Текст книги "Антракт. Поминки. Жизнеописание. Шатало"

Автор книги: Юлиу Эдлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

Но ничего этого он ей не сказал – слова тут ничего не могли ни объяснить, ни искупить, да и не нужны ей были его слова, ей просто нужна была совсем другая, чем он мог ей дать, любовь.

– Ты не меня, бедненький, стесняешься, – продолжала Эля без обиды, а так, как обсуждают что-нибудь занятное, но не больно тебя лично касающееся, – ты себя самого, когда рядом со мной, стесняешься – как бы кто чего про тебя не подумал. Вроде бы со мною ты как в драных носках или еще как-нибудь. И вообще все вы…

«Кто это – „вы“?» – хотел было он ее прервать, с него было достаточно и того, что он уже от нее услышал.

– …все вы, – не услышала она его, – больше всего боитесь, что о вас подумают не так, как вы сами о себе думаете. Или хуже, чем про кого-нибудь другого. А какая разница, как о тебе подумают, если ты сам знаешь, что на самом-то деле все не так?.. – Она помолчала, потом с искренним огорчением добавила: – Я-то раньше, ну, в самом начале, как с тобой познакомилась, думала: если человек и вправду культурный, ученый, он что-то такое самое главное знает, что стоит ему мне про это сказать – и все станет ясно как на ладошке и ничего уже не будет страшно… А вы, оказывается, и сами-то всего боитесь – как на вас посмотрят, что скажут, и только и делаете что коситесь – вдруг кто-то не так поглядел. А если со стороны… Вот ты говоришь: торгаши, жулье, мещане всякие… а со стороны-то тебя от них не сразу отличишь – в том же «адидасе» ходишь, так же на всех с насмешечкой поглядываешь, и по одежке встречаешь, и в кабаке обожаешь посидеть, только в своем, куда других не пускают, чтоб и тут отличиться… Да не о тебе же я лично! – отмахнулась она от него, когда он хотел ее опять перебить, – Я – вообще.

– Не говори ерунды! – вспылил он не на шутку, но тут же почувствовал, что в этой ее ерунде, в этой чуши, которую она несет, есть что-то такое, чего бы ему лучше о себе не знать, – От тебя рехнуться можно!..

Дня через два, проснувшись поутру от тугого стука мячей о ракетку и позавидовав играющим, он услышал из-за спины ее сонный голос:

– Что же ты про теннис свой забыл? Говорил – теннис, теннис, полчемодана – твое шмотье, а сам позабыл. Сходил бы поиграл, вон как они внизу резвятся.

– А ты? – спросил он неуверенно.

– А я еще покемарю, потом сама поем в кафе, только бабки мне оставь, на пляже встретимся. Тебе же хочется.

Он наскоро побрился, оделся во все теннисное, схватил ракетку, по пути забежал в кафетерий, выпил, обжигаясь, чашку двойного кофе из «экспресса», проглотил, не прожевывая, бутерброд и сбежал по асфальтовой крутой дорожке вниз, к корту.

Там уже сражалась, и, судя по обильному поту на лицах, спозаранку, четверка игроков.

Войдя на корт, он поздоровался и, присев на скамейку, стал наблюдать за игрой. Играли они сильно, и Иннокентьев подумал, как бы ему, не бравшему вот уже месяца три кряду ракетку в руки, не ударить в грязь лицом.

Небо было затянуто неплотными, легкими облачками, потом они наверняка разойдутся и выглянет солнце, но пока не печет, с моря дует прохладный сухой ветерок, еще часика два погода будет в самый раз.

Минут через десять на корт вошла молодая, явно спортивная девица. Иннокентьев сразу отметил ее длинные, чуть, пожалуй, полноватые ноги и уверенный разворот плеч. На ней было голубое теннисное платье, едва скрывавшее округлые, успевшие уже чуть загореть бедра, в руках чехол с двумя ракетками и желтая коробка с мячами, через плечо висело пестрое махровое полотенце. Густые и длинные, по плечи, волосы, русые с сильным медным, почти рыжим отливом. Несмотря на раннее утро, от нее уже пахло духами. Поскольку она пришла налегке, без спортивной сумки, Иннокентьев решил, что она живет тут же, в гостинице.

Она поздоровалась с играющими, они, не прерывая игры, хором ей ответили, подошла к скамейке, на которой дожидался своей очереди Иннокентьев, и безо всякого удивления в голосе, словно бы заранее знала, что он окажется здесь, и рассчитывала на эту встречу, поздоровалась с ним:

– Доброе утро, Борис Андреевич. Что это вас до сих пор не было видно на корте?

Он привстал и пожал протянутую ему руку, удивленно посмотрел ей в лицо и не узнал. По тому, как она по-приятельски запросто с ним поздоровалась, наверняка он с ней хорошо знаком, по той же Петровке или по Лужникам, но вспомнить, кто она и где он с ней встречался, Иннокентьев не мог. А спрашивать об этом было неловко, и ему не оставалось ничего другого, как сделать вид, что тоже узнал ее.

– Акклиматизируюсь, я только два дня как приехал. А вот сегодня решил, что пора. – И, все еще тщетно пытаясь вспомнить, кто бы она могла быть и, главное, как ее зовут, осторожно спросил: – А вы тоже здесь остановились, в «Камелии»?

– И даже на одном с вами этаже, – улыбнулась она, присаживаясь рядом с ним на скамейку и вытягивая свои стройные ноги, словно бы приглашая его полюбоваться ими, – Но вы упорно не желаете меня замечать, я даже подумала, не обидеться ли мне. Но потом решила, что еще успею это сделать, мы бы ведь все равно рано или поздно встретились на корте.

Он промямлил что-то насчет своей злополучной зрительной памяти, насчет того, что приехал из Москвы таким выпотрошенным, что вообще ничего вокруг себя не видит и не замечает, но она слушала его безразлично, видно не очень-то огорчаясь, что он ее не узнал. От этого Иннокентьеву стало еще более неловко, он мучительно старался выскрести из памяти хоть какую-нибудь подсказку – кто она и где он мог ее видеть.

До конца сета они лишь изредка обменивались короткими репликами по поводу событий на корте.

Проигравшие уступили им место, она достала из чехла ракетку и направилась на площадку, на ходу бросив ему без укора:

– Вы просто начисто меня забыли, Борис Андреевич, а ведь нас знакомил не кто иной, как ваш шеф, Дима Помазнев. Это было в ЦСКА, еще шел проливной дождь. Я вам напомню – я прихожусь Диме свояченицей, сестра его жены. И чтобы вы не мучились, вспоминая, как меня зовут, тем более что нам сейчас играть в паре, – Рита Земцова, уж это-то, надеюсь, вам удастся запомнить.

Не дожидаясь его извинений, Рита вышла на площадку, и уже по первым ее ударам, по тому, как спокойно и ритмично, безо всякой торопливости она принимала мячи и по-мужски сильно отвечала на удары партнеров, Иннокентьев понял, что она наверняка играет в теннис с самого детства и учителя у нее были хорошие.

За всю партию – а сет сложился трудный, счет все время был равный, и только под самый конец противникам Удалось вырваться вперед на два гейма, играли больше часа, – Иннокентьев и Земцова не обменялись ни единым словом, кроме неизбежных «играю!», «уйди назад!», «выхожу к сетке!», понимая друг друга и без слов, словно бы не в первый раз играли в паре.

Закончив игру, партнеры, пожав им на прощание руки, торопливо ушли – у них была назначена еще одна встреча где-то в другом месте. Иннокентьев и Рита, уступив место новой паре, разгоряченные, потные и не чуя под собой ног от усталости, присели на скамейку.

Сидели, приходя в себя, курили, перекидываясь замечаниями об игре, всякими курортными пустяками – долго ли продержится такая славная погода, успеет ли прогреться до их отъезда море, чтоб можно было хоть разок поплавать всласть, куда деваться вечерами. Иннокентьев все еще испытывал неловкость за то, что не узнал ее, и, хоть понимал, что инцидент давно исчерпан, не удержался:

– Как это я мог вас не узнать…

– У меня, наверное, неприметная внешность, – улыбнулась она легко.

Потому ли, что по ее усталому, обострившемуся от долгой игры лицу обильно тек пот и она, забыв о полотенце, утирала его тыльной стороной ладони, но сейчас она показалась Иннокентьеву совсем иной, чем в первую их встречу. Тогда она была типичной московской светской дамой, неотличимо похожей на всех московских дам ее круга. «Потому-то я ее сейчас и не узнал, – утешил себя Иннокентьев, – в Москве они все друг на дружку похожи, как деревянные матрешки».

– Да и девушка я скромная, не лезу на глаза, – продолжала Рита, со вкусом затягиваясь сигаретой. – Я-то вас сразу узнала, как вы приехали, я как раз спустилась в вестибюль, когда вы оформлялись у администратора.

Значит, она и Элю видела, опасливо мелькнуло в уме у Иннокентьева. Он тут же устыдился, обругал себя: что за чушь, почему это он должен испытывать неловкость за Элю, да еще перед какой-то светской дамочкой, которая наверняка тоже не теряет тут времени даром, смешно даже подумать!..

Но об Эле Рита ничего не сказала, то ли не увидела ее тогда, то ли ей хватило такта промолчать.

– Теперь самое время в море окунуться, – заключила она и бросила не глядя докуренную сигарету через плечо за ограждающую корт металлическую сетку.

– Холодно, градусов шестнадцать, – возразил он.

– Где наша не пропадала! В Прибалтике это считается полной роскошью. Рискну, пожалуй.

– Что ж, – неожиданно для самого себя решился и он, – составить вам компанию, что ли? Быть в Сочи и не искупаться…

– Вас наверняка уже ждут на пляже, – спокойно сказала она, застегивая «молнию» на чехле с ракетками и вставая со скамейки. – Спасибо за игру. Завтра вы придете? После обеда тут тьма народу, я предпочитаю играть по утрам.

– Непременно, – Он вдруг неизвестно за что обиделся на нее и сказал это суше, чем хотелось, – По-моему, у нас с вами сегодня неплохо получалось, хоть я и не играл ни разу за всю зиму. А вы в форме, можно только позавидовать.

– Завидовать одинокой и не такой уж молодой женщине… – без улыбки усмехнулась она. – Не знаю, Борис Андреевич, не знаю… До завтра.

И ушла, а он почему-то запретил себе глядеть ей вслед, на ее округлые, крепкие, покрытые первым загаром ноги и на копну почти рыжих волос, рассыпавшихся по чуть широковатым, по-мужски развернутым плечам.

Он вернулся к себе в номер – Эли уже не было, ушла на пляж, – принял душ и долго сидел на балконе, потягивал прямо из бутылки пиво, курил, глядя на гладкое, без единой морщинки море, на белые треугольники яхт, на стадион с пестрыми фигурками бегунов на красной гаревой дорожке. Па корте опять играли. Рита права – после полудня там не протолкаться, играть надо ранним утром.

Взяв плавки и полотенце, он спустился на пляж. Эля была на обычном их месте, сидела на лежаке, по привычке согнув колени и обхватив их руками. Иннокентьев еще издали увидел, что кожа ее на плечах и спине стала угрожающе красной. Еще обгорит, подумал он, надо сказать, чтоб шла домой. Вокруг нее сидели тесной стайкой те самые девицы, которых Иннокентьев на дух не принимал и с которыми не велел Эле якшаться. Она им что-то увлеченно рассказывала, по-видимому очень смешное, они громко смеялись своими южно-российскими высокими голосами, и сейчас Элю, подумалось Иннокентьеву, было не отличить от них. «А ведь знает, сто раз ей говорил, просил держаться от них подальше! Впрочем, – зло и гадко подумалось ему, – сложись чуть иначе обстоятельства, она бы и сама могла оказаться одной из них, сама мне рассказывала о своих баскетболистах или о ком там еще…»

Он уже пожалел, что спустился на пляж, и хотел было пройти прямо к морю, но Эля его окликнула:

– Борис Андреевич, наконец-то! А мы вас ждем. Идите к нам! Девочки, подвиньтесь.

Она назвала его по имени и отчеству и на «вы», значит, растравлял он себя и чувствовал при этом какое-то злое удовольствие от собственного раздражения, она стесняется их отношений, не хочет, чтобы о них догадались даже эти дешевочки, телки эти, даже от них она скрывает, что ее хахаль – вот этот седенький и, за версту видать, осточертевший ей карась или как там у них это называется…

– Я пойду окунусь, – резко бросил он на ходу и спустился по крутому металлическому трапу вниз, к воде.

Эля что-то сказала ему вслед, но он не услышал ее, бросил на крупную, обкатанную морем гальку полотенце, стал раздеваться. Входить в море совершенно не тянуло, но он упрямо, будто мстя кому-то, даже не попробовав воду ногой, шагнул в нее, холод разом обжег ступни и щиколотки, ну и плевать, тем лучше, может, хоть это охладит расходившиеся нервы. Он вошел поглубже, присел на корточки, ледяная вода сжала тесным ободом грудь так, что дыхание перехватило, но и это его не остановило – он поплыл, но, сделав несколько гребков, тут же весь закоченел, испугался, что сведет ноги, и повернул обратно, кляня себя за идиотское молодечество.

Выбравшись на берег, он долго растирал полотенцем занемевшее тело, его била дрожь, стекающие с волос на плечи капли казались совершенно ледяными. Растеревшись докрасна, он лег навзничь на успевшую прогреться гальку и подставил тело солнцу. Но оно не грело, лишь слепило глаза, лежать на гальке было жестко.

Сейчас он почти ненавидел Элю. Что ж, убеждал он себя, он ведь всегда знал, что рано или поздно это случится, и почему бы не сегодня?! – все, что их связывает, так противоестественно, есть ли что-нибудь на свете менее надежное, чем эти их отношения, чем вот такая, с позволения сказать, любовь, да и любовь ли это, а не жалкая ли попытка спрятаться неизвестно от чего?.. И не знал ли он, не догадывался ли с самого начала, что так оно и будет по той простой причине, что иначе не может быть… И хотя он прекрасно отдавал себе отчет, что вся эта неизбежность коренится в нем одном, Эля тут ни при чем, а злился на нее, на Элю, и уже сейчас, когда ничего еще, казалось бы, не произошло, ее же винил в том, что еще только случится.

Дрожа всем телом и клацая зубами от холода, он думал – чем скорее, тем лучше. Чему быть, того не миновать. С глаз долой, из сердца вон. Сколько, оказывается, в кладезе народной мудрости успокоительных, на все случаи жизни, простеньких истин, единственный смысл которых в том, что они освобождают тебя от всякой ответственности, от необходимости действовать или хотя бы сопротивляться.

Солнце совершенно не согревало, озноб не отпускал, не заболеть бы еще, чего доброго, только этого не хватало, может, все-то эти его докучные мысли просто-напросто оттого, вяло пришло на ум Иннокентьеву, что не надо было ему лезть в эту чертову воду, все Земцова, будь она неладна!..

Было слышно, как наверху, на бетонной галерее над пляжем, заливисто смеются девицы, и громче других низким, грудным смехом – Эля.

К вечеру он и в самом деле заболел, температура подскочила до тридцати восьми и пяти, заложило нос и уши, каждое слово отдавалось в голове вязким, как сквозь вату, гулом, и свой собственный голос он тоже слышал как бы вчуже.

Эля поехала в город за лекарствами, аптеки поблизости не оказалось, раньше чем через час, а то и два ей было не вернуться. Иннокентьев остался один в гостиничном номере, сразу показавшемся ему голым, чужим. К тому же Эля оставила открытой дверь на балкон, оттуда тянуло вечерней сыростью, а встать и закрыть ее у Иннокентьева не было сил.

Телефон стоял на столике рядом с кроватью, он набрал междугородную и заказал Москву. Телефонистка предупредила, что разговор дадут в лучшем случае не раньше чем через два часа, линия перегружена. Иннокентьев обреченно откинулся на слишком низкую подушку, смотрел сквозь отворенную балконную дверь, как густеет синь неба, в ней давно, засветло еще, проклюнулся несмелой закорючкой молоденький месяц. Иннокентьеву было его жаль, таким он выглядел бесприютным и затерянным в сине-белесой пустыне, ни дать ни взять ничейный подкидыш, но вот кто-то будто проколол булавкой с той, обратной стороны темнеющее прямо на глазах синее полотнище, дырочки засветились дрожащим желто-молочным мерцанием, от них, если чуть прищурить глаза, разбегались во все стороны ломкие остренькие лучики. Темнело все стремительнее, словно ночь куда-то страшно торопилась, и стал слышнее накат прибоя.

Если бы не сырой сквозняк с балкона, Иннокентьев, укутанный в собственный душный жар, как в толстое ватное одеяло, задремал бы, его так и клонило в сон, но ветер холодил лицо и не давал уснуть. Он казался самому себе таким же покинутым и никому не нужным, как и этот хлипкий, болезненно бледный месяц в небе. Кроме этой приятной, баюкающей жалости к самому себе, в голове не было ни единой мысли, так – какие-то беглые, ускользающие обрывки, вялая и утомительная сумятица.

Иннокентьев вспомнил, что назначил Земцовой на завтра встречу на корте, а прийти не сможет. Он ухватился за эту мысль, она худо-бедно, а хоть как-то связывала его с реальностью, набрал телефон администратора и справился, в какой комнате поселилась приехавшая из Москвы Маргарита Аркадьевна Земцова и как позвонить ей. Ему ответили, и он тут же позвонил Рите, но. ее телефон был занят. Это почему-то ужасно огорчило Иннокентьева, словно бы от этого звонка зависело что-то очень для него важное и неотложное, и стал каждые две минуты настойчиво набирать ее номер. Но подняла она трубку не скоро, видимо, подумал он с обидой и злорадством, не один он ей названивает, он был прав – она наверняка времени даром не теряет…

– Да?.. – спокойно спросила на том конце провода Рита, и Иннокентьев вдруг растерялся, не зная, что сказать.

– Я прошу извинить меня за поздний звонок… – неуверенно начал он и подумал, что надо прежде назвать себя, не узнает же она его по голосу, они в первый раз говорят по телефону.

Но не успел, она его сразу признала:

– Какой же поздний, Борис Андреевич! У нас в Москве в это время жизнь только начинается. – И не только узнала, но и расслышала, что он хрипит. – Что у вас с голосом? Не заболели ли?

– По вашей милости, кстати говоря, – он почему-то против воли избрал с ней тон дружески-иронический, предполагающий в ответ такую же запанибратскую насмешливость, – я пошел по вашим стопам и тоже искупался в море, но, как говорится, что позволено Юпитеру…

– У меня есть французский аспирин, – не дослушала она его, – и мед, его надо с горячим чаем. Я сейчас принесу, вы в каком номере?

– Не надо, спасибо! – поторопился он, не хватало только, чтобы Рита и Эля встретились сейчас у одра умирающего, ничего нелепее нельзя было себе и представить! – Мне сейчас все принесут, да и чепуха какая-то – простыл, ничего страшного. Я к тому, что завтра, увы, едва ли я буду иметь удовольствие… – Даже сквозь жар он почувствовал витиеватость, с которой изъяснялся, и разозлился на себя. – Надеюсь, через день-другой мы с вами все же скрестим шпаги…

– Красиво говорите, – опять перебила его Земцова, – но сипите в трубку так, что вас едва слышно. Да и наверняка температура, я знаю эти весенние простуды. Не беспокойтесь, я не набиваюсь в сестры милосердия, я для этого не гожусь, да и за вами есть кому ухаживать. Но я все-таки забегу, занесу аспирин, просто не хочется терять такого хорошего партнера, а через пять дней мне уже уезжать. Так что тут чистейший эгоизм с моей стороны, не более.

И не стала ждать его возражений, положила трубку.

Он и не заметил, как провалился в горячечную, душную дрему, и не услышал стука в дверь. Но тут же проснулся, когда с балкона ворвался со сквозняком холодный воздух. На пороге стояла Рита Земцова.

– Какой у вас тут мороз, разве можно?! – Решительно вошла в комнату, направилась прямо к балкону, плотно прикрыла дверь и задернула штору.

Он хотел было встать с постели, на которой лежал не раздеваясь, в брюках и свитере, но она ему не позволила.

– Лежите! И не пытайтесь изображать гостеприимного хозяина, я не с визитом пришла. Да от вас пышет, как от печки! Где у вас стакан? – Взяла со столика стакан, направилась в ванную, – И уж пожалуйста, разденьтесь и лягте под одеяло, нечего разводить микробов, так вы всю гостиницу перезаразите. Я подожду в ванной, а вы раздевайтесь и укладывайтесь. – Все это она говорила напористо и деловито, так разговаривают с больными мужьями верные, преданные жены, подумал про себя Иннокентьев, да она наверняка именно верная, преданная жена. Если, разумеется, у нее есть муж. Впрочем, совсем не обязательно, просто бывают женщины, у которых это в крови, замужем они или нет.

Рита ушла в ванную, он покорно поднялся, снял с постели смятое покрывало и стал, преодолевая слабость, раздеваться. За этим занятием его и застала вернувшаяся из города Эля.

– Правильно, – сказала она с порога, – я ехала и думала, догадаешься ты сам лечь в постель или нет. Аптеки все уже закрыты, таксист надоумил заехать в больницу, я выпросила у них лекарства. Восемь рублей на счетчике набило, полный отпад!

Он лег под одеяло, простыня и подушка показались такими холодными, что его всего передернуло. Странно, но его сейчас совсем не заботило, как отнесется Эля к появлению Земцовой. Согреться бы, унять озноб и уснуть – все остальное не имело сейчас никакого значения.

Из ванной вернулась в комнату Рита и тем же спокойным, деловитым голосом, безо всякого смущения или неловкости объяснила Эле:

– Здравствуйте. Я тут Борису Андреевичу лекарства принесла. Я живу рядом, и вообще мы с ним сто лет знакомы. Меня зовут Рита. Так что не удивляйтесь.

– Я и не удивляюсь, – и на самом деле не удивилась Эля, – нормально. Тем более я вас видела, я с балкона смотрела, как вы утром в теннис играли. Я-то никогда и не пробовала, даже завидно было, как у вас получается. Ничего, может, когда-нибудь научусь, еще не вечер. Я тоже лекарства достала, так что Боре мы теперь вдвоем умереть не дадим, верно?

Боре, отметил про себя Иннокентьев, не Борису Андреевичу, а – Боре… она так просто не сдается, голыми руками ее не взять…

– Вы – Эля, я вас тоже видела, и в гостинице и на пляже.

Откуда они все друг о дружке знают?.. – вяло поразился Иннокентьев. Он слышал их голоса будто из-за стены, и ему казалось, что к нему этот их далекий разговор никакого отношения не имеет.

Резкий, долгий звонок междугородной отдался в голове оглушительным гулом, Иннокентьев выпростал из-под одеяла слабую, словно чужую руку, сделал ею знак то ли Эле, то ли Рите, прохрипел, с трудом проталкивая сквозь глотку тоже словно бы не свой голос:

– Не надо, я не могу… Пусть перенесут на завтра, утром…

Эля взяла трубку, попросила междугородную перенести разговор на завтра, отключила телефон.

– Вдруг опять позвонят. Хотя некому. Я попрошу у горничной чай, и еще горчичники надо поставить, врач посоветовал.

Пока она ходила за чаем, Рита подошла к постели, протянула Иннокентьеву стакан с водой и таблетки.

– Примите сразу две, ударную дозу, я всегда так делаю. А завтра по одной три раза, и через день вы будете на корте, ручаюсь.

Он приподнял голову, Рита поддерживала ее рукой, проглотил таблетки и запил их тепловатой, с сильным привкусом щелочи водой. Затылком он ощущал, какая у Риты сильная, надежная рука, и снова, как утром, услышал нежный, чуть пряный запах ее духов. Потом уронил голову на подушку и разом отключился ото всего, что делалось вокруг.

Вернулась Эля, они с Ритой поили его обжигающим горло терпким, вяжущим чаем, кормили с ложечки медом, но и это происходило будто не с ним, а с кем-то другим, и не сейчас, а когда-то давным-давно, в детстве, он узнал кончиком языка истончившуюся по краешку старинную, еще прабабкину, серебряную ложечку, затылком – мамину теплую, нежную ладонь, поддерживающую ему голову, и нёбом – крупные, хрусткие зерна сотового меда, но это было с ним так давно и так далеко, что к нему нынешнему это не могло иметь ни малейшего отношения.

И тоже, как в детстве, жгли упорным, нарастающим пылом горчичники на груди и щекотали нежные, детские его пятки шершавые шерстяные носки.

Наутро, проснувшись на влажной от ночной испарины простыне, он не мог, как ни старался, припомнить ничего из того, что было с ним накануне, да и не успел: громко и настойчиво зазвонил на столике рядом с кроватью телефон, видимо, Эля ночью опять его включила.

Он посмотрел, не поднимая головы с подушки, направо – Эля спала на соседней кровати, звонок не разбудил ее.

Он приподнялся на локте, голова муторно кружилась, и протянутая за трубкой рука была слабой и неверной.

– Москву заказывали?

И тут же мембрана задребезжала, зарычала утробным голосом Ружина:

– Ты что, мерзавец, не мог позвонить попозже?! У меня самый сон под утро, всю ночь работал, на рассвете только уснул, а тут ты, тунеядец пляжный!..

Очередная брехня Глеба – он не то что по ночам, он и днем-то давно не занимался делом. Да и рассерженным он сейчас прикидывался – для него нет большего счастья, чем потрепаться по телефону все равно с кем, о чем и в какое время суток. А за его напускным гневом была просто радость, что Иннокентьев наконец-то позвонил.

– У нас тут дождь льет без передыха, мерзнем, того гляди плесенью обрастем с ног до головы, а он там лежит себе на солнышке, загорает, жрет шашлык, так ему и этого мало, он еще, видите ли, звонит посреди ночи!

За окном стояло уже позднее утро, если бы не болезнь, Иннокентьев давно был бы на корте или на пляже, да и Ружину в Москве, несмотря на его ночной, совиный, как он сам его называл, образ жизни, давно уже была пора продрать глаза.

– И звонит-то только для того, чтобы растравить душу, какая у него там шикарная житуха!..

– Уймись, – вяло сказал Иннокентьев в трубку, преодолевая желание вновь спрятаться в спасительный сон, – в конце концов, это я заказал разговор и плачу за него. И потом, никакого пляжа, я простудился, еле жив, температура за сорок, – приврал он в свою очередь, – не до трепа с тобой. Ты лучше коротко и ясно: какие новости? У тебя-то никаких изменений, конечно, разве что проигрался в дым. Только покороче, у меня голова не того…

Но Ружин и не услышал ничего насчет болезни Бориса, он среагировал на его вопрос, как бык на красный лоскут, заорал в трубку так, что мембрана опять испуганно задребезжала у уха Иннокентьева:

– А тебе-то что? Что тебе-то теперь?! Ты же успел умыть руки! Все кончено. Никак по-другому и не могло быть!

– Ты можешь членораздельно? – У Иннокентьева екнуло сердце, и он почувствовал, как рука, державшая телефонную трубку, стала влажной и скользкой. – Что кончено? Что такое приключилось?..

– То, чего и следовало ожидать! Все вы на поверку оказались хиляками! Все ваше ничтожное поколение! – Ружин, естественно, принадлежал к тому же поколению, но и он сам и все вокруг давно об этом позабыли – со своей седой бородищей, нездоровой тучностью и едкой, разрушительной мудростью он казался старше их всех, и они привыкли относиться к нему как к умудренному знанием и опытом патриарху. – Случилось то, что твой Дыбасов наделал в штаны, вот что! А уж о Митине и говорить нечего!

От его густого рыка, казалось, накаляется и вот-вот расплавится телефонная трубка, а голова Иннокентьева набухает, как нарыв, пульсирующей в висках болью.

– Что ты имеешь в виду? Что наделал Дыбасов?

– Он просто подал заявление и ушел из театра! А Ремезову только этого и надо, чихал он и на Дыбасова, и на Митина с его пьесой, и на все на свете. Теперь у Дыбасова и Митина только и осталось что один терновый венец на двоих. Один ты, как всегда, в полном порядке. Умыл руки и – чистенький. Кстати, в сочинских кабаках принимают к оплате твои тридцать сребреников?..

Иннокентьев протянул к столику руку с трубкой и не глядя опустил ее на рычаг, но промахнулся, трубка упала на пол, и из нее еще некоторое время слышались нечленораздельные на расстоянии рычание и проклятия Ружина, потом – только меленькие, растерянные гудочки отбоя.

И еще – скучный, ровный шорох дождя за занавешенным шторой окном, видно, он не сейчас начался, лил уже давно, с ночи.

Откинувшись на подушку, он встретился взглядом с глазами Эли – она приподнялась на локте и смотрела на него испуганно, спросила одним духом:

– Что с Ромой?

Он не услышал ее – ничего он сейчас не слышал, кроме нудного шороха дождя за окном да немолчных гудочков отбоя из упавшей на пол телефонной трубки, но сил нагнуться и поднять ее не было, да и какая теперь разница?..

– Что с Ромой? – повторила Эля еще настойчивее.

Он и на этот раз не сразу понял – какой еще Рома?..

Эля рывком села на кровати, мгновение неотрывно

смотрела на Иннокентьева, потом встала и как была босиком подошла к окну, откинула штору, распахнула дверь на балкон. Иннокентьев увидел за ним низкое, в неряшливых клочьях облаков, серое небо. Эля прошлепала босыми пятками обратно, подняла с пола трубку и положила ее на рычаг, гудочки сразу смолкли, и с головы Иннокентьева будто разом упал, лопнув, тесный железный обруч. Присела на его кровать и опять молча и требовательно уставилась на него.

Он спросил ее осипшим голосом:

– Какой Рома?..

Она не отвела глаза, но и не ответила, ушла в ванвую, вернулась оттуда в халате, словно бы, подумалось ему мельком, теперь уже было нельзя, чтобы он смотрел на нее нагую.

Какие еще тридцать сребреников? о чем это Глеб говорил?.. – так же мельком, по касательной вспомнил он.

Эля не сводила с него ставших разом густо-синими глаз.

– Все?..

– Что – все?.. – ушел он от ответа. – Ты что, Глеба не знаешь? У него всегда все подлецы и подонки, один он святее святого…

– Что стряслось все-таки? – не отпускала она его и сама себе ответила: – С Ромой, да? Выгнали его из театра, так?..

– Я-то тут при чем?! – слабо вскинулся Иннокентьев. – Чего вы все от меня хотите? Как будто я его предал!

– Предал, Боренька, именно что предал, – сказала она скорее с жалостью, чем с упреком. И выпела свое вечное: – Норма-ально…

– Что тут нормального?! – Но голос его не слушался, да и не было в нем сейчас ни гнева, ни обиды – одна пустота и желание остаться одному, укрыться с головой одеялом, ни о чем не думать. – При чем я-то?!

– А при том, Боренька, – настояла она. – При том, что как тебе Глеб сказал, что – все, что конец, хана, тебе сразу и полегчало, это я и по твоему лицу угадала. Сразу легко стало, камень с души сняли – твое дело сторона, всего и делов-то. Кто тебя лучше моего знает?.. Как же не предал, если им всем плохо, одному тебе легко, один ты – весь в белом, как в том анекдоте, знаешь?.. – И вдруг с надеждой опять подняла на него глаза. – А глядишь, еще можно что-нибудь придумать, а?.. Глядишь, не поздно еще, верно? Ведь чего не бывает…

Он хотел было отвернуться к стене, но она наклонилась к нему, положила на лоб еще теплую со сна ладонь, прислушалась.

– Вроде нет температуры. Аспирин-то импортный был, может, подействовал. – И совершенно неожиданно, наверняка неожиданно и для самой себя, приняла за него решение, и он понял, что ему не отвертеться. – Тебе в Москву надо, прямо сегодня. Напою тебя чаем с медом и поеду обменяю билеты. Хочешь не хочешь, а надо.

– Зачем? – преодолевая слабость, спросил он, заранее зная, что на этот вопрос ответа у нее нет и быть не может, потому что для нее самый этот вопрос бессмыслен и непонятен, и что он полетит с нею, хотя знает, что ничего уже нельзя исправить. И что в их отношениях – его и Эли – тоже уже ничего не исправишь.