Текст книги "Где ты теперь?"

Автор книги: Юхан Харстад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

4

Наступила осень. Последняя осень на Фарерах. Та осень словно усилила всеобщую болезнь. Не знаю, может, воздух был недостаточно здоровым. Медленно, но верно мы вернулись к старым привычкам, заболеваниям и внезапным приступам. Хавстейн возобновил лечение Палли и Анны нейролептиками в виде пищевых добавок. Хорошо, что мы решили уехать.

Мы начали строить корабль, и, пока несуществующие деревья сбрасывали листья, Карл рассказал, как он очутился в желтой спасательной лодке, а спустя три недели приплыл к Гьогву. В ту осень мы экономили каждую крону и старались расходовать поменьше. Когда умерла бабушка Палли, мы с Карлом переехали в ее дом на Торсгета в Торсхавне и для начала выбили возмещение за якобы вынужденные поездки из Торсхавна до Гьогва, а потом принялись выискивать лазейки в законах, правилах и предписаниях. Мы обводили администрацию, решившую нас закрыть, вокруг пальца, закручивали бумажные мельницы и получали за это деньги. Не совсем понимая, как у нас все выходит, мы получали то, что требовали. В ту осень мы работали словно муравьи, так что почти забыли о своих болезнях, мы стали тружениками слабоумия на постоянной работе. У нас не было времени, не было возможности передумать, не было другого выхода. Маленький снежок, робко пущенный мной с вершины горы пару недель назад, разросся до огромного снежного кома и теперь со всей мощью катился вперед и мог раздавить всех, кто попытался бы его остановить.

Корабль или жизнь.

Ведь мы же просто видим мир под другим углом?Разве не так Хавстейн охарактеризовал нас, когда я однажды спросил, какова причина наших болезней? А для людей с иным видением мира открываются возможности, каких у тебя никогда не будет. Привилегия душевнобольного, который не ведает, что творит. Мы как-то обсуждали это. Что наши идеи и действия не измеришь общей меркой. Что мы самые странные из Божьих творений. В хорошие дни мы всегда в это верили. И нам можно было придумать что угодно – даже за самую идиотскую идею нас не арестуют. Ведь если тебе бесчисленное количество раз говорят, что ты не осознаешь реальность, а общечеловеческие ценности смешиваются у тебя в голове с ценностями придуманного тобой мира, тогда ты волей-неволей начинаешь таким же образом воспринимать каждую твою мысль. Вот поэтому идея переплыть море на собственноручно построенном корабле тоже оказалась возможной. Меня за такое не осудишь. И под замок не запрешь. Нельзя же обозвать меня в лицо психом. Или идиотом. Меня придется выслушать. И тебе не определить, мои это мысли или так говорит моя болезнь. Делай то, чего от тебя ожидают. И мы проделывали такое на протяжении многих лет. Наверное, именно поэтому наша идея построить корабль никому не показалась безнадежной. Пара дней у нас ушла на обсуждение, и Хавстейн тактично отвергал самые безумные предложения, как, например, последовать примеру Хейердала и смастерить лодку из тростника или сконструировать подводную лодку и, словно капитан Немо, доплыть до островов под водой, а там вынырнуть на поверхность. Мы планировали, делали наброски и высчитывали, так что калькуляторы раскалялись докрасна, а затем пришли наконец к выводу, что должны успеть. Однажды Хавстейн собрал нас на кухне и, усадив вокруг стола, торжественно произнес: Ладно. Поднять топсель!

С того дня все завертелось еще быстрее, мы крутились словно белки в колесе и работали в два раза больше прежнего. С усердием роясь в карманах, мы выкладывали на стол все, что зарабатывали, и я помню, как однажды, съездив в Торсхавн и сходив там в банк, Карл вернулся с улыбкой. Мы сидели на кухне, углубившись в расчеты, и тогда он положил передо мной какую-то бумагу.

– Для корабля, – сказал он, – у меня… у меня были кое-какие сбережения. Мы можем взять их. Если захотите.

Я посмотрел на бумагу. И не поверил собственным глазам.

Сбережения Карла составляли 142 000 долларов. Как раз половину того, что нам нужно.

Вокруг стола воцарилось молчание.

– Что это? – спросил я. – Здесь же почти миллион!

– Где ты их взял? – резко спросила Анна, буравя Карла глазами.

– Я работал фотографом. Несколько лет назад, – коротко ответил он, пожав плечами.

Все промолчали. Карл протянул бумагу Хавстейну, тот нехотя взял ее и, изучив, отложил и вздохнул:

– Карл, это большая сумма. Действительно большая.

– Знаю. Но зато моя предыдущая лодка обошлась мне дешево, – сказал Карл, пытаясь улыбнуться, – хочу на этот раз плыть с комфортом.

– Ты уверен?

Карл кивнул:

– Да, абсолютно.

– Ладно.

Сначала мы молчали. Нас охватило внутреннее согревающее ликование. Потом появились улыбки и слезы на глазах. Мы улыбались. Таких улыбок раньше не было. Мы кричали и бросались на шею Карлу, нашему рождественскому гному, пришедшему в октябре. Мы построим корабль. Во что бы то ни стало. Мы были готовы к эвакуации.

Дальше мы действовали по плану.

Благодаря деньгам Карла мы раздобыли корпус для корабля. С инструкцией в одной руке и инструментами в другой в огромном подвале сварочно-литейной мастерской в Торсхавне мы соорудили корабль длиной сорок футов. Бывало, вокруг работы разгорались нешуточные споры, но в конце концов мы всегда приходили к согласию, и когда у нас что-то не получалось, работали сообща. Потом мы взяли на вооружение метод бутерброда и, смазав корпус клеящим средством, заглаживали и накладывали слой за слоем полиэстер, отвердитель и стекловолокно, стекловолокно, отвердитель и полиэстер, а затем вновь разглаживали, повторяя одни и те же движения бесчисленное количество раз, завершив изоляционной плиткой и дополнительным слоем стекловолокна, полиэстера и отвердителя. И еще один слой стекловолокна на дно – для укрепления. В те дни головы наши были забиты стекловолокном, а по ночам нам снился полиэстер. Положив корпус на другой бок, мы начали все заново, повторяя каждое движение, однако теперь дело двигалось быстрее, мы уже знали, что при готовности стекловолокно меняет цвет и из белого становится прозрачным, знали, что пузырьки нужно разглаживать и что при работе в помещении должно быть восемнадцать градусов. Мы тренировались и учились на собственных ошибках, но деньги заканчивались, и нам пришлось работать быстрее, без промахов и со всей осторожностью. Отвердитель, прослойка, надводный борт, левый борт и правый борт, ошибись мы сейчас – и у нас не хватит денег, чтобы исправить ошибку. Высчитав центр тяжести, мы залили киль свинцом, но наши расчеты оказались не совсем верными, и когда мы пригласили местных моряков на проверку, было уже поздно. Войдя в мастерскую, они искренне посмеялись над нами, сообщив, что корабль у нас получился перекошенный, он все время будет немного крениться в одну сторону. Однако какой-никакой, а корабль мы построили, отвечали мы. И мы занялись отливкой палубы, которую потом прикрепили к корпусу. А потом деньги закончились и появилась неуверенность, которая с каждым днем росла, а вместе с ней смутная тревога: вдруг корабль не поплывет, вдруг он перевернется и уйдет под воду, как «Александр Л. Кьелланд» двадцать лет назад? Но нам оставалось только надеяться на лучшее и убеждать себя, что все будет хорошо и мы доплывем.

Мы с Карлом начали ездить туда-сюда из безмолвного Гьогва, где мы проводили выходные, в Торсхавн. Я вернулся к старой работе по насаждению лесов на Фарерах. Я снова работал вместе с вечными оптимистами Херлуфом и Йоугваном, а Карл нашел работу в порту, разгружал приходящие суда. Ему удалось быстро организовать перевозку, и вскоре за совершенно смешную плату нам привезли с материка все, что требовалось для корабля. После работы я обычно выбирался в город, проходил по сумеречной Эйстари Рингвегур мимо стадиона, где шли тренировки, прислушивался к шуршанию шаров для боулинга, доносившемуся из клуба напротив, спускался по Видарлундин, обсаженной деревьями, мимо художественного музея, заходил в торговый центр, делал покупки и направлялся с пакетами в центр. Помню, мне казалось, за прошедшее время в городе появилось больше растительности, тут и там виднелись сады с огромными деревьями, а на углах улиц выросли кусты. Я подумал, что, наверное, если постараться и насажать побольше, может, они и приживутся, надо лишь сажать, создать пустыню наоборот, чтобы больше было маленьких рощиц, которыми тут так гордились, что даже наносили на карту города. Однако я осознавал: эти деревья еще живы только благодаря строениям, защищающим их от брызг морской воды, которые приносил сюда ветер, и что наша победа над непогодой будет недолговечной. Можно все склоны усадить деревьями, но с каждым новым деревом будет умирать посаженное раньше, и поэтому когда тебе будет казаться, что острова превратились в лес, ты обернешься и увидишь, что из всех посаженных тобой деревьев уцелела лишь парочка. Но я не сдавался. Я снова и снова бросал семена возле уже выросших деревьев, возрождая чувство жизни, а зарплата моя, которую переводили на счет Хавстейна, день ото дня росла.

Я помню, как однажды субботним утром в конце октября Карл сидел на диване бабушки Палли, смотрел в пустоту и тут раздался телефонный звонок. Медленно поднявшись, Карл вышел в коридор и снял трубку. Мне слышно было, как он произнес: да, вот как, а ты уверен? А потом он сказал: хорошо. Вернувшись в гостиную, он произнес одно-единственное слово: гринды.

В ту же самую секунду я вскочил и уставился на него:

– Где?

Карл моргнул.

– Залив Сандаугерди, – ответил он.

Я разволновался. Я не понимал.

– Где это?

– Десять минут отсюда. Пешком.

Помню, как мы бежали. Что было сил мы мчались по Нильс Финсенсгета и свернули к Сандагерди, во рту появился привкус крови, но этой крови далеко до той, что уже плещется там, в заливе. Мы бежим и кричим что-то, не слыша друг друга, но нам все равно, это не важно, и я помню стук наших ботинок по асфальту, помню людей, мимо которых мы проносимся, и толпу любопытных на берегу. Прорвавшись вперед, мы с Карлом чуть было не свалились прямо в воду, где аккуратные фарерцы забивали сотни гринд. Несколько часов назад по всему городу зазвонили мобильники, и народ, побросав свои дела, ринулся к фьорду, куда, по слухам, зашло целых пять стад китов, – бери – не хочу, реши только, на что они тебе. И все, побросав работу, уселись по машинам и, включив радио, помчались на берег. Гринды вошли в залив, вокруг китов поменьше выстроились по шестьдесят – семьдесят лодочек, заманили их на мель, и некоторые из рыбаков начали выпрыгивать в воду, а навстречу им брели те, кто стоял на берегу. В руках у них снасти – багор с толстой веревкой, нацелившись, они вонзают его в ближайшую гринду, разрывая ей ноздри – так дело пойдет быстрее. Вокруг кровь, просто море крови, ботинки и асфальт становятся алыми, вся бухта превращается в алое пятно, багры опытных фарерцев пронзают сотни гринд. С непривычки мне все кажется диким и беспорядочным, однако Хавстейн рассказывал нам про лов гринд, я пытаюсь сосредоточиться и вспомнить то, о чем он говорил. По его словам, здесь нет никакой спешки, действия эти отрабатывались веками, в заливе почти миллион гринд, но китобои не убьют больше положенного, они следуют правилам и предписаниям, устаревшие снасти уже давно никто не использует, лишь у немногих есть разрешение на забой кита, все это мало чем отличается от обычной рыбалки, может, только крови больше, и это вовсе не для развлечения, люди так добывают пропитание, ничего не выбрасывая, а высушенное сало дети едят как лакомство. Так сказал Хавстейн. Пытаясь осознать это, я тяну Карла за собой в толпу, пару минут мы стоим в растерянности, а двух-трехметровые киты плывут к берегу, бьют хвостами по воде, переворачивают лодочки с людьми, пытающимися ухватиться за китовые плавники, – стокилограммовые киты против крошечных людей. Я стою и смотрю на народ в ледяной воде и могу только догадываться, почему они, просидев там столько, еще не окоченели насмерть, но потом вдруг замечаю, что люди засовывают руки в раны китов и их согревает тепло убитых животных. Я внезапно осознаю, что вокруг меня совсем тихо, вовсе не так, как я себе представлял. Мне казалось, что забой гринд сопровождается шумом и ором, но никто не кричит, и у меня такое чувство, будто звук выключили и оставили лишь изображение, только изредка люди с берега дают советы тем, кто в воде. Среди зрителей есть и матери с детьми, те серьезно наблюдают за работой отцов, никто не смеется и не кричит, я пытаюсь пробудить в себе уважение к происходящему и начинаю осознавать торжественность момента, торжественность смерти этих величественных животных, а может, просто потрясение сказывается. Я вижу, как люди в комбинезонах записывают имена китобоев, эти записи пригодятся при разделе туш, когда мясо будут делить по давно забытым правилам, и тому, кто обнаружил китовые стада, достанется целая гринда, по-разному заплатят и тем, кто был в лодках, и тем, кто вытаскивал забитых китов на берег, Хавстейн об этом рассказывал, только я почти все позабыл. Гринд пронумеруют, а потом все китобои получат свою долю мяса и кожи, вот только я не помню, в каких единицах все это измеряется. Здесь этого добра много, хватит на всех, остатки разошлют по всем больницам, всем желающим, а магазинам придется заплатить за товар. Я тащу Карла к кромке воды, и тут кто-то окликает нас, просит схватиться за мокрую веревку – другой ее конец привязан к багру, который один из фарерцев уже воткнул в кита. Схватившись за веревку, мы по сигналу изо всех сил начинаем тянуть ее, мы тянем ее ввосьмером, ноги наши погружаются во влажный песок, мы вытягиваем кита на берег, потом переходим к другой веревке и снова тянем, вытаскиваем их по очереди на берег, и я не могу понять, нравится ли мне это, однако я тяну, делаю то, о чем меня просят, а потом человек в синем комбинезоне подходит ко мне и, узнав наши имена, записывает их в блокнот и просит зайти завтра с утра на бойню, пораньше, часов в семь, и тогда, по его словам, нам дадут столько китового мяса, что до следующего года хватит. В замешательстве я успеваю только поблагодарить его, а он уходит дальше, я смотрю на побледневшего Карла, который уже ухватился за очередную веревку, Карл смотрит прямо на меня и произносит:

– Пойдем отсюда.

– Что?

– Пойдем отсюда. Сейчас же!

Когда мы, мокрые и промерзшие до костей, приехали домой, было уже темно. Мы молча переоделись и опять уселись в машину. Сидя за рулем, Карл невидящим взглядом смотрел вперед, а я, расположившись рядом, включил обогреватель.

– Ты как себя чувствуешь? – спросил я.

– Туннель до Коллафьордура перекрыт, – коротко ответил он, – там до одиннадцати часов дорожные работы. Нам придется ехать через Ойгьярвегур.

– Через горы?

– Да.

Темнота на Фарерах. Я уже рассказывал тебе о ней? Нет? Не говорил, что такая темнота – самая темная в мире? За пределами города ни одного фонаря. По вечерам мало машин. Выключи фары – и ты собственную руку не сможешь разглядеть, даже если поднесешь ее вплотную к глазам и будешь чувствовать ее тепло. Ничего не видно. И нет на свете мест темнее, чем Ойгьярвегур субботним октябрьским вечером, когда льет дождь, а на дороге туман. Стекла запотевают, а вьющаяся по крутым холмам дорога не огорожена. Вот по той дороге мы и поехали. По самой долгой дороге в мире.

Проехав по кольцевой развязке Нордари, мы свернули на Ойгьярвегур, и сначала Карл висел на хвосте у машины, ехавшей впереди, но потом та прибавила скорости и исчезла за холмом. Карл молча сбавил газ и, наклонившись, пытался сквозь автомобильные дворники и туман разглядеть асфальт. Прежде, до начала девяностых, когда туннеля между Калдабаксботнур и Коллафьордуром еще не было, попасть в Торсхавн можно было только через Ойгьярвегур. Сейчас по нему не многие ездили. Во всяком случае, по вечерам. Ясным летним днем лучше дороги не найдешь: катишь себе по ровному асфальту по краю обрыва и любуешься Коллафьордуром и Калдбаком, однако проехаться тут осенью – все равно что вести машину с мешком на голове, да еще и завязав в придачу глаза. В дальнем свете фар отражались маленькие отметки на краю трассы, и самым разумным было держаться середины, надеясь на то, что никто не поедет навстречу.

Мы почти доехали до каменоломни, но тут дождь полил с такой силой, что Карлу пришлось съехать в сторону и остановиться, дожидаясь, пока ливень не закончится. Остановив машину у края дороги, возле большой камнедробилки, Карл выключил двигатель, так что теперь мы сидели в кромешной тьме и прислушивались к ударам огромных капель, изо всех сил пытающихся пробить обшивку. Я не видел его и почти не слышал из-за оглушительных ударов капель. Однако я знал. Случилось что-то серьезное. Он плачет.

– Карл, – окликнул я, – что случилось?

Дождь усиливался.

Лило как из ведра.

– Я больше не могу, – сказал он, – я просто больше не могу.

Уровень воды в море растет.

Нас всех смоет.

Больше я сказать ничего не успел, потому что он сорвался – он кричал что было силы, прямо в темноту, я слышал, как руки его принялись крушить все что ни попадя, как кулаки бились о металлическую обшивку и оставляли на ней вмятины, как ноги с необузданной силой вдавливают педали в пол, наклонившись, мне на мгновение удалось удержать его, но, оттолкнув меня, он прохрипел, чтобы я оставил его в покое. Отодвинувшись, я сжался в комок, а Карл что было мочи колотил кулаками по панели инструментов, и я услышал, как разлетелся пластмассовый экранчик спидометра, а потом вновь воцарилась тишина. И в тот момент я испугался по-настоящему. Меня вновь охватила тревога, в тот момент я понял, что все мы неуправляемы, а Хавстейна здесь нет. Возможно, мы навсегда останемся неуправляемыми, потому что однажды мы уже слетели с катушек и с Карлом тоже что-то случилось, только никто из нас не знал, что именно, хотя мы – София, Анна, Палли и я – много раз говорили об этом. У нас было столько догадок, но все они в большей или меньшей степени были плодом нашей фантазии. Нам казалось, что мы узнаем симптомы. Позже Хавстейн упоминал о СПС. Синдроме посттравматического стресса. Практически единственные достоверные сведения. Однако мы и понятия не имели ни что стало первопричиной, ни каких ситуаций Карлу следует избегать, ни какие действия могут привести к кризису. Нам не разрешалось читать книги по психиатрии. Было такое строгое правило. Поэтому я просто ждал, не зная, чего именно. Может, что погода улучшится. Осторожно подняв руку, я включил в салоне свет. Карл смотрел прямо на меня, и в его глазах я увидел страх, неприкрытый ужас, задыхаясь, он бормотал что-то настолько невнятное, что все словари мира не помогли бы расшифровать его слова.

– Карл, – сказал я, осторожно протягивая к нему руку.

– Не трогай меня, – выкрикнул он, – черт возьми!

– Нет-нет, не буду. – Я быстро убрал руку. Опустив окно, я впустил в салон свежий воздух. В окно закапал холодный дождь, и у нас изо рта повалил пар. Вот так мы и сидели молча в темноте, пока Карл понемногу не начал приходить в себя.

– Не надо было мне сегодня ходить к заливу, – наконец сказал он, – лучше б дома сидел.

Я кивнул.

Я молчал.

Долго.

Мимо проехали две машины, и свет от их фар на секунду прорезал темноту.

Мы сидели.

А потом я решился.

Сейчас или никогда.

Попытка не пытка.

– Я почти ничего не знаю. Что с тобой случилось? Я ведь помочь хочу.

– Ничем уже не поможешь.

– Ну пожалуйста.

– Тебе и правда так хочется это знать?

– Правда.

Сперва он смотрел на меня так, будто и понятия не имел, о чем я. Повернувшись, Карл взял с заднего сиденья бутылку воды и, отхлебнув из нее, положил на колени. Затем он опять посмотрел на меня, но на этот раз взгляд был иным – легким, спокойным. А потом он наконец рассказал всю свою историю, кадр за кадром, то, о чем не знал, возможно, даже Хавстейн.

– All right, [97]97
  Ладно (англ.).


[Закрыть]– он немного помолчал, – я задам тебе, Матиас, два вопроса. И я знаю, что оба ответа будут отрицательными.

– Ну?

– Ты знаешь, кто такой Билл Хаглунд?

– Нет.

– Ты слыхал про Пилицу?

Я задумался:

– Нет.

– Так я и думал.

– А что?

– Работа у Билла Хаглунда была такая тяжелая, что тебе и не представить. И к тому же у него не хватало ни времени, ни нужного оборудования. И тем не менее он гордился своей работой и делал все, что было в его силах. Но об этом я расскажу позже. Начну с другого, иначе ничего не выйдет. Началось все в Огайо. Я родом из Колумбуса, Огайо. Я профессиональный фотограф и работал в разных крупных и мелких газетах в США. Потом пять лет проработал независимым фотографом в Чечне, Руанде и в Боснии-Герцеговине. За то время я сделал около двенадцати тысяч снимков. Опубликованы были лишь немногие из них, ни одна газета не хотела такое печатать. Позднее многие из них использовались как доказательства в судебных разбирательствах, возбужденных ООН. Ладно, углубляться не будем. Осенью 1992-го я приехал в Боснию-Герцеговину, я был аккредитованным американским фотографом. С сентября по февраль 1993-го я, как и большинство журналистов, жил в Сараево, в гостинице «Холидей Инн». Журналисты старались держаться вместе и обмениваться сведениями. В те годы в Боснии очень многое происходило, и тебя не покидало чувство, будто ты оказался не в нужном месте не в нужное время. Складывалось ощущение, что тебя специально заставляют потерянно бродить среди всего этого бардака, ни черта не понимая. Во всяком случае, именно так мне казалось, и из-за этого я решил уехать из Сараево и отказаться от поручений ООН или Красного Креста, решавших, где я должен находиться. Я поехал в Сребреницу. Ты слышал про это место?

– Краем уха.

– Сребреница была боснийским анклавом, мусульманским городом на сербской территории. Я приехал туда в конце февраля 1993-го, когда про происходящее там уже начали расползаться слухи. Довольно печальные. Сребреница была засыпана снегом, и местному населению не хватало медикаментов, еды, оборудования, дома были разрушены, и люди жили прямо на улице, в снегу. Помню, я познакомился там с врачом из Всемирной организации здравоохранения, и тот сказал, что каждый день гибло двадцать-тридцать человек, необходимо было немедленно эвакуировать тысячи женщин и детей. А в апреле Совет Безопасности, просто чтобы потрепать языками, объявил Сребреницу, Тузлу, Горажде и Сараево так называемыми «Safe Areas». [98]98
  «Безопасные зоны» (англ.).


[Закрыть]Естественно, ничего не вышло. ООН прислала 170 канадских солдат, которым разрешалось открывать стрельбу, лишь если на них нападут. Так они там и просидели несколько лет, пока весь город не отправился к чертям. Я прожил в Сребренице несколько месяцев, а потом уехал в Руанду. А затем – в Чечню, в Грозный, но об этом рассказывать не буду. Сам прочитаешь. Если захочешь. Ну, я вообще-то не собирался возвращаться в Боснию, мне казалось, у меня уже предостаточно никому не нужных снимков, но однажды утром, это было в марте 95-го, мне позвонил мой друг из Би-би-си. И процитировал Радована Караджича, что он сказал о дальнейшей участи Сребреницы: «Создайте невыносимое положение, чтобы всеобщая неуверенность убила всякую надежду на дальнейшее существование или жизнь в Сребренице». Таковы были планы сербов. А в ночь на 6 июня 1995 года начались бомбардировки. Я пробыл там больше месяца, жил в брошенном доме на окраине города. Канадских солдат ООН сменили нидерландские, а сербские танки стреляли прямо по наблюдательным пунктам в той части города, которая называлась Поточари, по центральной части Сребреницы, по всему городу. А какой шум, Матиас! Он был хуже всего. На город в любой момент мог пролиться настоящий дождь из разрывных гранат. Знаешь, прежде чем упасть, они издают какой-то жуткий визг. Адский звук. А сколько трупов я видел! Помню, однажды во время бомбежки я бежал за какой-то семьей, не знаю куда, я просто бежал следом за ними, и взрыва я не услышал, только вдруг увидел, что женщине в затылок попали две гранаты, они словно стерли ее лицо, в сотые доли секунды оно просто исчезло, споткнувшись, я упал рядом с ней, а ее муж бежал, не останавливаясь, подталкивая детей. Я попытался оттащить ее к краю дороги, не знаю зачем, ведь она уже была мертва, но, может, мне казалось, что ее удастся спасти, но ее прямо у меня в руках буквально на клочки разорвало. Выпустив из рук ее тело, я побежал дальше, к центру, где располагалась база ООН, туда уже рвались тысячи перепуганных людей, и в конце концов нидерландцам пришлось приоткрыть ворота и впустить людей в убежище.

– И все уместились?

– Нет, не все. Людей было много. Слишком много. Людской поток был бесконечным, и за пару дней вокруг базы собрались около двадцати тысяч человек. Сребреница капитулировала, и в город вошла сербская пехота. Нидерландцы отчаянно просили о воздушном подкреплении, но его не было, не знаю, кто именно отказал – может, Клинтон, а может, Ширак, не знаю. А когда наконец начались бомбардировки, было уже поздно. Бомбить было некого. И только после этого людей стали эвакуировать. Сербы усилили атаку и вынудили ООН подписать соглашение, от которого те не могли отказаться. По этому соглашению женщин и детей сажали в автобусы и вывозили в Тузлу, а всем мужчинам в возрасте от 15 до 70 пришлось остаться при поддержке беспомощных представителей ООН. По словам генерала Младича, все боснийские мужчины-мусульмане были потенциальными военными преступниками, поэтому на свободу их выпускали только после допросов. Рюкзаки, чемоданы, документы – целые горы этого добра оставались в Сребренице, а автобусы с женщинами и детьми уезжали в Тузлу. Однако перед допросом, который должен был состояться в городке Братунач, из анклава исчезли четыре тысячи мужчин. Как в воду канули. Но никто не может исчезнуть просто так. Массовые убийства мужчин, находившихся в Сребренице, начались 13 июля, а когда шесть дней спустя все опять стихло, с лица земли исчезли уже более семи тысяч боснийцев-мусульман. Судья Международного военного трибунала назвал это «злом, отметившим мрачнейшие страницы истории». Вот так я и познакомился с Уильямом Д. Хаглундом.

Дождь прекратился.

К нам подъехала машина. Притормозила. Я смотрел на Карла. Он – на меня. Развернувшись, машина остановилась впереди, и свет от фар брызнул нам в глаза. Выйдя из машины, водитель направился в нашу сторону. Он крикнул что-то по-фарерски, но я не все понял.

– Простите, вы говорите по-датски? – крикнул я в ответ.

Он подошел вплотную к нашей машине:

– Вам помочь?

Да, помощь нам бы не помешала. Но он явно имел в виду другую помощь.

– Нет, спасибо, мы просто решили немного отдохнуть, – ответил я смущенно и немного напуганно, – мы скоро уже поедем. – Заулыбавшись, он протянул руку. Кивнув, мы пожали друг другу руки. Да когда же, наконец, все это закончится!

– Хорошо. А то я уж подумал, что с вами что-то случилось. Я просто хотел убедиться, что все в порядке. – Он пару секунд рассматривал нас, будто не доверяя своим собственным словам. – Наверное, туристы?

– Да, – соврал я, сделав вид, что смущен.

– Осторожнее тут, на дороге. В темноте по ней опасно ездить. Обратно поезжайте другим путем.

– Спасибо за предупреждение, – сказал я.

– Не за что.

Мужчина вернулся к своей машине, и мы слышали, как они разговаривают о чем-то с пассажиром и смеются, показывая в нашу сторону. Потом он завел мотор и скрылся за холмом.

Я беспокойно поднял стекло.

– Может, поедем домой, – нерешительно предложил я, – к Хавстейну.

– Знаешь, Матиас, существуют Богом забытые места, – продолжал Карл, будто не заметил всего, что произошло за минуту до этого, – так же как и забытые люди. Сейчас почти никто не помнит о Сребренице, почти никто и слыхом не слыхал о Горажде и никто не знает, что на самом деле случилось в Вышеграде, на мосту над Дриной. В таких местах живут люди, которых забыли, так ничего и не узнав. Там живут те, о ком никогда не говорили и не слышали. Сама жизнь продолжается без них. Вот это и есть ничья земля. Там не живут бывшие знаменитости и нет никаких астронавтов, о которых забыли, потому что они состарились. Там живут лишь те, о чьем существовании ты даже не подозреваешь. И вот на этой ничьей земле в начале лета 1996-го я познакомился с Уильямом Д. Хаглундом. Билл работал судебно-медицинским экспертом, которого Военный трибунал направил в Боснию. Он руководил раскопками братской могилы в Церске и еще в полудюжине мест. И тут он напал на след пропавших жителей Сребреницы. Я встретил его как раз после того, как он вернулся с раскопок в Руанде, и поверь мне, Матиас, человека лучше я не встречал, и мне больно сознавать, что те немногие, кто его знал, надругались над его работой, когда он, закончив наконец раскопки, вернулся к жене и детям в Сиэтл.

– В каком смысле?

– В начале нашего знакомства Билл относился к себе с порядочной долей иронии, может, он был немного странноват, но, во всяком случае, он оценивал свою работу очень придирчиво. Остальные носили униформу ООН – синие комбинезоны, Билл же обязательно надевал на раскопки рубашку, галстук и необычную коричневую широкополую шляпу. К выкопанным телам он относился с уважением и частенько обращался к трупам: «господа». Начиная работу с захоронениями в Боснии, он осознавал, насколько дорога каждая минута. Лето в Боснии короткое, и раскопки можно проводить только с начала апреля по октябрь. Ему к тому же надо было учитывать, что трупы лежат не ровно, не по порядку, как в древних захоронениях, а просто свалены в глубокие ямы. Помню, каждое утро он часами стоял над могилой и просто смотрел внутрь, будто собирая в уме головоломку и пытаясь определить, где чья рука или, скажем, нога, потому что само тело могло лежать намного глубже и если потянуть слишком сильно, рука оторвется.

– Жутко, наверное, было на такое смотреть?

– Ужасно, Матиас. А звук – когда вытаскивали трупы, тот звук я никогда не забуду, когда тела вытягивали на поверхность, мокрая земля издавала как будто глубокий влажный вздох. В Церске было захоронено сто пятьдесят человек. Но это было еще не самое худшее.

– Не самое?

– Нет. После раскопок в Церске мы переключились на захоронение возле футбольного стадиона в Новой Касабе, и там я заметил, что Билл начал уставать. Месяцы уходили на то, чтобы перевезти необходимое для раскопок оборудование. Военный трибунал в Боснии, который попросил провести раскопки, позабыл о финансировании проекта, а в ООН тоже не хотели выделять средства. В самом начале у них ничего не было – ни морга, ни морозильных установок, ни экскаваторов, ни рентгена, ни мешков, ни лопат, даже доехать было не на чем, потому что машин и тех вначале не было. Всего там работали девяносто человек: патологоанатомы, радиологи, археологи, антропологи, прочие специалисты со всего земного шара. Где только они не пытались раздобыть оборудование! На старых военных базах, через друзей и знакомых, им пришлось использовать все свои связи и даже платить из собственного кармана! В конце концов на помощь пришла та организация, в которой работал Билл, «Врачи за права человека». Америка медлила с финансированием, и они оплатили раскопки. «Норвежская народная помощь» выделила несколько натренированных на поиск мин собак, которые обезвреживали могилы перед раскопками. Большинство захоронений находилось на сербской территории, и Хаглунд со своими коллегами боялся, что могилы могут уничтожить, чтобы скрыть следы преступления. Понимаешь, Матиас, для этого одной гранаты хватило бы. Билл попытался убедить НАТО и ООН в том, что по ночам могилы нужно охранять, но тем вмешиваться не хотелось, и они отказались. Они лишь организовали сопровождение на места захоронений и охрану для производивших раскопки. Закончилось все тем, что Билл и некоторые другие специалисты, чтобы вынудить солдат НАТО оставаться у могил, сами ночевали по очереди на местах раскопок. В конце концов я присоединился к ним. Мне казалось, так будет даже проще – не придется мотаться туда каждый день. Я спал прямо в поле, вместе с патологоанатомами и судмедэкспертами, а ночи там были потрясающие! Тебе стоило бы на это посмотреть! Такого ясного звездного ночного неба я нигде не видел. С наступлением темноты я забывал, где нахожусь, слушая лишь журчание ручейка, пение птиц на огромных деревьях и в полудреме вдыхая теплый воздух. Однако Биллу приходилось все труднее и труднее. Просыпаясь раньше других, он сразу принимался за работу, а работали они по двенадцать часов в сутки. Сперва в месте предполагаемого захоронения вбивались скобы, потом их вынимали и нюхали – выяснить можно было только таким образом. А по мере раскопок каждый труп регистрировали, измеряли и помечали маленьким красным флажком. Постепенно таких флажков становилось все больше. Слишком много. Билл показывал их мне и объяснял, как этих людей убивали, связав руки за спиной. Солдатами они не были, отнюдь. Одежда на них была обычная, на некоторых кроссовки, «Адидас», «Левис». Я заметил, что Билла это все тоже угнетало. Он стал более резким, на вопросы отвечал коротко и грубо, выкрикивал приказы, терял терпение и легко выходил из себя. За каждым извлеченным телом тянулась целая цепочка других, и конца этому видно не было. Билл обещал присутствовать и при раскопках захоронений в Хорватии, поэтому ему пришлось постоянно переезжать с места на место, за 250 километров. А тут вдобавок еще и начальник временного морга в Тузле уехал в Штаты, и Билл вынужден был взять его работу на себя. Разрываясь между тремя местами, Билл спал в машине, просто останавливался у обочины, засыпал на пару часов, а потом ехал дальше. За двадцать лет работы ему полагался недельный отпуск, который Билл планировал провести вместе с женой, но он ограничился тремя днями, говорили, что он засыпает прямо во время интервью, и каждый раз, когда я смотрел на него, я замечал, что круги под глазами увеличиваются, а характер портится. А время поджимало.