Текст книги "Лицом к лицу"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

– То есть?

– Наркотики прячут в резиновые мешочки, глотают их и так провозят через границу; выявить контрабанду может только рентген.

Уполномоченный сената Западного Берлина по борьбе с наркотиками Вольфганг Хекман убежден:

– Даже если половина жителей нашего города станет полицейскими, все равно торговля наркотиками будет продолжаться, ибо не решено главное – социальная проблема, порождающая наркоманию. Я начал работать в качестве консультанта-психолога десять лет назад, не получая за это ни копейки от государства. Я видел, что несет с собою наркомания, я считал своим долгом включиться в борьбу. Волну наркомании, захлестнувшую Западный Берлин в шестидесятых годах, кое-кто пытался камуфлировать политическими мотивами. Был даже лозунг: "Гашиш расширяет мировоззрение, с помощью гашиша изменим общество!" (То есть некие стратеги "героиновой атаки" намеренно подбрасывали молодежи марихуану, чтобы оторвать ее от социапьных проблем, от борьбы за их решение.)

Исследование появления наркотиков в Западной Европе и США, – продолжал Хекман, – приводит к любопытным выводам. Сначала, в шестидесятых, на рынок выбросили марихуану. Это было напрямую связано с хиппи, с их идеологией "ухода от реалий буржуазной жизни". Именно тогда стали раздаваться голоса, что выступления студентов против несправедливости – проявление наркомании, а никак не реакция честной молодежи против истеблишмента. Марихуана, "мягкие наркотики" распространялись именно среди студенчества. Но этого кому-то показалось недостаточным: в начале семидесятых годов появился "твердый" наркотик – героин. А героин стали продвигать уже не в студенческой среде, а в рабочих кварталах. Наркоманы, употребляющие героин в течение года, лишаются каких бы то ни было социальных привязок, превращаются в деклассированный элемент, в отбросы общества... Сенат Западного Берлина очнулся только в прошлом году, когда у нас было зарегистрировано восемьдесят смертей от отравления героином. Тогда-то я из "любителя" превратился в "уполномоченного по борьбе с наркотиками". Но я тот уполномоченный, которого слушают, но далеко не всегда с ним считаются. Наши интересы, например, сталкиваются с интересами двенадцати бургомистров районов Западного Берлина. Они очень не любят, когда мы говорим, что в их районах торгуют героином. "Откуда у вас эти данные?" – "Я знаю трех молодых людей, которые в барах покупают наркотики". Начинаю работу с молодыми наркоманами (главное, как я считаю, это профилактика и еще раз профилактика), а бургомистр отправляет в бар полицию, чтобы его не упрекнули в бездействии и не прокатили на следующих выборах... Арестуют ребят, ни о какой профилактике не может быть и речи, доверие утеряно. Наркоманию надо лечить социально, – заключает Хекман. – Надо обеспечить больного койкой в больнице. Мы создали "терапевтические общества", но на десять тысяч западноберлинских наркоманов мы имеем всего триста больничных коек. Значит, сначала надо обеспечить наркомана, который согласен лечиться, медицинской помощью, а затем, что так же трудно, обеспечить его работой... Задачи перед нами стоят невероятно трудные, и, пытаясь их решать, я и мои коллеги прибегаем и к великому Макаренко – по-моему, педагогического опыта значительнее коммуны имени Дзержинского не было еще в мире...

...Вот так в процессе поиска Янтарной комнаты и других наших культурных сокровищ жизнь сталкивает с трагедиями, которые сотрясают Запад, особенно молодое поколение – прекрасное, чистое, ищущее, доверчивое, мятущееся.

Порою мне кажется невозможным достоверно и понятно описать с т р у к т у р у ужаса: охраняемые армией плантации опиума; переброска наркотиков в Европу и США; мафия; люди, занятые в героиновом бизнесе, – умные люди, не стоит делать из них кровожадных болванов с глазами, налитыми кровью; они точно калькулируют будущее, следят за биржей и рынками, культуры в том числе; опорные точки торговли являются прекрасными центрами для сбора информации; обобщают ее и исследуют в секретных вычислительных центрах синдиката преступников; одна из форм легализации кровавых героиновых денег – вложение их в картины, иконы, книги, гобелены, ковры.

(Я то и дело возвращаюсь мыслью к роману "Пресс-центр", который вынашиваю уже лет восемь. И очень боюсь его начинать: удастся ли показать с т р у к т у р у? Это ведь так важно – увидеть все проблемы мира вкупе.

Конечно, иные ценители изящной словесности станут воротить нос: "Это не в традициях литературы! Где страдание маленького человека? Где его внутренний мир?! И – другое в том же роде. Переживем. Выйдет ли? Смогу ли – вот главное, что мучит.

Заставляю отвечать себе словами моих сибирских друзей, когда я попал туда впервые в начале пятидесятых годов: самым распространенным словом у них тогда было "надо". Нельзя пройти сквозь тайгу. по всем законам нельзя, а – надо; нельзя посадить самолет в пургу на крошечный пятачок, а – н а д о. Нельзя отправить из тайги любимую женщину, нельзя оторвать ее от сердца, но ведь у других нет ее подле, значит – надо.

...Только писал я об этом, когда мне было двадцать пять, черт возьми. Остановись, мгновенье, ты – прекрасно! Не остановится. А ты – спеши тем не менее.)

Глава,

в которой рассказывается о программе коммуниста Колера, письме фашиста Саксе и торге барона Фальц-Фейна

1

...Пауль Колер излагает проблему кратко и точно:

– Давай-ка я еще раз сформулирую вопросы, а ты запиши в блокнотик, может, что пригодится в процессе поиска. Итак, первое. Кто знает хотя бы одного человека, который плыл из Кенигсберга в Киль на крейсере "Эмден"? Второе. Кто знает что-либо о перемещении музейных ценностей из Танненберга в Бернтероде? Третье. Кто обладает информацией складирования культурных собраний из Кенигсберга в Веймаре или других районах Саксонии? Четвертое. Кому известно о колонне грузовиков швейцарского Красного Креста весной 1945 года в районе Веймара? Пятое. Кто знает события, произошедшие 12 апреля 1945 года в Тюрингии или Саксонии, когда в тех районах шла колонна грузовиков Красного Креста?

– Очень интересные вопросы, Пауль.

– Нужные вопросы, согласен...

– Георг Штайн нашел капитана "Эмдена".

– Я думаю, капитан будет молчать; на флоте сильны пронацистские настроения. Впрочем, буду рад ошибиться... Вспомни, как хоронили гитлеровского преемника адмирала Деница, сколько военных шло за гробом этого пирата...

– Я, кстати, разговаривал с директором франкфуртского "музея кож" Галлом.

Братья Галл, оба музейные работники, родились в семье бывшего "директора управления парков и заповедников Пруссии", – именно в распоряжение их отца, доктора Галла, особая зондеркоманда передала Янтарную комнату, а он уж переадресовал ее в Кенигсбергский замок, профессору Роде.

– Ну и?.. – спросил Пауль.

– Он ответил, что искать следы можно в Карлсхорсте: "Мой отец работал с русским офицером-историком летом сорок пятого, тот должен быть в курсе; впрочем, я слыхал, что русский офицер умер".

– И все?

– И все.

– Франкфурт-на-Майне – город, где можно и нужно искать, старина, там есть следы...

...Пауль Колер был прав: в этом суматошном городе один след оказался очень интересным, и вел он в окружение Мучмана, гитлеровского гауляйтера Саксонии, со штаб-квартирой в Дрездене. А именно Мучман занимался созданием "неприступной крепости" в горах, где, по замыслу Бормана, Геббельса и гауляйтера Восточной Пруссии Коха, фюрер должен был стать главой подземного нацистского царства. Следовательно, Мучман и его люди могли знать все или почти все о тайных складах культурных ценностей в горах Тюрингии и Саксонии.

Дама, с которой я говорил во Франкфурте-на-Майне, посоветовала мне обратиться к некоему Саксе:

– Он был адъютантом самого близкого Мучману человека, постоянно сопровождал своего шефа, дружил с семьей Мучмана... Он, правда, заядлый охотник, мало бывает дома, все время путешествует, но если вы его застанете, он расскажет много интересного...

– А где его нужно искать?

– По-моему, в Кобленце. Да, именно там...

И я нашел телефон Саксе.

Он выслушал меня и попросил прислать ему вопросы в письменном виде. Что я и сделал.

Ответ пришел вскорости; привожу его целиком:

"Господину Юлиану Семенову.

Ссылаться: Ваше письмо без даты, полученное мною 18.6.1980 г.

Уважаемый господин Семенов, в связи с Вашим телефонным разговором, когда Вы сказали, что недостаточно хорошо говорите по-немецки, я прошу Вас ответить на следующие вопросы: 1) Являетесь ли Вы немецким гражданином, или же Вы иностранец? 2) Является ли Лиссем Вашим постоянным местом жительства, или же у Вас есть квартира в другой стране? 3) Кто именно назвал мое имя? Кто сказал Вам о моей прежней деятельности? Я с нетерпением жду Вашего ответа..."

Вот так...

А как подступиться к тайне машин швейцарского Красного Креста?

Просить Жоржа Сименона? Или поднять архивы во Дворце наций – позволят ли только? Сможет ли Штайн помочь чем-то в Швейцарии?

2

Много работаю с прессой. Масса сюжетов. Вот один из них: Вольфганг Кепке слыл красивым и сильным человеком. Он не был кинозвездою, хотя съемки наиболее популярных западногерманских телевизионных сериалов "Таторт" или "Деррик" без его участия были немыслимы – как дублер он выделывал головоломные трюки; риск стал постоянным фактором его жизни. Кинематографисты неплохо оплачивали смертельный риск одного из лучших каскадеров мира, однако п р е с т и ж н о с т ь – в том ужасном, истинно мещанском, понимании, которое часто определяет положение в обществе той или иной звезды на Западе, – требовала от Кепке все больших и больших затрат на жизнь. А тут еще тридцатичетырехлетний спортсмен задумал осуществить самое главное дело своей жизни: создать школу для подготовки каскадеров. Понятно, такая школа стоит огромных денег: аренда помещения, приглашение тренеров, покупка техники – все это невероятные траты. А получить деньги под школу совсем не просто: наивно полагать, что финансировать ее станут министерства или благотворительные общества – школа, она и есть школа, это вам не выгодный бизнес, какой смысл вкладывать в нее деньги?!

Поэтому Вольфганг Кепке решил сделать головоломный трюк, который бы принес ему деньги, достаточные для создания школы.

Трюк был таким жутким, что была необходима консультация психиатра. Один из крупнейших врачей – после длительного и всестороннего исследования спортсмена – пришел к выводу: Кепке понимает, что такое страх.

И Кепке начал серию головоломных представлений: человек-факел, в горящем комбинезоне он прыгал в Гамбургский канал с двадцатиметровой высоты. Каждый сенсационный прыжок такого рода стоил 2500 марок. Однако, чтобы собрать денег на школу, надо было совершить сотни таких прыжков – слишком долго ждать.

Тогда Кепке пригласил мирового рекордсмена Бентлина, и они начали изнурительные тренировки: поскольку суперкаскадеру исполнилось 34 года, подготовка к тому, что он задумал ныне, должна быть абсолютной. А задумал он невероятное: прыжок с моста "Золотые ворота" в Сан-Франциско. Именно этот прыжок, полагал он, позволит ему открыть школу и навсегда привяжет к нему очаровательную "мисс Швейцарию", с которой он незадолго перед тем познакомился.

Высота, которую ему предстояло одолеть в вольном падении, была равна 67 метрам. Надо только представить себе – 67 метров! Такого еще не было ни разу. Прыжок состоялся днем; погода была прекрасной, зрителей – тьма. Кепке нырял в водолазном костюме, плотно облегавшем тело, в ботинках, оборудованных свинцовыми подошвами, – это гарантировало то, что полет будет вертикальным, спортсмена не закрутит в воздухе, не развернет в горизонтальное положение, не будет столь силен удар по ногам.

Он вошел в воду стремительно, отвесно, почти без брызг. Он вошел в воду мертвым.

...Городские власти Сан-Франциско, знавшие о приезде в США замечательного спортсмена и каскадера из ФРГ, не удосужились даже обратиться к докторам с вопросом: а возможен ли прыжок с такой высоты? Под силу ли человеческому организму такая нагрузка? Возможен ли трагический исход? За океаном было продемонстрировано полное равнодушие к судьбе спортсмена – жизнь является его собственностью, он вправе ею распоряжаться по своему усмотрению, ведь контракт на гонорар за уникальный прыжок подписан по всем правилам, с соблюдением необходимых формальностей чего ж еще?

...Ушел из жизни красивый человек, великолепный спортсмен, ушел из жизни там, где отношение к таланту цинично, бессердечно и определяется лишь рыночной стоимостью на зрелище.

3

...Изучение газет стало ныне так же необходимо, как стакан чая – утром; газеты сделались бытом, как, впрочем, и телевизионный выпуск "Время", но если во "Времени" ты магически смотришь все, то в газете у каждого свои привязанности: одни охотятся за спортивными новостями, другие особенно любят внешнеполитические новости, третьи – искусство. Если наши газеты не так уж трудно прочитать от корки до корки, четыре или восемь полос всего лишь, то газеты, которые я каждое утро получаю в боннском Бюро "Литературной газеты", напечатаны на ста сорока восьми страницах, и страницы эти надо просмотреть. Каждый день. Поначалу я тонул в информации. Потом научился отделять злаки от плевел. И постепенно вошло в привычку – после просмотра первой и второй полос сразу же перебрасываться на двадцатую-тридцатую страницы, там, где печатают новости из мира искусств. И вот именно там я прочитал заметку, набранную мельчайшим петитом: "В воскресенье в помещении Франкфуртской ярмарки состоится аукцион персидских ковров, на котором неожиданно появился фаворит: рукотворный портрет, подаренный России в 1916 году персидским шахом. Начальная стоимость 20 000 марок".

Позвонил Фальц-Фейну. Об аукционе он ничего не знал.

– Слушай, – сказал он, переходя на "ты", совершенно как-то естественно и для меня, и для него, – не мог бы ты сделать мне любезность и съездить туда заранее? Посмотри ковер и позвони мне: если это интересно, я стану биться до последнего.

И я выехал во Франкфурт-на-Майне.

С этой громадной территорией, где проходят и книжные и промышленные ярмарки, у меня связано весьма любопытное наблюдение; впервые, впрочем, я стал обращать на это внимание еще в Лиссеме, когда делал пробежки по лесу. В будние дни – бежишь себе, ни одного встречного на аккуратных дорожках. Но в субботу или воскресенье – совсем другое дело. Не гуляющие, а прямо-таки "социально-возрастной слоеный пирог" – молодежь лет до тридцати на одежду не обращает внимания, полная демократия, кто как хочет, кому как удобно, тот так и одет; тем, кому сорок – пятьдесят, гуляют, как правило, в костюмах: ослепительно белые рубашки, цвет пиджака и брюк чаще всего кремов, п р а з д н и ч е н; люди, чья молодость пала на довоенные годы, еще более педантичны: большинство тех, кому за шестьдесят, отправляются на воскресную прогулку в традиционных гольфах, зеленых баварских курточках с отложными воротничками, на которых ярко-зеленая вышивка; грубые шерстяные носки, чаще всего темно-бордовые, и тяжелые башмаки, чуть ли не на шипах, будто вышли в снежные Альпы, а не в лесок, окруженный со всех сторон бетонными трассами и жилыми домами, в которых живет столичный "бомон"; сохранение традиций – в наивном и самом чистом виде. Хорошо это? Отвечать однозначно не берусь, но замечу, что тридцатилетние, в джинсах, смотрят на старичков в курточках с улыбкой, а те, наоборот, каменеют лицами и презрительно фыркают: космополитическая беспочвенность джинсов неприятна им, воспитывались-то, куда ни крути, в ту эпоху, когда джаз был в запрете: "Музыка черных недочеловеков, ритмы, чуждые арийцам"; когда рубашка о б я з а н а быть белой, либо коричневой, или черной – форма СА и СС; иные цвета – нелояльны, вызывающи, а вызывающим мог быть только коммунист, славянин, еврей или цыган, все остальные нормальны, люди как люди, не выдрючиваются. И если эта "слоеность" публики в лесу под Лиссемом повод для наблюдений, то седые, крепенькие старики в синих униформах, охраняющие франкфуртскую мессу, – очевидный повод для вывода: фашизм калечит людей духовно, прививает им нетерпимость и взаимную неприязнь, преклонение перед запретом – символом порядка и авторитарности. Попробуй запарковать машину хоть в десяти сантиметрах от того места, где проведена белая черта стоянки, и старик в синей форме кинется на тебя коршуном, его не остановит ни твой журналистский мандат, ни карточка иностранца, ни мольбы о том, что уходит время, а для журналиста это – смерти подобно. "Нет, – услышишь ты в ответ на все твои мольбы. – Нельзя, мой господин, ничего не могу поделать, мой господин, порядок должен быть один для всех, мой господин". Но если мимо медленно проползет звероподобный автомобилище, старик вытянется во фрунт, схарчит глазами дядю, сидящего на заднем сиденье, и в ответ на твое замечание ответит: "Но у него есть пропуск! Покажите ваш! Тот, у кого есть пропуск, имеет право на все, таков порядок, и не вам его менять..."

Так что, приехав на ярмарку, я запарковал машину подальше от седых стариков с оловянными, невидящими, но все замечающими глазами и отправился искать тот павильон, где должен проходить аукцион.

Нашел я его довольно скоро, служба информации здесь, как и всюду в стране, работает отменно, озабоченная экономией времени, являющегося общегосударственным п р о д у к т о м, то есть ценностью более чем даже рукотворной, скорее – рукотворящей.

В огромном павильоне, при входе, продают прекрасные книги с цветными репродукциями ковров, приготовленных к продаже. Стоят книги дорого, очень дорого. Воистину нет более строгой цензуры, чем стоимость книги. В этом смысле западный мир невероятно зацензурован, книга по карману лишь в е с ь м а состоятельным людям.

Пришлось купить роскошный каталог. Открыл страницу с уникальным ковром, подаренным России. Таинственная история: вывезен неизвестно кем, много лет находился в руках некоего капитана из Гамбурга, теперь пушен с молотка в мир "вложения капиталов".

Я вышел в вестибюль, нашел будку автомата, опустил монету достоинством в пять марок, набрал код Лихтенштейна и сразу же услыхал голос барона:

– Это ти?!

По этому самому "ти" я понял, что он ждал моего звонка, он всегда начинает говорить с легким акцентом, когда волнуется.

– Это я. Ковер, по-моему, совершенно уникален и хоть монархичен, то есть не очень интересен с точки зрения высокого искусства, но – как предмету истории – аналога я не видал.

– Спасибо. Слюшай, какой я устрою сейчас концерт, а потом расскажешь мне подробности торга.

Концерт воистину получился более чем отменный.

Это было мне внове, аукцион я ни разу не видел, разве что читал у Ильфа и Петрова, поэтому все запомнилось с четкой, фотографической яркостью, словно снимки с блицем.

Итак, ты получаешь картонку, на которой напечатан номер. Это – твой мандат во время торговли. Проходишь в зал, садишься на один из пяти сотен удобных стульчиков и начинаешь ждать, оглядывая тех, кто входит сюда. Люди невероятно интересны: он – длинноволос, весь в коже, как змей; она – брита наголо, в замше, кажется, что не идет, а шуршит; он – в черном, котелок, словно у диккенсовского персонажа; она – в норке, хотя не холодно вовсе; он – в дырявых брюках и рваных тапочках на босу ногу; она – прижимаясь к нему плечом – чуть ли не в царском муаре, обриллианчена и заизумрудена, не старуха, а ломбард, жмется огромным бюстом к атлетическому, r-образному плечу содержанта...

Собралось такого рода парочек штук пятьдесят; остальные, сразу видно, вроде меня, безденежные, пришли, чтобы посмотреть бесплатное представление.

Примечательны две парочки из американского экспедиционного корпуса. Этим предписано ничем не выделяться; сидят себе в скромных костюмчиках, ждут начала д е л а.

На подмостки вроде сцены провели телефонный аппарат, забегали девочки хоть и нету на них формочек стюардесс, но все равно некое подобие наличествует: мир стареющих мужчин чтит девушек, подчиненных форме, с такими легче.

Радисты подышали в микрофон: "айн, цвай, драй", – даже мизинцем поцокали о шершавую металлическую мембрану "говорильни".

А потом началось.

На подмостки вышел мужчина в скромном, достойном костюме, сдержанно поклонился залу, занял место у микрофона, на трибуне-кафедре.

– Добрый день, дамы и господа! – сказал он по-немецки, но с ужасающим английским акцентом. – Поверьте, я разойдусь во время торгов и вам будет не так трудно понимать мой немецкий. Итак, повод к нашей сегодняшней встрече дали нам два компонента – искусство великих персов, которые ныне переживают столь трагическую годину своей истории, и невероятная инфляция, сотрясающая свободный мир. Трудно себе представить – да и нужно ли? – ту горькую кривую падения престижа дела, которая является главной определяющей константой нашего бытия. Правительства с их полумерами, с их трусостью и замалчиванием тех трудностей, которые ждут нас впереди, не в силах помочь процессу; бизнесмены, занятые в сфере промышленного производства, пытаются делать все, что в их силах, но режимы, в поисках популярности у избирателей, то и дело вводят поправки к законам, которые бьют по прибылям, и это, ясно, не может не сказаться на стабильности – производство начинает сворачиваться. А что происходит в мире?! Удары по Европе, особенно по Европе, стали все более ощутимы! Так я хочу задать вам вопрос: что делать честному человеку, скопившему какие-то деньги? Куда вложить их? Во что пустить? В банк? Но вы же прекрасно знаете, как растут цены! Сегодня вы открыли счет на тысячу марок, а через месяц эта тысяча станет равна – по покупательной способности девятистам или того меньше! Купить акции? Смысл? Вы знаете, как много уважаемых людей пострадали, купив акции на серебро! Нет, дамы и господа, есть лишь один путь, и наша фирма знает, что делает, когда советует вам: вкладывайте деньги в персидские ковры! Двадцать лет назад они стоили в десять раз дешевле, чем сегодня; десять лет назад – в пять раз дешевле! Да что там! В прошлом году ряд ковров, которые мы решили выпустить на торг сегодня, стоили в два раза дешевле, чем нынче! Вложив десять тысяч марок в ковер ручной работы из Шираза, вы сразу же, здесь, в этом же зале, выиграли еще двадцать тысяч! Итак, дамы и господа, мы начинаем, и я заранее поздравляю вас с тем, что вы здесь, у нас в гостях, – вы уже в выигрыше!

В зале раздались сдержанные аплодисменты. Аукционер, однако, начал раскланиваться с такой горячностью, что создалось впечатление, будто гремит овация и он – это не он, а по крайней мере Лиза Минелли.

– Принесите, пожалуйста, ковер под номером один, – обратился он к одной из девушек.

Та в свою очередь обернулась, и из-за перегородки два кряжистых парня вынесли ковер и развернули его.

– Дамы и господа, вы видите древность! Вы слышите строки Омара Хайяма, перед вами сдержанность и достоинство – великое искусство персов! Посмотрите внимательно на этот ковер! Обратите внимание, какой строгостью отличается узор! Как он скрыт! А в этой скрытости – его высшая ценность, ибо открытое не имеет цены, оно – для всех, а скрытое, принадлежащее мне – это близко к ощущению владычества и собственной особости! Дамы и господа, – в голосе джентльмена появился некий надрыв, – думаю, что если мы начнем торг с трех тысяч марок, все согласятся с этим, не так ли?! Нет, дама в пятом ряду не согласна, она назначает три сто! Итак, три сто... Нет, господин предлагает три двести, итак, три двести – раз! Ага, вижу, три триста! Новая цена, дамы и господа! Новая цена, три триста! Нет, не согласен господин из седьмого ряда!

Он умел торговать, этот джентльмен из Лондона, он довел стоимость ковра до семи тысяч, и все в зале сидели замерев, в о с х и щ е н н о внимая ажиотажу торговли. (Потом мне, правда, сказали, что фирма "Сотби" частенько "задействует" своего человека на аукционах во время первого или второго торга, чтобы з а в е с т и публику, что называется, р а с к о ч е г а р и т ь ее.) В зал заходили все новые и новые посетители, несколько человек начали перешептываться, кивая на появившегося господинчика в скромном костюме, коротких узких брючках и не по размеру больших мокасинах, надетых на канареечные носки. Вместе с ним в зал вошли три сына – лет десяти, семи и пяти – в таких же желтых носках и таких же мокасинчиках модели "колледж". Шепот в зале заставил меня наклониться к соседке – явной завсегдатайше торгов, зрительнице пенсионного возраста (пусть лучше тут отсиживается, чем затевать семейные свары):

– Мадам, кто это пришел?

Мадам, как видно, была глуховата; она скрипуче прогрохотала:

– Нет, это не Пешавар, это Хорезм!

Пришлось обернуться к соседу слева. Тот ответил:

– По-моему, это какой-то иранский крез, из эмигрантов, он частый гость на аукционах.

Сосед оказался прав. Я убедился в этом, когда настала очередь ковра под номером двадцать один.

– Дамы и господа! Я прошу вашего внимания! Этот уникальнейший ковер, рукотворные портреты монархов, обозначен нами как экспонат, стоящий двадцать тысяч марок. Мы отдаем себе отчет в том, что он стоит значительно дороже, мы предлагаем схватку у м н ы х, желающих вложить капитал, поэтому мы и пошли на оправданный риск: пусть бы у нас учились такого рода оправданному риску политики, а?! Итак, двадцать тысяч, дамы и господа, двадцать тысяч – раз... Ага, дама не согласна... Двадцать тысяч сто? Я полагаю, что в данном случае "сто" – слишком маленькая ставка... Впрочем, я ни на чем не настаиваю, пусть будет двадцать тысяч сто марок...

Иранский крез поднял свою карточку над головою и что-то негромко сказан. Аукционер понял его моментально:

– Названа цена в двадцать одну тысячу, дамы и господа...

– Двадцать две, – сказан один из скромных, тихих американцев в штатском с явно военной выправкой.

– Итак, двадцать две тысячи – раз, двадцать две тысячи – два" двадцать две тысячи...

– Двадцать три тысячи, – негромко бросил иранец.

И тут раздался телефонный звонок.

Девушка в формочке выслушала, что ей говорили, протянула трубку аукционеру, тот заулыбался трубке, словно лучшему юмористу, начал кивать головой и делать какие-то заговорщические знаки залу.

– Дамы и господа, – возвестил он, отложив трубку, – в наше состязание за уникальный ковер вошел большой знаток искусства из-за границы. Он предлагает свою цену: тридцать тысяч марок. Шум прокатился по залу, потом стало совсем тихо.

– Тридцать одна, – сказал иранец, и я заметил, как лицо его начало медленно бледнеть.

– Тридцать две, – ответил аукционер, выслушав того, кто говорил с ним по телефону.

– Тридцать три.

– Нет, ваш оппонент не согласен, он назначает тридцать пять.

– Тридцать шесть, – ответил иранец.

– Тридцать шесть – раз, – начал было возглашать аукционер, но потом спохватился, приник к трубке, откашлялся: – Сорок тысяч...

– Сорок одна, – так же монотонно, негромко, хотя несколько хрипловато, ответствовал иранец.

В зале было слышно, как жужжала муха где-то под потолком; жужжание исчезаю, когда вырывался вздох – после объявления новой цены.

На пятидесяти тысячах иранец сдался.

Через час после того, как я вернулся в Бюро, раздался звонок.

– Ну как?! – спросил барон. – Хороший спектакль я им устроил?!

– Это было зрелище, – согласился я, – настоящее зрелище!

– Через пару недель ковер прибудет ко мне, – сказал барон. – Было бы хорошо, если б ты приехал посмотреть воочию... Тем более, что у меня возникла одна любопытная идея – как раз накануне Олимпиады. Надо бы обсудить сообща.

4

Через две недели я был у барона.

Уезжал я от него с письмом, которое не могу не привести здесь. (Оно было опубликовано в "Комсомольской правде" накануне открытия Олимпиады.)

"В Министерство культуры СССР.

В течение многих уже лет я собираю коллекцию русской живописи, скульптуры Лансере и Удона, предметы старины, иконы; приобрел наиболее ценные книги, картины и гравюры из всемирно известной библиотеки Дягилева и Сергея Лифаря.

Семья моя, как по линии отцовской, так и по материнской, оставила по себе память в истории нашей Родины: дядя мой, Федор (Фридрих) Эдуардович Фальц-Фейн, ученый-зоолог, был создателем всемирно известного заповедника Аскания-Нова, о чем теперь упомянуто в Большой Советской Энциклопедии.

Мои прадеды по материнской линии – адмиралы Епанчины – принимали участие в победоносном морском сражении при Наварине; дедушка, генерал Епанчин участник освободительного похода русской армии в Болгарии.

Семья наша состоит а родстве с Достоевскими и Набоковыми; по сю пору я дружу с Шаляпиными. Толстыми, внучкой великого русского писателя Фонвизина; пытаюсь сохранить от распыления русское искусство, собираю произведения отечественной культуры в моем доме, названном мною "Аскания-Нова" в память о том замечательном месте, где я был рожден.

В свое время я уже отправил в Москву уникальную книгу, которой не было ни в одной из библиотек Советского Союза, и получил благодарственное письмо заместителя министра культуры.

Понятно, все, что я собираю, дается мне с большим трудом, работать приходится с раннего утра и до позднего вечера: я был и остаюсь создателем и организатором туризма в моей стране, руковожу моим "Туристским офисом" в столице Лихтенштейна Вадуце.

Мне приятно, что "Литературная газета" начала кампанию по поискам произведений русской культуры, похищенных во время второй мировой войны. Я полагаю этот почин нужным, своевременным и засуживающим благодарности. Поскольку русская история принадлежит всему человечеству, является поразительной по своему драматизму и героизму, мне бы хотелось сделать свой вклад в углубление познаний истории нашей Родины. Дело в том, что в Аскании-Нова, где я был в 1978 году в качестве гостя АН Украины и Спорткомитета СССР как вице-президент Олимпийского комитета Лихтенштейна, мне сказали, что якобы существует проект создания музея Аскании-Нова. В том случае если это действительно так, я хотел бы знать, возможно ли в будущем музее выделить мне зал или два зала, где я бы смог – в свое время – организовать экспозицию, передав в дар этому музею картины моих предков, а также полотна великих русских художников, ибо у меня есть Репин, Коровин, Васнецов, Прянишников, Айвазовский, ряд уникальных исторических экспонатов и икон.

Был бы признателен, если бы мне сообщили о судьбе музея, чтобы я мог принять решение на будущее.

Пока же, накануне моего приезда на Олимпиаду, гостем которой я имею честь быть, хочу теперь же, не дожидаясь вашего ответа, передать через посредство писателя Юлиана Семенова в дар Советскому государству следующие уникальные книги: "Собрание 4291 Древних Российских Пословиц, печатаны при Императорском Московском Университете, 1770 год", "Новейшее основание Ернеста Брауна, капитана артиллерии в Гданске 1682 года, напечатано славенски повелением царского величества в Москве лета Господня 1709 в сентябре месяце", "Наставник земледельческий, или Краткое аглинского хлебопашества показание, приумножена и пополнена профессором Семеном Десницким в Москве, в Университете Типографии, у Н. Новикова, 1780 год", "Мармонтеня, академии французского языка члена, из французского на словенский язык переведен в Вене, 1776", "Басни русская, извлеченные из собрания Крылова, с двумя предисловиями: на французском Г. Лемонтея, а на италианском Г. Салфия, изданные Г. Орловым; Париж, у Боссанжа-отца на улице Ришелье, у Боссанжев-братьев на улице Сены, 1825 год", "Герой нашего времени", издание второе от 1841 года, из личной библиотеки графини Евдокии Ростопчиной".