Текст книги "Орлы и ангелы"

Автор книги: Юли Цее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Со стуком поставила магнитофон на стол и поднялась на ноги.

Эй, кто-нибудь, донеслось из соседней комнаты, будет функционировать эта хреновина или нет? Макс, сказала она, я вам рада.

Мы начали обход офисных помещений, и хотя я уже принял на завтрак понюшку кокса и был совершенно online, все здесь казалось мне фальшивым, казалось чуть ли не непристойным. Обстановка была дорогой, но безвкусной. На стеллажах хранилась тьма-тьмущая конкретных судебных дел, но ни единого документа международных организаций. Мария Хюйгстеттен была секретаршей, служила тут и еще одна, и даже звонок телефона свидетельствовал о том, что разговаривают здесь только по городской сети. Я видел все четко и несколько укрупненно – как аквалангист в очках, но чувствовал себя скорее декоративной рыбкой, запущенной в пруд к карпам. Коротко остриженная адвокатесса, в кильватере которой я следовал, выплыла из библиотеки в коридор, занырнула в ближайшую дверь, следом за ней в комнату вплыл флюгер, а вслед за флюгером – я. Внезапно за спиной у меня очутилось шестидесятивосьмитомное издание Комментариев к Гражданскому кодексу, в корпусе энциклопедии зияло немало дыр, и я почувствовал себя неуютно, словно весь стеллаж мог огромной зубастой рыбой на меня обрушиться. После окончания университета я ни разу не брал в руки многотомные Комментарии к немецкому Гражданскому кодексу. Моя работа на Руфуса до сих пор не касалась Германии и уж подавно – гражданских дел.

Вы там в Вене люди прожженные, заметила адвокатесса. Согласуются ли ваши случайные попадания с общей теорией хаоса?

Она насмешливо посмотрела на меня. Должно быть, себя саму она считала продувной бестией. А может, все дело в том, что я казался ей простачком – декоративная рыбка в очках для подводного плавания и с флюгером.

Не закрывайте же лицо, сказала она. Да и вообще, что вы тут, собственно говоря, делаете?

Я собрался. Мне пришло в голову, что до сих пор я даже не задумывался над тем, чего здесь от меня ждут. Или тем более хотят. Подошел мужчина в рубашке поло и в парусиновых брюках, больше похожий на профессионального игрока в гольф, чем на человека, работающего на Руфуса.

Это доктор Томас Штиклер, представила его адвокатесса.

Привет, Макс, сказал он, мы вас тут ждем не дождемся.

Привет, Штиклер, сказал я.

Что-то подвигло меня обратиться к нему не по имени и не по ученому званию, но только по фамилии. И это ему явно не понравилось. Но я понял, что, несмотря на это, и впредь буду называть его только Штиклером; что-то навязывало мне такое решение… А пока я над этим размышлял, он говорил без умолку.

А послезавтра, сказал он, вы уже получите разрешение выступать в судах Лейпцига и Дрездена.

А что мне там делать, нехотя полюбопытствовал я.

Тут у нас, дорогой Макс, адвокатское бюро. А адвокатам полагается выступать в суде.

Штиклер, ответил я, я специалист по Балканам.

Были таковым, ответил он.

Пышная референтка с лицом жительницы альпийской деревушки переехала со своей стопкой дел из пятнадцатиметровой комнатки в библиотеку, в результате чего у меня появился собственный кабинет. Я вспомнил о Рикарде – кофейной мулатке на аналогичной должности в венском комплексе ООН: она зарабатывала три тысячи долларов в месяц чистыми и в обеденный перерыв бегала трусцой по Дунайскому острову. Она была придана Сашико Жерар-Ямамото в качестве персонального консультанта. Сашико возглавляла правовой департамент, зарабатывала впятеро больше Рикарды и носила юбку до пят, заставлявшую ее делать крайне мелкие шажки, так что создавалось впечатление, будто она не идет, а медленно катится на роликах по тамошним бесконечным коридорам. Стоило тебе взглянуть на нее – и ты понимал, что совершил ошибку, влекущую за собой серьезные юридические последствия. Хотя я (как, впрочем, и Руфус, как любой из нашей конторы) не входил в персонал ООН, у Сашико почти всегда находилось для меня какое-нибудь задание.

Милый Макс, обычно говорила она, не найдется ли у вас минуточки на дело мира во всем мире?

Когда я уже начал было входить в ближний круг доверенных подчиненных Руфуса, которым ему случалось бросать пару слов об истинной подоплеке большой политики – а делал он это на бегу или, скажем, на борту самолета, – он объяснив мне как-то, что эта японская леди – одна из ближайших союзниц того небольшого учреждения, которое кормит нас всех так хорошо и так надежно. А это означало: слова Сашико – закон. Всегда и везде.

Мне не нравилось бывать в комплексе ООН. Сашико отлавливала меня, как правило, когда я болтал с Рикардой, заводила, «катясь на роликах», в какой-нибудь пустой кабинет и выкладывала передо мной стопку протоколов о намерениях. За оставшуюся половину дня мне надлежало подготовить развернутый проект резолюции, чтобы он затем был предъявлен той или иной рабочей группе как результат якобы имевших место переговоров. Я выкладывался полностью и, когда Сашико оставалась довольна, позволял себе в порядке вознаграждения купить пластиковую упаковку суши в японском баре ооновского кафе, прикупал к ней большой пакет жареной картошки из «Макдоналдса» и пожирал эту смесь на обратном пути в метро. Тогда я думал, будто Сашико и борьба с нею – это главная неприятность из подстерегающих меня в жизни. Я жестоко ошибался.

Сам не понимая, как сюда попал, я вновь оказался в кабинете у адвокатессы, в руке у меня обнаружилась чашка.

Максимальный Макс, сказала хозяйка кабинета.

А ну вас к черту.

Интересно все-таки, как человек вроде вас получает должность вроде вашей?

Я выдержал приемный экзамен у Руфуса.

И как он проходил?

Руфус удостоил меня личным собеседованием. И в заключение задал вопрос, почему германская политика во многих аспектах учитывает интересы Ганы, тогда как австрийская больше и чаще увязывается с австралийской.

Она впала в задумчивость, наморщила лоб. Я буквально видел, как она мысленно перебирает этапы немецкой колониальной политики.

Ну и, спросила она в конце концов.

Дело в том, что на ассамблеях и в рабочих группах представителей государств рассаживают в алфавитном порядке. Германия всегда сидит рядом с Ганой, а Австрия с Австралией, так что делегаты завязывают личные контакты. Обмениваются карандашами, приносят друг дружке кофе.

И так и надо было ответить?

Мало того что надо, сказал я ей. Это сущая правда. Руфус пожал мне руку.

Вы там, в Вене, большие оригиналы, сказала она, да и вообще борцы за права человека не являются настоящими юристами.

Совершенно верно, ответил я ей. Права человека, строго говоря, не входят в компетенцию права. Это скорее религия.

Трудно нам будет определиться, сказала она. Определиться с тем, гений вы или идиот.

Плохо мое дело.

Да бросьте вы, Макс, здесь тоже жить можно. Разгребаешь текучку, чтобы выйти на по-настоящему интересные дела.

Какие уж тут, к чертям собачьим, могут быть интересные дела?

Так или иначе, задумчиво ответила она, мы имеем дело с людьми. С людьми в полном смысле слова.

Я тихо застонал и вновь с тоской вспомнил о том, как мы, молодые олимпийские боги, разрабатывали в Вене правила игры для всего человечества. Как высоко я вознесся, прежде чем зашевелились сомнения.

И я принял решение никогда впредь об этом не вспоминать. Не вспоминать даже о Руфусе. Не сотвори себе кумира, решил я. Или низвергни его.

Послушайте, сказал я ей, меня с понижением перевели в Лейпциг, потому что по некоторым личным причинам меня нельзя уволить. И прибыл я сюда, чтобы отсидеться. Так сказать, на запасном пути.

Тут она впервые за все время улыбнулась.

Вы заблуждаетесь.

С работы я ушел рано. На улице хватился флюгера. Но Джесси про него не спросила. Через несколько месяцев я увидел его снова при первом посещении Марии Хюйгстеттен на дому. Он стоял в вазе с искусственными темно-синими цветами.

На протяжении ближайших недель мне пришлось довольно часто выступать в суде, и чувствовал я себя в черной мантии трансвеститом, который решил стать католическим священником. Я научился ориентироваться в записях, которые в учетной книге вела Мария. Я пытался взяться за ум, я продирался сквозь пухлые папки, наполненные слепыми машинописными копиями договоров и корреспонденции сторон, – тексты эти дышали ненавистью и кишели орфографическими ошибками. Порошок я сыпал в ноздри, как уголь в топку. В свободную минуту я выходил в Сети на сайты международных организаций. И чувствовал себя, как это ни смешно, изгоем.

Пока однажды ко мне в клетушку не заглянул Штиклер. Я уже успел выяснить, что он из тех, кто произносит «аэроплан» вместо «самолет», и избегал его по мере сил и возможности.

Макс, сказал он, вот и началось. Через десять минут прибывает министр внутренних дел земли Саксонии в связи с вопросом о региональном взаимодействии с Чехией и Польшей в рамках расширения Европейского союза на восток.

Что именно, спросил я, началось?

На вас свалится то дерьмо, ради которого вы сюда и прибыли.

Штиклер, ответил я, я специалист по Балканам. Бывший специалист. Польша и Чехия, насколько мне известно, находятся несколько в иной стороне. Почему вы не сообщили мне заранее, чтобы я смог подготовиться?

Справитесь, сказал Штиклер. Руфус позвонил конкретно по этому поводу. Первая заповедь, сказал он, Шенген превыше всего. Что бы это ни означало. Ну ладно, мне пора.

Министр внутренних дел Саксонии оказался на самом деле министром юстиции Бранденбурга, а концепцию желательного расширения регионального взаимодействия в рамках Ассоциации я сымпровизировал ему, оперируя фактами и цифрами, взятыми с потолка. На прощание он энергично пожал мне руку и едва заметно наклонил голову, обозначив поклон. Я ничего не понял. Лишь когда вслед за ним вереницей потянулись люди, лица которых я до тех пор видел только по телевизору, и всем им понадобилась помощь по правовым вопросам европейской интеграции, причем относились они ко мне с подчеркнутым уважением, до меня постепенно дошло, что я начал котироваться в качестве специалиста по проблемам расширения на восток прежде, чем приступил к работе в этой области. Впрочем, новая роль не потребовала от меня особых усилий. Сожалел я лишь о том, что лишен возможности принимать всех этих людей в большом конференц-зале венской конторы, стены которого украшены грязно-желтыми томами ооновской документации (1768 томов в общей сложности!), делающими атмосферу в зале несколько сумеречной и пропитывающими ее химическим и вместе с тем смоляным запахом консервантов. Лица посетителей конференц-зала сразу же становятся одного цвета с книжными корешками, а неизбежные вопросы сводятся к минимуму. Но и в моей лейпцигской клетушке ко мне прислушивались, и когда однажды у меня на письменном столе оказалась концепция институциональной реформы Евросоюза, я понял, что вновь оживаю. Время от времени звонил Руфус и называл меня Максимальным Максом. В семь я возвращался домой, а ночами мы с Джесси, постановившей, что она никогда больше не выйдет из дому при свете дня, отправлялись на прогулку. Я жил нормальной жизнью.

Поймал себя на том, что, думая, шевелю губами. Значит, втянулся и ничто солнечно-желтое уже не вызывает у меня шока. Значит, я смогу продолжать. Встаю и иду за диктофоном.

11
БЕЛЫЕ ВОЛКИ

В гостиной Шерша сбросил обе туфли, пустив их по комнате как из пращи. Одна угодила в бутылку с джином, к счастью, завинченную, и та, как шар боулинга, покатилась по полу до двери, ведущей в кабинет. Срикошетила от двери, покатилась обратно в комнату и завертелась волчком на зеркально-гладком полу. Есть игра, в которой тот, на кого укажет «бутылочка», в насмешку получает какое-нибудь неприятное задание со стороны партнеров. Я глядел на крутящуюся бутылку, как на колесо рулетки, и заранее знал, на кого она укажет.

Отец Джесси оказался великаном, загорелым дочерна и дородным, но при этом не лишенным спортивности. Волосы у него были черные, что меня, с оглядкой на солнечно-желтые лохмы дочери, удивило. Руки, которыми он, приближаясь к нам, пригладил волосы, были большими и мясистыми, как парочка жареных цыплят. Ими он и должен был уже в ближайшее время умертвить нас за разгром, учиненный в его квартире. На нем были светлые шорты и футболка, и, несмотря на габариты, двигался он практически бесшумно.

В дверном проеме у него за спиной показался тощий и скорее узкоглазый молодой человек. На вид ему было лет двадцать пять – на добрый десяток больше, чем Джесси. Он был в коротковатых штанах, какие мы в интернате называли «болотными». Из-под них торчали носки с вышитым на них словом «Victory». Прыщи у него были – куда там мне самому! Смотреть на него долго было просто невозможно. Тут же возникало желание выкачать ему лицо чем-нибудь вроде велосипедного насоса, избавив от «хотимчиков». Не обращая на меня внимания, он в упор глядел на Шершу. И тут Джесси бросилась к отцу и брату.

Ах ты, моя взрослая дочь! – воскликнул первый из них.

Она вцепилась ему в футболку, он оторвал ее от земли и принялся раскачивать, причем она блаженно попискивала. Отец передал ее сыну, который, наскоро обняв сестру, улыбнулся ей.

Ах ты, моя малышка!

Привет, Росс, сказала она.

Поднялась на цыпочки, иначе ей было бы не постучать его по плечу, он засмеялся – губами и лицом, но не глазами, последние, равно как и глазницы, оставались неподвижными. Возможно, у него было ущемление глазного нерва или что-то вроде частичного паралича.

Шерша хотел было закурить, но пластиковая зажигалка не сработала, и он швырнул ее на пол. Отец Джесси, приблизившись, дал ему прикурить.

Меня зовут Герберт, сказал он.

Шерша кивнул и не поднимая глаз пожал ему руку.

Я рад, сказал Герберт, наконец-то познакомиться с друзьями Джесси. Хоть я и думал, что их окажется один, а не двое. Но вы хорошо устроились в моей квартире, и этому я рад тоже.

Говорил он так, словно не издевался и даже не шутил. Шерша посмотрел на него тем специальным взглядом, от которого большинство учителей чуть не лопались – так им хотелось отвесить ему пощечину.

Так или иначе, с отсутствующим видом сказал он, в нашем теперешнем местопребывании имеется определенный смысл.

Вы проводите каникулы с моей дочерью, сказал Герберт. И, судя по ее виду, это идет ей на пользу.

Джесси улыбнулась наисладчайшей из своих улыбок.

А все остальное, сказал Герберт, лучше обсудить у меня в кабинете.

Он пропустил нас первыми. Кабинет все время нашего пребывания в квартире так и простоял запертым. На пороге меня обдало прохладой; здесь, должно быть, имелся и оставался включенным кондиционер. Сама комната оказалась сравнительно небольшой, господствовал в ней огромный письменный стол, поставленный в центре. Впервые за несколько дней капли пота у меня на лбу начали просыхать. Я сел на широкий подоконник, переплел руки на затылке, с тем чтобы подставить здешнему холоду и подмышки. Каменная пустыня города за оконным стеклом казалась отсюда не более чем макетом.

Герберт уселся за письменный стол, раскрыл блокнот для заметок, достал из выдвижного ящика очки. Джесси опустилась на ковер и принялась пощипывать себе пальцы ног. Росс прислонился к книжному шкафу и по-прежнему не спускал взгляда с Шерши. А тот, скрестив руки на груди, застыл посредине комнаты.

С каких это пор ты обзавелся водительскими правами, спросил Герберт.

У меня их нет, ответил Шерша.

Отец Джесси отложил в сторону блокнот и снял очки. Росс наконец перевел взгляд с Шерши на сестру, а та, сгорбившись, продолжала возиться с пальцами ног.

Джесси, после некоторой паузы сказал Герберт, как прикажешь все это понимать?

Она промолчала, не прекратив возню. Ногти на руках стали у нее уже совершенно чёрными.

Джесси, прикрикнул Герберт.

Росс, обменявшись быстрым взглядом с отцом, предостерегающе поднял палец.

Маленькая моя, начал он, на чем вы сюда приехали?

На красном «фиате», ответила Джесси.

А кто его вел?

Вон тот. Она кивком указала на меня.

А что тогда здесь делает этот, теряя терпение, осведомился Герберт.

Но это же Шерша, ответила Джесси. Ты хотел с ним познакомиться.

Герберт вышел из-за стола и присел на корточки рядом с дочерью. А она сразу повалилась на бок и поджала ноги.

«Фиат» отличная машина, сказала она, просто прелестная, мы всегда на нем ездим.

Несмотря на здешнюю прохладу, у меня вновь вспотели руки, и я положил их ладонями вниз на каменный подоконник. Джесси с отцом, оба сгруппировавшись, выглядели как два куриных яйца – одно поставленное по-колумбовски, а другое – лежащее на боку. Я ничего не мог понять. Я встретился взглядом с Шершей. Он отошел в сторонку, освободив место для Герберта, и смотрел на меня с не меньшим недоумением. Я едва заметно пожал плечами и покачал головой. Росс отошел от шкафа, заставил отца подвинуться и наклонился к Джесси.

Там, на улице, тихо сказал он ей, скалятся желтые львы. Не дождаться ли нам в такой компании белых волков?

Она резко, рывком, села, вытерла лицо грязными руками и с виноватой улыбкой оттолкнула брата.

Ладно, прошептала она.

Росс вернулся на прежнее место у книжного шкафа.

Отца интересовало только, кто за рулем, сказал он.

Джесси вскочила на ноги, бросилась к Шерше, чуть не сбив его с ног. В последнюю долю секунды ему удалось поймать ее в объятия. И, оставаясь у него в объятиях, она вновь указала на меня.

Куупер за рулем, сказала она.

Впервые она назвала меня так в присутствии других людей. Я понимал, что она не имеет в виду ничего плохого, и все же почувствовал себя несколько задетым.

Макс, сказал я Герберту.

Понятно, ответил он.

Он помахал мне своей громадной ручищей, как будто я находился на палубе океанского теплохода, отходящего от причала, чтобы пересечь Атлантику. Вздохнув, он вернулся за письменный стол и сделал какую-то пометку в блокноте.

Тогда вы этим вместе и займетесь, сказал он.

Росс подошел к нему, и они поговорили – но так тихо и так быстро, что я ничего не понял.

Значит, добро пожаловать, в конце концов сказал Герберт. Джесси, у тебя что-нибудь осталось?

Все распродано, гордо ответила она.

Ты молодчина, сказал Герберт.

Он вытащил из ящика письменного стола полиэтиленовый пакет, опечатанный красной лентой явно не в фабричных условиях.

Бляха-муха, сказал Шерша.

Срань господня, вырвалось у меня.

C ₁₇H ₂₁NO ₄, сказал Герберт.

Я еще никогда не произносил ругательства «срань господня». И кокаина тоже не употреблял никогда. В полиэтиленовом пакете наверняка было граммов двести. Язык сразу же прилип у меня к гортани, и я отодрал его с сухим шелестом, чуть ли не шорохом. Крошечной ложечкой Герберт высыпал две горки порошка на застекленную поверхность и положил рядом золотистого цвета трубочку. Затем знаком велел нам приблизиться. Я пропустил Шершу вперед. Когда он управился с делом и наступила моя очередь наклоняться, на стекле я увидел собственное отражение с рассекшей лицо надвое белой «дорожкой». Я зажал одну ноздрю и вдохнул другой так глубоко и резко, что все на какой-то миг померкло и у меня начал слезиться левый глаз.

Вновь очутившись на подоконнике, я запустил мизинец в ноздрю, выгреб наружу все, что там застряло, и сунул в рот. Вкус оказался солоноватым и вместе с тем горьким, химически стерильным и неописуемо прекрасным; у меня сразу же онемели язык и губы, а нос начал походить на нутро морозильной камеры.

А как же ОНА? Спросил я.

Я указал на Джесси, которая вновь сидела на полу как ни в чем не бывало. Герберт истолковал мой вопрос неправильно.

Она не нюхает, сказал он.

Ну и хорошо, сказал я.

Мне без надобности, пояснила Джесси, я и так сумасшедшая.

Эти ответы меня удовлетворили, меня сейчас все удовлетворяло, и понимал я тоже все. Я постигал вселенную со всеми ее мертвецами и воспринимал жизнь как необходимость воспарить над мертвыми, пусть и не на долгий срок. Строго говоря, мне хотелось броситься на улицу, чтобы начать проповедовать открывшуюся мне истину; возможно, вместо этого стоило написать картину или как минимум произвести полную уборку в квартире, вычистить, надраить, а главное – геометрически упорядочить все, что в ней находится, чтобы из каждого предмета явственно сквозила его внутренняя сущность. Для этого требовалась система – и такая система у меня теперь была. И все же я был парализован. Необходимо было что-то сделать – что-то такое, что хотелось мне сделать давным-давно, хотелось всегда, – и в конце концов я опустился рядом с Джесси на ковер, посмотрел на нее взглядом, который выжигал мне собственные глазницы и который, как я боялся, был в состоянии поразить ее ударом в две тысячи вольт, поразить и испепелить. Но ничего такого не произошло. Я сидел напротив нее, поджав ноги, и будто парил в воздухе, а за ее маленьким и согбенным силуэтом в бесконечную даль уходила комната, стены пожирали и изрыгали друг дружку, смыкались и размыкались. И вдруг она схватила меня за руку. Вернее – так малы были ее пальцы, – ей удалось схватить меня вовсе не за руку, а только за два пальца – средний и указательный. Впервые в жизни девушка взяла меня за руку. Мы поглядели друг другу в глаза – и я постиг Джесси, постиг и ее порыв, я понял, что и у нее в мозгу вещи теперь упорядочены по-другому, чем прежде, выстроены в систему, ведомую мне одному.

Я обратил внимание на то, что трое других тихо переговариваются.

А как же ОНА? Спросил я.

И вновь Герберт не понял смысла вопроса.

Она встретит вас в Бари, сказал он, с билетами, и вернется вместе с вами в Вену.

Ладно, сказал я.

Нынче вечером сходим поужинаем, сказал Герберт.

А ОНА? Спросил я.

Она тоже, сказал Герберт.

Ладно, сказал я.

И Шерша, ухмыльнувшись, кивнул. Щеки у него пылали.

Звонит телефон, и я понимаю, что это она. Выключаю диктофон. Когда Дональду Даку звонит его дядюшка Дагоберт, сам провод прогибается, обрисовывая дядюшкин силуэт, причем с разинутым клювом, и происходит это при каждом звуковом сигнале. Примерно такой представляю я себе Клару. Беру трубку.

Что все это значит, рычит она.

На этот вопрос у меня нет ответа.

Хочешь меня напарить, козел, спрашивает она.

Я задумываюсь, прежде чем ответить.

Нет.

Послушай – теперь она уже не рычит, а шипит, – хочешь свалить, сваливай, но напарить я себя не позволю. ТЕБЕ НЕ ПОЗВОЛЮ. Для меня это важно, КРАЙНЕ ВАЖНО!

Сорвалась на крик, голос звучит по-настоящему взволнованно, весь ее закадровый образ приходит в кричащее противоречие с моим нынешним состоянием опустошенности и полной потерянности – где-то между Веной, Бари и солнечно-желтой пижамой.

Да ладно тебе, шепчу.

Спорить с ней мне не хочется. Не сейчас. Мне надо рассказать ей о том, что случилось с моей квартирой. Она продолжает орать, и вдруг ее голос отказывает, как простреленные колени, – идти она еще идет, но хромает и вот-вот повалится наземь.

Послушай, пищит она, тебе надо принять решение, причем НЕМЕДЛЕННО. Немедленно скажи мне, собираешься ты сотрудничать ИЛИ НЕТ.

Она всхлипывает довольно громко и, судя по звуку, принимается отчаянно теребить нос.

Хорошо, хорошо, говорю, как тебе будет угодно.

В КАКОМ СМЫСЛЕ?!!

Оставайся на месте, говорю, я сейчас приеду. А где ты, кстати, находишься?

В кафе «Жозефина», всхлипнув, отвечает она, стою у стойки, и все на меня глазеют.

Внезапно мне становится ее жаль, очень жаль, куда сильнее жаль, чем себя самого.

Оставайся на месте. Возьму такси и через пять минут буду там.

Кладет трубку. Забираю с собой диктофон и пса и мчусь по лестнице.

Узнал я ее не без труда. Ресничная тушь растеклась по всему лицу двумя потоками, сливающимися на подбородке в общую дельту. Грязь и под носом – она ее явно размазала рукавом. Как будто собралась покрасить лицо в черный цвет и, сделав полдела, раздумала. Волосы, недавно собранные в узел, растрепались и торчат во все стороны. Должно быть, ревела в голос. Бармен, пока я подхожу к ее столику, смотрит на меня осуждающе. Она сидит, поникнув, за мраморным круглым столиком, на середине которого вытряхнутая пепельница, и больше ничего – ни чашки, ни бокала. Даже не радуется Жаку Шираку, а тот разочарованно от нее пятится. Лишь для того, чтобы сделать хоть что-нибудь, принимаюсь гладить ее по голове. Но волосы, иначе говоря, высохшее и вымершее собрание ороговевших клеток, представляют собой, вообще-то, самую отвратительную часть человеческого тела, чреватую преждевременным и перманентным концом, волосы – это массовое захоронение. Отдергиваю руку, к ней прилипает несколько заряженных электричеством волосинок, стряхиваю их, словно моя рука только что побывала в паутине. На пальцах остается ванильный аромат ее шампуня.

Заказываю стакан воды и пачку бумажных салфеток. В ожидании заказанного сидим молча, я не знаю, о чем она думает, да и о чем думаю сам.

Обмакиваю салфетку в стакане, разворачиваю Клару лицом ко мне и начинаю смывать черные разводы. Салфетка при этом чернеет, а грязь не оттирается. Израсходовав несколько салфеток и изрядное количество воды, добиваюсь равномерно серой окраски ее лица. Она так инертна, что мне приходится крепко держать ее за подбородок, обеспечивая упор, необходимый для проведения процедуры. Когда я наконец удовлетворяюсь достигнутым, щеки у нее пылают, и вид из-за этого более оживленный. Я чувствую себя лучше.

Клара, говорю я.

Она сразу же приходит в волнение.

Тебе на все наплевать, упрекает она, тебя это вообще не интересует.

В этом ты права, говорю, но тебе нечего унывать.

Пристально смотрит на меня. Ее разные глаза (левый, как небо, правый, как море) сейчас в красно-черную крапинку.

Погляди-ка, что я тебе принес, говорю. Лезу в карман куртки и достаю контрольную дискету и дубликаты кассет.

Прошу прощения, говорю.

Трясет головой, глаза у нее вновь на мокром месте. Я больше не могу, говорит, просто не тяну. Наверное, профессор прав, и я просто слабачка.

Да брось, говорю.

Поднимаю руку, не спуская с Клары глаз, и заказываю две двойные водки, две чистые. Из морозильника. Бокалы заиндевели, от них веет стужей. У меня текут слюнки.

Ну же, говорю. Выпьем.

Мы чокаемся. Выпивает все залпом. Поперхнулась, ее трясет.

Сейчас вернусь, говорю.

В мужском туалете наклоняюсь над унитазом, дышу на крышку, протираю ее туалетной бумагой, выкладываю «дорожку».

Она успела повторить заказ и с улыбкой смотрит на меня, пока я сажусь на место. Я улыбаюсь ей в ответ.

Знаешь, говорю, а ты та еще штучка.

Чокаемся и опрокидываем в себя водку. Мне надо последить за тем, чтобы сегодня не перебрать. Надо сохранять ясную голову. Она подзывает кельнера и поднимается с места.

Прости, говорит, я сейчас.

Когда она возвращается, волосы приведены в порядок и затянуты в «конский хвост». Брюки в обтяжку – гребешка не засунешь в карман, значит, она распутывала свои колтуны пальцами.

Если ты не против, говорит она, я расскажу тебе, что еще сказал профессор по поводу моего проекта.

Валяй, говорю.

Он несколько раз перечитал мои предварительные заметки и пришел к выводу, что я вследствие собственной ограниченности, причины которой коренятся в слабости моего «я», не готова допустить полноценную идентификацию, каковая необходима для успеха такого исследования.

Однако же, с удивлением замечаю я, идиотизм, конечно, но насколько высокопарный!

Мне тоже так кажется, отвечает. Он думает, что переоценил мои силы. При этом я ему рассказала, что ты меня время от времени поколачиваешь!

И что же, этот факт не служит для него доказательством нашей обоюдной и безудержной вовлеченности в ситуацию?

Переоценил мои силы! Она вновь срывается на крик. А меня вообще невозможно переоценить, потому что верхний порог у меня отсутствует! Я как башня с крепкими стенами, но без крыши.

Ты описываешь устройство колодца, говорю.

Поглядел бы он на других, отвечает, сидят себе в институте и высасывают из пальца стотысячное по счету сочинение о трактовке женщин Карлом Густавом Юнгом.

Так чего же он от тебя хочет, спрашиваю.

Ну да, в том-то и вопрос, говорит. Процитирую его буквально: «Фройляйн Мюллер, вам нужен диплом, а мне нужно существенно важное. Существенно важное в истории этого человека».

И в чем же оно заключается?

Вот именно, говорит. Это известно ему одному.

А почему, интересно, он называет тебя «фройляйн Мюллер?»

В университете все зовут меня Лизхен. Лизхен Мюллер.

А это что еще за хрень, спрашиваю.

Отрывает задницу от стула, лезет в карман джинсов, с трудом выуживает оттуда удостоверение личности. На снимке волосы у нее короче, а вообще-то, сходство сильное. «Лиза Миллер, род. 28. 2. 1976», значится там.

Все ясно, спрашивает.

А что, семьдесят Шестой был високосным?

При чем тут это? Забудь, говорю. Просто мысль о том, что ты успела вскочить в последний вагон.

Ну, спрашивает она, и что же мне теперь делать?

Прими еще разок холодную ванну, отвечаю.

А все твоя вина, говорит она шепотом. Потому что ты недостаточно ненормальный.

Придвигаюсь вместе со стулом к ней поближе, достаю диктофон.

Я достаточно ненормальный, говорю. Успокойся и прослушай новую запись.

Передаю ей левый наушник, правый приставляю к собственному уху. До, нас доносятся шелест и шорох, перерастающие в грохот, когда я оказываюсь слишком близко к микрофону.

Макс, говорит она, или Купер, или как тебя там.

Тсс, отвечаю.

Я хочу прослушать запись и хочу, чтобы она тоже ее прослушала.

Неужели до тебя не доходит, говорит она, что все это потеряет малейший смысл, если мой профессор сочтет тебя неудачно выбранной темой?

Застонав, нажимаю на stop.

Клара, говорю спокойным тоном, или Лиза, или как тебя там. Ты уже сообщила ему, что я убил человека?

Она застывает на месте, как будто именно ее только что застрелили. Буквально слышно, как вертятся колесики у нее в голове.

Не сказала, констатирую я, идиотка ты этакая.

Но я, лепечет, запинаясь, но я тебе не поверила.

А это правда, говорю. И теперь успокойся.

Влюбленно улыбается мне, будто мы с ней жених с невестой и стоим на церковном крыльце. Накрывает мою руку своею.

Спасибо, говорит.

Кельнер подносит водку, мы чокаемся.

Наконец она закрывает глаза и откидывается на спинку стула, так что кабель наушников растягивается между нами во всю длину. Мой голос звучит с кассеты. Лампа у меня за спиной бросает свет мне на плечи, я скрещиваю большие пальцы, растопырив остальные, изобразив тем самым паука, тень которого пускаю бегать по полу, слегка подрагивая, с осторожно пробующими поверхность передними лапками, задранными суставами и качающимся в воздухе телом. Запускаю паука на Клару, позволяю ему забраться ей на лицо, ее веки вздрагивают, словно ощутив прикосновение тени. Клара начинает улыбаться – так, словно спит и видит приятный сон. Я воображаю, будто ей нравится мой голос, звучащий отдельно от меня, что он нравится ей, как может нравиться музыкальная пьеса или кинофильм. Она расслабляется. У нее в мозгу ворочаются внушенные мною образы, обрисованные мною фигуры, я сам, мои мертвецы, Шерша и Джесси. В фантазии у нее они наверняка выглядят иначе, чем в жизни, но это именно они, и мы все втроем останемся в мозгу у Клары даже после того, как и меня не станет. Мои лицевые мускулы задирают мне углы рта, я чувствую, как то лезут вверх, то опадают мои брови, как будто это не брови, а гусеницы, вознамерившиеся удрать со лба и предпринимающие одну неудачную попытку за другой. На мгновение я оказываюсь с Кларой в такой близи, как будто мы сидим с ней в одном кресле у телевизора. На мгновение я становлюсь счастлив, и она тоже. Может быть, дело в водке. Кельнер приносит новые рюмки с водкой, и я поднимаю свою и держу на весу прямо под носом у Клары, пока она наконец не замечает ее, а заметив, таращит глаза и чихает.