Текст книги "Лицом к лицу"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

– Красивый замок, – сказал я соседу. – Не правда ли?

"Джинсовый" крестьянин отхлебнул из своей пенной кружки и, посмотрев на меня без всякого интереса, пожат плечами.

Я пробормотал что-то по поводу неустойчивой погоды.

Сосед ответил на таком баварском сленге, что я вообще ничего не смог разобрать и лишь покачал головою.

Потом сосед достал пачку французских сигарет "жиган" – черных, крепких, ими бы травить неугодных, – пыхнул мне в лицо синим дымом, ухмыльнулся и задал вопрос на еще более чудовищном сленге, понять который мне, естественно, не было дано.

– Да, – ответил я неопределенно. – Очень интересно...

Сосед пыхнул в меня еще раз, поднялся и сказал на прекрасном, внятном "хохдойч" [истинный, литературный немецкий язык] так, как говорят с иностранцами, только-только учащимися языку:

– Я спросил, откуда вы, – всего-навсего...

Он положил на стол монету, кивнул бармену, стоявшему за стойкой, и вышел, шаркая своими роскошными, желтыми, короткими резиновыми мокроступами.

Бармен поднял на меня глаза:

– Вы откуда?

– Из Бонна.

– А по национальности?

– Говорите по-английски? – спросил я.

– Немного, – ответил бармен, – иначе нельзя, я имею бизнес с американскими военными, которые здесь стоят, шустрые ребята. У вас нет ничего табачного? Или, может, виски, провезенное без налога?

– Я захвачу в следующий раз пару бутылок – в подарок.

– Значит, вы не американец, – убежденно заметил бармен. – Или вам что-то надо от меня.

– Ровным счетом ничего. Меня просто-напросто интересует замок Кольмберг.

Бармен усмехнулся.

– Замок как замок... Хозяин небось интересует...

– Вы имеете в виду Унбехавена?

– А вы?

– Фореджа...

– Довольно давно старик здесь и вправду числился...

– То есть?

– Знаете, – сказал бармен, – вы со мной об этом бросьте... Я тут живу, и моим детям жить здесь... Не надо меня затягивать в это дело, оно и так муторное... Ясно?

– Ничего не ясно, – ответил я, поднялся и, по примеру моего соседа, оставил на столе монету.

Бармен каким-то особым, х о з я й с к и м зрением увидел, сколько я ему оставил, и прокричал – иным уже тоном:

– Большое спасибо!

"Воспитанные мужики, – подумал я, садясь в машину, – и компьютерные: эк стремительно просчитал, что я ему п о л о ж и л на чай не пять пфеннигов, как мой сосед, а двадцать! Ай да хозяин!"

...Я медленно вел машину по старой гравийной дороге, и замок Кольмберг из маленького, игрушечного делался большим, затаенным, зловещим.

...Подъем стал еще более крутым; резкий поворот; место для парковки машин; я запер "форд", взял аппарат "поляроид" и медленно пошел вверх, к воротам замка. Тишина была окрест и теплое февральское безлюдье, только надрывались, заходились в яростном лае собаки. Возле входа во внутренний двор замка намертво укреплен указатель: "К зверям – направо". Там маленький зоосад. Ясно – здесь любят животных. В этом убеждаешься, когда входишь во двор и видишь павлинов, медленно, царственно и бесшумно расхаживающих по камням. А собаки огромные овчарки в металлических ошейниках, на металлических цепях; белая, истерическая слюна, ощеренные сахарные зубы.

...Внутри замок кажется еще более мощным, чем снаружи: огромные башни; оконца забраны коваными решетками; трехэтажные жилые помещения добротны – во всем чувствуется рука рачительного хозяина.

Я отворил дверь, очутился в маленьком баре, увешанном старинным оружием и оленьими рогами; где-то в глубине дома дзенькнул звонок, навстречу мне вышел парень, спросил:

– Добрый день, вы зарезервировали номер в нашем отеле?

– Добрый день... Номер я не резервировал... В туристском проспекте сказано, что в вашем замке помимо отеля и ресторана открыт музей восточной культуры...

– Да, но вы опоздали...

– Чудак, – услыхал я за спиною скрипучий, сильный голос, – так нельзя говорить с гостями.

Я обернулся: передо мною стоял низкорослый, крепкий человек, лет шестидесяти пяти, то ли седой, то ли выцветший, с мускулистыми руками, которые, показалось мне, жили какой-то отдельной от всего тела жизнью: продольные, очень развитые мышцы и г р а л и свою роль сами по себе; так же сами по себе двигались пальцы, очень короткие и у х в а т и с т ы е.

– Разве точность ответа – чудачество? – спросил я.

– Говорите на родном языке, – продолжал ухмыляться низкорослый, – сразу слышно, что вы не наш. А что касаемо чудачества, – он перешел на английский, то прав я, а молодому человеку учиться и учиться: нет такого понятия "нельзя"; можно все, если услуга оплачена.

– Сколько будет стоить экскурсия по музею? – спросил я.

– Сколько ты хочешь получить с господина? – спросил низкорослый.

Он резко повернулся, толкнул рукой стену, а это была не стена, а дверь на кухню, врезанная в панель, я мельком увидел двух молодых женщин, стоявших возле большой плиты в белых фартучках, мальчишку, чем-то похожего на низкорослого, одетого, так же, как и старик, в традиционный баварский костюмчик – зеленая куртка с темными лацканами, зеленые суконные гольфы, потом дверь мягко захлопнулась, и парень, как-то странно отведя глаза, сказал:

– Ну что ж, раз хозяин позволил – пойдемте.

Темными, таинственными переходами мы двинулись в ч р е в о старого замка. Шаги наши были глухи, тишина – осязаемой, гнетущей; если уж пробовать как-то по-новому передать (в кино или ТВ) смысл понятия о ж и д а н и е, то искать нужно именно в тишине старого замка, оборудованного по последнему слову техники кондиционерами, люминесцентными лампами и специальными уловителями дыма, – в случае возникновения пожара тревога будет объявлена моментально, сработают автоматы.

Мы поднялись на второй этаж; в огромном зале были представлены экспонаты искусства древнего Китая и Японии: бронза, живопись, мебель.

"Надо запросить наши музеи, – подумал я, – может быть, эта коллекция вывезена от нас. Ведь традиции востоковедения, великого ученого Лазарева, не говоря уж об Афанасии Никитине, были сугубо развиты в России, – куда ни крути, единственное государство в мире, объединяющее в себе уникальное двузначие: Евразия".

– Говорите по-английски? – спросил я парня.

– Мало. Понимать – понимаю, но говорить смущаюсь. Хотите посмотреть каждый экспонат или перейдем в другие залы, а оттуда начнем спускаться вниз?

– А как у вас обычно смотрят экскурсанты?

– Смотря какой экскурсант...

– Ну такой, например, который понимает толк во всех этих штуках, хочет что-то купить, продать или обменять...

– Так чего ж вы с господином Унбехавеном об этом не поговорили? Таких посетителей он водит лично.

– Мне показалось, что вы у господина Унбехавена за гида, – ответил я, заново в ы с ч и т ы в а я низкорослого хозяина в потертом баварском костюмчике... Вот он каков, этот Унбехавен, "скромняга мужик", столь демократично обучающий бизнесу своего молодого служащего...

– Я у него за все, – ответил парень. – Золотой человек, простой, добрый... Требовать – требует, это верно, но если вкалываешь как следует да нос не суешь в чужие дела, дисциплинирован и внешне подтянут и стрижен, не то что в о л о с а т ы е в городах, тогда лучше хозяина и быть не может, такие только в старые времена были: крутые, но справедливые, простого человека в обиду не давали...

Я хотел было спросить про "старые времена", но понял, что делать этого никак нельзя, ибо все те, кто проходит воспитание у бывших, весьма пугливы и осторожны, ибо их приучают преклоняться перед "сильной рукою", которая карает, коли ты в о л о с а т, но защищает, если покорен, если думаешь, как все, не суешься с вопросами и заученно повторяешь то, что тебе говорит старший начальник, – ибо все остальное суть ересь и гниль, пропагандируемая "врагами нации". (Я подумал о памяти: здесь живут еще многие и – самое страшное растут многие, которые хотят вытравить все воспоминания о том ужасном, что принес с собою нацизм, повторяя как заклинание: "Гитлер был личностью, идеалистом, которого обманывали соратники; всего за какой-то год он смог навести п о р я д о к в Германии, а что есть прекраснее порядка, если для этого и потребовались определенные акции против людей чуждой крови и идеи? Надо, кстати, еще доказать, что акции были неразумно жесткими, может быть, все это пропаганда врагов! Надо еще доказать, что фюрер знал обо всем, что происходило в стране, – даже на Нюрнбергском судилище русские и англо-американцы не смогли найти подписи Гитлера на приказах о ликвидациях, лагерях и повешенных! Фюрер не мог отвечать за поступки недобросовестных людей, которым враги поручили компрометировать национал-социалистское движение проявлениями жестокости, столь чуждой доктрине великого лидера нации!"

Попытка обелить Гитлера, "подправить" его портрет, "объективизировать" не что иное, как желание обелить нацизм. Не все это понимают на Западе. А это – тревожно, ибо столь угодное человеческому сердцу качество: отринуть злое, сохранить в душе доброе, может – при определенных условиях, в первую голову экономических, когда скачут цены, царствует неуверенность в завтрашнем дне, растет страх перед войною, – быть использовано теми ультраправыми, которые ищут идеал будущего в примерах прошлого, но никакие в научном исследовании возможностей дня завтрашнего; идеал их прошлого определенно однозначен – это фашизм.)

– Когда была развернута экспозиция? – спросил я гида, то и дело поглядывавшего на часы.

– Давно.

– До войны?

– А меня тогда еще и не было, – засмеялся парень. – Откуда же я могу знать?!

...Об этом знал другой человек, в Геслау, таком же маленьком городке, да и в прекрасном средневековом Ротенбурге-об-дер-Таубер тоже живут люди, которые кое-что помнят о таинственном замке Кольмберг.

А знали они и помнили то, что в старые времена именно через Кольмберг шла дорога с севера, с Балтики, на Зальцбург, а оттуда в Теплицзее, к тому озеру, где начальник СС Эрнст Кальтенбруннер в последние недели воины у т о п и л множество ящиков – громадных, водонепроницаемых, без опознавательных знаков.

– Унбехавен – нацист низкого ранга, – сказали мне в Геслау, – что-то идентичное капитану, не больше... Хотя самые страшные люди – это исполнители... Он был в окружении рейхсминистра оккупированных восточных территорий Альфреда Розенберга вместе с Адальбертом Фореджем. Именно по каналу Унбехавен – Форедж (племянничек) замок был оборудован под хранилище ценностей, вывезенных из Советского Союза.

– Что значит "канал"? – спросил я.

– Здесь масса вопросительных знаков, – ответили мне. – "Канал" – это способ общения между двумя единомышленниками... Можно только предполагать... Кое-кто считает, что сын Фореджа, Эрл, не был отправлен на фронт именно взамен за эту услугу Розенбергу... А услуга действительно весьма серьезна: кто бы мог подумать, что в замке старого дипломата оборудован тайный склад похищенных музейных ценностей?! Унбехавен был не только в курсе этой сделки, не только помог ей свершиться, – он знал что-то очень секретное о бизнесе "Розенберг Форедж". Потому-то он и смог – по прошествии лет – стать владельцем замка. Но откуда у него пятнадцать миллионов марок на реставрацию Кольмберга?! Откуда такие деньги у скромного дорожного мастера?! Может быть, все это связано с гибелью Бэра?

– Кто такой Бэр?

– Странный человек... Нацист, прибалт, работал с Розенбергом, прибыл в Кольмберг вместе с колоннами грузовиков, набитых ящиками с полотнами Рафаэля, Врубеля, Тициана, Серова, Мурильо, Поленова, Васнецова. Он, как явствует официальная версия, покончил с собою вскоре после окончания войны. Почему? Врачей в Кольмберг не вызывали, никакого вскрытия не было... А ведь Розенберг тоже был балтийским немцем... Как и Бэр... И прислал в начале сорок пятого к Фореджу именно Бэра... А когда после войны в Кольмберге появился Унбехавен, Бэр "покончил с собою". А Бэр знал очень многое – если даже не все – по поводу тех ценностей, которые прошли через Кольмберг на юг и которые хранились там...

– Их вывезли из замка до окончания войны? Мой собеседник усмехнулся:

– Окончание войны я встретил в концлагере; нас, молодых христиан, обвинили в подрывной деятельности ранней весной сорок пятого...

5

Снимаю трубку телефона, набираю цифры "118" и дожидаюсь привычного ответа: "Добрый день, справочная служба, чем я могу вам помочь?"

Говорю:

– Вы можете мне помочь, если разыщете телефон господина Эрла Фореджа, проживающего в Мюнхене, и его дяди, доктора Адальберта Фореджа, дом которого находится в Эрлангене.

– Одну минуту, пожалуйста.

(Вы можете мучить вопросами людей, сидящих на телефонах, десять, пятнадцать минут, пусть вас интересует адрес или телефон какой-нибудь бабушки в маленькой деревушке Шварцвальда – что ж, раз нужно – значит, нужно, будут искать, найдут, ни грана раздражения, это карается увольнением, а работу найти куда как трудно, а христа ради здесь не подают, помрешь с голода! Впрочем, видимо, сказывается и долгое притирание населения к НТР; справка, как нечто экономящее время, то есть самый дефицитный общественный п р о д у к т, есть ежеминутная необходимость для к а ж д о г о. Большая экономия начинается с малого – прежде всего с экономии минуты и нервов.)

– Итак, мой господин, – счастливо сообщил служащий бюро справок, – вот интересующие вас телефоны в Мюнхене и Эрлангене, записывайте, пожалуйста...

Я записал.

Форедж Эрл – 089/85.19.41. Это Мюнхен. Адальберт Форедж – 09131/41623. Работник штаба рейхсминистра Розснберга. Впоследствии профессор теологии университета в Эрлангене. Фу, как нехорошо. После грабежа русских церквей и музеев – да в теологию... Бог не любит двурушников. Как, впрочем, и земные его дети.

Звоню в Мюнхен.

– Здесь Форедж.

– Добрый вечер, господин Форедж.

– Добрый вечер.

– Вас беспокоит писатель, представляющий советскую газе...

– Советскую?! Какое вы имеете право звонить в частный дом? Кто вам позволил набирать мой номер?! Что за безобразие, в конце кон...

Я не отказал себе в удовольствии: "око за око, зуб за зуб"; началась истерика, можно бросить трубку; объясняться с такого рода контрагентами бесполезно, зряшная трата нервов и времени. Зоологизм ненависти слеп, а потому – неизлечим.

Звоню в Эрлаген.

– Господин Адачьберт Форедж умер, – ответил мне после паузы дребезжащий старческий голос, – пожалуйста, не звоните сюда больше.

6

И снова справочная служба; на сей раз прошу дать мне телефон МВД ФРГ, парламентского статс-секретаря фон Шеелера.

– О, здравствуйте, господин Семенов, – ответил помощник, – нам все рассказала директор газеты "Цайт" графиня Дёнхоф, мы в курсе. Пожалуйста, свяжитесь с господином Гаснером, это руководитель подразделения, занимающегося поиском краденых произведений культуры, а также охраной памятников старины. Его телефон очень прост – 781, всего три цифры, так называемый оперативный номер, или же второй, городской, 51.433.

Конечно же я позвонил по оперативному, интерес во всем – прежде всего!

– Добрый день, господин Семенов, я ждал вас. Приезжайте, поговорим не по телефону.

Мы уговорились о времени приезда, я положил трубку и только тогда позволил себе посмеяться: "поговорим не по телефону", да еще в устах сотрудника полиции, звучит очень забавно.

Господин Гаснер прекрасно держал себя, хотя в глазах его было недоумение, настоянное на опасливом интересе: он впервые говорил с советским визитером, я был первым в этом здании МВД ФРГ, в небольшом кабинете, беленном гладкой краской, словно в больнице. К господину Гаснеру присоединился коллега, и мы начали собеседование.

– Мы бы рады помочь господину Штайну, но вы должны понять нас, юристов, говорил господин Гаснер. – Мы требуем доказательств! Мы бессильны предпринять что-либо, пока не хватает главного недостающего звена: если согласиться с предположением Штайна, что Янтарная комната была действительно вывезена из Кенигсберга, то каков был ее путь в Геттинген?! Если мы примем на веру версию господина Штайна, что сокровище укрыто в шахте "Виттекинд", что в Фольприхаузе, то каковы номера вагонов, прибывших туда с севера?! Доказательства! Мы ждем их с нетерпением! Я, кстати, приготовил для вас информацию, которой вы вправе поделиться с господином Штайном: по новым сведениям, которые нам удалось получить, из Кенигсберга зимой сорок четвертого вышли три судна – "Гойя", "Густлоф" и "Бранденбург". Что касается первых двух, то они были потоплены, а их поисками занимались ваши польские коллеги, они интересуются судьбою польских культурных ценностей... Однако, по нашим данным, "Бранденбург" потоплен не был. Более того, это судно якобы, – господин советник МВД предостерегающе поднял палец, – я подчеркиваю, я к о б ы, приняло на борт один железнодорожный вагон в конце 1944 года в Штеттине. Опять-таки я к о б ы на судно пришло предписание доставить этот вагон в Геттинген. Может быть, эта информация послужит нитью для вашего друга из Штелле? В добрый час! Федеральное правительство лишь тогда сможет затратить деньги на поиски в затопленной шахте, когда документы будут неопровержимы, – иначе мы не умеем поступать, такие уж мы люди!

...Через два дня после того, как первая корреспонденция о Штайне и его поисках культурных ценностей была опубликована в "ЛГ", мне начали поступать письма.

Директор Института по исследованию и розыску подземных складов в Пассау господин Луи Барш предложил свои услуги: "Возьму лишь половину клада, и то деньгами, но пусть сначала мне позволят поднять клад Наполеона в белорусских озерах".

Раздался телефонный звонок:

– Добрый день, это Энтони Тэрри, заведующий европейским бюро лондонской газеты "Санди таймс". Пришлите мне, пожалуйста, текст вашей корреспонденции, я связан со Штайном уже несколько лет, меня интересует это дело! Ах, у вас еще у самого нет газеты?! Хм-хм. Хорошо, я куплю в Париже и отправлю перевод Штайну, он очень ждет. Запишите мои номера телефонов, нам следует увидеться.

Энтони Тэрри – один из наиболее известных представителей британской журналистики в Западной Европе. Любопытно. Вот уж никак не думал, что статья может вызвать такую реакцию.

Снова звонят, на этот раз журналисты из столицы ГДР:

– Добрый день, наш ученый, доктор Пауль Колер, хочет обсудить с тобою проблемы дальнейшего поиска, он отдал этому делу добрых пятнадцать лет и готовит сейчас свою публикацию для журнала "Фрайе Вельт".

Последний звонок, ночной, поднял меня с кровати. Глухой голос, чуть надтреснутый, но сильный:

– Я бы не советовал вам продолжать то дело, которое вы пытаетесь раскручивать. Впрочем, пенять придется на себя. Спокойной ночи.

...Тем не менее, когда часы на кирхе пробили полночь, я подошел к окнам своего одинокого домика и опустил ставни. Вот так-то. Один – ноль в их пользу.

Глава,

в которой рассказывается о том, как убивал, жег и грабил наши музеи фашист Ментен, а также о версии коммуниста Пауля Колера и продолжении поиска Георга Штайна

1

...Дела, связанные с похищением картины, – не редкость на Западе; картины, скульптуры – суть вложение капитала; здесь мало кто руководствуется соображениями духовности, приобретая полотно современного или античного художника; искусство разнесено по каталогам, цены проставлены, эксперты из банков дают рекомендации, просчитав свой ответ на электронно-вычислительных машинах, что стоит покупать, с чем повременить; ныне хорошо идет Пикассо, завтра, глядишь, рынок выявит интерес к девятнадцатому веку, потом, наоборот, ринется к Элу Лисицкому и русскому авангарду во главе с Ларионовым и Гончаровой. Совсем недавно грабители зверски убили восьмидесятилетнюю вдову Василия Кандинского в Швейцарии; наверняка был заказ на живопись от денежного туза, решившего вложить "бумагу" в вечный капитал; мафия легко выполнила задание "боссов".

А сорок лет назад убивали гангстеры в черной форме; и не одну вдову, а десятки тысяч тех, кто имел хоть какое-то отношение к искусству.

...Дело Ментена было у всех на слуху; однако, даже если событие происходит в ста километрах от тебя, все равно ты пользуешься вторичной информацией; как Москва слезам не верит, так и журналист обязан верить только тому, что видит и слышит своими ушами, не спуская при этом глаз с лица собеседника.

Поскольку дело Ментена, как мне казалось, связано каким-то образом с поиском Штайна, я решил отправиться в Гаагу, тем более что редакция поручила мне аккредитоваться в Нидерландах, Швейцарии и Австрии.

...Главный редактор "Де ваархейд" – газеты нидерландских коммунистов Гейс Схредерс, выслушав меня, ответил:

– Штайну предстоят трудные времена. Я даже не могу представить себе, как он сражается в одиночку. Мы стараемся оказывать помощь тем, кто не дает забыть прошедшую войну, выявляет нацистов, докапывается до истины – где похищенное... А он – в одиночку... Экое мужество... Чтобы понять, как мы помогаем справедливости, советовал бы поехать на юг, в Брабант, там есть с кем встретиться по интересующему вас делу.

2

Бреда, столица Брабанта, юг Голландии, тишина, уютность, чистые улочки, маленькие дома – красный кирпич и белые наличники.

Тридцатилетний Ханс Хиленсе встретил меня на пороге своего дома; юная жена, Мариам, укладывала спать трехнедельного сына.

– Итак, все о Ментене? – переспросил он и положил руки на стопку бюллетеней, которые выпускает комитет "Право и о т к р ы т о с т ь в деле Ментена". Член ЦК компартии Нидерландов Ханс Хиленсе – секретарь этого комитета. – Хорошо. Начнем с самого начала.

...В 1923 году молодой голландский бизнесмен Петер Николаас Ментен приехал в Польшу и открыл свое бюро в Галиции, которая тогда была неким средоточием интересов разного рода служб – плацдарм антисоветских акций, кишмя кишевший украинскими националистами, польскими шляхтичами, бывшими австро-венгерскими разведчиками – спецами по "славянскому вопросу", резидентами из Мюнхена, где тогда поднимал голову один из авторов стратегии "Дранг нах Остен", генерал Людендорф, покровитель Гитлера.

Ментен не относился к числу "торговых жуков", падких на быструю и легкую наживу. Его деды были основателями нидерландской нефтяной компании "Датч петролеум", концерна "Унилевер", одного из наиболее могущественных в Европе; отец создан мощную корпорацию "Ментен и Штарк" – ее-то интересы и приехал представлять Ментен-сын в славянский мир, в Галицию, где люди говорит и по-польски, и по-украински, и по-русски...

(При этом надобно отметить и исследовать еще один интересный вопрос: Ментен приехал из страны, где находился в эмиграции кайзер Вильгельм со своим штабом, а среди членов этого штаба были большие доки по "славянским делам".)

Продавая нефть, рис, создавая фабрики по производству какао, скупая польские земли, Ментен в тридцатых годах стал консулом Нидерландов в Кракове. Именно тогда, разворачивая свою торговую империю, он столкнулся с львовским финансистом и землевладельцем Пистинером – тот отстаивал интересы своей денежной империи, началась конкурентная борьба между ними, борьба суровая, кончившаяся в 1941 году, после вторжения гитлеровцев в СССР, когда Ментен сменит цивильный костюм на форму эсэсовского карателя при штабе Шенгардта, шефа СД в Польше и на Украине. Именно в этом-то эсэсовском костюме он участвовал в расстрелах десятков тысяч русских, польских, украинских и еврейских жителей Львова и окрестностей. Именно тогда, в Подгороцах, что возле Львова, Ментен свел счеты со своим конкурентом: вся семья Пистинера была казнена гестаповцами.

(В романе "Третья карта" я писал о том, как гестапо и абвер планировали уничтожение львовской интеллигенции – украинцев, русских, евреев. В архивных документах, собранных тогда мною в Польше, ГДР, ФРГ, явно просматриваюсь зловещая роль командира батальона карателей "Нахтигаль" гитлеровца Оберлендера, ставшего после воины министром в кабинете Аденауэра. Историки ГДР, Польши, СССР опубликовали материалы о нем. Суда над ним, впрочем, не было – "холодная война" корректирована законы боннской юстиции; пост министра Оберлендер, однако, потерял. В двух или трех материалах промелькнула кличка, данная одному из гестаповцев, – "голландец". Именно этот "голландец" первым после зверского убийства профессора Тадеуша Островского во Львове – вошел в его квартиру, где была коллекция картин. Все до одной картины были им вывезены. Фамилия этого "голландца" – Питер Ментен.)

– Он вывез в 1943 году три вагона с произведениями искусства из Кракова, Киева и Риги, – рассказывает Хиленсе.

(Прошу читателя запомнить это, ибо поиск Янтарной комнаты также привел Георга Штайна к исследованию вопроса о произведениях искусства, вывезенных гитлеровцами из Киева, Харькова, Кракова и Риги.)

– А в 1944 году в Голландию – следом за Ментеном – был передислоцирован и генерал СС Шенгардт, он возглавил службу СД и тайной полиции в нашей стране, продолжает Ханс Хиленсе. – И встретил его здесь старый друг и "товарищ по борьбе" Питер Ментен. После победы Шенгардт был арестован, судим и приговорен к смертной казни. Его друг Ментен, однако, от суда скрылся, сбежав за границу. Он внимательно наблюдал оттуда за тем, как разворачивалось его дело. Он ждал, какие доказательства против него будут приняты к слушанию. Шел 1948 год, Черчилль уже произнес речь в Фултоне, Трумэн уже открыто провозгласил свою атлантическую доктрину, гитлеровец Оберлендер уже вовсю работал вместе с Аденауэром – одно слово, "холодная война". Поэтому суд в Амстердаме принял к исследованию один лишь факт: работа Ментена в качестве "переводчика" в оккупированной Польше. Остальные факты – его непосредственное участие в расстрелах мирных жителей, похищение произведений искусства, принадлежащих нашему государству и братской Польше, – не были приняты судом во внимание.

Ментен был "осужден" на три года. Что ж, такой приговор устраивал нациста. Он вернулся в Голландию и обжаловал приговор. Был новый процесс, и гитлеровский преступник получил восемь месяцев тюрьмы.

В 1951 году правительство Польши потребовало выдачи гитлеровца, представив дополнительные факты о его злодеяниях. Суд, однако, даже не стал рассматривать документы. Ментен, обладатель роскошных замков в Шотландии и Голландии, "оцениваемый" специалистами в 250 миллионов гульденов – за счет награбленных им произведений искусства, – жил в свое удовольствие, путешествовал по миру, вполне респектабельный член высшего общества.

Некоторые голландские газеты и журналы пытались привлечь внимание к вопиющей несправедливости. Разгар "холодной войны"; началось перевооружение ФРГ, зацвел зловещим цветом реваншизм; в Нидерландах началась новая кампания: "Пора положить конец процессам против так называемых "военных преступников", которые мешают налаживанию наших добрых отношений с Аденауэром".

...Неожиданность – категория весьма странная, до конца непонятная еще. В 1976 году Ментен устроил аукцион "своих" картин. Пахло миллионными сделками. На рынок должны были пойти картины, обагренные кровью, похищенные из музеев; собственность иных государств и граждан. Это переполнило чашу терпения. На демонстрацию в Амстердаме вышли художники Нидерландов. К ним присоединились участники антифашистского Сопротивления; поддержали рабочие, студенты. Началась новая волна протестов в прессе, причем на этот раз практически в газетах всех направлений. "Де ваархейд" поставила вопрос: почему полиция и министерство юстиции в свете вновь открывшихся обстоятельств ничего не предпринимают против Ментена?

– Наш комитет, – продолжат Ханс Хиленсе, – да и вся общественность Нидерландов внимательно следили за тем, как представители нашей страны посетили Советский Союз и Польшу, именно те места, где проходили расстрелы мирного населения гитлеровцами в районе Львова; голландские юристы и журналисты встретились с советскими юристами, которые работали под руководством прокурора Руденко, обвинителя от СССР на Нюрнбергском процессе, на том процессе, где СС была признана преступной организацией, а ведь Ментен человек СС, кровавый человек; в Польше наши люди встретились с работниками Комитета по расследованию нацистских злодеяний. В дело Ментена легли новые материалы – показания свидетелей, данные экспертиз – совершенно неопровержимые доказательства. И тут Ментен дрогнул. Он умел считать; "калькулятор" со стажем, со страшным стажем. В ноябре 1976 года, через пять месяцев после начала кампании против него, он купил билет на самолет, салон первого класса, и приземлился в Швейцарии – вполне респектабельный иностранец.

А через три дня, когда в Нидерландах узнали о побеге преступника, разразилась буря. В парламенте начались дебаты, телевидение вело прямой репортаж из зала до поздней ночи. Оратор от Партии труда А. Косто заявил, что не только министр юстиции, но и все правительство должно отвечать за то, чтобы преступник, подозреваемый в злодеяниях против человечества, предстал перед судом. Оратор от Народной партии за свободу и демократию госпожа К. ван де Коппело отметила, что люди не могут понять, отчего одного преступника арестовывают, а другому позволяют не только свободно жить на своей вилле, но и совершить "побег" за границу. Член парламента коммунист И. Вольф заявил, что дело Ментена нельзя рассматривать отдельно от сборищ неонацистов в ФРГ и их постоянных требований о прекращении преследований военных преступников.

После этих дебатов, когда большинство выступавших парламентариев потребовало суда над Ментеном, произошло событие уникальное: власти Берна были вынуждены выдать Ментена. Его привезли в Нидерланды, начался суд.

И тут возникла фигура некоего "эксперта" – профессора юриспруденции Христиана Фредерика Рютера. Писавший свою докторскую диссертацию в Бонне во времена Аденауэра, то есть "холодной войны", Рютер снискал себе известность наглым заявлением: "В Нидерландах все преследования и суды над голландскими и западногерманскими гражданами по поводу второй мировой войны прекращены и сданы в архив". Именно эти слова начинают одну из глав диссертации этого "юриста".

Еще до начала суда, как только Ментен сбежал в Швейцарию, Рютер заявил: "Теперь его не имеют права судить, ибо, уехав, он перестал быть гражданином Нидерландов".

Рютеру, однако, не вняли. Суд над Ментеном начался, и, когда Рютер появился в зале, гитлеровец приветствовал его со своей скамьи:

– Браво, профессор, вами выдвинута прекрасная аргументация!

Во время процесса Рютер развил бурную деятельность. Вместе с адвокатом Л. ван Хейнингеном (тот, правда, теперь отказался от защиты) он посетил гестаповского руководителя Ландау в надежде получить у того некие показания в пользу Ментена. Получат.

Этот же Рютер, начавший изучать "культуру германского права с 1940 года" (прекрасная "культура" юриспруденции нацизма!), потребовал подвергнуть проверке официальную баллистическую экспертизу, присланную из Советского Союза. Как же "профессор", столь преуспевший на ниве прославления гитлеровских "имперских народных судов", может верить хоть чему-нибудь советскому?! Это же русские "недочеловеки", ими в добрые старые времена "культурная германская юриспруденция" не занималась, их без суда отправляли в Майданек и Освенцим...