Текст книги "Антракт. Поминки. Жизнеописание. Шатало"

Автор книги: Юлиу Эдлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

– Не удивляйтесь и не гадайте, Борис Андреевич! – Помазнев был в отличнейшем расположении духа, он вообще был человек веселый, доброжелательный, что на языке подчиненных называлось демократичный и доступный, – Все проще пареной репы! Телевидение платит бешеные деньги за аренду зимних кортов в ЦСКА, а я ни разу этими благами не воспользовался. Да и вообще сто лет не брал ракетку в руки. Вот я и твердо решил завтра же вечером – наши часы с девяти до одиннадцати, я узнал – тряхнуть стариной, прямо-таки заела ностальгия по прежним денечкам! – Не убирая руки с плеча Иннокентьева, он повернул к нему лицо и очень серьезно спросил: – А может, все проще и это ностальгия по нашей молодости?.. Неужели до этого уже дело дошло, старый, неужели мы уже такие, мягко говоря, не первой свежести господа?.. Вы-то хоть играете, не бросили?

Иннокентьев не сразу мог решить про себя – то ли говорит Помазнев, что думает? Или же это просто уловка, чтобы оттянуть настоящий, всерьез разговор?.. Хотя зачем это Помазневу? Служебная дистанция меж ними достаточно велика, чтобы он мог себе позволить говорить и напрямик.

– Очень нечасто и нерегулярно, Дмитрий Петрович. Хоть и стараюсь не потерять окончательно форму.

– Вот! – огорчился Помазнев. – Один я махнул на себя рукой. Так согласны?

– На что? – переспросил Иннокентьев, все еще решая про себя, зачем он нужен Помазневу и чего тот на самом деле добивается.

– Завтра в девять?.. Если у вас, конечно, нет других планов на вечер. Перед вами мне хоть не стыдно будет мазать по мячу. Вы-то, надеюсь, еще помните, что я был не последний человек на корте?

Свита уже надвигалась сзади, остановилась в двух шагах, кто-то из дам осмелился напомнить:

– Дмитрий Петрович, нас ждут в седьмом зале…

– Идем, идем! – кинул через плечо Помазнев. – Так как же, Боря?..

Против этого запанибратского, студенческих незабвенных времен «Бори» уж и вовсе нельзя было устоять. Тем более, успел сообразить Иннокентьев, если Помазнев намерен о чем-то сказать ему или против чего-нибудь предостеречь, на корте ему будет легче это сделать, очень может быть, что он и зазывает его на теннис именно для этого. А что до того, что он назвал его Борей… что ж, пустим ответный пробный шар.

– Конечно, Дима, о чем речь. С удовольствием.

– Замечательно! – обрадовался Помазнев, – Ровно в девять во Дворце тенниса. – И, пожав плечо Иннокентьева рукою, отпустил его.

Вернувшись домой, Иннокентьев еще на лестничной площадке услышал, как гремит в квартире на полную мощность телевизор. Стало быть, подумал он, Эля дома, а ему бы сейчас побыть одному, хорошенько взвесить, что и как он будет завтра говорить Помазневу, если, конечно, его догадка верна и тот пригласил его не просто теннисной партии ради, а для разговора о «Стоп-кадре».

Эля сидела на ковре перед телевизором, поджав под себя ноги, и с восторженным упоением смотрела какую-то эстрадную программу. В отсутствие Иннокентьева она всегда включала телевизор или магнитофон на полную катушку, иначе она музыку не воспринимала.

Не снимая пальто и шапки, Иннокентьев прошел в гостиную и молча повернул регулятор громкости. Только тут Эля заметила его.

– Там все на столе, на кухне, – сказала нетерпеливо, – а я, пока ты кушаешь, еще посмотрю. Обалденная передача! Звезды зарубежной эстрады, прямо-таки как на пасху!

Он ничего не ответил – ее не переделаешь, ее можно принимать только такой, какая есть. Загадка тут лишь в том, как эта оглушительная пошлятина уживается в ней с тем, что она по-своему очень и очень не глупа, да не просто умом умна, вернее, не одним умом, а – чутьем, догадкой. Она может не понимать слова, которые слышит от него, она даже не очень старается их понять, потому что безошибочно улавливает за ними истинный смысл того, что он говорит, чего хочет от нее. С ней нельзя, как с другими, – говорить одно, а думать про себя иное. Иногда Иннокентьеву приходило в голову, что она его слышит и понимает даже тогда, когда он молчит и думает о чем-нибудь таком, что ей и вовсе невдомек, а подчас угадывает и то, что он сам еще в себе не услышал и не облек не то что в слова, но даже и в мысли.

Он разделся, вымыл в ванной руки, долго, раздумывая совсем о другом, тер их полотенцем, потом пошел на кухню ужинать. В гостиной Эля опять запустила телевизор на полную громкость.

Чайник не успел вскипеть, как раздался телефонный звонок, и он узнал в трубке голос Насти Венгеровой.

– Ты дома? – не поздоровалась она и тут же объявила: – Я к тебе сейчас заеду.

Только этого ему не хватило – Настиных причитаний и идолопоклонства перед Дыбасовым, ее по-актерски преувеличенных страданий и восторгов.

Но возразить он не успел – она положила трубку, а Иннокентьев совершенно вживе представил себе, как она бегло и вместе тщательно перебирает в шкафу не глазами, а на ощупь тонкими, чуткими пальцами легкие ткани платьев, не сразу решаясь, которое подходит более всего к этому наполовину деловому, наполовину дружескому визиту, как небрежно, не глядя отбрасывает ненужные за спину, на диван, и они соскальзывают неслышно на пол, как недовольно морщит переносье, разглядывая свое лицо в зеркале, и, не застегнув пальто, простоволосая, мчится по ступеням вниз на своих высоченных каблуках, дробно постукивающих по стершимся плиткам, и садится за руль стареньких, сто раз битых и латанных «Жигулей» с так давно не мытым лобовым стеклом, что сквозь него не разглядеть дорогу…

А ведь еще совсем недавно ему казалось, что он любит ее, а точнее, он очень хотел, очень старался влюбиться в нее, но из этого ничего не вышло, и они расстались добрыми друзьями, какими, собственно, и были все скоротечное время их такого милого и необременительного романа…

Он очень старался тогда. Он думал, что новая любовь излечит его от все еще живой, все еще саднящей памяти о Лере. Они виделись с Настей каждый день, он сидел на всех ее репетициях, она доверчиво прислушивалась к его советам и наставлениям, и на каждый премьерный спектакль он присылал ей корзину свежих тюльпанов или гвоздик, и она им радовалась, как ребенок, – это в балете артистки привыкли к цветам и неистовству поклонников, драматическим актрисам дарят лишь жалкие, грошовые букетики.

Но все равно из этого ничего путного не получилось. Хорошо еще, что они с Настей остались друзьями, и на том спасибо.

Музыка в гостиной по-прежнему гремела вовсю, и он не сразу услышал Настин звонок.

Он открыл ей дверь, на него сразу дохнуло от нее сырой свежестью весеннего дождя, лившего на улице. На пепельных ее волосах матово поблескивали непросохшие дождинки. Он помог ей раздеться, не слыша за громом телевизора, что она ему говорит. Заглянув в дверь гостиной, Настя не удивилась ни оглушительной музыке, ни позе Эли, все еще сидящей по-турецки на ковре перед телевизором.

Эля на мгновение обернулась к ней.

– Вы не хотите послушать? Карел Готт поет как раз. Фантастика! – И тут же снова отвернулась, прилипла глазами к экрану.

– С этим ничего не поделаешь, – извинился перед Настей Иннокентьев, – стихия. Пойдем на кухню, там не так слышно.

Он прикрыл за собою плотно дверь, сел напротив Насти за обеденный стол.

– Есть, выпить хочешь?

– Только чаю. Крепкого чаю безо всего. Даже без сахара. А пить – я же за рулем.

Чайник на плите еще не остыл, он налил ей в чашку крепкого, почти черного чаю, вновь сел напротив и стал ждать, чтобы она заговорила сама. Молчал и думал, что, собственно говоря, очень жаль, что у них с Настей так ничего и не получилось. Если кто и нужен был ему тогда, да и теперь тоже, так одна Настя. Не вышло. Жаль.

– Я знаю, что ты разговаривал сегодня с Помазневым, – подняла она на него глаза.

Ему только и оставалось что развести руками – откуда?!

– Мне позвонила одна из ваших редакторш, неважно кто. Она очень любит Романа Сергеевича, – Настя всегда называла за глаза Дыбасова по имени и отчеству, – и решила, что Помазнев говорил с тобой именно о нем. Так?

Он пожал плечами.

– Мы с ним всего-навсего условились завтра встретиться.

– Зачем? – не сводила с него взгляда Настя.

Это начинало его даже забавлять – такая ее настырность.

– Поиграть в теннис, представь себе, ни для чего более.

Она глядела на него с недоверием и едва сдерживаемым гневом.

– Ты от меня что-то скрываешь. Что-нибудь плохое?

– Да нет же! Он действительно хочет по старой памяти поиграть со мной в теннис. А уж о чем он собирается там говорить, одному ему известно.

Она помолчала, держа чашку обеими руками и грея о нее озябшие ладони.

– Как идут репетиции? – прервал он молчание.

– При чем тут репетиции? – передернула она плечами. – Все в порядке. Только вот тишина эта вокруг… И Герасимов запретил пускать в зал посторонних… Понимаешь? Полная тишина, абсолютный вакуум какой-то! Когда генеральные, когда сдача, когда премьера – неизвестно! И Ремезов молчит – вот что страшно! Почему он молчит? Что он задумал? И делает вид, что не знает, что ты за его спиной снял для телевидения репетицию. Молчит!.. Я ведь слишком хорошо знаю Аркадия Евгеньевича, чтобы поверить, что он позволит кому-нибудь обвести себя вокруг пальца. Что-то он задумал, можешь не сомневаться!

– Конечно, задумал, – согласился Иннокентьев, – только вот что именно?.. Но вовсе не обязательно, чтобы об этом знал Помазнев. А если и знает, отчего ты думаешь, что он скажет об этом мне?

– Оттого, что ваш Помазнев женат на дочери Ремезова. Ты что, не знал этого?

Наверное, у него было очень глупое лицо, потому что Настя, не сводя с него глаз, усмехнулась сочувственно.

– Не пугайся. И не стесняйся своей неосведомленности, хотя ты, как известно, все и всех в Москве знаешь. И главное – все обо всех. Он женат на дочери Ремезова от первого брака, Аркадий Евгеньевич расстался с ее матерью чуть ли еще не в войну или же сразу после. У него от этого брака две дочери, но они с ним не поддерживают никаких отношений, даже носят не его фамилию, а материну. По-видимому, он поступил с ними тогда не слишком красиво, если они до сих пор не могут этого ему простить. Во всяком случае, не забыли. Я считала, что тебе надо об этом знать. Я и сама-то узнала эту историю несколько дней назад от нашей общей с женой твоего Помазнева педикюрши – самый верный источник информации. Вроде тебя, – не удержалась, – все про всех знает.

Но Иннокентьеву сейчас было не до Настиных шпилек, его огорошил даже не самый факт, о котором сообщила Настя, а – как он-то мог этого не знать? Он, стреляный воробей, тертый калач, который действительно знал все и всех и все обо всех, встрял в эту историю, как теперь выясняется, этаким последним дураком с мороза?!

Но спросил он Настю совсем о другом, вне всякой связи с тем, ради чего она пришла к нему:

– Совсем голову потеряла? Я понимаю, ты любишь его, но чтоб до такой степени?..

Она вздрогнула, словно бы испугалась его вопроса.

– Что за глупости! При чем здесь это – люблю, не люблю?.. – Но, отведя глаза и помолчав, призналась печально: – Лебединая моя песня, Боренька… Во всяком случае, ничего похожего со мной никогда не бывало. Ты вправе спросить – а что же у меня было с тобой?.. Я тебе скажу. И ты не обидишься, обижаться в таких делах глупо. Да и нам ли друг на друга обижаться… Нам просто было худо, и тебе и мне, вот мы и схватились друг за дружку, как утопающий за соломинку. За одно за это тебе спасибо. А любить тебя… Чтобы тебя любить, надо либо не знать тебя, как знаю я, либо же быть таким чистым, неискушенным и, прости, недалеким существом, как… – Она кивнула в сторону гостиной, откуда все еще неслась оглушительная музыка, – Честно говоря, я ей завидую. Мне ведь тоже очень хотелось пуститься во все тяжкие, да вот беда, я умная, я тебя видела насквозь и знала все наперед – чем кончится и чего можно ждать от тебя, да и от себя тоже… Не обиделся?

– Нет, – удивился он собственному спокойствию и даже странной умиротворенности, – так оно и было, наверное… Наверное, я такой и есть, увы, ничего не попишешь. Добрая фея подарочек перепутала, не тот положила в колыбельку. По-современному называется – генетический код. – И неожиданно для себя сказал все-таки: —

Перед твоим приходом я как раз подумал: как жаль, что у нас с тобой ничего не вышло. Ты бы мне очень подошла. А – не вышло. Так не плакать же нам теперь об этом, верно?

Но она уже не слушала его, думала о своем:

– Без меня он просто пропадет… Он талантливее, беззащитнее всех… – И, заметив на лице Иннокентьева невольную усмешку, повторила свое давешнее: – Он гений, да! И не делай вид, что ты этого не понимаешь! Но при этом он самый слабый человек на свете, малейшее непонимание или обида его ранят так, будто он совсем без кожи! Теряется, впадает в панику, не находит себе места, я просто боюсь за него, в этом состоянии он на все способен. У него ужасный характер, я прекрасно вижу, упрямый, грубый даже, неуживчивый, он успел переругаться со всеми в театре, но актеры его обожают! Готовы с ним хоть на край света. Люблю?.. – И усмехнулась обреченно. – Не то слово. Если бы просто любила, мне была бы нужна его любовь в ответ. Хоть какая-то надежда. Но я и без этого готова обойтись. Я даже больше того тебе скажу – он моей любви и не замечает, она ему ни к чему. Он о ней даже не догадывается, а если бы кто вздумал открыть ему глаза, он бы только удивился. Но мне многого и не надо…

– Вы про Романа Сергеевича?

Иннокентьев и Настя не услышали, как Эля вошла на кухню и остановилась на пороге – босая, в его слишком просторном на ней и слишком длинном купальном халате с засученными рукавами. Музыка в гостиной смолкла, диктор заученным голосом читал последние известия.

– Как ты догадалась? – Иннокентьев презирал себя за то, что всякий раз, как Эля заговаривала о Дыбасове, это его корежило и он едва удерживался, чтоб не заорать на нее.

– А про кого же еще такое? – пожала она плечами и прошла к электрической плите, поставила на нее остывший чайник. – Кто еще другой такой есть?.. Именно что не от мира сего. Как малый ребенок – за ним надо ходить, чтоб не упал и не убился. Я очень даже понимаю Настю.

Иннокентьев не удержался, дал волю беспричинному раздражению:

– Ты-то тут при чем?! И не вмешивайся в чужие разговоры, раз ничего в них не смыслишь! Лучше-ка налей нам всем чаю.

Она резко обернулась к нему, лицо ее залила краска гнева и обиды; если бы не Настя, она наверняка не постеснялась бы ответить ему, не слишком выбирая выражения, но совладала с собой, пропела вызывающе и насмешливо свое обычное:

– Норма-ально!..

Настя не услышала их перепалки, повторила убежденно и почти молитвенно:

– С ним нельзя, как с другими. Вы все еще будете гордиться, что жили на свете в одно с ним время.

На что Иннокентьев сказал как мог задушевнее:

– Завтра же сажусь за мемуары.

В ЦСКА Иннокентьев приехал на четверть часа раньше условленного. Как это ни смешно казалось ему самому, но он еще утром решил прийти на корт чуть пораньше и поразмяться, – когда-то он запросто выигрывал у Помазнева одиночку, а уж на этот раз он просто обязан выиграть, иначе тот сможет заподозрить, что он проиграл нарочно, из чинопочитания, а этого Дима и в юности терпеть не мог: однажды, когда их университетский тренер из каких-то одному ему ведомых соображений попросил Помазнева и Иннокентьева проиграть парную встречу теннисистам мехмата, Дима закатил такой скандал, что об этом наверняка и по сей день помнят на кафедре физвоспитания.

Но обе площадки во Дворце тенниса были заняты – второй день шло юношеское первенство Москвы, игры затянулись, и администратор очень сомневался, чтобы кому-нибудь из арендаторов удалось сегодня поиграть.

Иннокентьев не стал заходить в зал, остался в вестибюле, глядя сквозь стеклянную дверь наружу, в хмурую, слякотную мглу. Хоть и конец марта, а весною, похоже, еще и не пахнет, октябрь какой-то бесконечный.

А вот чего не следует ни в коем случае делать, так это самому задавать вопросы, решил Иннокентьев, пусть это делает Помазнев, а лучше, если он же и будет сам на них отвечать.

Помазнев запаздывал, и Иннокентьев не мог решить, надо ли ему его дожидаться, не правильнее ли будет уехать, подчеркнув тем самым свою независимость и не слишком настойчивую заинтересованность в разговоре о «Стоп-кадре», если, конечно, тот действительно намеревается говорить на эту тему.

Но тут к самому входу во Дворец тенниса подъехали ярко-красные «Жигули», из них поспешно выскочил Помазнев и, подняв воротник плаща, побежал под дождем к подъезду. Он был без шапки, и, когда вошел внутрь, лоб и щеки его были мокры, он вытер их на ходу тыльной стороной ладони, и этот жест почему-то очень живо напомнил Иннокентьеву прежнего Димку Помазнева. И само по себе получилось, что называть его надо на «ты», «вы» в этой ситуации как раз и прозвучало бы ненатурально.

Впрочем, первым это сделал Помазнев:

– Прости, опоздал, жуткая пробка у Белорусского. Давно ждешь?

– Да нет, – соврал почему-то Иннокентьев, – только что приехал. Но там – соревнования, так что все равно…

– Да знаю! – досадливо отмахнулся Помазнев. – Мне звонили, но поскольку мы с тобой уже условились, а телефона твоего у меня под рукой не было… Не беда, хоть поболтаем в кои-то веки. Слушай, давай-ка в машину, там решим, как быть. Может, завалимся куда-нибудь, поужинаем?

Они вышли. Помазнев открыл перед Иннокентьевым заднюю дверцу машины, пропустил вперед, сел рядом.

Они оказались в машине не одни – на переднем сиденье за рулем сидела какая-то женщина, она обернулась к ним, но в темноте Иннокентьев не мог разглядеть ее лица.

– Казенную машину пришлось отпустить, что-то со сцеплением, вот и эксплуатирую беззащитных женщин, – говорил Помазнев, располагая на сиденье свое крупное, дородное тело. – Знакомься – моя свояченица или как там это правильно называется. Одним словом, сестра моей жены. Ритуля, зажги свет, покажись моему старинному другу во всем блеске. – И сам нажал на кнопку сбоку, зажег свет в салоне.

На Иннокентьева глядело миловидное и молодое лицо с крупным ртом и подчеркнутыми голубыми тенями глазами, выпуклыми скулами, приветливо и с нескрываемым любопытством улыбающееся ему.

– Сногсшибательная, умопомрачительная и жутко опасная особа, – отрекомендовал ее Помазнев, – Могу тебе только, Борис, пожелать, чтоб ты не испытал ее чары на себе. Процент выживаемости ничтожен. Но в качестве родственницы не имеет себе равных. Я-то в полной безопасности, слава богу, с меня хватает и ее сестрицы.

Она протянула Иннокентьеву поверх спинки кресла мягкую, прохладную ладонь, но пожатие ее было неожиданно сильным и уверенным.

– Кстати, тоже нашего полка – теннисистка, – добавил Помазнев, – в отличие от нас с тобой спуску себе не дает, играет ежедневно. Теннис и бассейн – вот и все ее занятия. Современный тип.

– Если не считать восьмичасового рабочего дня от звонка до звонка, – сказала она, не сразу убирая свою руку из руки Иннокентьева. – Но это не в счет, тут мой свояк совершенно прав – жизнь начинается после шести вечера. – И только теперь назвала себя: – Рита. А если вам этого мало – Маргарита Аркадьевна.

И тут Иннокентьев, совершенно неожиданно для самого себя, проговорился.

– Ремезова, – закончил он за нее.

Наступило секундное молчание, и Иннокентьев угадал на себе настороженный, искоса взгляд Помазнева.

– Все знает! – удивился Помазнев полушутя-полусерьезно, а может быть, и, как послышалось Иннокентьеву, неодобрительно. – Все и всех!

– И все обо всех, – припомнил вслух Иннокентьев вчерашние слова Насти Венгеровой. – Такая работа.

– Или – призвание? – не скрыла насмешки Рита, – Но на этот раз вы почти ошиблись. Я – Земцова, по матери. Что же касается моего отца, Аркадия Евгеньевича Ремезова…

– Простите, – поспешил Иннокентьев и почему-то смутился, – я и сам только вчера это узнал.

– Навел справки? – спросил Помазнев, и опять было неясно, в шутку или всерьез. Но тут же беззаботно расхохотался, – Вот какие у меня, Ритуля, сотрудники – всегда начеку, палец им в рот не клади, отхватят по локоть и проглотят не разжевывая. С такими я как за каменной стеной.

– Важно, по одну ли ты с ними сторону, – сказала без улыбки Рита и, как бы оставляя их наедине, отвернулась.

Теперь уж Иннокентьев не сомневался – не он один, Помазнев тоже готовился загодя к этому как бы случайному, ненароком, разговору. А раз так, то пусть первым его и начинает, он, Иннокентьев, может и погодить, ему не к спеху.

А Помазнев и не собирался уходить в кусты. Он закурил, пламя зажигалки высветило часть высокого лба и упрямый, выдвинутый вперед подбородок. Протянул сигареты Иннокентьеву, дал ему прикурить и сказал, будто продолжая давно начатый разговор, в котором уже все ясно и осталось лишь уточнить незначительные детали, подбить окончательный итог:

– Ну, раз ты сам об этом заговорил (хотя Иннокентьев и не думал этого делать), то давай поставим точки над «и».

– Мне – уйти? – спросила, не оборачиваясь, Рита.

– Необязательно, – коротко сказал ей в спину Помазнев. – Мне, во всяком случае, ты не помеха.

– Мне тем более, – добавил от себя Иннокентьев и попытался это сказать тоже не то шутя, не то серьезно, как недавно Помазнев.

– Так вот, Боря, – в тоне Помазнева не было и тени начальственности, он говорил так, будто они с Иннокентьевым все эти годы не прерывали близкого приятельства и он был совершенно уверен, что старый друг не только поймет его, но и полностью с ним согласится, – твоя заявка на очередной «Антракт», естественно, попала ко мне на стол. И я бы ее утвердил, как всегда, не глядя – ты сам за все отвечаешь, полный карт-бланш, – если бы все телевидение, чтоб не сказать вся Москва, не было в курсе того, какой скандал неминуемо тут же разразится. Зная моего, с позволения сказать, тестя…

– Де-юре, – бросила через плечо Рита, – а де-факто он тебе такой же тесть, как… Видите ли, Борис Андреевич, он нас… как бы это ловчее выразить… ну, не то чтобы бросил, а, скажем так, снял с себя ответственность за наше воспитание, когда мне было четыре года, а сестре девять. С тех пор я его вижу только в театре на премьерах, когда он выходит кланяться.

– Борису Андреевичу эти фамильные предания не так уж интересны, – решительно прервал ее Помазнев. И не заметил, как и сам, опять обратившись к Иннокентьеву, тоже назвал его по имени и отчеству. – Не в них суть, Борис Андреевич, хотя танцевать нам с вами придется и от этой печки тоже. Так вот, зная Аркадия Евгеньевича, как знаем его мы оба, едва ли приходится сомневаться, что он в случае необходимости свернет горы. Я думаю, ваша передача, – и опять Иннокентьев не мог про себя решить, перешел ли Помазнев с ним на «вы», случайно оговорившись, или он это сделал сознательно, и тогда как ему самому вести себя с ним, называть по-прежнему Димой или же Дмитрием Петровичем? – как раз тот самый случай крайней необходимости.

– Отчего же он молчит, не предпринимает пока ничего? _ не удержался Иннокентьев вопреки принятому решению ни о чем не спрашивать, а только слушать и мотать на ус.

– А откуда, позвольте спросить, это вам известно? – спросил в упор Помазнев, – Откуда нам с тобой это может быть известно?.. Ремезов если уж действует, то на таких верхах, куда нам с тобой – да, старый, даже мне, несмотря на всю мою номенклатуру, вернее, именно в силу номенклатурной иерархии, – ход заказан, поверь.

– Я все-таки пойду, – сказала Рита, – не потому, что мне неинтересно, просто без меня вам будет легче договориться. Да и обожаю глядеть, как мальчишки играют в теннис, очень полезное зрелище. – И, уже приоткрыв дверцу, отчего сразу хлынула в машину промозглая сырость, обернулась к Иннокентьеву: – При всех моих родственных отношениях с Аркадием Евгеньевичем я – на вашей стороне, Борис Андреевич. Но вы все-таки прислушайтесь к тому, что вам скажет Дима, он у нас умница. И всегда знает больше, чем говорит.

Мужчины молча проводили ее взглядом.

Дождь пошел сильнее, заливал лобовое и боковые стекла, и от этого мир за ними казался зыбким, неустойчивым.

– Вот такие пироги, Боря, – продолжил после недолгого молчания Помазнев, – и положение мое в данной ситуации совсем не простое. Да, я тоже, как и Рита, на твоей стороне, то есть не одобряю мелких пакостей Ремезова. Но я женат на его дочери, и одно это связывает меня по рукам и ногам. Дам свое «добро» на твою передачу – он найдет способ обвинить меня в том, что я свожу с ним семейные счеты. Не дам – вся ваша театральная братия кинется доказывать, что я отвожу удар от своего тестя, хоть он мне такой же тесть, как и тебе. Но этого никому не объяснишь. А уж мне-то эта сомнительная катавасия, как ты понимаешь, совсем ни к чему. Так что остается одно…

– Умыть руки? – договорил за него Иннокентьев и тут же пожалел об этом – незачем лезть в пекло поперед батьки.

– Называй это как хочешь. И я спрошу тебя напрямик, по старой дружбе: сам-то ты как поступил бы на моем месте?

Иннокентьев не ответил.

– То-то и оно, Борис, – положил ему руку на плечо Помазнев. – Оцени, по крайней мере, что я тебе прямо это все сказал. Теперь-то ты хоть знаешь, что к чему и на что тебе можно рассчитывать.

Иннокентьев решил, что понял, чего от него ждет Помазнев: еще можно сыграть отбой, еще не поздно отступить – или отступиться, поправил он тут же себя, – не рискуя оказаться в дураках. Что ж, подумал он, на правах той же старой дружбы можно и себе позволить спросить Помазнева напрямик:

– Короче говоря, ты считаешь дело дохлым и советуешь забрать обратно мою заявку?

Помазнев ответил не сразу, и в его молчании Иннокентьеву почудилось что-то похожее на разочарование.

– По чести говоря, я имел в виду не совсем это, Боря… Я ведь сказал тебе – я на твоей стороне, вот только помочь тебе никак не могу. Мое вмешательство, боюсь, только бы повредило делу. Одним словом, на меня рассчитывать не приходится. Я прекрасно понимаю, что мое и твое начальство, которое, можешь не сомневаться, давно уже в курсе дела, предпочло бы, чтобы именно я принял окончательное решение. Да и Ремезов тоже. Но этого удовольствия я ему не доставлю. Хотя тянуть уже больше нельзя, и кому-то придется решать, а вот кому именно и в какую сторону склонятся весы – этого даже я пока не могу сказать. Ремезов – сила, и связей у него на самом верху хоть отбавляй. Но, с другой стороны, он уже не тот, что прежде, и не так уже, как некогда, молятся на него. Кстати, и сам Ремезов не может этого не понимать или хотя бы не догадываться, у него нос был всегда по ветру. А общественное мнение сегодня нельзя сбрасывать со счетов. Может быть, именно поэтому он и выжидает, куда и откуда подует ветер, – лиса хитрейшая, он и из поражения своего такие купоны изловчится настричь…

Теперь пришла очередь Иннокентьеву помолчать, прежде чем на что-нибудь решиться.

– Хорошо, – сказал он наконец, – тогда и я, Дима, задам тебе тот же вопрос, который ты только что задал мне: как бы ты сам поступил на моем месте? Только честно. И – не обижайся. Тем более что ты вправе мне не отвечать. Но ты сам сказал – старая дружба…

– Дружба, – согласился с готовностью Помазнев, – Борис, не отрекаюсь. Но и – служба, не будем строить из себя невинных барышень. Но, как это ни покажется тебе странным, и по службе и по дружбе я бы на твоем месте не стал забирать свою заявку и вычеркивать из нее «Стопкадр». Кстати, я прочел пьесу твоего Митина, она, по-моему, вполне в порядке, не вызывает никаких разнотолков. А почему бы я не стал забирать заявку – очень просто: о ней уже знаю не один я, но и высшее начальство. И то, что она уже у меня на столе, – и это всем известно. Если ты ее заберешь, это не сможет быть расценено иначе, как то, что либо ты, либо я, либо мы вместе отпраздновали труса. А этого ни мне, ни тебе не нужно. Тем более, повторяю, совершенно не известно, какое решение будет принято там, наверху. Публичного скандала никому не нужно, но скандал, о котором стыдливо помалкивают, иногда куда опаснее для всех. Вот как я вижу сегодняшнюю ситуацию, Боря. Но я тебе ничего не навязываю. Пока риск для тебя невелик. Вот если бы передача уже вышла в эфир, а наверху было бы сочтено правильным вступиться за Ремезова – тут дело бы запахло жареным. А так – ты пока всего-навсего предлагаешь этот сюжет, ну, ошибся, ну, недодумал, тебя поправили, в крайнем случае пожурили, не более. Может быть, я не прав, ты можешь не прислушиваться к моим советам, я не обижусь. Но уж будь любезен – свое решение принимай сам, на свой страх и риск. И не торопись, обмозгуй со всех сторон. Сегодня пятница, завтра и послезавтра выходные, в понедельник я улетаю в командировку в Тбилиси, все текущие дела, в том числе и твою заявку, я оставляю на усмотрение Гребенщикова, с ним тебе и придется в случае чего иметь дело. Заявку я ему передам безо всяких комментариев. Можешь опять сказать, что я умываю руки. Но я тебе обрисовал все как на духу. А решать тебе самому. Вот так, Боря. – И без всякого перехода, будто они и не говорили ни о чем другом, кроме тенниса, заключил: – Жаль, что нам не пришлось сегодня поиграть. Сто лет не брал ракетку в руки! Нельзя себе давать в этом смысле потачки, Боря, нельзя терять форму! Не такие уж мы с тобой божьи одуванчики, чтобы ставить на себе крест. Я твердо решил играть не реже двух раз в неделю как минимум. Так что у нас с тобой все еще впереди, Боря, держи хвост морковкой!

Иннокентьев понял, что разговор о деле Помазнев считает оконченным и возвращаться к нему бесполезно. Все, что он считал нужным сказать, сказано, теперь все бремя решения на его, Иннокентьева, собственной совести. Хотя совет Помазнев дал ему дельный и мудрый – позорное отступление хуже славного поражения. Он действительно умница, Помазнев, свояченица его права. Он знает, что говорит, не зря же вот уже два десятилетия шагает все выше и выше по жизненной лестнице. Не цель оправдывает средства, а степень риска, который ты добровольно взял на себя, – цель. Стало быть, и нечего мучиться неопределенностью.

Вернулась Рита Земцова, села в машину.

– Там еще не скоро кончат, – сказала она и включила «дворники», они мигом очистили стекло от дождевых потоков, и мир снаружи вновь обрел четкость и устойчивость. – Да и неинтересно играют мальчишки. Я не слишком рано вернулась?

– В самый раз, – ответил бодро Помазнев, – тема исчерпана. Смотаемся поужинать куда-нибудь?

– Четверть одиннадцатого, уже никуда не пустят, – отозвалась она, – не в Рио-де-Жанейро. Я бы вас обоих повезла к себе, да у меня, как на грех, в холодильнике хоть шаром покати. Придется отложить до другого раза. Но считайте, что я вас пригласила. Борис Андреевич, приезжайте с Димой, правда, я вам буду рада.