Текст книги "Орлы и ангелы"

Автор книги: Юли Цее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Макс, шепчет Клара, я этого просто не вынесу, мне НАДО домой.

Я еще не закончил, говорю.

Готовлю для нее очередную детскую порцию кокаина, продолжая рассказ.

24
ТИГРЫ (2)

Иногда Джесси теребила губу, сосала палец; дергала себя за волосы, выцарапывала кожу у основания ногтя, и глядеть на все это было неприятно. Она обследовала все тело на предмет незначительных повреждений, которые можно было сколупнуть или расчесать, одним ногтем выскребала грязь из-под другого, отдирала мелкие чешуйки со лба, у основания волос, ковырялась в носу – и все это одной рукой, тогда как другой держала сигарету, или зажигала свечку, или просто цеплялась за край стола. Выглядело это так, словно она вознамерилась, начав с малого, разнести себя по кочкам. Меня такое зрелище нервировало, мне хотелось ее связать. Время от времени я, перегнувшись через стол, просто-напросто вытирал бумажной салфеткой кровь у нее с лица или, допустим, с плеча.

И вдруг они позвонили, сказала Джесси. Ни с того ни с сего.

Кто, спросил я.

Бабки, кто же еще.

Полезла в салат из помидоров, отправила себе в рот красный ломоть. Но жевать не начала.

Непонятно, откуда им известен этот номер, сказала она. Может, от Герберта.

Говорить с помидориной во рту ей было трудно, и слова звучали невнятно.

Конечно, сказал я.

Герберт мне передал. Чтобы я поехала, им, мол, нужна моя помощь. Или это был Шерша.

Погоди-ка, сказал я, кто кому позвонил и что именно сказал?

Бабки позвонили Шерше, сказала она.

Так все-таки Шерше или Герберту?

Да, сказала она.

Я отодвинул от нее салат, посетители из-за соседних столиков на нас уже поглядывали. Подошел кельнер, принес вино, налил Джесси в бокал.

Короче, сказал я, тебе позвонили с сообщением, что ты должна куда-то поехать, так?

Да, сказала она, послушай, а знаешь, чего им было надо?

Нет, ответил я.

Все валялось на земле, сказала она, тряпки, посуда, бумаги. У них уже не было одеял согреться, не было вилок причесаться, не было маргарина намазаться. Им было не присесть.

Джесси, спросил я, почему этим женщинам было не присесть?

Я же не знаю, сказала она. Но они все делали стоя. Говорили, писали, спали, одна даже умерла на ногах – от ужаса, когда в комнату сунулся тигр. Поэтому я им и нужна. Бабки ни с кем не могут поговорить. Только со мной.

В брючном кармане я стиснул бумажную салфетку с пятнышком ее крови. Сейчас салфетка пропиталась потом моей руки и стала липкой. Я встряхнулся, заставил себя выудить из тарелки пару клецок, отправил их в рот. Я вспомнил о том, как надо сидеть, нормально беседуя, и выставил локти на стол.

Это было где-нибудь неподалеку отсюда, спросил я.

Да, сказала она. Сперва на самолете, потом на джипе. Парочка тигров встречала нас в аэропорту. Росс как вцепился мне в левую руку, так и не отпускал. В первый раз с нами был Герберт, и он все время держал меня за другую руку. Как будто я сама идти не могла. Рука Росса у меня на сгибе дрожала, и он не говорил никаких шуточек, значит, ему было страшно. А вот чего – я не знала. Никто не сказал ни слова.

А тигры были вооружены, спросил я.

Ясное дело.

А вы?

Скорее нет, чем да.

А тигры были очень молоды и хорошо выбриты, спросил я. И от всех разило афтершейвом?

Да, обрадованно воскликнула она, а откуда ты знаешь? Ты там тоже бывал?

Может быть, таинственно ответил я.

Она одарила меня улыбкой, и я в душе поздравил себя: все шло нормально. Съел еще пару клецок, которые мне, правда, немедленно захотелось выблевать, и сделал вид, будто я так занят едою, что и слушаю-то вполуха.

И всюду воняло, сказала она. Паршивый аэропорт, не то что в Бари. И никаких магазинчиков, одно здание и грязь на полях и дорогах.

Безрадостно, с отсутствующим видом пробормотал я.

Да, сказала она, мне хотелось поскорее в машину и в путь, но когда мы поехали, они включили такую чудовищную музыку, невероятно громко. Турбо-фолк. Знаешь, что это?

Пожалуй, нет.

Женский крик под быстрые скрипки и синтезатор.

Ах вот как, сказал я.

Должно быть, одна из пластинок Чечи; музыку собственной жены Аркан использовал в качестве своего рода опознавательного знака. Речь, как всегда, шла прежде всего о том, чтобы минимальными средствами вовлечь максимальное количество людей, и дело у него заладилось так, что, едва заслышав откуда-нибудь с улицы эту музыку за ужином, люди вскакивали с набитым ртом, выбегали из дому черным ходом и хоронились в лесах. А кто не бежал, тому приходилось горько раскаяться.

Поэтому, сказала Джесси, я постучала водителя по плечу и попросила убавить громкость. Он ответил: «Заткнись!» В ответ на что человек с пассажирского сиденья на него прикрикнул, а я вцепилась шоферу сзади в волосы и хорошенько дернула. Джип занесло, мы съехали в канаву, из-под колес фонтанами полетела грязь, но потом мы опять очутились на дороге. Росс чуть не сломал мне руку, хотя сам ухмылялся. Музыку выключили. А Герберт сидел с таким видом, будто ничего не случилось. Всю дорогу он глядел в окно, а сам-то в голубой рубашке, как будто мы ехали в отпуск.

Есть клецки я больше не отваживался, поэтому взял зубочистку и принялся ковыряться в зубах. Кельнер опять подошел к нашему столику переменить посуду, черт бы его побрал, надо было, конечно, отправиться в ресторан подешевле, где, соответственно, и обслуживают ленивей. К счастью, Джесси была в процессе воспоминаний, и отвлечь ее не могло ничто.

А потом мы приехали в какой-то город, сказала она, и остановились перед какой-то гостиницей.

С самого начала ее рассказа мне не терпелось выяснить хоть какую-нибудь географическую подробность. И сейчас я решил рискнуть.

А перед гостиницей на тротуаре располагалось большое открытое кафе, наугад спросил я.

Точно, вскричала она. Знаешь эту гостиницу?

Сейчас посмотрим, ответил я. Как, ты говоришь, назывался город?

Когда это было, сказала она. Помню только, что вроде какие-то Санки. И еще Мост, хотя ни моста, ни санок там не было.

Сански-Мост, сказал я.

Именно!

Теперь я знал где и с большой долей уверенности знал когда: в 1995 году в городе Сански-Мост располагалась одна из главных штаб-квартир организации «Тигры». То, что Джесси упомянула о грязи на полях и дорогах, наводило на мысль о весне, выходит, все это было как минимум за полгода до подписания Дейтонского соглашения.

Как бы то ни было, за столиками в кафе было пусто, сказала она, да и на всей улице тоже. Даже машин не было. Мы сели за столик. Через несколько минут из гостиницы вышел мужчина примерно тех же лет, что и Герберт. В шляпе и в самого пролетарского вида темных очках Ray Ban.

Я не сказал ей, что у меня где-то в ящике валяются точно такие же. Должно быть, эпидемия любви к таким очкам поразила мужчин во всем мире.

Тигры, сказала Джесси, сразу же повскакали на ноги и стукнули себя кулаком по груди. Даже Герберт встал с места поздороваться с этим человеком. А тот не снял ни шляпы, ни очков, правда, извинился за это. Он говорил по-немецки. Герберт сказал: мистер Симатович, первым делом хочу подчеркнуть, что наш приезд лишен какой бы то ни было политической подоплеки. Мужчина ответил: договорились, можете называть меня Фрэнки.

Мне было трудно, чертовски трудно делать вид, будто я совершенно спокоен. На столе больше не было ничего, на что я мог бы отвлечься, кроме салата из помидоров, но помидорами занималась Джесси: она выкладывала из листиков базилика нечто вроде венка. Я отдал бы все на свете за возможность хотя бы на секунду заглянуть в ее мысли, разобраться, в какой мере она сама осознает значение того, что рассказывает. Намеренно ли она или хотя бы полуосознанно развила в себе удивительную способность сохранять в памяти и воспроизводить информацию, не задаваясь неизбежными вопросами и не снисходя до мотиваций с интерпретациями, – и это при том, что речь шла о событиях, в какой-то мере знакомых даже ей, пусть по отрывочным упоминаниям в газетах, по радио и телевидению. Определенно я знал лишь одно: мне ни в коем случае нельзя выдать своего интереса к тому, что она рассказывает, если я не хочу, чтобы она немедленно замолчала. Значит, следовало сохранять спокойствие, а вовсе не (смахнув салат со стола) сорваться на крик: Джесси, ты видела Франко Симатовича, видела человека, фотографии которого не существует на свете и за одно только словесное описание которого Гаагский трибунал выплатил бы целое состояние!

Фрэнки и с Россом поздоровался, сказала она. А ко мне нагнулся, сунул мне два пальца под подбородок и говорит: ну, малышка, как тебе тут у нас нравится? Я отпрянула, а Росс сказал: мистер Фрэнки, этой женщине двадцать три с половиной года, и она – особа воспитанная. Фрэнки сразу же извинился и сказал, что я со своим заданием, конечно же, справлюсь. Росс всегда был на моей стороне.

Да, сказал я, мне это известно.

Потом они раскрыли скоросшиватели и развернули карты. Я поняла, что им сейчас не до меня. Я пошла прогуляться, а два тигра шли следом. Воняло здесь так же, как в аэропорту. Окна во всех домах выбиты, и нигде ни души. Солнце вышло, я свернула в какой-то проулок и увидела цветущий сад. Тигры встали слева и справа от входа и устроили шоу со своими винтовками. В саду росли деревья с большими бледно-зелеными листьями, а под ними большие качели. Я хотела сесть на качели, но увидела, что там лежит большая собака. Ее тело было чудовищно изуродовано. Язык вывалился из пасти, лапы отсутствовали, и прямо из меха торчали белые кости. И все тело обсели пестрые стрекозы.

Она опять начала скрести себе голову, я ей не мешал, я только радовался тому, что накануне вечером обстриг ей ногти.

Ты можешь себе представить, спросила она, куда подевались лапы?

Я мгновенно прикинул, не придумать ли какую-нибудь сказочку или басенку или просто историю, в которой фигурировала бы мертвая собака без лап. Например, бегала, бегала и лапы стоптала. Но нет, мне не пришло в голову ничего путного.

Думаю, осторожно начал я, лапы ей отрезали.

Да, сказала Джесси, я тоже так думаю. Я сразу же вернулась к гостинице. Про собаку ничего не рассказала. Не хотела никого расстраивать.

В разговоре возникла пауза. Джесси зависла, как компьютер, – теребила волосы, скребла голову и не могла отделаться от воспоминаний о мертвой собаке; я понимал, что сейчас она думала о ней, и только о ней. Я раскрыл меню и углубился в изучение того, что предлагалось нам на десерт.

Горячая клубника со взбитыми сливками, задумчиво сказал я. Винное желе с фруктами.

Переговоры свои они все равно уже закончили, сказала Джесси. Фрэнки исчез. Перед гостиницей стоял длинный автомобиль с тонированными стеклами, а сев в него, я обнаружила, что ничего не видно и изнутри. Да мне все равно ни на что в этом городе смотреть больше не хотелось. Росс сел напротив меня, мы покурили, роняя пепел повсюду, только не в пепельницу. Поездка растянулась на целую вечность.

Баварский крем, сказал я.

Дом был, вообще-то, школой, сказала Джесси, вокруг дома стояли взрослые мужики. В лыжных масках и ковбойских шляпах, видок смехотворный. Росс объяснил мне, как пройти, и сунул в руку огромную корзину винограда. Мне надо было войти, а остальные должны были оставаться снаружи.

Виноград в шоколаде, сказал я кстати.

Почти все время я шла по одному и тому же помещению, сказала она, и сотни людей смотрели на меня снизу, с пола, мужчины, женщины, дети. Кто-то раскидал их по полу, как колоду карт.

Я отвел глаза от меню и посмотрел на Джесси: было так странно осознать, что в этой головке таятся картины, известные мне по отчетам международных организаций, специализирующихся на нарушении прав человека.

Это ведь были документы, спросил я. Паспорта, удостоверения личности, водительские права – то, что обычно носят в бумажниках, не правда ли?

Один раз я остановилась взглянуть попристальней, сказала Джесси. У меня возникло такое странное чувство. Я вынула собственное удостоверение и швырнула его к остальным, лицом вверх. Потом, на границе, его хватились. Росс очень сердился.

Могу себе представить, сказал я.

Вокруг лежали и другие вещи. Бейсбольные биты, на которых было вырезано слово «Cestitamo». Знаешь, что это значит?

«Добро пожаловать», сказал я.

Да, точно, сказала она. Ты что, владеешь языками?

Гм, ответил я.

Бабок, сказала она, загнали в заднюю комнату. Она была битком набита. На полу валялись их вещи. А между ними парты, пробитые длинными гвоздями. И у стены такие дерматиновые лежанки. Бабки уставились на меня, словно я была привидением. Большинству оказалось столько же лет, как мне. И тут я начала. Мне надо было есть виноград, пока им самим не захочется того же, рассказывая при этом что-нибудь о себе.

Постепенно я начал постигать замысел использовать Джесси в качестве своего рода посланницы, в качестве посредницы. Замысел безумный и как раз поэтому гениальный, потому что если и мог найтись на всем белом свете человек, которого не испугались бы жертвы палачей, то таким человеком была Джесси.

Я им все время рассказывала, сказала она, что я дочь очень важного человека. Что я с ним работаю, а еще одного человека я люблю, и с ним я работаю тоже, и он очень красив. Что у него длинные черные волосы.

Кстати, сказал я, а почему с вами не было этого засранца? Куда он вдруг подевался?

Инстинктивно я стиснул под столом колени. Расслабился на мгновение! Слава богу, слово «засранец» не вызвало у Джесси ожидаемого негодования.

А его не было, сказала она. Но бабкам понравилось, как я про него рассказывала. Некоторые даже пытались погладить меня по голове, как будто я заболела. Я, конечно, уклонилась. И тут я преподнесла им хорошее известие. Мой отец, важный человек, кое-что пообещал. Каждая из них выйдет отсюда, если ей удастся проглотить пять виноградин. Однако глотать их нужно не разжевывая, целиком. Это трудно, я всегда старалась показать им пример, и это было трудно. Но большинство из них справлялись после двух-трех неудачных попыток. Они страшно старались. Я рассказала им, что их вместе со многими другими людьми переправят через границу. И им это страшно нравилось, а я помогала им бриться наголо.

Зачем еще бриться наголо, спросил я.

Чтобы их нашли, сказала Джесси. Там, на границе, леса и холмы полны народу, особенно вдоль забора. А сверху хорошо видно, когда среди волосатых голов попадается голая. Но там, где их находили, я была только раз. Этим занимался Росс с несколькими помощниками.

Ну а при чем тут виноградины, спросил я.

В порядке тренировки, разумеется, сказала Джесси. Чтобы они потом смогли проглотить и пластиковые пакетики. Ты ведь прекрасно знаешь, что Герберт занимается наркотой.

Я поднял руку и потер средний палец о большой, призывая кельнера подать счет, мне необходимо было продумать услышанное. Причем срочно. Было совершенно ясно, что произойдет, если я позвоню Луизе в Гаагу и расскажу, что знаком с девицей, которая не только видела собственными глазами Фрэнки в Сански-Мосте, но и является свидетельницей сделки «оружие в обмен на наркотики», ведь такие сделки были одним из самых существенных источников финансирования с сербской стороны в балканской войне. Нейтральной свидетельницей, не входящей в число ни палачей, ни жертв. Гражданкой западноевропейской страны. Такое событие внесло бы революционный поворот в работу всего трибунала. Оно стало бы скандалом, стало бы сенсацией, оно бы привело к столкновению интересов, нет, к войне интересов на самом высоком уровне. Каждому пришлось бы занять недвусмысленную позицию по вопросу о реальном преследовании международных преступников. И СМИ, они бы, конечно, пришли в восторг. Боснийские жертвы изнасилований, используемые к тому же в качестве наркокурьеров. Эвакуацией беженцев дирижирует оргпреступность.

Я слышал рассуждения Руфуса на тему о том, что вопрос о наркотиках представляет собой второстепенную проблему и должен быть исключен из политических дебатов; и без того трудно внести в балканский вопрос подлинно международное содержание. История, рассказанная Джесси, не оставила бы от всей этой логической цепочки камня на камне. И сразу же огульное отрицание Руфусом важности проблемы наркотрафика оказалось бы чуть ли не подозрительным.

Я, конечно, полагал, будто знаю Руфуса хотя бы в какой-то мере, и это было важно. Он парил высоко над межгосударственными границами, высоко над крысиными норами человечества и строил поверх всеобщего писка и воя новую систему ценностей, практически новую религию, заповедями которой были Невмешательство, Суверенитет и Права Человека. Однако начиная с этой минуты все труднее было избавиться от вопроса, не связан ли Руфус с Гербертом. А если да, то как.

Куупер, сказала Джесси, тебе что, не интересно, чем эта история заканчивается?

Вздрогнув, я у нее за спиной дал отмашку кельнеру: пусть подождет.

Конечно интересно, сказал я, прости, я на минуту отвлекся.

В ней произошла перемена: она больше не ерзала на стуле, она сидела совершенно тихо, зажав руки между коленями, и я видел, что она дрожит всем телом, даже кончики волос, даже ресницы трепещут.

Уже немного осталось, сказала она. Однажды я опять рассказывала бабкам о своей работе, и тут одна из них спросила, а чем же мы все-таки занимаемся. Я сказала, что мы, например, приехали сюда из Италии на лодке, а она сказала, что ей всегда хотелось попасть в Италию, всю жизнь. Ее звали Мартой, и она была очень милая. Я пообещала ей, что как-нибудь возьму ее с собой. И вдруг она схватила меня за руки и закричала, что я должна поклясться самым дорогим, что у меня есть на свете. Она выглядела в этот момент просто страшно, я испугалась и поклялась ей жизнью Шерши. Тут же ушла и сказала Россу, что мы должны кое-кого взять с собой. Росс сказал: это исключено. И прежде чем я успела ответить ему, один из мужчин подошел к нам и снял шляпу и маску. Это был Мороженщик, о котором ты меня все время расспрашиваешь. Он сказал: без проблем, покажи мне только кого. Вместе с ним мы вернулись в школу, и я сказала ему, что речь о Марте. Он схватил ее за ухо, вытащил нож и отрезал ей ухо, без малейшего труда, и второе тоже. Марта даже не вскрикнула, только попыталась закрыть руками голову. Мороженщик швырнул мне ее уши и сказал: теперь рассказывай свои выдумки прямо сюда. Потом он выстрелил Марте в лицо, и она упала. Одно ее ухо зацепилось за шерсть моего пуловера, оно упало на пол, только когда я бросилась на Мороженщика. Но тут подоспел Росс, он схватил меня за руки и скрутил их на спине. Затем дотащил меня до ближайшего джипа, затолкнул в машину и сорвался с места. Всю дорогу я проплакала, потому что не могла забыть, что поклялась жизнью Шерши.

Фильм ужасов, сказал я, самый настоящий фильм ужасов.

Потом, уже в Вене, мы встретились с Гербертом, и я сказала ему, что больше не участвую. А он сказал, что он все урегулирует и мы продолжим.

Гнусные твари, сказал я, проклятые Богом и людьми подонки.

Я сказала: нет. И Росс тоже сказал: нет. И тут мы заорали друг на друга, все трое, я переорала обоих. Герберт спросил, не хочу ли я, чтобы меня опять заперли, а Росс поднял руку, словно собираясь его ударить, и закричал, что вся балканская история с самого начала была безумием. В конце концов Герберт сказал: ладно, начиная с этого дня Джесси ездит с нами на лодке, и больше ничего. И я сказала: договорились, но только затем, чтобы получить возможность уйти. Я вообще не хотела больше этим заниматься, мне надо было только попасть к Шерше и объяснить ему, что нам пора выйти из дела. Клятву я ведь переиграть не могла. И знала, что Шерша умрет, а виновата буду я одна. И мне захотелось в Гренландию.

Когда Джесси подняла глаза, она увидела у меня на лице ненависть и сразу же уронила голову. Пара ее прядок попала в салат из помидоров, и я извлек их оттуда. Ненависть была приятна, она была лучше кокаина, она единым махом избавила меня от мыслей о Руфусе, о Луизе, обо всем Олимпе большой политики, единым махом даровала мне четкость и остроту взгляда. Я мог только презирать и ненавидеть любого, кто хоть как-то был причастен к тому, что человек типа Джесси попал в ад вроде ею описанного. Одним-единственным строго выверенным шагом я переступил черту. Я больше не глядел на вещи свысока. Я глядел на них теперь со стороны. Я превратился в частного человека – и произошло это быстро и безболезненно.

Может, сделаем себе приятно, не поднимая головы, спросила Джесси.

А Шерша, спросил я, он тоже захотел в Гренландию?

Нет, нет, нет, нет.

Она произносила это слово все громче, и вот уже посетители ресторана вновь повернули головы в нашу сторону.

Тсс, успокоил я ее. Джесси, ну, а с тобой-то он захотел?

Когда она села прямее, я понял, что уж лучше бы ей было, как только что, лежать лицом на столе. Линии у нее на лбу при свете свечи превратились в рытвины, рот оказался обнесен частоколом морщинок, а глаза были пусты. На мгновение я увидел перед собой маску, увидел пародию на лицо Джесси, только волосы оставались ее собственными да ее полураскрытые губы. Но смотрела она в мою сторону.

Мне хотелось в Гренландию, сказала она. А Шерше хотелось со мной. Он сказал, нам нужно только поднакопить денег, прежде чем исчезнуть. По меньшей мере столько же, сколько у нас обычно бывало в лодке.

Она вымученно улыбнулась.

А почему же вы не отправились в Гренландию?

Нет, нет, нет, нет, начала она по новой.

Краем глаза я увидел мужчину, направляющегося к нашему столику, это был владелец ресторана, шеф-повар или метрдотель, откуда мне было знать. Я пощелкал пальцами в воздухе в знак того, что мы вот-вот уйдем, и он замер на полдороге.

Ладно, сказал я, Джесси, все в порядке, но нам надо пойти куда-нибудь в другое место.

Улыбка все еще оставалась у нее на лице, настолько болезненная, что я решил не задавать дальнейших вопросов, это было уже не важно. Джесси требовалась пощада, ничего, кроме пощады и человека, который мог бы о ней позаботиться. Положил на столик тысячу шиллингов, схватил ее за руку и поволок на выход. Уже на улице она выплюнула кусок помидора, о котором я и думать-то забыл, он оказался скорее белым, чем красным. Она стояла криво, стояла как-то вывернуто, как будто была застегнута не на ту пуговицу. Мне было бесконечно жаль ее.

Он не поехал со мной, потому что умер, сказала она, потому что они его убили.

Я не возразил, хотя и не поверил ее логике. Может быть, он и впрямь умер, но вот то, что он мог всерьез планировать бегство вдвоем с Джесси, представлялось мне невероятным. Скорее уж он мог бы попытаться, воспользовавшись подвернувшимся шансом, «соскочить», разумеется предварительно обеспечив себя в финансовом смысле. Может быть, он боялся того, что Джесси сорвется, а в результате он сам как ее хорошо оплачиваемый сопровождающий потеряет работу и денег ему ни за что не заплатят. А может, ему и самому уже давно надоела вся эта история, но он не знал, чем бы еще заняться. Или балканские дела оказались ему просто-напросто не по зубам. А скорее всего, все это в сумме. Так или иначе, он бросил Джесси наедине с мыслью о том, что она виновна в его гибели.

Ладно, Джесси, сказал я, хватит. Давай займемся чем-нибудь другим.

Опереться на меня она не хотела. Меж тем ноги у нее заплетались, и ее качало, как на палубе.

Может быть, сказала она, у них в галерее уже есть его слепок.

Я тогда не понял, о чем она. Не понял даже, как спросить, о чем она.

Художник в том дворе, сказала она, занимается такими вещами.

Hie gaudet mors succurrere vitae, говорит Клара.

Должно быть, это делирий; может быть, что-то не в порядке с коксом, хотя сам я чувствую себя великолепно, во всяком случае применительно к обстоятельствам. Клара сидит все в той же позе, удерживаемая от падения подставленной мною ногой, сидит у стены около входной двери в дом и говорит с закрытыми глазами, как медиум в трансе.

В твоих кругах должны знать латынь, говорит она.

«Здесь смерть служит течению жизни», – автоматически перевожу я.

Такова надпись на статуе, говорит Клара, которую они сделали из Шерши. Я знаю, что ты тогда не обнаружил ее в галерее.

Пойди посмотри, сказала Джесси, увидишь ли ты его. И тогда будешь знать наверняка.

Прекрати, сказал я.

Она подняла указательный палец и запустила его себе в правую ноздрю. Прежде чем я успел схватить ее за руку и заставить вынуть его, кровь уже хлынула на верхнюю губу, потекла углами рта и набралась в ямочку на подбородке. Уже несколько недель, как она нашла у себя в носу некую точку, слегка надавив на которую, можно было добиться обильного кровотечения, и умело этим пользовалась.

Иди, сказала она.

Прямо сейчас, спросил я.

Она промолчала.

Ты имеешь в виду галерею на Оперной площади?

Я упомянул галерею, у входа в которую мы с Шершей прождали ее несколько минут двенадцать лет назад, пока она сама разговаривала с галерейщиком. Совсем недавно она демонстрировала мне в тамошней витрине свои любимые полотна: кричаще яркие портреты женщин, долговязых и чрезвычайно стройных, со скромно и вместе с тем кокетливо склоненными головками и с личиками, имеющими роковое сходство с муравьями. Картины назывались «Uncommon Grounds», [26]26
  «Частные угодья» (англ.).


[Закрыть]«Фу любит Фулу» или, допустим, «Короли и планеты». Я намеревался купить ей одну из них, если бы она вдруг объявила день рождения.

Это недалеко, сказал я, жди меня здесь.

Я пойду с тобой.

Ты на ногах-то не стоишь, сказал я. И все лицо у тебя в крови.

Она вновь запустила в нос указательный палец.

Ну ладно, ладно, сказал я, прекрати.

Завел ее в неосвещенный тупик, достал свежий носовой платок, свернул в трубочку, вставил ей в ноздрю. Ее правый глаз был на мокром месте. На мокром и соленом. Я поневоле вспомнил о том, какие дуры золотые рыбки. Цвет ее глаз, собственно, и напоминал рыбу, всплывшую брюхом вверх.

Тебе нельзя со мной, сказал я, сама знаешь, тебя же ищут. Знаешь, чем тебе сейчас стоит заняться?

Она покачала головой.

Стой на месте, не шевелись, только топай ногой, а в это время земля под тобой будет вращаться. И пока меня не будет, хотя отсутствовать я буду недолго, она успеет провернуться на весьма приличный кусок. И ты окажешься уже практически дома, а тут и я подоспею. Поняла?

Она кивнула. Носовой платок торчал у нее из носа и смахивал на оторванное крыло белой голубки. Кивком она, как я понял, выразила согласие.

Ну я пошел, сказал я.

Она начала топать. Обеими ногами, а значит, туловище отдыхало. Носовой платок мотался из стороны в сторону и бил ее по щекам. Если ее найдут в таком виде, то непременно запрут в психушку. Навсегда. Я стремительно зашагал прочь.

Ну и, спрашивает Клара.

Они как раз закрывали. Галерейщик оказался тем же самым, которого я двенадцать лет назад видел за стеклом. Разумеется, он меня не узнал. И там вообще не обнаружилось ничего, имеющего хотя бы самое отдаленное сходство с Шершей.

Я знаю, говорит Клара. Галерейщик рассказал мне, что он появился только в начале девяносто восьмого.

Ты там была, спрашиваю.

Конечно, говорит. Ты ведь тоже там был; я хочу сказать, тогда. И я видела Шершу, он совершенно прозрачный. И действительно он был чрезвычайно красивым мужчиной.

А как ты на это напала, спрашиваю.

Да брось ты, говорит. Про галерею было на кассете с Бари.

Ну а где ты еще была, спрашиваю.

Спроси лучше, говорит она, куда мне еще придется пойти, когда у меня появятся силы.

Ну и, спрашиваю.

Ну, скажем, к художнику, который изготовил статую, отвечает.

Этой ночью у Джесси случился один из самых страшных припадков, которые мне довелось у нее наблюдать.

Ты ведь слышишь, сказала она.

Она сидела на кухонном стуле и через мое плечо смотрела на пол, где стояли под тупым углом друг к другу ее башмачки, похожие на отрезанные по щиколотку детские ножки.

Я слышу, как они идут, сказала она.

Ничего ты не слышишь.

У меня орлиные уши, сказала она.

У орлов, ответил я, нет ушей.

И тут она начала гудеть. Каждый ее вдох-выдох сопровождался неким звуком, сперва еле слышным, но недолгое время спустя – уже пронзительным, как будто в груди у нее находился духовой инструмент или музыкант, на этом инструменте играющий. Я сбегал за книгой, я начал читать ей вслух, но прерывистое гудение тут же сменилось неумолчным, уже не в лад дыханию, похоже, ее инструмент научился обходиться и вовсе без воздуха. Я выронил книгу, схватил Джесси за плечи, затряс, пока этот звук не прервался и она начала ловить воздух жадно разинутым ртом, словно утопленница, только что вытащенная на берег.

Когда я была маленькая, хриплым шепотом начала она, Росс вечно показывал мне теннисный мяч, в котором он сделал прорезь. И этот мяч раскрывал рот, если нажать ему на щеки. Росс даже заставлял его разговаривать. Выглядел он карликом и при этом квакал. Джесси, квакал он, ты слишком много болтаешь. И всем мешаешь своей болтовней. Тебе надо помалкивать. Иначе случится несчастье. И вот, квакал, посмотри, как меня за такую же болтовню наказали. И рот раскрывался еще шире. А потом вся голова разваливалась на две половины. И я обещала ничего не говорить. Хотела стать немой, как рыба. Всегда обещала и каждый раз нарушала обещание.

Джесси, сказал я, ты отнюдь не болтаешь слишком много. Мне нравится, когда ты разговариваешь.

Но она меня уже не слышала.

А сейчас меня накажут, сказала она, страшно накажут. Я слышу, как они идут.

Я затряс ее, она снова начала гудеть, я кричал ей в самые уши, она не реагировала. Ее тело обмякло, мне приходилось поддерживать ее, не то бы она свалилась со стула. Я помчался в комнату за одеялом и завернул ее так, что только уши торчали наружу. Ты рыбка, объяснил я ей, а рыбки спят, когда их укрывают.

Оставаясь снаружи, во внешнем мире, и борясь с чем-то, разыгрывающимся в ее голове, с чем-то, чего я даже толком не понимал, я стремился сейчас лишь к одному: бодрствовать, не сойти с ума самому, продержаться с нею всю ночь до рассвета и не потерять при этом надежду на то, что завтра все-таки наступит. Продержаться мне помог кокс, который я вновь и вновь таскал из ее холодильника. Кокс – и ненависть.

Твоя Джесси…

Голос у Клары срывается. По-моему, она первый раз назвала ее Джесси, а не Тусси или еще как-нибудь в том же роде.

Говори громче, подсказываю, я глухой.

Совершенно ясно, что громче у нее не получится, мне просто хочется ее помучить.

Твоя Джесси, говорит она, возможно, была не такая уж сумасшедшая.

А выстрелить себе в ухо, говорю, это что, нормально?

В некоторых ситуациях, пожалуй, говорит Клара.

Внезапно она открывает глаза, она встряхивается, качаясь, как верблюд, слишком долго простоявший на коленях. Ее суставы хрустят целой очередью звуков, различающихся по высоте и силе. Сейчас она по-настоящему бледна; загар – только тонкий слой грязи на поверхности кожи. Дышит она, как будто за ней гонятся, пот на лице вполне мог бы оказаться и кислотой, от него на лбу, на щеках и над верхней губой остаются красные пятна. Я тоже встаю, после долгого сидения на каменном полу у меня ноют кости. Улица совершенно пуста, зной вытаскивает застоявшиеся запахи отовсюду: пахнет испражнениями, бензином и помойкой. Я вижу куницу, перебегающую через дорогу прямо под колесами.