Текст книги "Где ты теперь?"
Автор книги: Юхан Харстад
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
Юхан Харстад
Где ты теперь?
First Band on the Moon [2]2
Первая группа на Луне (англ.).Части книги носят названия альбомов группы «Кардиганс». (Здесь и далее примечания переводчика.)
[Закрыть]
1
Любимый твой на 72,8 % состоит из воды, а дождя вот уже как несколько недель не было. Я стою посреди сада, прямо на земле. Наклоняюсь к тюльпанам – на руках перчатки, в руках ножницы, а на ногах калоши. Сейчас апрель 1999 года, предрассветное утро, становится теплее – я замечаю это в последнее время, будто что-то сдвинулось с места. Я это почувствовал, когда вышел сегодня из машины прямо в утренний сумрак и когда открывал дверь цветочного магазина: воздух стал мягче и нежнее, и я наконец вылез из зимних сапог и обул голубые кроссовки. Сейчас я в саду, посреди цветов – всходы, прижавшись друг к дружке, теснятся в кадках и ящиках, поросль поднимается, переползая за края. Я запрокидываю голову. Последние деньки выдались солнечными, солнце светит прямо на меня, но сейчас откуда-то с Северного моря набежали тучи – тучки из Селлафилда, [3]3
В Селлафилде находится крупнейшая атомная станция Великобритании. Норвегия неоднократно выражала свое недовольство по поводу регулярных утечек радиации и радиоактивного загрязнения Северного и Норвежского морей в результате деятельности АЭС.
[Закрыть]– которые заслоняют солнце: сначала всего на пару секунд, а потом оно стало скрываться за облаками все дольше и дольше. Запрокидывая голову, я щурюсь, потому что проглядывающие сквозь пелену облаков лучи слепят глаза. Я жду. Просто стою и жду. И вот, наконец, где-то наверху, на высоте тысячи – а может, и трех тысяч футов – я вижу ее, первую каплю. Вижу, как она формируется, отделяется и падает, нацелившись прямо на меня, а я по-прежнему стою, запрокинув голову. Вот-вот пойдет дождь, через пару секунд уже хлынет ливень, и конца ему видно не будет – по крайней мере, мне так кажется. Будто бы прорвался наконец наполненный водой воздушный шарик, я смотрю наверх, а одна-единственная капля летит прямо на меня, набирая скорость, от быстроты вода меняет форму, первая капля падает, а я так и стою, пока она не ударяется о мой лоб, разбившись на маленькие частички, которые садятся мне на куртку, ботинки, перчатки и растущие вокруг цветы. Я опускаю голову. И тогда начинается дождь.
Сегодня вторник. Безо всякого сомнения. Я осознаю это, глядя на свет и на машины, бесцельно и лениво проезжающие перед окнами. Люди едут куда-то скорее по привычке, а не из-за необходимости. Вторник. Самый ненужный день недели. Он почти теряется среди прочих дней. Где-то я читал – уж не помню где, – что согласно результатам исследований в среднестатистический вторник заключают на 34 % меньше сделок, чем во все остальные дни. И это по всему миру. Так уж оно сложилось. С другой стороны, отмечается, что вторник занимает первое место по проведению похорон. Так тоже сложилось – и пойди догадайся почему.
У меня был друг.
Не будь у меня друга, в кармане у меня не оказалось бы кругленькой суммы, меня не сбило бы машиной, я не полез бы в море и не спас бы утопающего и меня не выгоняли бы из баров. Я бы не оказался тогда в двух шагах от того, чтобы спрыгнуть с горы высотой в тысячу сто метров, не выстроил бы корабль и, что немаловажно, я, может, не исчез бы.
Но друг у меня был.
Йорн.
Йорн играл в музыкальной группе.
И я согласился. Это произошло пару недель назад. Был вечер, мы сидели у него дома в Стурхауге, там он мне все и рассказал. Йорн, Роар и их группа – «Перклейва» – и еще норвежцы из Трондхейма, «Култа Битс», собрались на Фареры, там вроде должен быть какой-то фестиваль. Это Ставангер решил отправить их туда от округа: я так понял, что Ставангер и Торсхавн – города-побратимы, и поэтому Ставангеру хочется помочь с проведением фарерского национального праздника, Ольсока. Туда еще пригласили одну датскую группу – вечно забываю, как она называется, и еще всяких фарерских артистов. Вот об этом-то Йорн мне и рассказал. Что-то вроде того. И еще пригласил меня поехать с ними в качестве звукооператора. Йорн вообще-то всегда пытался меня привлечь, вытаскивал меня на концерты и рассказывал о том, как круто выступать перед публикой. Он постоянно твердил о том, как здорово было бы выступать вместе – чтобы он играл, а я пел. Он так хотел, чтобы я пел. Но я молчал как рыба. По официальному объяснению, представленному организаторам фестиваля, все дело было в Клаусе. Клаус был в «Перклейве» звукооператором, но его жена должна была вот-вот родить, роды могли начаться в любую минуту, и поэтому он, ясное дело, от поездки отказался, его сейчас больше интересовали рифы ультразвука, а не какие-то там гитарные. А я, ну да, у меня ведь отпуск, и мне всегда нравилось ездить, ага, и никаких других планов у меня и правда не было.
И я немного разбирался в звуках.
Нет, по образованию я никакой не звукооператор и с музыкантами никогда раньше не работал. Но в звуках всегда хорошо разбирался. Я различаю каждый тон. Когда я сижу на диване и слушаю музыку, я слышу каждый инструмент по отдельности. Не знаю, как это у меня выходит, но так уж получается. Гитара, ударные, басы и вокал – они складываются у меня в голове как отдельные цвета, я чувствую, что вот здесь нужно бы побольше голубого, а здесь – слишком много коричневого, а там можно было бы усилить вот этот оттенок розового на заднем плане. Я слышу, когда фальшивят. Я видел все части «Контрапункта». Меня не обхитрить.
Как только пошел дождь, я прекратил работу в саду. Однако не успел я поднять ведра с сорняками и отнести ненужную теперь канистру с водой, как хлынувший из туч ливень промочил меня до нитки. Отряхиваясь, я прошел по каменным плитам в магазин при оранжерее и поставил тюльпаны в вазу, стоявшую на одном из двух больших деревянных столов посреди комнаты. Потом я зашел в раздевалку и снял мокрую куртку. Снял брюки и натянул один из оранжерейных комбинезонов – такой темно-синий, а на спине выдавлен цветок магнолии. Эти комбинезоны хранятся еще с тех пор, как владельцу вздумалось одеть всех сотрудников одинаково и создать таким образом некое рабочее единство, как он это называл. И, что немаловажно, это должно было способствовать укреплению наших отношений. Мы должны были почувствовать, что все мы – коллеги. Одна команда, которая работает над общим делом. Сотрудничество, единство. Однако ничего из этого не вышло, униформу никто надевать не захотел, она вроде как и не нужна была, у нас ведь маленькое предприятие, всего-то несколько сотрудников. И вот сейчас, четыре года спустя, почти неношеные комбинезоны по-прежнему висят в раздевалке, даже складки на них еще видны. Мы ходим в обычной одежде. И начальник тоже. Он любит яркие рубашки. Гавайские. Хорошим он был человеком, хотя и приходил на работу не раньше полудня. Любил поспать.
Я надел комбинезон с магнолией, он чуть-чуть жал, и пахло от него новой одеждой. Прошел назад в магазин, сел за стойку, включил радио и открыл книгу заказов, чтобы посмотреть, что мне предстоит сделать в этот обычный апрельский вторник.
Радио.
Новости.
Бомбардировки Косово и Войводины, НАТО все никак не попадет в цель, и тут я увидел первый Заказ – отвезти цветы в больницу, кому-то из пациентов. Я посмотрел на часы. Остальные придут только через полчаса, а открываемся мы через сорок пять минут. Но заказ надо выполнить срочно, а других дел у меня не было, поэтому я собрал заказанные цветы, сделал два букета и положил в коробку из-под фруктов. По радио пели «Кардиганс», что-то незнакомое, но, запирая дверь, я мычал что-то себе под нос, пытаясь повторить мелодию, потом уловил тональность, но потерял саму мелодию, после чего подошел к радиоприемнику, выключил его, огляделся в последний раз – ага, все в порядке: цветы красивые, и пахнет хорошо, приятно здесь находиться – открыл входную дверь, вышел, закрыл дверь, запер ее, открыл дверцу машины, сел, захлопнул дверцу, завел машину и поехал в больницу, что за четыре поворота отсюда.
Отвозить цветы в больницу нужно было почти каждый день. Это плохое предзнаменование. Я часто туда ездил, практически каждую неделю. Именно здесь дедушка жил перед смертью, и букеты туда заказывали, если только кто-то собирался умереть. Тогда умирающему все прощалось. Медсестры заходили в палату, принюхиваясь, чувствовали притаившуюся за обоями смерть и предлагали приукрасить палату: «Фру Такая-то и Такая-то, может, поставить у вас цветы, что скажете? Ой, что-то здесь темновато, может, немного раздвинуть шторы?»Они вытягивали руки, раздвигали шторы, комнату заливал свет, а вскоре должны были доставить цветы, и тем самым все уже было предрешено – через пару часов или дней к тебе спустятся ангелы или демоны, а вокруг твоей кровати соберется народ помоложе. Скрестив руки, они будут смотреть на тебя добрыми или злыми глазами, ожидая, когда ты безвозвратно исчезнешь.
Я вез два букета – тюльпаны и белые нарциссы, эти цветы многим нравятся, людям они о чем-то напоминают, не знаю уж, о чем именно, но мне говорили об этом, когда я заходил с ними в палату и помогал больным поставить букеты в вазу. «Какие красивые», – восхищались они и потом начинали про свои воспоминания, и так было каждый раз, словно они показывали эдакий мысленный фотоальбом, в котором умещались все годы жизни.
В этот раз цветы для фру Хельгесен, пришел ее черед.
Ее дни сочтены.
Кто-то все подсчитал и пришел к выводу, что пора и честь знать.
Однако ей об этом не сказали. Она лежала в постели и смотрела в белый потолок.
– Это мне? – спросила она, когда я, постучав и услышав тонкий скрипучий голос, ответивший «войдите», открыл дверь.
– Ну конечно вам, – ответил я.
– Мне что, пора умирать? – Сомнения в ее голосе не было, только легкое удивление.
– Нет, что вы, – ответил я, – вам просто-напросто надо слегка оживить палату.
Я умел ладить со всеми, умел подстраиваться под других в зависимости от ситуации. Предупреждение я понял. Присев на стул, я достал из-под раковины вазу и начал расставлять цветы.
– Подойдите, – сказала она.
Я подошел. Старушка сжала губы.
– Цветы приносят только умирающим, – сказала она.
– Нет, что вы, – ответил я, – многим приносят цветы.
– Но никто дольше них не живет.
– Дольше цветов?
– Да.
– Нет.
– Но цветы все равно красивые.
– Да.
– Действительно, они мне напоминают о чем-то таком, не знаю, по-моему, у нас в саду такие росли. Нет, не помню. Но они все равно красивые. Правда.
– Это тюльпаны и нарциссы, – сказал я.
– Очень красивые. И такие белые. А ты, наверное, садовник?
– Да, садовник. Работаю вон там. – Я махнул рукой в направлении оранжереи.
Как будто она могла видеть через стену, будто у стариков глаза – как рентгеновские лучи.
Она посмотрела на цветы, которые я поставил на стол. Букет был составлен бестолково, и она это заметила. Цветы дешевые, одни из самых дешевых, такие быстро вянут, в лучшем случае проживут пару дней.
– Они долго простоят? – Женщина показала на букет, попытавшись дотронуться до листьев, но не дотянулась. Поэтому я приподнял вазу и поднес к ней, чтобы она прикоснулась к ним, попробовала на ощупь. Она с шумом втянула их запах, будто принюхиваясь ко всему вокруг.
– Да, – ответил я, – они простоят долго.
– Хорошо.
Когда я, собираясь уходить, ставил вазу на стол, старушка продолжала тянуться к ней, и даже когда я закрывал за собой дверь, рука все еще была протянута к столу. «Хорошо».
Выйдя в комнату отдыха, я подошел к пожилой женщине, которая работала в больнице. Она расписалась на квитанции и, поблагодарив меня, предложила кофе, но я отказался, мне хотелось побыстрее оттуда уйти.
– С вами очень приятно работать, – начала она, нервно огляделась, подыскивая слова, а те почему-то словно завалились куда-то в угол или в мусорную корзину. – Но теперь это дороговато для нас. Ну, то есть, ну да, мы, конечно, понимаем, что цены у вас вполне разумные, но мы все равно… – Я ждал. Я понял, о чем она, и вполне мог уйти, но я ждал.
– Ну, пожилые часто умирают, и так уж получилось…. Так уж получилось, что мы решили теперь заказывать цветы подешевле, в… в супермаркетах. Поэтому…
– В «Рими»? – спросил я.
– В «Реме», – смущенно ответила она, уставившись в столешницу. – Ну, там теперь дешевле, и они предложили нам контракт, поэтому, в общем… – И, будто эта мысль пришла ей в голову впервые, она добавила: – Мы ведь просто хотим немного скрасить их последние дни. Ты ведь понимаешь, что… ну… – Она почти уткнулась носом в крышку стола.
– Конечно, – ответил я, – да сейчас почти никто и не покупает цветы в оранжереях.
Она неуверенно посмотрела на меня:
– Разве?
Она как будто не знала, что еще сказать.
– Забудем, – сказал я. Я развернулся, вышел из больницы, поехал назад в магазин, открыл дверь и сел за стойку, включив радио. Никаких новостей, никаких смертей, только музыка.
Но ведь у меня все было хорошо, разве нет?
Да, у меня все было хорошо.
Все было очень хорошо.
У меня было все, что нужно.
Меня звали Матиас, мне было 29 лет.
Я был садовником.
Я любил свою работу.
Я на самом деле ее любил, частенько приходил в оранжерею пораньше, самый первый, может, за час до начала, и морозным утром выходил в сад. Изо рта валил пар, а я садился на лавочку и слушал, как мимо проезжают машины, прислушивался к шуму изношенных двигателей, пока эти несчастные ехали на ненавистную работу. На переговоры, которые ни к чему не приведут, к ценам, которые не удастся сбить, предложениям, которые невозможно принять, к неотложным делам и идеям, от которых придется отказаться по экономическим соображениям, к планам, которые никогда не воплотить. И каждый раз, когда вы будете встречаться с новыми людьми, рассказывать им о новых невоплотимых проектах и пожимать им руки, планы эти, как маленькие ранки, будут саднить ваши ладони.
Если бы мне разрешили загадать одно-единственное желание, я пожелал бы, чтобы ничего не менялось. Чтобы все навсегда так и осталось. Чтобы все было предсказуемо.
Я пришел раньше, посидел в саду. Через час появились остальные, и началась рабочая суета. Нас было всего четверо, включая одну довольно энергичную девушку примерно моего возраста, она окончила сельскохозяйственный институт в Осе, больше я почти ничего о ней не знал, мы о таких вещах мало разговаривали, мы вообще мало разговаривали, уж не знаю почему, так сложилось. А если и разговаривали, то только о цветах да о делах, которые надо сделать, напоминали друг другу о том, что надо полить молодые растения в саду, те, угловые, или подрезать кусты. Ты не забыла про венки для похорон? Не забыла про тот букет? Не забыла про открытки – «выздоравливай», «скорее возвращайся», «поздравляем с праздником», «поздравляем», «поздравляем», «с наилучшими пожеланиями»…Нет, она не забыла. «Правда ведь, в это время года хризантемы особенно хороши?»И я отвечал, что «да, они всегда хороши».Я все это ценил, это было моей действительностью, мир мой существовал только здесь, в работе, за магазином, в саду, который простирался до перекрестка Хиннасвинге и 44-го шоссе, которое вело к центру Ставангера. Я был одним из винтиков, на которых держится мир, и все у меня шло хорошо. Я делал то, что должен был делать. Я был добрым.
Но чего мне хотелось?
Именно этого мне и хотелось.
Быть полноценным винтиком.
Делать то, что нужно.
И ничего больше.
Это было признаком трусости?
Да неужели?
Не всем дано руководить корпорациями. Не все становятся первыми спортсменами страны, не все входят в состав различных правлений, не на всех работают лучшие адвокаты, и не каждый видит свое имя в газетных заголовках в связи с каким-нибудь торжеством или трагедией.
Кто-нибудь захочет стать секретарем и сидеть в приемной, глядя на закрывающиеся двери, кто-то даже в пасхальные каникулы будет водить хозяйскую машину, другим придется вскрывать труп пятнадцатилетнего подростка, покончившего с собой одним январским утром, тело которого неделю пролежало в воде, прежде чем его обнаружили. Кого-то вы не увидите по телевизору, не услышите по радио, о ком-то не прочитаете в газетах. Не всем сниматься в кино, кому-то придется его смотреть.
Кто-то захочет быть зрителем.
А кто-то захочет стать винтиком.
Не потому что обязан, а потому что ему так захотелось.
Расчет прост.
Так вот, я сидел там. В саду. Сидел в саду и вовсе не желал оказаться где-то в другом месте.
Вообще-то странно, что мы с Йорном вот так сошлись. Общались мы и в начальной школе, и в средней. Мы познакомились совершенно случайно, просто на какой-то перемене оказались рядом на школьном дворе. Я часто, почти каждую перемену, стоял там просто так, довольный собой, раздумывая о своем. Однажды Йорн, подойдя ко мне, спросил о чем-то, уже и не помню о чем. Потом я понял, что он подошел ко мне, потому что его приятель Роар, с которым мы потом тоже стали общаться, как раз в тот день заболел. Йорну было скучно, а я стоял один, и, похоже, он был обо мне неплохого мнения. Мы поболтали, и мне показалось, что он неглупые вещи говорит. Мы обсуждали луну, вселенную и весь тот мусор, который люди набросали в космос, тысячи спутников, каждый из которых выполняет какую-то свою функцию. Мы с ним стояли и просто болтали, не то чтобы о нас самих, скорее о постороннем. Так и пошло: мы трепались почти только на переменах, в другое время не очень-то много общались, во всяком случае, пока не перешли в среднюю школу. У Йорна были совсем другие цели – он рвался вперед и ввысь. Он хотел получить от мира все. Я его за это не винил. Просто мне непонятно было, зачем человеку все это. Мы не совсем друг друга понимали. В том числе и когда разговаривали про База Олдрина. Меня еще с детства привлекала жизнь астронавтов, я кучу всего о них прочел, изучал все, что под руку попадалось, я все знал про космос, про полеты на Луну в шестидесятых и семидесятых и про программу «Аполлон». Я по-прежнему могу рассказать о запуске ракет в мельчайших деталях, о выходе на земную орбиту, про углы и измерения, про то, как происходит вращение вокруг Луны, могу объяснить, почему каждый раз, когда корабль берет курс на восток, астронавты теряют связь с землей. Про Олдрина, второго человека на Луне, я знаю все. Могу рассказать, что его жена, Джоан Арчер, думала в тот момент, когда по телевизору показывали, как ее муж вышагивает по лунной поверхности. Читая биографии Нила Армстронга и других знаменитостей, между строк вы найдете и жизнеописание База Олдрина, оно будто вынесено за скобки. Его отец дружил с пионерами воздухоплавания, Оруэллом Райтом, который первым поднялся в воздух, и Чарльзом Линдбергом, в 1927 году совершившим в одиночестве перелет через Атлантику из Нью-Йорка в Париж почти за двое суток. Сам Олдрин учился в Вест-Пойнте, потом стал майором ВВС, побывал в 66 рейсах над Кореей, сбил два МИГа и только потом решился взлететь еще выше. В 63-м он стал астронавтом НАСА, потом была запущена двенадцатая и последняя капсула программы «Близнецы», а он – внутри нее. Пролетев насквозь атмосферный слой, участок абсолютной черной пустоты, он провел пять с половиной часов вне капсулы, доказав тем самым, что человек может существовать в вакууме.
Ну а потом он принял участие в программе «Аполлон».
Баз Олдрин ждал, пока взлетят десять первых ракет.
Баз Олдрин проходил тренировки.
Баз Олдрин готовился.
Баз Олдрин снова и снова изучал все детали.
Баз Олдрин был назначен пилотом посадочного модуля, ПМ. Модуль должен был отделиться от командного отсека, которым управлял Майкл Коллинз, и выйти на лунную орбиту, откуда Олдрин и капитан Нил Армстронг отправятся на Луну, посадят модуль, выйдут из него на поверхность Луны, установят флаг и позвонят домой.
Когда состоялся запуск «Аполлона-10» и тот приблизился к Луне на 15 000 метров, трое астронавтов, затаив дыхание, ждали, чем кончится дело. А потом стало ясно, что только одиннадцатая ракета сможет высадить человека на Луну. Статьи. Интервью. Снова тренировки. Этого дня ждали.
16 июля 1969 года. В том году доходы от продажи мороженого в США превысили бюджет НАСА.
В тот день, спустя ровно 97 лет со дня рождения Руальда Амундсена и 51 год со дня казни большевиками последнего русского царя, – где ты был тогда? В 14.32 по норвежскому времени, когда ракета «Сатурн-5» вспыхнула и оторвалась от земли, увлекая за собой «Аполлон-11» с Олдрином на борту, – где ты был тогда? А где ты был в 14.33, когда ракета уносилась ввысь со скоростью одиннадцать километров в секунду, а пульс Олдрина составил 88 ударов в минуту?
Они везли с собой даже посылку от Советского Союза. Медальоны с портретами погибших космонавтов Юрия Гагарина и Владимира Комарова. Армстронг взял с собой магнитофонные катушки с любимыми песнями жены. Олдрин взял фотографии детей и иголки оливкового дерева, которые он привезет обратно на Землю.
Где ты был 20 июля 1969 года, в 21 час 17 минут 42 секунды по норвежскому времени, когда человек впервые ступил на Луну?
Пятьсот миллионов человек сидели перед экранами телевизоров. Еще больше – прислушивались к радио.
Я находился у мамы между ног.
Где ты был, когда в 04.15 второй человек покинул «Игл» и шагнул в Море Спокойствия?
Ты уже выключил телевизор и ушел спать?
Значит, ты так и не увидел, как Баз Олдрин шагал по Луне. Подошвы его ботинок на три миллиметра ушли в пыль, а я лежал на столе и ничего этого не знал. Среди миллиардов людей, живущих на Земле, Баз Олдрин стал вторым человеком, ступившим 21 июля 1969 года на Луну. А семья его тем временем за триста восемьдесят тысяч километров от него смотрела, как в телевизоре их папа в скафандре пытается описать то, что видит вокруг.
Magnificent. Magnificent desolation. [4]4
Величественно. Такая величественная пустота (англ.).
[Закрыть]Так сказал Олдрин.
Наверное, из всех описаний пейзажей это самое прекрасное.
Он начал передвигаться по зернистой поверхности.
Рассказывал, что чувствует при ходьбе.
Фотографировал пейзаж, Армстронга.
Брал камни на пробу.
Вселенская Антарктика.
Баз Олдрин.
Потом они установили флаг. Из Овального кабинета позвонил Никсон. Он сказал, что небо стало частью человеческого мира, что теперь мы, вдохновившись, должны удвоить наши усилия в борьбе за мир и гармонию на планете и что все люди Земли на один миг стали единым целым. Потом он положил трубку и возобновил бомбежку Северного Вьетнама. На лунной поверхности исчезал и вновь появлялся Майкл Коллинз. Жена Олдрина смущенно попросила разрешить ей запустить дома пару фейерверков. Ей разрешили. Армстронгу и Олдрину сообщили, что Тур Хейердал вынужден был отказаться от плавания через Атлантику на тростниковой лодке. Олдрин сказал: «Okay, adios, amigo», [5]5
«Ладно, друг, прощай» (исп.).
[Закрыть]а потом забрался вслед за Армстронгом в лунный модуль. Они стянули скафандры, лунная пыль пахла мокрым пеплом и порохом. Задраив люки, они на пару часиков заснули. А потом завели двигатели, волнуясь, а вдруг не получится. У них была только одна попытка, одна-единственная возможность. Выйди что-нибудь из строя – и они остались бы там навсегда, но двигатель ракеты работал безотказно, поэтому они взлетели, во вращении присоединились к Коллинзу, заползли в командный отсек, отсоединили модуль приземления и смотрели, как тот уплывает навсегда. У них было такое замечательное настроение, что хотелось насвистывать, но там насвистывать нельзя, поэтому, как мне кажется, они молчали, хотя я знаю, что ошибаюсь – работа у них кипела, надо было многое наладить, а на земле их ждали жены и дети – ждали, запрокинув головы и глядя, как папы возвращаются с небес. И те, наконец, вернулись, 24 июля 1969-го раздался всплеск, и они опустились в Тихий океан, где их подобрали водолазы. Последним на вертолет поднялся Олдрин – сначала он помог подняться двум другим. Несколько минут в полном одиночестве, в полусгоревшем космическом корабле посреди Тихого океана, и лишь потом его тоже подняли на вертолет и доставили на авианосец. Их ждал президент Никсон и недели в карантине, а потом слава о них обойдет весь мир. По заданию НАСА астронавты с женами объедут весь свет, принимая под восторженные крики ключи от городов. Посетят они и Норвегию, где отобедают с королем Олавом – у меня и фотография есть, все, похоже, было очень мило, но если приглядеться, если посмотреть на эту расплывчатую газетную фотографию через лупу, то что же вы увидите в глазах Олдрина? Уж не тревога ли это? Не зарождающееся ли беспокойство?
Однако Йорн был совсем другим. Как-то вечером я спросил его: «Если бы ты был в экипаже „Аполлона-11“, на чьем месте ты бы хотел оказаться?»Я потом его часто об этом спрашивал. И каждый раз Йорн поднимал брови, смотрел на меня так, будто вопрос казался ему смешным, и отвечал: «Нилом Армстронгом».
– Но ведь командиром лунного модуля был Олдрин. Ведь это же он был капитаном корабля, – возражал я.
– Но ведь на Луну первым ступил Армстронг, так?
– Да.
– И все помнят именно Армстронга, согласен? Как он сначала сделал один маленький шажок, а потом пошел дальше.
– Но Олдрин был во всех смыслах более опытным астронавтом.
– Ну и что из того? Первым же был не он. Колумбом стал Армстронг, так? Он летел туда, не останавливаясь, а потом шагнул на Луну и так далее.
– Но без Олдрина ничего бы не вышло. Он даже часть бортовых приборов разработал.
– Ну и что? И вообще, почему ты так уверен, что они были на Луне? Почему тогда все записи такого плохого качества? Честно говоря, я почти уверен, что все это было снято где-нибудь в Калифорнии, на какой-нибудь студии. И «Уорнер Бразерс» наверняка приличную зарплату выплачивало всему экипажу. Тогда сразу ясно становится, почему у Олдрина потом возникли проблемы. От осознания того, что он обманул весь мир.
– Ты что, совсем сдурел?!
– Ты сам-то в это все веришь?
– Господи, да естественно. Ясно же, что они были на Луне, зачем им врать?
– Может, чтобы обмануть русских или чтобы увеличили оборонный бюджет, мне-то откуда знать?
– Нет, ну в самом деле!
– Ведь на космонавтике же можно заработать астрономические суммы!
Вот так мы и общались, эта вечная тема всегда крутилась на нашей орбите.
Мы никогда не соглашались друг с другом.
Может, мне стоило заняться чем-нибудь другим?
Может, я не честолюбив?
Да нет, у меня есть честолюбие.
Мечтал я о том же, о чем и ты. Мне тоже хотелось ездить по миру, гореть на работе, повидать Прагу, прожить год в Гватемале, помогать земледельцам с уборкой урожая и бороться с нечистой совестью. Хотелось спасать тропические леса, чистить моря от нефтяных загрязнений и продвигать в стортинг именно этупартию, а не другую.Свой голос я отдал. Мне тоже хотелось работать на благо людей. Хотелось быть полезным.
Но мне не хотелось выступать против кого-то. У меня нет ничего против тех, кто у всех на виду. Честь и хвала тем, кто отваживается отстаивать интересы, кто закрывает авиакомпании и оставляет без работы тысячи людей, тем, кто по ночам слышит полные ненависти голоса в телефонной трубке. Тем, кто принимает ответственность на себя, когда остальные отказываются.
Они тоже винтики. Не менее важные, просто их лучше видно. Мне не требовалось, чтобы на меня смотрели и говорили, что я способный. Потому что это мне и так известно.
Когда ты ходил в начальную, среднюю и старшую школу, мы с тобой были в одном классе. Когда через десять лет ты захочешь показать своему избраннику, каким ты был в школе, мое имя ты не сможешь вспомнить. Я был тем парнем, который сидит почти в центре класса – одна парта от стены, – который никогда не забывает физкультурную форму, всегда готовится к контрольным, никогда не шумит на уроках, но всегда готов ответить. Тем самым, кто не заслуживал на переменах особого внимания и чья кандидатура не выдвигалась на выборах старосты класса, ведущего выпускного вечера или представителя в совете учеников. Как зовут меня, ты узнал, лишь проучившись со мной полгода в одном классе. По мне ты не скучал, когда я перешел из твоего класса в другой или когда пропускал какой-нибудь праздник. И когда я стоял в зале и хлопал, вызывая группу на бис, меня никто не слышал. Ты полагал, что жизнь у меня самая что ни на есть скучная. Вы с друзьями и поверить не могли, когда вам через несколько лет сказали, что у меня появилась девушка. «У него? А-а, у этого, ясно. Чего-о? Девушка? Ну, если уж у него девушка…»
Ты меня помнишь?
Можешь представить себе мое лицо?
Ведь хуже меня почти никого не было. Я был обычным.
Меня почти никто не замечал, ведь верно?
И я, вероятно, был счастливейшим из твоих знакомых.
Потом один за другим пришли остальные сотрудники, мы коротко поздоровались, по утрам все мы были не особо разговорчивы, остальные еще до конца не проснулись, только-только встали и мыслями пока еще оставались дома. Они окончательно придут в себя только к обеду. Мы разошлись, составляя букеты, делая венки и пробуждая к жизни сад.
Ближе к полудню я загрузил машину и поехал развозить заказы – в основном венки для похорон. К вечеру, когда проходят процессии, флаги по всему городу уже приспущены, темные костюмы очищены от пыли, а те, кто собирался произнести речь после священника, сжимают в руках листочки с неловкими словами прощания. Потом они сидят за столом на поскрипывающих стульях в ожидании того момента, когда с последним прощанием будет покончено и можно будет уйти. Среди заказов были и букеты с написанными шариковой ручкой пожеланиями вроде «успехов на новой работе», «поздравляем с шестидесятилетием», «выздоравливай», «люблю тебя».На записку можно заранее и не смотреть – когда заходишь в дом, сразу ясно, по какому случаю букет. Ты видишь людей в засаленных халатах и с темными кругами под глазами или радостных девушек, у которых сегодня второй рабочий день на фирме, в которую их наконец-то приняли, слышишь «ура» в честь юбиляров. В одном доме меня однажды пригласили выпить кофе – хотя я в тот раз прочитал открытку и в ней были соболезнования. Я зашел следом за открывшей мне женщиной, которая взяла цветы. Она, очевидно, была матерью семейства. Шмыгая и утирая рукой нос, она провела меня в гостиную, где все остальные члены семьи сидели опустив головы вокруг стола, на котором стоял маленький гроб. В комнате витал дух детской смерти. Я, в одних носках, остановился немного позади и стал смотреть на семейство. Мне налили кофе, я молча выпил, а потом они вытянули из меня речь. Я так и стоял в одних носках перед родителями, которые только что потеряли дочь, а затем ее отец – он выглядел на несколько лет младше меня – поднялся, подошел и слегка приобнял меня, а за ним, как по сигналу, поднялось все семейство и прошагало ко мне. Меня, разносчика букетов, обняли по очереди все члены этой чужой семьи, а их был не один десяток. Я чувствовал их объятия через куртку, их пальцы сжимали ткань, а когда я через несколько минут ушел, никто из них не обернулся. Осторожно прикрыв за собой дверь, я сел в машину. Куртка была влажной, я сам – несколько растерян. С тех пор я решительно отказывался, когда меня приглашали зайти, и никогда не переступал порога. Отказался и тогда, когда мне открыла девушка в одном нижнем белье, которой исполнился 21 год. Она купила себе новую квартиру в Воланне и устроила по этому поводу вечеринку. Цветы ей послал отец, девушку переполняла радость, и жизнь ее была прекрасна. Однако я остановился на пороге: в том доме мне тоже было не место. «Оставь надежду, всяк сюда входящий».
