу. Даже капитан, который поначалу думал, что начинка отравлена. Ритен-Уто разошелся и, громко лопоча, стучал по столу деревянной ложкой. А Благодарный лишь улыбался да успевал прислуживать. С расспросами не надоедал, поинтересовался лишь, куда путь держат.

– А вот как раж туда, откуда вам фрукты привожят, – с набитым ртом сказала Сэй-Тэнь. – В маштершкую шчаштья. Хощу штать одной иж них.

Благодарный понимающе закивал.

– Вы не спешите, берите добавку. Если что, я наверху. Пойду, приготовлю спальни.

Стоило ему удалиться, как из-за стола вскочил Кэйтайрон. Навис над спутниками – мрачный, точно грозовая туча. Все моментально притихли. Даже Ритен-Уто баловаться перестал.

– Не знаю, как вам, а мне этот тип кажется неблагонадежным, – доверительно понизив голос, сообщил капитан.

– Что же в нем неблагонадежного, позвольте спросить? – заступнически осведомилась Сэй-Тэнь. – Вечно вы нагнетаете.

– Ничего я не нагнетаю! – рассердился тот. – За его широким жестом явно что-то кроется. А как вам басня про возраст? Не смущает?

– Не торопитесь с выводами, – сказал философ. – Обезоруживающая улыбка еще не повод хвататься за оружие.

– Так, по-вашему, я перегибаю? – зашипел Кэйтайрон. – Думаете, у меня паранойя?

Диоксид только руками развел – что с невменяемыми разговаривать!

А капитан между тем разорялся: все, дескать, против него, и, стало быть, нечего ему у Благодарного задерживаться.

Вышел из-за стола – и чеканным шагом, чуть ли не маршируя, к двери. Зырк на Папируса – а тот сидит, ёрзает, боится.

– И ты с ними! Прекра-а-асно! – ощетинился Кэйтайрон. – Я знал, что преданности на свете не существует!

Последние слова вырвались из него, как из гейзера – фонтан горячей воды.

«Если кто говорит, что ему за тысячу, то, может, так оно взаправду и есть, если каждый месяц для него как год, а каждая минута как час… Не такой уж и фантазер этот Благодарный», – задумался философ, когда капитан со всей дури лязгнул дверью.

Хозяина порядком встревожил грохот в прихожей. Он ссыпался по лестнице, совсем как мальчишка, и неуверенно взглянул на компанию за столом.

– Кажется, вас было больше…

– Да это наш капитан проветриться пошел, – как бы невзначай бросила Таймири. – У него часто винтики вылетают.

– Какие винтики? – не понял Благодарный.

Минорис прыснула в ладонь, и тему благополучно замяли.

А Кэйтайрон, одолеваемый противоречивыми чувствами, шагал по пыльной дороге. Чего, спрашивается, кипятился? Зачем всех кругом врагами сделал? Мыслям только дай волю – так придавят, что и рад не будешь.

Засмотревшись на чужеземца, крестьяне чуть шеи не посворачивали – давненько в их захолустье не случалось ничего выдающегося. А тут сразу целая группа туристов нагрянула. Да каких туристов! Чумазых, голодных, в драной одежонке. Этот, в фуражке, с остальными, видно, повздорил, вот и топает прочь. Но постойте-ка, зачем сдалась ему окраина? Там ведь Многоликий!

«Ничего, что изба невзрачная, ничего что на семи замках. И если крыша течет – тоже не страшно. Моя яхта, вон, протекала, куда ни плюнь, – разгневанно думал Кэйтайрон. – Лохматое пугало, домовой этот, погоды не сделает. Будет допекать – получит по первое число».

Капитану очень хотелось, чтоб пришли его упрашивать, да желательно со слезами и причитаниями. Чтоб пожаловались, как им без него плохо и тоскливо.

«Плохо, тоскливо, – повторял он про себя. – Если кому сейчас и тоскливо, так это мне».

На исходе дня Благодарный собрал гостей за круглым столом в гостиной и, погасив на люстре огни, зажег одну-единственную свечу. Быстро сгущались сумерки.

– Как и обещал, расскажу вам о Многоликом, – загадочно изрек он.

– Многоликий? – переспросил Папирус. – Это не то ли чудо-юдо…

– Да-да, оно! – перебил его Благодарный и сразу смутился, ведь перебивать невоспитанно. – С вашим товарищем беды не приключится, слово даю. У нас криминала не водится. Многоликий и тот тише воды. Так вот, собственно, о Многоликом. Появился он в деревне не так давно – прошлым засушливым летом. Всполошил нас – нечего сказать. Он ведь поначалу зерно из закромов воровал, в чужие окна лазил. На богатство не зарился – пищу искал. Потому его и не трогали. Теперь, правда, без наших запасов обходится. Нелюдимый, на глаза не показывается. Только ночью по участкам шныряет и вроде как ворожит: поутру соседи иногда замечают у порогов отпечатки босых ног, а рядом – начерченные на земле фигуры и письмена. Адуляр их знает, что там написано! Незнакомый какой-то язык…

Но самое интересное я припас на десерт: Многоликий неспроста такое прозвище получил. У него что ни час – то новое обличье. Мы его изучить успели, пока по селу бегал. А как заперся он у себя в лачуге, так ни слуху о нем, ни духу. Лишь горнодобытчики, что хаживают той дорогой, примечают иной раз, как что-то бесформенное в пустошь движется… Но Многоликий еще никому зла не сделал! – поспешно добавил рассказчик. – Мой вам совет, если снова на него натолкнетесь, постарайтесь не вывести его из себя. Я очень опасаюсь, что от злости он может лопнуть, как воздушный шарик.