Текст книги "Лицом к лицу"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

...Потом, после освобождения, я работал в Гамбурге, занимался вопросами безопасности компартии, основания к этому были: молодчики из "стального шлема", объединившиеся с гитлеровцами, пытались убить Тельмана, бросили гранаты в окна его квартиры.

Во время легендарного гамбургского восстания я получил задание: разоружить полицейских в районах Локштедт и Эппендорф. В Локштедте мы пошли к начальнику полиции, у него были ключи от арсенала. Он – в нижнем белье, как привидение, обрушился на колени, стал плакать: "Только не убивайте!" Мы рассмеялись: толстый, пожилой человек, а так "потерял лицо". Его жена захлопнула дверь, заперлась изнутри на ключ, тут уж с ним и вовсе истерика началась. Мы взяли в арсенале две винтовки – без патронов. А когда пошли в Эппендорф, там нас встретили свинцом. Стрельба шла по всему городу: против трехсот слабо вооруженных рабочих стянули шесть тысяч человек – полиция, рейхсвер, флот. Тельман был в моем районе, на улице Хохштстервег. Я вывел его в район Бармбек, там был штаб восстания. Он сказал: "Организуй молодежь района на демонстрацию, чтобы оттянуть хотя бы часть полицейских сил".

Мы это сделали с Харри Науюксом, он тогда отвечал за молодежные организации в партии. Сейчас товарищ Науюкс – член Международного комитета узников Заксенхаузена, гитлеровцы держали его за колючей проволокой одиннадцать лет, старейший коммунист ФРГ... Но ничто уже не могло помочь исходу борьбы, много наших погибло, другие были арестованы.

От Тельмана пришло задание: устроить похороны товарищей... Меня и моего младшего брата полиция схватила ранним утром, когда мы клеили воззвания: "Проводить в последний путь братьев по классу". В участке брату выламывали пальцы: "Скажи, что делал Альберт во время восстания!" Потом были суд, тюрьма и страшный январский день 1924 года, тогда наши палачи ликующе прочитали нам сообщение о смерти Ленина.

– России теперь капут! Вам – тоже! Сгниете в камерах! Лучше рвите с коммунизмом!

Когда я освободился из тюрьмы, пошел грузчиком в порт; партия поручила мне работу по созданию новой организации "Ротфронт". Я был участником учредительного собрания, потом работал в отделе пропаганды, состоял в группе охраны Тельмана: он был против, шутил над нами, но мы ведь не ему подчинялись, а решению ЦК, партийном дисциплине, и мы очень хорошо знали, какому риску он подвергает себя ежедневно, – фашизм набирал силу...

В 1929 году я получил особое задание ЦК: "выйти" из рядов партии, публично заявив, что решил порвать с коммунизмом. Это было трудное и горькое задание, но я выполнил его. А нужно это было, чтобы надежно охранять Тельмана; полиция "ренегатами" не интересовалась, я поэтому мог ходить по городу, не опасаясь слежки, в кармане у меня был пистолет, и я всегда видел спину Тельмана и всех, кто шел ему навстречу. Было и второе задание: создать нелегальные ячейки на флоте, в полиции и армии в районе Вассерканте, то есть на всем северном побережье. Связь я тогда поддерживал только с одним человеком – депутатом рейхстага от Гамбурга, членом ЦК Фрицем Люксом. (Товарищ Люкс был замучен гитлеровцами в конце 1933 года. – Ю. С.)

Это был трудный период в моей жизни: друзья отвернулись, я оказался совсем один, слова никому не скажешь – конспирация, а ведь так хотелось поделиться радостью; ибо я смог организовать ячейки на флоте, в армии и в полиции – мы готовились к противостоянию гитлеровцам – те рвались к власти. Товарищ Люкс передал мне "связь" в полиции Гамбурга – начальника специального телефонного узла Келлера. Удалось наладить выпуск газеты для полицейских: чисто профессиональное издание, но наполнено оно было нашей, коммунистической пропагандой. Келлер правил материалы. А потом его арестовали, просидел он три месяца вместе со своим помощником, вышел, сказал, что его старались перевербовать. Я насторожился, отправился на встречу к Фрицу Люксу. Тот, однако, сказал: "Продолжай работу". Что ж, надо было продолжать. Так было до конца 1931 года, и вдруг пришло неожиданное указание из Берлина: "Заново проанализируй всю историю с арестом Келлера и его помощника". Я занялся этой работой, но проводить ее было трудно по целому ряду причин, одна из которых для подпольщика весьма существенна. Дело в том, что я все еще был без работы, получал пособие девять марок в неделю и ЦК мне добавлял пять марок. На эти деньги можно было не умереть с голода, но купить костюм – невозможно. Штаны мои были в заплатах, форменный оборванец, а на это обращают внимание; в ресторан, где удобнее всего назначить встречи, не войдешь, выгонят. Поэтому беседу с Келлером и его помощником пришлось провести у меня в комнате. Только потом я понял, отчего помощник Келлера затягивал беседу, давал массу ненужных подробностей – тянул время. Ушли они от меня за полночь, запись беседы я, таким образом, не смог спрятать туда, где обычно хранил свои документы, а в пять утра пришла секретная полиция. Сначала нас посадили троих в одну камеру: Келлера, его помощника и меня. Когда помощник Келлера вышел в туалет, Келлер шепнул: "Он нас предал". Я передал весточку на волю, Фрицу Люксу: если Келлер сможет вырваться, позаботьтесь о нем, он невиновен. Следствие тянулось три года, оттого что я не давал показаний, молчал. В камере узнал о приходе нацистов к власти. В начале тридцать третьего года получил в тюрьме неслыханное дело – открытку из Москвы. Подпись неразборчива, а почерк известен прекрасно – Келлер. Я понял, что он спасен, и сразу же начал давать показания. 5 апреля 1933 года в Лейпциге, в том же здании, где судили Димитрова, состоялся процесс. Обвинение – "измена родине". Я получил три года тюрьмы и три года лишения всех прав, хотя прокурор требовал десяти лет каторги. Меня спасло тогда лишь то, что гитлеровцы еще не успели прибрать к рукам весь судебный аппарат. Отвезли меня в бременскую тюрьму, а там уже был "новый порядок": камеры без дневного света, бритые головы, прогулка в одиночном порядке – двадцать минут в день, никаких книг, тетрадей, никакой работы; ночные визиты эсэсовцев, побои, издевательства. Тот кто не умел м е ч т а т ь, – погиб, многие покончили с собой, многие сошли с ума. Я выдержал потому лишь, что верил: за мной партия, Коминтерн, Советский Союз.

Я вообще-то везунчик, надо заметить... Мой срок вышел в воскресенье, и в администрации тюрьмы забыли, что меня по закону следовало вернуть в гамбургскую полицию для формального освобождения. Ясно, там бы меня сразу передали в гестапо, а это – конец. Словом, в воскресенье я вышел из ворот бременской тюрьмы, приехал в Гамбург, пришел к Хельме – моей подруге...

...Товарищ Альберт обернулся к маленькой женщине в очках, улыбнулся ей какой-то особой, нежной улыбкой, лицо его изменилось на мгновенье, потом стало прежним, собранным, изрезанным морщинами. В Музее Тельмана партийный билет товарища Хельмы хранится под стеклом – она ни на один день не прекращала борьбы с фашизмом, ни на один день не "освободила" себя от членства в партии немецких коммунистов.

– Жениться мы не могли, лишение гражданских прав не давало мне этой возможности, – продолжал свой рассказ товарищ Альберт. – Пошел на биржу. Там посмотрели мою справку: "Так ты ж лишен права на работу, парень!" – "А как жить?" – "Поезжай на подземные работы, землекопом, может, возьмут, там дефицит в рабочей силе".

Уехал в Ульфесбюль, устроился на дамбу, жил в бараке, где вместе с нами, "лишенцами", фашисты поселили своих агентов, людей из СА и СС. Оттуда уехал в Мекленбург, на мелиоративные работы, потом тайно вернулся в Гамбург, и тогда-то ко мне пришел связной из Праги, сын члена гамбургского парламента, коммуниста Альфреда Леви. Он и связал меня с нашим центром в Праге: сначала на вымышленное имя приходили письма, потом стал приезжать "чешский торговец"; я устраивал ему встречи с Розой Тельман – в парке, вдали от посторонних глаз. От него я получил задание нелегально перейти границу и прибыть в Прагу. Там узнал о решении воссоздать организацию "Роте хильфе" – "Красная помощь". Нацисты разгромили ее в первый же год своего владычества. А надо было сделать так, чтобы товарищи, томившиеся в фашистских застенках, почувствовали локоть друзей, заботу партии. Я немедленно вернулся в рейх – через "зеленую границу" в Баварии, возле города Хоф; в брюках у меня была зашита купюра в тысячу марок. Приехал в Гамбург, восстановил кое-какие контакты, хотя было трудно – люди боялись гестапо. Была и другая сложность: часть товарищей, к которым я обращался, не верили мне – они же помнили, что я "вышел" из партии. Но объяснить им истинные причины этого моего шага я, понятно, не мог. А потом возникла самая большая трудность: я впервые в жизни увидал тысячемарочную купюру, что с нею делать, как разменять? Каждая купюра такого рода зарегистрирована в банке, огромные по тем временам деньги. Как же р а з б и т ь ее? Попросил – через д о л г и е контакты – одного владельца бензозаправочной станции пойти в банк. Он вернулся в панике: "Мне показалось, что они меня заподозрили, я убежал". Правда, купюру успел захватить, но от этого нам не стало легче – надо помогать узникам, а помогать нечем, хотя в моем распоряжении эта самая проклятая бесполезная купюра. Помогла Хельма: она работала на слюдяном заводе, знала шофера, который ездил в банк за зарплатой, его-то она и попросила разменять. Он согласился. Но когда вернулся, сказал: "Знаешь, а купюра-то фальшивая! Что делать?"

Хельма решила, что это провал, но подводить ни в чем не замешанного человека не могла, не тот характер, ответила: "Не погибать же тебе из-за меня... Скажи им, что эти деньги дала тебе я". Шофер тогда рассмеялся и протянул ей кошелек с разменянными деньгами: оказывается, он пошутил... Жестокость шутки – совершенно определенная черта характера, сразу высвечивает человека, перечеркивает все то хорошее, что он сделал, разве нет?

...Мы начали работу, организовали помощь товарищам, но с Прагой связь прервалась, не поступало никаких указаний. Видимо, в Праге не знали о моем "особом задании"; Тельман, который знал об этом деле все, был в тюрьме, а Фриц Люкс погиб. Конечно, очень обидно, но ведь не на партию же обижаться?! Надо было выполнять свой долг – продолжать борьбу. Мы создали подпольную группу. Руководителем был морской капитан Карл Ендров, я подружился с ним в Мекленбурге, на осушении болот. Его, как и меня, лишили гражданских прав, по своей профессии работать не мог, но связи с моряками у него остались, и он наладил контакт с двумя американскими коммунистами, которые работали на судне "Рузвельт", совершавшем ежемесячный рейс в Гамбург. Мы готовили анализ ситуации в рейхе, передавали американским товарищам, те отправили наше письмо из Гавра в Москву, и через две недели мы слушали свои же передачи по Московскому радио.

И вдруг меня вызвали во Дворец юстиции. Если бы о нашей деятельности узнали, в суд вызывать не стали бы – гестапо работало "без вызовов". Поэтому я решил пойти туда. Секретарь суда, бывший социал-демократ, шепнул мне: "Немедленно скрывайтесь, вернулся Келлер, сказал, что вы были истинным руководителем всей коммунистической работы среди полиции, назначена очная ставка, с часу на час вас возьмет гестапо".

Я сразу же ушел из дому; собралась наша партгруппа, обсудили положение, и было принято решение: переходить границу в Бельгию, а оттуда пробираться в Испанию, чтобы воевать против фашистов в рядах немецких коммунистов. Мы написали воззвание к товарищам: "Помогайте республиканцам!" Это была моя последняя партийная работа в Гамбурге: в полночь 31 декабря 1936 года я пришел в Антверпен, на квартиру, где меня ждали друзья. Потом уехал в Брюссель, в центр нашей эмиграции. Секретарь партии по кадрам попросил написать биографию. Я написал. Началась проверка – опять-таки всплыл "выход" из партии, у меня нет секретов от товарищей, я изложил все. Проверка длилась год. Я получал пособие по безработице: 50 пфеннигов в день. С трудом хватало на хлеб. Выручила страсть, развившаяся в тюрьме еще в тридцать первом году, – рисование. Я начал подрабатывать как оформитель. Занятно: если у нас, у немцев, прежде всего требуют "документ на профессию", то в Бельгии бумага мало что значит, там смотрят, умеешь ли. Я умел. За год я скопил денег, пришел в наш эмигрантский центр и сказал: "Либо вы меня признаете политическим эмигрантом и дадите партийную работу, без которой я не у м е ю жить, либо я на свои деньги буду пробираться в Испанию". Меня наконец признали политическим эмигрантом, поручили пропаганду среди шахтеров в Буринаже. Задание: собрать деньги для нелегальной борьбы в рейхе. Работал я под псевдонимами Жерар и Террет, как член Бельгийской компартии. В 1938 году, когда оппозиция разрушила в Антверпене филиал "Красной помощи", меня переправили туда: срочно воссоздать организацию. Легально я работал столяром – строил лодки, наладил работу театра для эмигрантов, подружился с Эрнстом Бушем, ставил Брехта, декламировал Гейне; "Красную помощь" удалось воссоздать. Когда фашисты напали на Бельгию, нас отправили во Францию, в лагерь "Гольф де Лион". Были мы там не одни, а вместе с испанскими республиканцами, итальянскими коммунистами, немцами из батальона Тельмана. Вызывал барон Эннеси, хозяин коньячной фирмы: "Я представляю секретную службу Виши, если согласишься служить нам – выпустим". Я отказался. Тогда он, двухметровый верзила, схватил меня за воротник, начал душить... Всякое бывало... А потом – транспорт в Германию. И снова я в Гамбурге, в тюрьме Фульцбутель. Год в одиночку, каждый день допросы: "Ты – французский и бельгийский шпион, коммунист и изменник родины!" Пытал меня гестаповец Тэге.

(В 1947 году товарищ Альберт встретил его в трамвае в Гамбурге, д о в е л до дома, заявил в полицию. Его спросили: "Он кого-нибудь убил при вас?" "Нет, но он меня пытал". – "Ну, это еще надо доказать". Так Тэге и остался на свободе, этот гестаповский изувер. – Ю.С.)

В 1941 году меня отвезли в Берлин, состоялся "суд", дали пять лет тюрьмы и пять лет лишения прав. Заключили в одиночку. Сидел в темноте, в гробовой тишине 24 месяца, пока не начались бомбежки. Меня тогда перевели под крышу, на четвертый этаж: если попадут зажигалки, сгорю заживо, ведь охранники во время бомбежек убегали в подвал. Здание тюрьмы ходило ходуном, грохот, разрывы бомб... Ждали, что я попрошу снисхождения. Не дождались. Тогда пришел нацист: "Вступи в СС – выпустим". Я ответил ему то, что надлежало отвечать. Меня направили к уголовникам, в мастерские, где делали бетонные ограждения для концлагерей. Били с утра и до ночи; повредили позвоночник, нагружая меня, как животное, бетонными плитами весом чуть ли не в сто килограммов... А потом перевели в Саксонию, в Вальдхайм, на обувную фабрику, переоборудованную в оружейный завод. Содержались там не только немцы, но и французы, итальянцы, бельгийцы. Нужен был переводчик. Я был единственным, кто знал французский язык. Это дало мне возможность наладить контакты с товарищами. Мы начали диверсионную работу: много самолетов Геринга, которым мы поставляли детали, разбилось, не донеся до мирных городов свой смертоносный груз.

Однажды половина наших не смогла подняться: дали гнилую еду, массовое отравление. Эсэсовец закричал: "Лентяи! Саботажники! Табак жрете, чтобы заболеть?" У меня перед глазами встали лица друзей, запавшие глаза, выпирающие ключицы, руки-плети. Я ослеп от ярости, бросился на нациста...

Очнулся в карцере. Руки и нош в наручниках, завернуты за спину, двигаться невозможно. Один раз в день кусок хлеба и чашка воды. Когда я совсем дошел, выпустили, бросили в камеру, где, к великому моему счастью, был руководитель подпольной парторганизации Артур Зоргес, он сейчас живет в ГДР. Замечательный товарищ, истинный коммунист. Связником был художник из Дрездена товарищ Маслов, он работал после победы в дрезденской Академии живописи. Так вот, Маслов стал парикмахером, это дало ему возможность ходить по камерам, таким образом была налажена связь со всеми узниками. Более того, он изучал всех вновь прибывших, делал все, чтобы оградить нашу организацию от гестаповских провокаторов. Второй радостью было то, что я встретил Курта Баумгарте, он был член Ревизионной комиссии ГКП. Он знал меня, поручился перед организацией, и я получил в высшей мере ответственную работу: выносить параши из камер! Да-да, это была важнейшая работа, ибо пять тысяч узников сидели в одиночках, никого нельзя было оставлять без поддержки, а главной поддержкой были новости с фронтов, шел сорок четвертый год, у нас было радио, и я проводил политинформацию в ста одиночках, – трудно сейчас представить себе, как это было нужно, правда давала товарищам сапу вынести, выстоять!

А потом пришла свобода: ворота женской тюрьмы открыли американцы, нашей Красная Армия; вернулся в Гамбург; в тот же вечер пришел в партийную организацию; наутро начал работу – выселял нацистов из их роскошных квартир и размещал там рабочих, оставшихся без крова. Потом – партийные организации Киля, Дюссельдорфа – секретарь по кадрам; вместе с Фредериком Жолио-Кюри трудился на ниве борьбы за мир, выступал вместе с пастором Нимёллером и бывшим канцлером Виртом против войны – тридцать послевоенных лет пролетели как день... А потом – пенсия, работа в Музее Эрнста Тельмана, человека, которому я обязан тем, что на всю жизнь поверил и великую правду Ленина.

...Каждое утро, в шесть часов, высокий, подтянутый человек быстрой походкой идет по улицам Гамбурга с маленьким свертком под мышкой. Там полотенце и плавки. Плаванье – до морозов; нужно быть крепким, чтобы продолжать дело, чистое и честное дело.

...Спасибо тебе, товарищ Альберт Фридрихс, – за тебя спасибо, за твою жизнь, ибо ты из породы наших отцов, а они были замечательными людьми, прошли трудную, но гордую жизнь и память по себе оставили высокую, ибо тот оставляет по себе память, кто не собою живет, но идеей, обращенной во благо всех. Спасибо.

(Когда книга готовилась к изданию, я узнал, что товарищ Фридрихс ушел, нет его больше с нами; память о нем, однако, вечна.)

Глава,

в которой рассказывается о провокации, вызванной, в частности, страхом перед тем, что ценности придется вернуть законному владельцу

1

...Звоню Штайну.

– Я не могу беседовать с вами, господин Семенов. – Его глухой, чеканящий голос сейчас резок, словно удар.

– Заболели?

– Здоров.

– Позвонить позже?

– Я не убежден, что вам вообще надо звонить мне...

– То есть?! – Я даже опешил, так неожиданно это было.

– Господин Семенов, вы не могли не знать, что Московское радио сообщило слушателям, будто некий Штайн из Штелле, – он сейчас чуть ли не по слогам говорит, голос дрожит, слышно, как он н а т я н у т, вот-вот сорвется, делает все, дабы затруднить поиск Янтарной комнаты и других русских культурных ценностей.

– Это ложь!

– Мне официально сообщали об этом только что!

– Кто?

– Вполне добропорядочные люди, совершенно не связанные с нашей работой.

– Вам сообщили об этом не добропорядочные люди, а обыкновенные провокаторы, господин Штайн.

– Но эти люди работают в организации, связанной с нашим радио!

– Тем хуже для вашего радио.

– Господин Семенов, я не могу им не верить, они назвали мне день и час, когда была эта передача. Там говорилось о том, что русские художники сейчас восстанавливают комнату, и в разговоре с корреспондентом прозвучала фраза о Штайне.

– Это провокация, господин Штайн, и мне горько, что вы ей поддались. Я обещаю вам связаться с Москвой и запросить официальный ответ у ответственных людей нашего радио.

...Ответ пришел через неделю: в указанные Штайном дни ни одна из радиостанций СССР не передавала никаких сообщений о Янтарной комнате. Ни разу не упоминалось имя Штайна.

...Пришло сообщение из АПН: готовят мой материал о Штайне для журнала, выходящего в ФРГ, – очень большой, с иллюстрациями.

Снова звоню к Штайну, прошу его запросить "радиолюдей" ФРГ о точной дате "передачи" из Москвы.

Через три дня он звонит мне, голос у него ликующий:

– Забудем мерзавцев! Вы были правы: они не смогли дать мне ответа! Что нового у вас?

...Кое-что новое собрал и я. Получилось это произвольно: пришел в маленький антикварный магазин русской книги в Париже; женщина – с гладко забранными волосами, аскетичная, скорбь на лице – уточнила: "Тот ли вы Семенов?" – и, получив утвердительный ответ, сразу же закаменела лицом. (Правильнее бы сказать по-толстовски – "заскучала", но уж больно это здорово, нельзя повторять великих без кавычек.)

А каменеть этой мадам было от чего. Я ходил вдоль полок с прекрасными, уникальными книгами, и доставал их, и смотрел титульные листы, а потом интересовался здешней стоимостью, и все наиболее интересные фолианты к о т и р о в а л и с ь во франках высоко, однако новая цена стояла на прежней, поставленной в московских букинистических магазинах в н а ш и д н и! А ведь дама, пока не знала, кто я, так страдала о судьбе русской культуры, так сладко бранила большевиков и иноверцев, которые травили и продолжают травить п о д л и н н о е, так уж она ахала и охала по нашему культурному наследству, оказавшемуся на Западе... А продает – что?! Воровски вывезенные с Родины книги... Незнание – простительно, хотя опасно в наш век, особенно если прилагается оно к вопросам культуры. З н а н и е такого рода, что я встретил в Париже в русском антиквариате, не просто опасно; оно – подло.

Помочь мне, понятно, дама отказалась; однако мир не без добрых людей.

Не только Штайн и барон фон Фальц-Фейн интересуются судьбою русского искусства и копают издали, всерьез. Здесь, в Париже, я получил несколько адресов; эти адреса мне передал сын русского эмигранта и француженки. Отец его погиб трагически, мать расстреляли нацисты – она была связана с социалистами, боровшимися в горах, м а к и.

– Я бы советовал вам проверить эти данные по уровню значимостей, – сказал мой новый знакомый. – И начал бы я с Хайнриха Хайма. Это юрист в Мюнхене. Был, во всяком случае, до недавнего времени. Его номер в НСДАП – 386.127. Эсэсовский номер 278.228. Имел звание штандартенфюрера, что соответствует полковничьему званию в вермахте; юрисконсульт у Мартина Бормана; отвечал за все акции рейхсляйтера в сфере искусства. Следующим я бы назвал профессора Герберта Янкуна. Рожден восьмого августа девятьсот пятого года; принадлежал к числу "кружка друзей рейхсфюрера СС Гиммлера". Эсэсовский номер этого профессора 294.689. Именно он занимался грабежом тех музеев Советской России, где хранились экспонаты, связанные с первобытной и античной культурой, до недавнего времени работал в Геттингене. В отличие от профессора фон Андрэ, о котором вы писали в корреспонденции о Штайне, он не очень-то скрывал свое прошлое. Конечно, если бы можно было отыскать следы Эбергарда Фрайхера фон Кюнсберга...

– Какие у вас есть о нем данные?

– Шеф особой зондеркоманды Риббентропа... Именно он и занимался вывозом Янтарной комнаты...

– Это я знаю. Меня интересует место и дата рождения, номер партийного билета... Родственники... Ближайшие друзья...

– Место рождения неизвестно. Дата – сентябрь 1909 года. Номер в СС – 1552. В сорок пятом году скрылся. Адреса родных неизвестны. Друзей не имел.

– Избыточно полная информация.

Собеседник хмыкнул, ткнул пальцем в последнюю фамилию:

– Гельмут фон Хуммель является и поныне адвокатом в Баварии, в Мюнхене. Думаю, что этого можно отыскать. С сорок четвертого года он отвечал за тайные депо в Баварии и Австрии, где складировались культурные ценности...

– Спасибо. Я начну поиск вместе с моими друзьями в ФРГ. Только ответьте на вопрос: что подвигло вас на это? Отчего вы передали мне имена и адреса этих людей?

Он прикрыл глаза пальцами:

– Я прочитаю вам несколько абзацев. "...Я два месяца ждал того, что должно произойти сегодня утром. У меня было достаточно времени подготовиться к этому, но так как я неверующий, я не углублялся в мысли о смерти, я склонен скорее смотреть на себя как на лист, оторвавшийся от ветки, – он падает на землю, чтобы удобрить почву. Качество почвы зависит от качества листьев... Простите мне горе, которое я вам причинил. Я теперь все думаю о том, что вы потеряете сына, который давал вам больше горя, чем радости... Если представится возможность, передайте моим ученикам через педагога, который меня заменяет, что я много думал о последней сцене "Эгмонта" Гете..."

– Что это? Откуда?

– Этот человек был дружен с моей матушкой. Жак Декур. Или Декур де Манш, создатель подпольного Комитета французских писателей. Его арестовали на другой день после того, как он совершил страшное "преступление" – выпустил журнал "Французская литература". Его арестовали с в о и. Понимаете? Французского писателя арестовали французские ажаны за то, что он издал журнал о французской литературе. И передали гестаповцам. И Жака расстреляли – после страшных пыток – вместе с большими учеными Жаком Соломоном и Жоржем Политцером... Все трое были коммунистами... Вот, собственно, поэтому я и занимаюсь поиском нацистов, которые убивали культуру...

2

...Вернулся в Бюро. Масса корреспонденции. Среди писем – крайне важные, с уникальным описанием Янтарной комнаты, прислали друзья из Москвы. Это архиважный документ, он позволяет начать тщательный поиск во время аукционов, по старым каталогам; опрашивая тех, кто любит искусство и кому поэтому сам факт укрывания похищенного представляется кощунством...

Итак, документы:

"Старый дворец. Бельэтаж. Янтарная комната.

Собрание предметов, исполненных из янтаря и заключенных в трех витринах.

Витрина №1

1. Ларчик с крышкой, состоящей из трех ступенек и украшенной на верхней части вазочкой; по углам четыре вазочки, по связям – резные орнаменты, по фасу – восемь гравированных медальонов с морскими видами, птицами и орнаментами. Ножки резные.

Длина 10 вершк., ширина 7 1/4 вершк.

2. Ларчик плоской формы, украшенный семью гравированными медальонами с золотой подслойкой. Ножки круглой формы.

Длина 3/4 вершк., ширина 2 1/2 вершк.

3-4. Ларчики (два) на круглых ножках (сильно повреждены).

Длина 2 1/2 вершк., ширина 2 вершк.

5-6. Ларчики (два), во всем схожие с предыдущими.

Длина 9 вершк., ширина 5 3/4 вершк.

7. Ларчик. На крышке круглая группа, представляющая лежащую женщину и подле нее ребенка. По углам вазочки. По туловищу шесть медальонов с рельефными изображениями.

8. Шахматная доска. По углам рельефные цветы.

Длина 7 3/4 вершк., ширина 5 вершк.

9-10. Ларчики (два) на плоских ножках; на одном шарики по углам и резные орнаменты.

Длина 4 вершк., ширина 2 3/4 вершк.

11. Ящик для шахмат, выложенный гладким набором.

Длина 10 1/4 вершк., ширина 9 3/4 вершк.

12. Ящик для игры в трик-трак. Бока с поясками из слоновой кости с гравировкой; наличники и петли прорезные из золоченой бронзы. На крышке гравированные пояски с золотой подслойкой; в середине в медальоне двуглавый орел и по бокам медальоны с резными драконами"...

Таких экспонатов – сотни...

Все они похищены...

А вот описание янтарного чуда, принадлежащее перу очевидца; датировано прошлым веком:

"Комната представляет смесь стилей барокко и рококо и является настоящим чудом, не только по большой ценности материала, искусной резьбе и изяществу форм, но, главным образом, благодаря прекрасному, то темному, то светлому, но всегда теплому тону янтаря, придающему всей комнате невыразимую прелесть. Все стены зала сплошь облицованы мозаикой из неровных по форме и величине кусочков полированного янтаря, почти однообразного желтовато-коричневого цвета. Резными рельефными рамами из янтаря стены разделены на поля, середину которых занимают четыре римских мозаичных пейзажа с аллегорическими изображениями четырех из пяти человеческих чувств. Картины эти исполнены мозаикой из цветных камней и вставлены в рельефные янтарные рамы. Здесь нет ничего навязчивого, крикливого; вся декорация настолько с кромка и гармонична, что иной посетитель дворца, пожалуй, пройдет по этому залу, не давая себе отчета в том, из какого материала создана облицовка стен, коробки окон и дверей и орнаменты на стенах. Больше всего напоминая мрамор, янтарная облицовка, однако, не производит впечатления холода и пышности, присущих мрамору, и при этом по красоте далеко превосходит облицовку из самого драгоценного дерева. Янтарная комната двухсветная и выходит тремя окнами до полу на площадь дворца. В простенках зеркала, тоже до полу, в лепных золоченых рамах рокайль. Посреди зеркал находятся золоченые бра, богато украшенные таким же орнаментом. Витрины под окнами полны всяких безделушек из янтаря; здесь имеются шахматные фигуры, табакерки и коробочки.

На одной из стен янтарем выложены года "1709" и "1760", относящиеся к изготовлению и установлению этой комнаты. В письме из Амстердама 17 января 1717 года Петр I приказал послать упакованную тем временем комнату в Мемель, где она была принята обер-гофмейстером вдовствующей герцогини Курляндской, Анны Иоанновны, – Бестужевым и под военным конвоем отправлена через Ригу в Петербург. Быть может, Петр намеревался этой чудной комнатой украсить задуманный им новый дворец, или же она была забыта; во всяком случае, ею не воспользовались до 1755 года, когда янтарный мастер Мартелли, занятый украшением одной комнаты Зимнего дворца янтарными орнаментами, получил приказание, прекратив эту работу, употребить присланный из Берлина янтарь для декорации кабинета в Царскосельском дворце. Эту работу Мартелли исполнил очень удачно к 1760 году. В 1830 году потребовался ремонт ее, и токарный мастер Эт, по высочайшему повелению, привел ее в порядок. До наших дней она прекрасно сохранилась. Более подробные сведения об истории этой комнаты можно найти в "Русской Старине" 1878 года, с. 186, в статье Щученко в "Русском вестнике", 1877, ноябрь, с. 388, и в сочинении С. Н. Вильчковского "Царское Село".

Кроме Царскосельского дворца, неисчерпаемая сокровищница Императорского Эрмитажа дает нам возможность присоединить к этой статье воспроизведения с ряда старинных вещей, ныне составляющих такую редкость: 1) янтарный, украшенный золотом и бриллиантами, набалдашник трости из испанского светло-желтого камыша. Трость эта, собственность Екатерины II, быть может, находилась в числе подарков, которые неоднократно подносил императрице Фридрих Великий. 2) Шлага, также принадлежавшая Екатерине II, парижской работы 1765 г. Эфес ее золотой, с тонко награвированным орнаментом в стиле Людовика XVI, рукоятка и чашка из янтаря, а ножны из галюта. 3) Античный светильник. Исполнен из одного, на редкость крупного, куска янтаря. Лампа, на которой покоится морской лев из бронзы, поддерживается бронзовой крылатой наядой и установлена на ступенчатой подставке из слоновой кости. Эта лампа – одна из многочисленных собственноручных работ императрицы Марии Федоровны в бытность великой княгиней. Благодаря своим далеко не заурядным художественным способностям и познаниям она исполнила большое число художественно-промышленных работ из различного материала. Владея в одинаковой степени гравировальными и токарными инструментами, иглой, кистью, ножом и пером, великая княгиня если и не исполнила самостоятельно все части лампы, то, во всяком случае, сделала большую ее часть..."