Текст книги "Лицом к лицу"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

– Эх, – доктор Йонсон досадливо махнул рукою. – Что значит "небольшая часть"?! Двести сорок тысяч томов уникальнейших книг было свезено в штольни "Виттекинд". А подняли сколько? Всего семь тысяч! Как мы просили у англичан разрешения убыстрить работы по подъему и рассортировке, как мы торопили их! Они никого не пустили вниз, ни одного нашего человека...

– Почему?

Йонсон пожал плечами, промолчал.

Фон дер Эее внимательно осмотрел свои аккуратно стриженные плоские ногти, откашлялся, предположил:

– Возможно, англичане были напуганы... Возле Ганновера была очень мощная шахта "Ридель". Рядом с ней, кстати, одно время помещался штаб Этткинда. "Ридель" взорвалась, взрыв был неимоверной силы. Погибло девяносто человек. Это случилось тоже в сорок пятом году... А спустя полтора года была взорвана мощная шахта "Дездемона"...

– Взорвалась? – спросил я. – Или была взорвана?

– Можно считать, что это одно и то же, – сказал фон дер Эее.

– Нет, нельзя, – не согласился я. – "Взорвалась" – это несчастный случай. А если шахта была взорвана, значит, это было кому-то на пользу. Кому? Бывшим гитлеровцам, которые не могли допустить, чтобы ценности попали в руки победителей? Или грабителям, которые заметали следы? А что это были за грабители? Немцы? Оккупанты? Мафия? Почерк традиционен: забрать то, что представляло уникальную ценность, а потом устроить диверсию. Такое возможно?

– Ничего нельзя отрицать категорически в такого рода деле, – ответил доктор Йонсон. – Все допустимо... Что в большей, что в меньшей мере, покажет история.

– Скажите, господа, а можно ли, пробурив породу, взять пробу из штолен, чтобы определить, остался ли под землею янтарь?

– Можно, – ответил фон дер Эее.

– Сколько будет стоить один такой бур?и

– Пять-шесть тысяч, – ответил доктор Йонсон.

– Только зачем брать буры, когда комиссия господина профессора доктора Франке дала заключение о том, что янтаря там нет? – Удивился фон дер Эее. – К сожалению, работа комиссии была очень краткой...

– А почему?

– Потому что снова хлынула вода из шахты "Хильдасглюк", – досадливо ответил доктор Йонсон.

– Значит, кто-то помешал комиссии профессора доктора Франке провести доскональные исследования? – спросил я.

Господин фон дер Эее протянул мне старый, расплывшийся от мутных потеков документ.

– Можете приобщить к вашему делу, – сказал он, – это доклад профессора Франке.

– Словом, – заключил доктор Йонсон, – буров надо брать не меньше двадцати – сорока. Это уже двести тысяч марок. Это – деньги. Мы согласны с заключением федерального правительства: выкачать воду из шахты "Виттекинд" и, естественно, с "Хильдасглюк" будет стоить не менее двадцати миллионов марок. Кто в наше время уплатит такие деньги без векселя?

– Что значит в данном конкретном случае "вексель"? – спросил я.

– Это значит, что ваши друзья, господин Штайн или кто другой, должны представить документы, из которых с неопровержимой ясностью будет следовать: такого-то и такого-то в такой-то штрек шахты "Внттекинд" опущены такие-то и такие-то ящики с такой-то нумерацией или же без нумерации вообще, прибыли оттуда-то, сопровождаемы тем-то или теми-то; эти ящики до взрыва изъяты не были. Тогда, ясно, мы будем готовы на продолжение делового диалога, господин Семенов.

2

Лицо Штайна как-то враз осунулось; глаза – даже за толстыми стеклами очков – сделались совсем детскими, беззащитными.

– Это ужасно, – сказал он. – Я очень боялся услышать такой ответ, я так боялся этого... Удар нанесен "под ложечку", ибо эвакуацией и хранением такого рода "объекта", как Янтарная комната, занимались особые зондеркоманды. А их деятельность носила столь секретный характер, что даже в архивах толком не просматривается: нужен, видимо, какой-то особый код. А сколько такого рода кодов унес с собою в могилу Арно Шикеданц?! А сколько таких шикеданцев нам не известно до сих пор?! Но меня не оставляет идея, о которой я вам уже говорил: при нашей педантичности даже специальные зондеркоманды СС особого назначения обязаны были ставить в известность бургомистров о предстоящей транспортировке. А как же иначе?! Если не поставить в известность, то местная полиция может начать шум, не зная, что вопрос заранее согласован... Словом, пока вы путешествовали в Нижней Саксонии, я слетал в Западный Берлин и – с помощью графини Дёнхоф – получил возможность поработать в ряде тамошних архивов. Меня интересовало все, что только можно было найти о профессоре докторе Роде. И снова меня мучает вопрос: как, при каких обстоятельствах он умер и отчего накануне того именно дня, когда высказал согласие рассказать все, что знал, о Янтарной комнате? Умер? Или был отравлен? Кем? Проводилось ли вскрытие? Где заключение? Если я нашел все документы о Роде в Западном Берлине и они обрываются на 1944 годе, значит, архивы сорок пятого года могут храниться в Калининграде? Значит, там может быть фонд отделов культуры и транспорта Кенигсбергского бургомистрата? А именно в этом фонде надо искать с а н к ц и ю бургомистра на э в а к у а ц и ю Янтарной комнаты. И с этим может быть связано имя профессора Роде. Я готов, если мне предоставят такую возможность, поработать в Калининграде, я помогал отцу в архивах, у меня навык, а ведь в нашу эпоху отработанный н а в ы к работы – один из главных компонентов успеха.

Он замолчал, закурил, жадно затянулся. Лицо его было пепельным, глаза по-прежнему беззащитными, виноватыми, словно бы это его вина была в том, что доктор Йонсон поставил свои условия: в общем-то, увы, справедливые.

– Самое главное, – сказан я, – продолжать драку.

– Да, – кивнул он. – Это важно. Только...

– Что?

– А...Ладно...

Пришла фрау Штайн, принесла кофе, открыла бутылку "Столичной":

– Надо выпить за то, чтобы не было хуже! Все остальное приложится! Он вам еще не рассказал о своих находках? Не вешай нос на квинту, Георг! Нельзя! Ну-ка принеси новые документы!

Штайн вышел в свое святая святых – в комнату, где хранятся десятки тысяч микрофильмов из нацистских архивов, – вернулся через пять минут.

– Перед тем как я передам вам эти данные, послушайте, что мне сказали неофициально... В американском архиве в Александрии хранятся и поныне двенадцать тысяч уникальных картин, принадлежавших ранее НСДАП.

– Что за художники? Из каких музеев?

– Скажи, скажи о главном! – прогрохотала фрау Штайн. – Это же поразительно!

Какой-то проблеск улыбки лег налицо Штайна.

– Как вы понимаете, подробно я пока ничего не знаю, но я выследил по номерам, что именно в этом форте Александрия в США, в их главном архиве, хранилась чудотворная икона "Тихвинская божья матерь". А до этого она была в замке Кольмберг. И сделал ее опись тот же Адальберт Форедж. А ныне икона хранится в личной опочивальне покойного кардинала США Спэлмана. Я отправил письмо папе в Ватикан, будем ждать ответа. Это я снова к цепи "Кольмберг Унбехавен", то есть, соотнося с днем сегодняшним, "ценности Гитлера и Розенберга – форт Александрия".

Он положил передо мною документы:

– Поглядите. Это то, что мне удалось получить на Унбехавена.

Тот ли это Унбехавен, другой ли, брат ли, сват – не мне сейчас судить.

Я пробежал документы: Унбехавен, родился в Кольмберге 20.7.1909 года. СС хауптштурмфюрер. Последнее повышение в должности – 15.1.1945 года. Служил в СД в Праге; жил в отеле "Мэзон" (Masion); там же помещались отдел безопасности и комендатура. Затем был передислоцирован в Моравию в гор. Иглава. №СС – 26234 (один из самых "старых борцов"! – Ю. С); в НСДАП г. Нюрнберга вступил 1 декабря 1930 года. Участвовал в акции "Лидице".

"Акцией" нацисты называли зверский расстрел женщин, стариков и детей в чешском городке Лидице, под Прагой, в отместку за убийство нацистского палача Гейдриха; все дома были снесены с лица земли; жители уничтожены – так "большой идеалист, художник и вождь рейха" был намерен вести "воспитательную работу" с завоёванными.

– Если это тот Унбехавен, он должен быть судим как военный преступник, сказал я. – Его должны немедленно арестовать. Штайн пожал плечами:

– Вы думаете, он знает, что его коллег по этому зверству судили?

– Конечно, если это он.

– Значит, он сделал все, чтобы доказать: "Я не тот Унбехавен, а другой".

– А если все-таки тот?

3

– Если тот, – задумчиво сказал Энтони Тэрри и сделал маленький глоток кофе, – тогда...

Откинувшись на спинку кресла – легонького, плетеного, беззаботно-дачного, – Тэрри принялся сосредоточенно наблюдать, как парижские машины неслись со страшной, сине-дымной скоростью, принимая старт у светофора, словно спринтеры, хотя и дураку было ясно, что следующий светофор вот-вот замигает красным светом, так что можно бы и не торопиться... Все верно, да здравствует индивидуальность и личность, только нигде так не развито темное стадное чувство, как на дорогах западных стран; и еще, пожалуй, в здешних очередях – к лифту ли, автобусу или кассе; не жди пощады, ототрут, затопчут, да здравствует тот, кто силен и быстр, остальные обречены на отталкивание. Вот уж воистину чьими нормами поведения руководствовался Петр Аркадьевич Столыпин, когда заявлял в Думе: "Мы станем писать законы для сильных, но не для слабых..."

...Тэрри тщательно замял окурок в пепельнице, рекламирующей коньяк "Камю", приблизил ко мне свое худое, загорелое лицо с пронзительными голубыми глазами и продолжал:

– Тогда пускайте дело об Унбехавене, Кольмберге и "Тихвинской божьей матери" по законным каналам. Только я вам хочу рассказать одну новеллу, не возражаете?

– Не возражаю, более того, приветствую!

– Итак, некий британский журналист решил включиться в поиск произведений русского искусства, похищенных нацистами из музеев и церквей. Конечно же он занимался этим делом, соблюдая все нормы права, выверяя каждый шаг у юристов. И вот после долгих дней работы в архивах этот британский репортер обнаружил ц е п ь. Исследуя эту цепь, он прикатил в Мюнхен, самый, конечно же, демократический город, где власти полны решимости, как вы понимаете, выкорчевать все последствия второй мировой войны, покарать затаившихся гитлеровцев и вернуть всем законным владельцам похищенное. Как это ни странно, поиски привели британского журналиста не в очередной архив, где хранятся старые бумаги и работают милые пожилые люди, а во вполне респектабельное учреждение, полное деловой, современной модерновой м о щ и, – в финансовую дирекцию городского совета Мюнхена. О, вы даже не можете себе представить, как сильна эта организация, сколько у нее могущественных покровителей! Ведь все тузы бизнеса, в том числе и военно-промышленного, наносят визит тамошним дядям и тетям, которые обязаны следить за налогоотчислениями с их прибылей. Значит, коррумпированность не может не иметь места в этой организации, а коррупция это незаконное дружество, которое значительно сильнее дружества законного, ибо в подоплеке его – законы мафии. Итак, наивный британский журналист, убежденный в незыблемости норм демократии и денацификации, прикатил в Мюнхен и заявился к одной из начальниц финансового ведомства могучего города баварской столицы... Еще кофе?

– С радостью.

Он усмехнулся:

– А я весь – злость... Заново переживаю ощущения... этого бедного британского журналиста... Итак, дама, отвечавшая за финансовые дела Мюнхена, выслушала британца и ответила ему, что "да, действительно какие-то русские культурные ценности были в замке Кольмберг близ Ансбаха в Баварии после окончания войны, но все они давно возвращены русским". Англичанин, однако, попросил документы. Дама ответила, что сейчас не может показать эти документы, с чем англичанин и уехал. Он, естественно, не мог не заметить "финансовой богине", что считает ее отказ несколько странным, в некотором роде недружественным и даже бестактным. Назавтра, пока еще журналист ехал по дороге в свое бюро, эта финансовая дама отправила – на хорошем английском языке письмо в его главную редакцию в Лондон, в котором обращалась не к нему, репортеру, а к главному редактору и директору газеты, рассказывая о визите британца, о его о с о б о м, несколько странном интересе к русским культурным ценностям. Более того, финансовая дама сообщила, что ей удалось обнаружить документы, свидетельствующие о факте передачи ценностей русским в первые послевоенные годы. Когда письмо дамы было передано репортеру, он позвонил в Мюнхен и наивно попросил переслать ему копии этих документов. Конечно же он получил отказ. Но демократическая система позволяет обжаловать решения городов и земель в министерстве республики! Что и сделал наш наивный репортер. И получил ответ из Бонна, примечательный ответ, в котором говорилось, в частности, что вопрос о культурных ценностях из Советского Союза касается только ФРГ и СССР и ни один представитель другой страны не может быть допущен к исследованию этих документов. Господин из Бонна также сообщил незадачливому репортеру, что он не видит никаких поводов для совместной работы англичанина с финансовой дамой из Мюнхена во благо поиска справедливости и честности. Ответ дамы из Мюнхена, считал ее большой босс в Бонне, абсолютно исчерпывающ и никаких других ответов быть дано не может...

Тэрри снова закурил, долго молчал, потом закончил:

– Словом, дама лгала. В Мюнхене нет сколько-нибудь серьезных документов о передаче русским похищенных культурных ценностей. Зато там до сих пор есть полные описи похищенного, подписанные, в частности, Адальбертом Фореджем, племянничком из розенберговского штаба...

– Он умер...

Тэрри усмешливо покачал головой, достал записную книжку, просмотрел ее, спросил:

– По какому телефону вы звонили?

Я пролистал свою, назвал номер.

– Это в Эрлангене? – уточнил Тэрри.

– Да.

– Когда вы звонили?

– Полгода назад, что-то в этом роде, я ведь не веду дневника звонков.

– Значит, не умрете от мании величия... Я имею в виду другое: когда это было – по с и т у а ц и и? Штайн, его имя было тогда на п л а в у? Версия Янтарной комнаты все еще муссировалась на страницах западногерманской печати?

– Да.

– Позвоните сейчас, страсти ведь улеглись. Попробуйте.

4

– Слушаю.

– Могу я говорить с профессором доктором Адальбертом Фореджем?

– Форедж слушает.

– Моя фамилия Семенов, я советский журналист...

Я услыхал, как в трубке что-то крякнуло, словно бы по мокрому дереву ударили тяжелым колуном. И вдруг голос моего собеседника стал совершенно иным, жалобным, дребезжащим, старческим:

– Что вам всем от меня надо?! Я немощный, старый человек, у меня совершенно нет сил...

– Но у вас хватит сил ответить всего лишь на несколько моих вопросов?

– Пришлите их в письменном виде, я сначала почитаю...

– А предварительно не можете ответить?

– Нет, не могу. Все было слишком давно, у меня отнюдь не юношеская память... Все давно кончилось, зачем ворошить прошлое?! Это безжалостно! Откуда в вас такая варварская жестокость, страсть к копанию в горе?!

– Это в нас-то "варварская жестокость"?!

– А в ком же еще?! – Голос обрел было силу, но потом Форедж снова начал играть больного старца. – Пожалуйста, оставьте меня в покое, можете написать письмо, я постараюсь ответить, если мне врачи разрешат...

5

"Дорогой господин Семенов!

Хочу поделиться следующими соображениями:

1. Согласно сообщению профессора Виктора Барсова, доктор Альфред Роде умер в Кенигсберге в конце августа 1945 года.

2. Поскольку среди историков и журналистов имеет хождение телеграмма некоего "Отто Рингля", являвшегося человеком СС, о передислокации Янтарной комнаты из Кенигсберга еще во время войны, то можно допустить его подпольную работу в Кенигсберге уже после войны.

3. Ходят слухи, что человек, носивший имя "Отто Рингль" из Кенигсберга, передислоцировался в Гера, что в Тюрингии; оттуда до Услара и Геттингена не так уж далеко.

4. Поскольку "Виттекинд" был взорвана примерно в то же время, когда погиб доктор Роде, то нельзя ли допустить, что и в первом, и во втором случае определенную роль сыграл "Отто Рингль"?

С дружеским приветом

Ваш Георг Штайн".

Смотреть надо в с е и в с ю д у; ни одна из версий не имеет права быть отвергнутой без достаточной проверки.

Конечно, главную помощь могли бы оказать люди, знавшие Роде, его соседи, родные, дети...

Снова сажусь за анкету Роде, читаю с карандашом:

Доктор Роде, Альфред Франц Фердинанд, фамилии или имени не менял; проживает в Кенигсберге, Беекштрассе, 1; домашний телефон 3.28.66; родился в Гамбурге 24.1.1892 года; по национальности немец, вероисповедание евангелически-лютеранское; женат с 10.9.1921; бракосочетание состоялось в Гамбурге; фамилия и имя отца – Франц Роде, матери – Мария Роде; фамилия и имя жены – Ильзе Флинтч, рождена в Гамбурге 20.5.1896 года, по национальности немка, евангелически-лютеранского вероисповедания, дети Лотти и Вольфганг; специальность – историк искусств; под опекой не состоит; в ныне запрещенных организациях типа "пацифисты", "лига граждан", "масоны", "сторонники мира", "красная помощь" не состоит и не состоял; членом НСДАП не являлся; поэтому и не состоит в местной пар. тинной организации НСДАП; принимал участие в борьбе за немецкий рейх; родственников, погибших на поле брани мировой войны, не имел; никогда ранее не был членом ассоциации писателей; не является и ныне членом "рейхсобъединения культуры"; литературную работу начал в 1912 году; первая статья была напечатана в газете "Гамбургские новости"; заглавие первой статьи звучало следующим образом: "Нидерландские художники в Гамбурге"; до 15 декабря 1933 года (то есть до прихода Гитлера к власти. – Ю. С.) работал в кенигсбергских газетах внештатно; были опубликованы книги; заголовки звучат так: "Янтарь – немецкое искусство", издана в 1937 году, в Берлине; издавались ли брошюры? Да, издавалась брошюра "Книга янтаря", кенигсбергское издательство "Ост Ойропа"; в какой области вы полагаете свою главную работу, доктор Роде? В области знания.

А затем предупреждение, что за дачу ложных сведений, касающихся ответов на все вопросы этой четырехстраничной анкеты, следует строгое наказание, предусмотренное законами великого рейха, живущего по нацистским законам.

Ну и что, кроме этого анкетного ужаса, ты получил? – спросил я себя. Что, кроме возвращения к книгам, посвященным борьбе против безнравственного, трусливого, но именно поэтому кровавого террора адептов "крови и почвы"?!

А дети? Лотти и Вольфганг? Где они? Неужели ты думаешь, что Штайн не связался бы с ними, еще как связался бы; или он, или Пауль Колер не могли не отработать эту версию. Значит, и детей нет в живых? То есть с уверенностью можно сказать, что нет в живых сына, дочь вышла замуж, поди ищи ее теперь... А почему не допустить мысль, что сын, зная о п р и к о с н о в е н и и отца к тайне, не сменил фамилию? Времена гитлеризма кончились, в анкете никто не требует объяснять, отчего, с какой целью взял иное имя; если ты преступник, то можешь хоть сто раз менять фамилию – все равно найдут, а так – нет, это здесь невозможно установить, допусти я такое вероятие...

Однако со Штайном я связался; Георг обещал подумать.

...А через час ко мне позвонил человек, назвал свою фамилию, русскую фамилию, и попросил разрешения приехать по "крайне важному делу".

Он был седой, элегантно одетый, заутюженно-накрахмаленный. Борис Ильич Уманский. Рассказал свою историю: уехал из Москвы в Израиль, там устроился в газету, был изгнан, получил из Москвы бумаги, которые позволили ему утверждать, что его отец на самом деле немец; власти ФРГ предоставили гражданство; "каким великим счастьем был для меня отъезд из Хайфы, вы не можете себе представить! В Вене я занялся делами моей молодой жены, русской женщины, приехавшей со мною из Красноярска в Москву. И я смог вызвать ее на Запад! А потом вызвал сына, звукооператора, – рассказывал он мне. – Ни молодая жена, ни сын одного дня не работали, вертелся один я. А потом я узнал, что между ними началась близость! Представляете?! Сын и жена! Словом, жизнь кончена, сломана, изгажена. Но уходить просто так считаю недостойным. Я работал одно время в суде, узнал много такого, что представляет интерес для поиска, я выписываю советскую прессу, слежу за тем, как трепетно относятся к культурному наследию..."

Он передал мне несколько листков бумаги.

– Прочитайте. Это только начало. К сожалению, грабеж культурных ценностей продолжается. Я готов передать вам все материалы об этом, какие только попадут мне в руки.

Дело любопытное. Уманский утверждает, что некий Лакшин (Стыллер), выехавший из Москвы, занимается торговлей уникальными русскими культурными ценностями; суммы сделок исчисляются сотнями тысяч марок!

По версии Лакшина, он якобы получил эти ценности от своей покойной тещи, проживавшей до недавнего времени в Ялте, а ныне там и похороненной.

Лакшина (Стыллера), по словам Уманского, посадили, но не за торговлю краденым, а за "уклонение от уплаты налогов".

Прощаясь, Уманский сказал, что, по его мнению, новости о деле Лакшина (Стыллера) могут быть преданы гласности в течение ближайших месяцев.

Что ж, подождем.

Интересно бы, конечно, познакомиться с делом уже сейчас, нет ли там следов в прошлое?

6

...Иногда начинаю чувствовать, что вот-вот начну "плавать" в материале; каждое письмо надо проанализировать, заложить в картотеку, просмотреть его возможные связи с другими документами, выписать на табличку краткое содержание...

Действительно, сегодня пришли письма от друзей-историков из Варшавы, из которых явствует, что в Дзиково, на территории Польши, в бывшем поместье Вильденхоф графа фон Шверина, проходили поисковые работы. Возглавлял поиск профессор Здислав Раевский.

Основанием для этого, судя по письмам моих корреспондентов, послужили некие "заметки профессора доктора Роде, возглавлявшего Прусский музей в Кенигсберге; он же отвечал и за похищенную Янтарную комнату". (Где эти заметки? Их надобно заново проанализировать!) Была также исследована информация, полученная от некоего работника Киевского музея, который оказался в Восточной Пруссии, в замке Вильденхоф, где хранились похищенные русские картины и иконы. В какой мере можно верить его показаниям?

Доктор Роде обратился к городским властям в середине сорок второго года с запиской, из которой явствовало, что его музей забит сверх меры вывезенными из Советского Союза культурными ценностями; профессор н а м е к а л, что хорошо бы найти новое место для хранения краденого. Однако последовал категорический окрик фельдмаршала Кюхлера: "Найти место для ящиков с трофеями!" И Роде ("во всем должен быть порядок!") не посмел ослушаться приказа. Нашел место. Именно тогда, как считают мои корреспонденты, и прибыла в его ведение Янтарная комната. Именно тогда он и прикинул точную цену уникального сокровища: 30 миллионов золотых рублей.

Именно тогда этот нацистский фельдмаршал Кюхлер распространил среди своих солдат приказ: "Основной целью похода против большевистской системы является полный разгром государственной мощи и искоренение азиатского влияния на европейскую культуру. К борьбе с врагом за линией фронта все еще относятся недостаточно серьезно. Коварных, жестоких партизан и выродков-женщин все еще берут в плен; к одетым лишь наполовину в военную форму или гражданскую форму отдельным стрелкам из засад все еще относятся как к настоящим солдатам и отправляют их в лагеря для военнопленных. Снабжение питанием местных жителей и военнопленных является ненужной гуманностью.

Все, в чем отечество отказывает себе и что руководство с большими трудностями посылает на фронт, солдат не должен раздавать врагу. Войска заинтересованы в ликвидации пожаров только тех зданий, которые должны быть использованы для стоянок воинских частей. Все остальное, являющееся символом бывшего господства большевиков, в том числе и здания, должно быть уничтожено. Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения.

Не вдаваясь в политические соображения на будущее, солдат должен выполнить двоякую задачу:

1. Полное уничтожение большевистской ереси, Советского государства и его вооруженных сил.

2. Беспощадное искоренение вражеской хитрости и жестокости и тем самым обеспечение безопасности жизни военнослужащих германской армии в России.

Только таким путем мы сможем навсегда выполнить свою историческую миссию по освобождению германского народа от азиатско-еврейской опасности".

Каков слог, а?!

"Престиж германского солдата", "Вермахт никогда не был вместе с Гитлером!", "Немецкий солдат ничего не похищал!"

Еще как похищал!

...Моими корреспондентами – честными немцами из ФРГ – приводится свидетельство, что в январе 1945 года Янтарная комната была упакована в 20-30 ящиков для отправки в Саксонию – таково было указание свыше.

Отправлена ли? Вот в чем вопрос...

Глава,

в которой рассказывается о хороших людях

Поскольку Штелле, где живет Штайн, находится совсем неподалеку от "вольного города Гамбурга", я решил сначала отправиться туда – повстречаться еще раз с людьми из полиции, которые занимаются борьбой с наркотиками, встретиться с человеком, который в гитлеровские времена сидел в лагере возле Бернтероде (через этот город пролегал трагический путь наших культурных ценностей), а потом навестить одного в высшей мере интересного ветерана.

Вообще, Гамбург – очень красивый город, пожалуй, один из самых красивых в ФРГ. В отеле вам дадут проспект – что следует обязательно посмотреть, если вы здесь впервые: и музеи, и озера, и порт, и ночной Репеербан – сотни баров, тысячи проституток, бешенство реклам. Но ни в одном справочнике среди памятных мест, рекомендованных для туристов, вы не найдете Музей Эрнста Тельмана. Но память людская – категория совершенно особая, хранят ее люди, а не официальные справочники.

...Сижу в квартире одного из создателей Музея Тельмана.

Высокий, крепкого, рабочего кроя мужчина рассказывает:

– Поскольку мы с севера, фамилия моя звучит Фридрихс. Альберт Фридрихс. "С" на конце означает "сын Фридриха". Отца я помню слабо, его угнали на войну, когда мне было десять лет; он пришел домой попрощаться – в каске, с винтовкой и ранцем; повторял все время: "Преступники!" О ком он так говорил, старый социал-демократ, организатор рабочих в нашем районе, о кайзере ли, о своих коллегах по партии, проголосовавших за кредиты на войну, я, понятно, так и не узнал: в 1915 году пришла похоронка, погиб под Ковно. Мать хотела убить нас двух братьев и двух сестер – и покончить с собою: лучше смерть сразу, чем медленное умирание от голода и холода. Мы повисли у нее на руках, закричали; нас услыхали соседи, прибежали, кое-как успокоили мать, но с той поры разум ее помутился...

В школе меня стали расспрашивать об отце. Я отмалчивался – горько говорить о больном. Потом начали докучать соболезнованиями: "Отец погиб за кайзера". А я ответил: "Его убил кайзер". Это не мои слова; я повторил взрослых, так многие тогда говорили. Директор школы вызвал полицию. Начался допрос: "Кто это сказал тебе, дрянь?!" Допросили соседей по дому – люди молчали. Следствие "по государственному преступлению, выразившемуся в оскорблении царствующей фамилии", кончилось безрезультатно. Тогда директор собрал в зал всех школьников и у них на глазах избил меня палкой. Я кричал: "Почему?!" Мне кажется, это "почему" и сделано меня марксистом, честное слово. С тех пор я всегда спрашивал себя: "Почему так, а не иначе? В чем правда? Где ложь?"

...Когда в России произошла Февральская революция, у нас начались дискуссии и собрания, несмотря на запреты властей.

После победы нашей революции в 1918 году мы создали группу рабочей молодежи. Программа: поддержка Советской России, борьба с правыми в Германии. Возник конфликт с руководителями социал-демократии в Гамбурге; мы отошли от партии, назвали себя "военно-социалистической молодежью", придумали форму: сандалии на босу ногу – круглый год; короткие штаны; никаких галстуков; рубашка с отложным воротничком "шиллеркраген" – такую носил Фридрих Шиллер, в его честь и назвали, потом такая рубашка стала известна как "тельмановка"... Мы приняли обет не пить пива, не курить, изучали Ницше и Дарвина, шли в революцию без руля и без ветрил, но тяготели к "независимой социал-демократической партии", в которой в Гамбурге состоял Эрнст Тельман.

Однажды мы решили пригласить старшего товарища, чтоб он прочел нам реферат. Собрались в маленьком ресторанчике на Теренбекштрассе; владелец был членом организации, потому и разрешил; расселись за столом – длинноволосые, без галстуков, в сандалиях, заказали лимонад, ждем лектора. И вдруг входит Тельман! Мы были в полном восторге – еще бы, сам председатель пришел к нам! Но почему именно он?

– Я живу рядом, – объяснил Тельман, – Зименсштрассе, четыре, хочу познакомиться с молодыми соседями.

Он осмотрел нас, пересчитал пальцем – двадцать человек было в нашем "союзе".

Никакого реферата он читать не стал – мы спрашивали, он отвечал. Этот вечер и определил мою дальнейшую судьбу.

Был я тогда безработным, а Роза, жена Тельмана, ждала ребенка, надо было помочь женщине, потому что Эрнст почти не появлялся дома, а жизнь была трудной. Тельман пригласил меня к себе, и до пасхи 1920 года я жил у них, помогал Розе, а потом, когда малышка подросла, ушел на заработки в Бад-Зегеберг, учеником пекаря, надо было кормить брата и сестер – голодали. Работал с четырех утра до семи вечера, пек хлеб, пахал, доил коров. За малейшую провинность били смертным боем. Денег практически не платили: когда уезжал в гости домой, хозяин давал буханку хлеба – это все. Был в городке "рабочий хоровой кружок". Там я познакомился с другими подмастерьями: картина одна и та же – жизнь впроголодь, работа от зари до зари, даже на спевки приходилось удирать тайно, через окно: с наступлением темноты двери запирались. Мы начали подумывать о создании ячейки коммунистической молодежи, чтобы вести совместную борьбу, – поодиночке ничего не добьешься. Однажды я вернулся со спевки, влез в окно, начал красться в свою холодную конуру, а тут выскочил хозяин: он караулил меня. Здоровенный как бык, он начал дубасить меня кулаками. Я в отчаянии схватил полено и ударил его что было силы. Выскочил хозяйский сын. Я заорал: "Уйди, убью!" Он убежал. И тогда я вывел для себя закон: сильные боятся силы; с той поры я мог ходить на наши собрания беспрепятственно. Но я один отвоевал себе это право – и то силой. Здоровый был, еще отец начал водить меня на занятия в "рабочий спортивный клуб". А другие ученики по-прежнему продолжали терпеть голод, издевательства, побои. И я решил устроить манифестацию в поддержку моих товарищей. В феврале 1921 года несколько сот членов Коммунистического союза молодежи из Киля и Любека пришли в наш городок, мы собрались на площади и зачитали список наиболее злобных хозяев: "или прекратите издевательства, или получите по заслугам". Хозяева пообещали "исправиться", а когда мои товарищи разъехались по своим городам, меня арестовали: "возмутитель общественного спокойствия". Был суд. Приговор: "четыре тысячи марок или месяц тюрьмы". Денег у меня не было, посадили за решетку, вот там-то я и стал членом коммунистической партии, а было это весной двадцать первого года.