Текст книги "Где ты теперь?"

Автор книги: Юхан Харстад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Это мама.

Это отец.

Это мы.

Это Семья.

Я поинтересовался, как у них дела на работе, мама занималась детьми с замедленным развитием, работала в центре города. Она устроилась туда, когда я закончил начальную школу, и я часто задавался вопросом, не из-за меня ли она выбрала такую работу, но никогда не спрашивал. Были ли у меня проблемы с развитием? Я полагал, что не больше, чем у основного населения в нашей стране. Но тем не менее. Мама. И эти дети. Которые не могли найти себе места, которые не умели сидеть тихо на уроках и беспокойно бродили по классу, пока их, неугомонных, не выставляли за дверь. А через десять минут, когда учительница возвращалась забрать ребенка – почти непременно мальчика, – его уже не было, ну конечно, он уже убегал в лес, или домой, или в город. Ребенок восьми лет от роду и неспособный к общению, и вот учительница, вроде как расстроенная (но на самом деле она на это и надеялась – что он улизнет), возвращается в класс, а другие ученики спрашивают, куда он делся, а в ответ слышат: «Нет, ну теперь давайте-ка сосредоточимся, ладно?» И я думал, что вот сейчас он поднимается к лесу за школой, куда остальные ученики боятся заходить, они ведь уже наслышаны обо всех ужасах, таящихся в лесу, – о наркоманах, маньяках-насильниках, привидениях, да бог знает что там еще может быть. Именно в этом лесу и встречаются все те, кого выставляли в коридор. Туда стекаются дети с задержками развития из всех школ города. Как Робин Гуд со своими ребятами, они собираются в большом лесу и там, в чаще, строят планы, разрабатывают тактику нападения на особо усидчивых учеников, планируют все в подробностях, капитошки и гнилые помидоры, и как бы облить чужие ранцы водой. А может, они планируют вовсе не это, а как бы вырваться из школы, которая совершенно им не подходит и которая не рассчитана на их возможности и на их беспокойные головы.

– А на работе как? Все хорошо? – спросил я маму.

– Много работы. Очень много.

Потом – раньше или позже – этих детей находили и выкуривали из их нор, получался эдакий школьный Вьетконг. А когда их переводили в среднюю школу, они были уже в некоторой степени подавлены. В классе таких сажали за перегородку, чтобы их не было видно и чтобы они не смущали своим присутствием других учеников, но рано или поздно перегородка падала, прямо посреди урока или экзамена, и их опять выводили в коридор, откуда они ускользали, прежде чем их успевали позвать обратно. И никогда не возвращались.

– Столько людей мучается, Матиас. Их просто ужасно много.

– Да, – сказал я.

– У них почти ничего нет. А родителям их, да, ведь так оно и есть, им же почти все равно. Конечно, они беспокоятся, но дело не в этом, большинство и правда переживает о детях, но они никак не могут понять, в чем дело. Они просто думают, что все, ну, плохо, что ли. И они словно выпускают детей из рук. Тебе повезло, понимаешь? Твои родители о тебе заботились, верно ведь?

Маме нужно еще раз в этом убедиться. Это часть моих посещений.

– Да, – ответил я, – мне повезло. – Мне ведь действительно повезло.

Я никогда не бродил беспокойно по классу во время уроков, хватая девочек за волосы и издавая резкие горловые звуки. Я был таким, как надо, на физкультуре, по вторникам и четвергам, я никогда не цеплялся за канат и не вис на нем, и меня никогда не сажали за перегородку.

Мне этого и не нужно было.

Меня все равно никто не видел.

– Еще кофе? – предложила мама, постукивая по чашкам и сервизу.

– Да, спасибо. Он у тебя вкусный.

Отец выглянул в окно. На дворе было почти лето.

– Да-да, – произнесла мама, пытаясь вновь вернуться к разговору о работе, чтобы было что обсудить. – Знаешь, нам нужны такие, как ты.

– Правда?

– Ты всегда был очень ответственным, с самого первого учебного дня. Помню, ты тогда пришел домой, а задали вам, по-моему, завязать узелок, верно ведь? Ты расположился за столом в столовой, – она показала на стол, – маленький зайка, ты пытался продеть шнурок в дырочки на ботинках, а потом завязать его. Ты весь вечер просидел, завязывал и завязывал, так что даже шнурок под конец задымился. Вот тут-то я тебе и пригодилась. – Глядя на меня, мама засмеялась. – А потом, помнишь, ты считал себя Суперменом?

– Нет, – ответил я, – неужели?

– Да, у тебя был целый ворох таких картинок, как там они назывались? – спросила она, обращаясь к отцу, но потом сама вспомнила. – «Комиксы про Супермена»! Ккуда они подевались, комиксы эти? У тебя их столько было!

Я пил кофе, не перебивая, мне казалось, что я поэтому и любил в детстве комиксы, те брошюрки, которые так долго собирал. Молния. Супермен. Человек-паук. Все они делали добро, оставаясь неизвестными. Появлялись в нужное время в нужном месте. Спасали мир от гибели. Санитары города. И даже визитной карточки не оставляли. Им не нужна была благодарность, вознаграждение или общественное признание. Они просто делали свое дело.

– А, да, они наверняка лежат на чердаке, там еще много всего. Если хочешь, в общем, я их как-нибудь могу достать.

– Да ладно, не надо, – ответил я.

– Ну, мне это не так уж и сложно.

Молчание.

– Да, Матиас, тебе бы надо работать у нас. Нашим детям как раз нужен супергерой.

– Нам всем он нужен, – сказал я.

– Да уж.

Отец, сидя на стуле, повернулся к нам.

– Да, хорошие были комиксы, – сказал он.

– Какие?

– О Супермене.

– Да, хорошие, – согласился я.

– А у Супермена была аллергия, да? На тот камень, который лишал его сил? Как он там назывался? Кристалл?

– Криптонит.

– Ага, точно. Криптонит. Так и было.

Кроссворды. Кофе. Разговоры. Я дома. Но я в нем больше не свой. Это все равно что зайти в школу, которую давно закончил, сесть за свободную парту, упираясь коленками в крышку стола. Ты все равно не станешь частью происходящего вокруг, твои плакаты давно уже сняли с доски, а уроки свои ты давно уже сделал.

Мы поговорили о цветочном магазине, о Хелле, о наших планах на лето, мама с папой собирались во Францию, там жил папин брат, в Сен-Ло, он там уже шесть или семь лет, и отец решился наконец съездить к нему в гости.

Путешествовать папа не любил, ему единственному в нашей семье нравилось сидеть дома, и мама часто ездила куда-нибудь с подругами. Еще два месяца оставалось до их отъезда, этого решающего дня, но я знал, что отец уже начал переживать. Он считал дни, убеждая себя в том, что все пройдет хорошо и они проведут во Франции почти три недели. Отец имел обыкновение считать оставшиеся дни: 18 дней, дни идут, сколько там до демобилизации? Осталось 16 дней, 10 дней, 10 ночей в чужой кровати, а потом домой, и первую неделю он думал об этом все время, не важно, хорошо ли им было, это не играло никакой роли, тоска по дому всегда тянула его обратно. Сидя у моря в Нормандии, отец будет автоматически думать о том, как дорого ему все то, что осталось дома. Он будет скучать по дому, машине, забору и траве, будет скучать по сорока– или пятидесятисантиметровой пробоине в асфальте на Рогаландсвейен, на которую он каждый день натыкается по дороге на работу. Однако примерно спустя неделю тоска отступит, отец и думать забудет о доме и почувствует себя во Франции как рыба в воде. Это вторая фаза. А в Париже, в аэропорту Шарля де Голля, его нужно будет практически отрывать от стены, потому что он не захочет возвращаться домой. Отец. Мой отец.

Ну а я?

Куда поеду я?

– Я поеду на Фареры, – сказал я.

– Фареры? – переспросил отец.

– Фареры? – переспросила мама, – нет, вот там мы никогда не бывали.

Отец:

– Что ты там будешь делать?

Я объяснил им, что, с кем и где и что Хелле поедет с нами, ясное дело, Хелле поедет, если ее с работы отпустят, ей сложно было уладить расписание отпусков, но она вроде все устроила, сказал я, отпускные дни – это всегда сложно, все хотят в отпуск в одно и то же время.

– Да уж, с этим трудно бывает, – согласился отец.

– Кто-нибудь всегда должен быть на месте, – сказал я, – иначе ничего не выйдет.

Я посмотрел на отца.

– Это верно, – ответил тот, ерзая на стуле.

– Еще кофе? – Мама уже привстала с дивана.

– Нет, спасибо, – сказал я.

Она опять опустилась на диван. Положила руки на колени.

– А Хелле? – спросила мама.

– Что?

– Ну, почему ты без нее пришел?

– Она должна была с подругой встретиться.

– А-а, ясно. У нее же всегда было много подруг, – сказал мама, посмотрев на меня и опустив глаза.

– Да.

– Друзей можно завести много, но немногие из них будут близкими. Лучшими. Я это всегда говорила.

– Так оно и есть, – подтвердил отец. У него больше не осталось друзей. Только коллеги. Я тогда подумал, что многим до него и дела нет.

Мы сидели, пытаясь подобрать слова, никто из нас не знал, как склеить беседу. Отец поправлял очки, мама стряхивала со скатерти невидимые крошки. Я потирал пальцами виски.

– Съешь булочку, – сказала мама, протягивая мне блюдо. Я взял одну, чайной ложкой проделал в ней дырочку, положил внутрь клубничного варенья и попытался залепить дырочку пальцами. Такие булочки вкуснее всего, когда варенья не видно, про него забываешь, и оно как будто становится частью булочки. Но у меня что-то во рту пересохло.

– Может, все-таки нальешь мне еще кофе? – спросил я маму.

– Ну, ясное дело, налью, – ответила она, поднимаясь. И поспешила на кухню варить кофе.

Мы с отцом остались в гостиной. Мы думали, о чем бы поговорить. Так всегда было. Мы могли друг другу о многом рассказать, но нам всегда сложно было начать.

Отец показал рукой на пол:

– Ах да – мы тут недавно паркет отполировали, но ты, наверное, знаешь.

– Красиво стало, – сказал я.

– Да, нам очень нравится. – Он слегка нагнулся и провел рукой по гладкому полу. – Да, очень.

– А на работе как? Все в порядке? Или может, кто-нибудь утопил машину в озере и хочет страховку получить?

– Да все в порядке. Нет уж, такое не часто случается. – Молчание. – А что ты на самом деле сделал с теми комиксами про Супермена?

– Я их продал. В комиссионку сдал. А вместо них купил лунный глобус. С подсветкой.

Он хитро посмотрел на меня:

– Я так и думал.

– Ничто не остается навечно, – сказал я.

– Из тебя вышел хороший супергерой…

– Я старался, как мог. Но вот летать я боялся.

Потом мама принесла кофе и присела, разливая его в чашки. От него поднимался пар.

Потом мы вновь задзынькали чашками, заскребли ложками по блюдцам и опять принялись класть в булочки варенье, залеплять их и подносить ко ртам, которые наконец заговорили так, как полагается в настоящей семье. И я был счастлив, родители мои были красивыми, хорошими людьми, и мы сидели, кто на диване, кто на стуле, я чувствовал этот дом, в котором вырос, здесь был наш, мой запах, и царапины на подлокотниках кресла – это я их сделал самое меньшее десять лет назад, а может, и все двадцать. Не помнил как, но точно знал, что эти линии я процарапал. Я знал, что маленькое горелое пятнышко на паркете перед камином появилось оттого, что однажды на Рождество из камина выпал уголек. Мы тогда ужинали в другом конце комнаты, спиной к камину, поэтому никто из нас не замечал его, пока пол позади нас просто-напросто не загорелся. Дымок поднимался к потолку, проползая мимо нас и нашего рождественского ужина, и хотя паркет совсем недавно отполировали, все равно то горелое пятнышко сохранилось как след нашего существования. А на втором этаже, в моей комнате, все осталось нетронутым с тех пор, как я переехал. Родители почти ничего там не меняли, ну, может, поставили сушилку и перенесли компьютер, которым все равно не пользовались. Эта комната – по-прежнему моя, мне даже не надо заглядывать туда, я и так знаю, что внутри. Там почти ничего не изменилось: на окнах по-прежнему висят уродливые шторы, я настоял на том, чтобы их повесили, когда мне было четырнадцать, безнадежно пытаясь показать маме свое видение мира, естественно, шторы были абсолютно отвратительными, прямо-таки кошмарными. И старое красное одеяло, узенькое и тонкое, которое постоянно вываливалось из пододеяльника, а потом у меня появилось большое теплое голубое одеяло, которое все еще лежит там, наверху, на кровати. В ногах стоят две старые тумбочки, а когда спускаешься в кухню, лестница поскрипывает. Когда по утрам по ней спускался отец, он коротко кашлял два раза, он наверняка кашляет так и сейчас. Все лето напролет по утрам мама выходила на улицу и развешивала белье, а в лесу за домом, в Бюхаугене, приятно в конце лета выпить пива, а зимой он похож на бастион, и в детстве мы играли в там войну, ползая по снегу. Где-то там, в лесу, я потерял одно из моих любимых ружей, винтовку, почти точную копию М-1, которую мне купили на Майорке в конце семидесятых. Став трофеем, она пропала зимой 1979-го, во время одной из самых крупных битв в лесу Бюхауген, и мы с отцом несколько раз подряд ходили ее искать, но не нашли. Ее засыпало снегом, и она пропала, а когда пришла весна, я уже забыл о ней или начал считать себя достаточно взрослым, чтобы снова отправляться на поиски. Мне так хотелось найти ее, бредя по зарослям, вдруг споткнуться о нее, но я ее так и не нашел, она навсегда исчезла в той вечерней суматохе, потерялась в бою, который был никому не нужен, как и многие другие вещи, по которым потом все равно скучаешь, потому что по прошлому надо скучать, такие уж правила установила тоска.

С приходом весны, когда в лесу воцарился мир, я уже начал поглядывать вверх, на небо: на Рождество мне подарили книжку про полеты на Луну. Раньше я об этом не думал, но тогда осознал, что родился как раз в ту ночь, когда посадочный модуль «Игл» отделился от «Аполлона-11» и опустился в Море Спокойствия на передней стороне Луны. Отец не мог избавиться от чувства досады: той ночью он пропустил телетрансляцию, ведь он все время был с мамой в роддоме. Ясное дело, пришлось поскандалить, чтобы ему позволили остаться там на время родов, уж не знаю, как ему такое удалось, но его не выгнали, он все время находился рядом с мамой, а одна из акушерок бегала взад-вперед из родильной палаты в коридор. В коридоре стоял телевизор, и она держала их в курсе того, что происходит наверху, во Вселенной. Несколько часов подряд смотреть было почти не на что, почти сплошная чернота, и лишь спустя некоторое время в ней проступило что-то серое, непонятных размеров. Звук в трансляции был плохой, и когда акушерка зашла в последний раз, отец уже грыз костяшки пальцев. Остановившись у двери, она оставила ее открытой, чтобы маме с отцом было слышно телевизор.

Contact light.

Shutdown.

Okay, engine stop. [23]23
  Включить контактное освещение. Выключить систему. Хорошо, остановить работу двигателя (англ.).


[Закрыть]

Акушерка смотрит прямо на маму.

Аса – out of detent. [24]24
  Включить предохранители (англ.).


[Закрыть]

Мама смотрит на акушерку.

Нажимает на живот.

Mode control both auto. Descent engine command override – OFF. [25]25
  Перейти на автоматический режим работы. Отключить независимое управление двигателя посадки (англ.).


[Закрыть]

Отец стоит рядом в полуобморочном состоянии, хватается за железный столик. Он не знает, куда смотреть. Должен ли он остаться в палате и поддерживать маму до конца? Или все же лучше выйти в коридор и увидеть собственными глазами тот миг, которого ждал долгие годы? Эра повторных показов еще не настала, это происходит сейчас, а потом исчезает.

Engine arm – OFF. [26]26
  Отключить консоль двигателя (англ.).


[Закрыть]

Отец стоит прямо посреди палаты.

Мама кричит.

We copy you down Eagle. [27]27
  «Игл», мы за вами следим (англ.).


[Закрыть]

Мама посылает всех астронавтов к черту, ей и без них есть о чем подумать.

Отец никак не решит, уйти ему или остаться, он оглядывается, смотрит на маму, смотрит в коридор…

Houston, uh… Tranquility Base here, the Eagle has landed. [28]28
  Хьюстон, уф-ф… Хьюстон, говорит База Спокойствия. «Игл» сел (англ.).


[Закрыть]

…его лицо делается все бледнее и бледнее, пот течет ручьем и разъедает глаза. Звук телевизора из коридора, пациенты и врачи переводят дух и обнимаются.

Roger Twank… Tranquility, we copy you on the ground, you got a bunch of guys about to turn blue, we ’re breathing again, thanks a lot. [29]29
  Роджер Твэнк… База Спокойствия, мы тут на Земле следим за вами, наши ребята просто позеленели. Спасибо, мы опять можем вздохнуть (англ.).


[Закрыть]

А потом отец хлопается на пол. Глухой удар от его приземления, отец без сознания лежит на полу.

Thank you. [30]30
  Спасибо (англ.).


[Закрыть]

Вскоре он открывает глаза и видит высоко над собой двух медсестер.

You’re looking good here. [31]31
  А вы там неплохо смотритесь (англ.).


[Закрыть]

Потом он собирается с силами, садится, а двое медсестер, помогая подняться, берут его под руки и сажают на стул, пододвигают к маме, он берет ее за руку, мама кричит, мама рожает, отец сжимает ее руку, а акушерка готовится принять роды.

Ok, We’re going to be busy for a minute. [32]32
  Ладно, мы сейчас займемся делом (англ.).


[Закрыть]

Худшее было уже позади.

В 1978-м году на Рождество мне подарили мою первую книгу о Луне. Меня так захватило, что я до нового года просидел, рассматривая фотографии и карты. Именно тогда я начал собирать такого рода книги, рыская по магазинам и антикварным салонам. Мне нужно было непременно все прочитать и все узнать. И вот весной 1979-го я решил затеряться в толпе, стать вторым номером, не выпендриваться, а наслаждаться жизнью, делая то, что должен. Но, естественно, я лишь потом, пытаясь четко определить начало моей жизни, осознал, что было это именно тогда. Внезапно жизнь начинает меняться только в кино или книжках. В действительности же мы делаем выбор постепенно, наше мировоззрение меняется медленно, и в первый раз я осознанно решил, что у меня не будет собственного мнения, только в первом классе средней школы. Некоторое время спустя кое-кто начал считать меня чокнутым и отводить взгляд, когда я проходил мимо, или меня просто-напросто не замечали. Мне было все равно. Меня, по крайней мере, оставили в покое.

Чем больше у тебя друзей, тем чаще потом придется ходить на похороны.

Тем сильнее ты будешь скучать по людям.

Чем лучше тебя видно, тем более заметная мишень из тебя получится.

Одинокие расстраиваются только из-за себя самих.

Вот так я и рассуждал.

Кофе был допит, а на блюде осталась лишь пара булочек. Я наелся, просидел уже довольно долго, и мама с отцом выглядели немного уставшими. Похоже, пора было ехать домой, завтра меня ждет много работы: пересаживать цветы, развозить заказы – «люблю тебя, поздравляем с праздником, сожалею о вчерашнем, спасибо за поддержку в трудный момент, завтра опять будет светить солнце», –а ведь летние заместители придут только через три месяца, и тогда весь сад будет принадлежать им.

Я сказал, что «ну вот, мне пора возвращаться домой»,а мама ответила, что «да, здорово, что ты зашел». «Мы тебе всегда рады», – добавил отец, и мы вышли в коридор, все втроем, и обнялись. Мы были похожи на картинку из каталога «ИКЕА», глядя на которую хочется купить новую мебель в светлых тонах.

Я сел в машину и отправился домой, проехав по центральным улицам Ставангера. Опять начался дождь, но последние из Могикан все еще сидели на углу Хансен. Дождь в Ставангере всегда косой, поэтому они промокли насквозь, хотя и сидели под зонтиками, прикрывая ладонями пивные кружки. Рано или поздно до них доходило, что лето еще не началось, еще не время, пусть даже с утра казалось, что день выдался погожий. От таких мыслей становится грустно – это как снег в апреле. Нужно просто смириться с этим, так уж оно сложилось, а вот через пару месяцев – тогда, может, и распогодится по-настоящему.

Я лег спать совсем поздно: сначала смотрел по ТВ-2 «Друзей» (так телевидение пытается спасти вторники от вымирания), потом ел овсянку, пил воду и ждал, когда вернется Хелле. Однако она, как всегда, оказалась сильнее и выносливее меня: я заснул, так и не дождавшись ее, а наутро проснулся раньше и, не желая ее будить, оделся и поехал на работу. Когда я приходил, то видел, что она, как правило, уже побывала дома и оставила записку – ушла. Я подумывал, не договариваться ли нам о встречах заранее, но свободного времени на меня у нее не находилось, встречались мы редко и совершенно случайно – в спальне или за столом, а она говорила, что «слишком много работы»,ей очень жаль, но «надо столько всего сделать»,а я прижимал ее к себе и отвечал, что «все в порядке, все хорошо, мы это переживем».Чувствовал я себя так, будто затаскивал слона вверх по лестнице, я любил Хелле, мне хотелось, чтобы она почаще бывала дома, проводила там все время, как прежде. Как же давно это было, столько лет уже прошло, а Хелле все повторяла: «Да, понимаю, это нелегко»,так она говорила, у нее постоянно столько работы, и я отвечал, что все нормально, «я так рад, что ты нашла работу», вот что я говорил. «Такая уж в нашей отрасли специфика», – сообщала она и рассказывала про рекламу. Сегодня – про рекламу молочного шоколада или чипсов в больших пакетах. Лучшее молоко страны. Получи за свои деньги больше. Завтра – о низкокалорийных продуктах. Почувствуйте легкость: всего 44,90 за упаковку в супермаркетах «Рема 1000». Или о дрянной музыке, которую раскручивали на телевидении, или о никому не нужных наборах кухонной утвари, среди которой были вызывающие рак тефлоновые сковородки, из-за чего в Индонезии их сняли с производства. А когда через три года рак обнаружат, то на смену этим сковородкам уже придут другие, и никто не поймет, что каждый раз от нее отделялись крошечные частички тефлона, которые попадали в пищу, а потом проникали в организм, перемещались с лимфой и разрывали клеточную ткань. Но никому и в голову не придет обвинить в этом дешевый набор посуды, потому что только на этой неделе «Никоретт» выступает со спецпредложением, рекламная кампания окончена, и к следующей неделе нужно уже успеть с крупным и дорогим заказом на целый газетный разворот от датской «Принс», [33]33
  Компания, занимающаяся производством табачных изделий.


[Закрыть]надо только вовремя успеть, а это совсем непросто, почти все в этом деле очень сложно, можно ведь и упустить что-нибудь, а сковородки сами о себе не расскажут.

Вот так бежали дни, сплошной пеленой, прямо до самого провала, безостановочно обращаясь неделями, а затем месяцами, которые скакали куда-то за горизонт на календарных спинах, и я почти всегда приходил в оранжерею рано, ведь настали самые лучшие месяцы – апрель, май и июнь, когда с каждым днем становится все теплее и теплее, а воздух прогревается и, несмотря на беспрерывный дождик, становится сухим, и когда я расчищал садовую землю для новых растений, пальцы уже не мерзли.

И вот когда однажды июньским вечером зазвонил телефон, я как раз копал пальцем землю в единственном цветочном горшке, который был у нас дома. Продолжая одной рукой рыться в земле, другой я снял трубку.

– Алло.

– Привет. Как жизнь? – Йорн звонил с мобильника, и связь была плохой.

– Да ничего. Все в порядке, – ответил я.

– Вечером дома будешь или как?

– Ну… да… наверное, – ответил я, раздумывая, придет ли Хелле вечером домой.

– Пошли в «Цемент?»

– Ну… даже не знаю….

– Почему это? Тебе что, там не нравится?

– Да нет, нравится… я просто…

– Ну а чего тогда?

Мы с Йорном то и дело ходили в «Цемент». Вообще-то мне там нравилось, и однажды, года три назад, там даже выступила группа с потрясающим названием «Баз Олдрин Бэнд». Но только не сегодня. Сегодня совсем не подходящий вечер для общества малознакомых людей, поэтому я предложил местечко поспокойнее и менее людное.

– Может, сегодня сходим в «Александр»? – спросил я.

– Ты серьезно?

– Ну да.

Йорн сначала заупрямился, ему в «Александр» не хотелось, но потом он передумал, так и не спросив, почему мне приспичило пойти именно туда, мы ведь там уже добрых лет двенадцать не были.

– Ладно. Через час, пойдет?

– Пойдет.

Я попытался дозвониться до Хелле, но ее мобильник был выключен, поэтому я оставил на столе записку, сообщив, куда и с кем ушел и что она может к нам присоединиться. Люблю. Матиас.

Однако Хелле не пришла, а Йорн на двадцать минут опоздал. Я уже пил второе пиво, в одиночестве сидя за столиком на пятерых, а может, и на шестерых. Зал был практически полупустым, тут и мамонту хватило бы места разгуляться, ничего при этом не задев. Я с минуту так и сидел, уставившись на дверь, будто ожидал, что сейчас ввалится нечто огромное, но ввалился лишь какой-то престарелый алкаш. Видок у него был такой, будто его сначала прокрутили в стиральной машинке при девяноста градусах, а потом пару раз прогнали через сушилку. Он был таким щупленьким, что казалось, даже собственное туловище было ему великовато, а в обеих руках он сжимал по пиву. Сначала он поозирался, подыскивая место, а потом засеменил к моему столику, поставил пиво перед собой и сам сел с другой стороны, так что над столом виднелась только его макушка.

– Я моряк, – раздался писк из-под стола.

Вот этого только и не хватало. Именно этого. Так что я отвел глаза в сторону и посмотрел на часы, пытаясь показать, что жду кого-то.

– Я моряк, – повторил он.

Я ничего не ответил. Я смотрел на часы.

– Я моряк. – Он даже привстал.

– Эй, на борту! – ответил я.

– ЭЙ, ТАМ, НА БОРТУ! ТАМ, НА БОРТУ! – заорал он в ответ. Мыслями он, должно быть, был где-то далеко, в морях, а может, просто чувствовал себя беззащитным.

– Так оно и есть, – сказал я.

– Я моряк, – вновь произнес он. Его репертуар был, похоже, скудноват.

– Ты моряк? Надо же, вот никогда бы не подумал.

– Я служил моряком… сорок лет. И пятьдесят лет, – прогундосил он.

– Долго. А морской болезнью ты не страдал?

– Морской болезнью… Ха! Не-ет… Нет. Моряк. Америка… Аф… фир… Африка, Азия… Америка. – А потом он затянул какую-то песенку про Сингапур и сингапурских красоток. Это я уже проходил: городские алкоголики, все до одного, ходили в море, все до одного были в Сингапуре и всенепременно, если находились слушатели, затягивали эту песенку. Без нее никогда не обходились, и мой алкаш, отстукивая по столешнице такт кружкой так, что пиво переливалось через край, уже дошел до середины третьего куплета, когда к нам подошел бармен. Придерживая алкаша за лацканы, бармен оторвал пальцы этого замухрышки от кружки и потащил его к дверям. Хотя бармен, очевидно, проделывал такое не в первый раз, это заняло немало времени, и, прежде чем исчезнуть за дверью, моряк осилил куплет до конца. Вернувшись, бармен вытер со стола пиво, искоса посматривая на меня.

– Моряк, – сказал я, – наверняка много чего повидал в Сингапуре.

– Все они такие, – коротко пробурчал в ответ бармен.

Потом пришел Йорн. Он взял в баре кружку пива, подошел к моему столику и сел, а я сообщил ему, что не знаю, куда пошла Хелле.

– Фареры – дело решенное, – сказал Йорн. – Сегодня уже последние детали по телефону обсудил. «Перклейва» будет на этом фестивале, Улавсекане, гвоздем программы.

– Отлично, – сказал я, – супер!

– Билеты я тоже уже заказал, поплывем на корабле из Бергена через Шетландские острова.

Корабли я не любил. Не нравились они мне. И Атлантику я тоже не любил. Я любил ощущать под ногами твердую поверхность.

– И сколько времени он идет? Корабль?

– Та-ак… сейчас посмотрим. – Йорн порылся в сумке и вытащил маленькую записную книжку.

– Двадцать четыре – двадцать пять часов. А до Шетланда где-то часов десять.

– А самолетом не лучше будет?

– Самолетом охрененно дорого, почти как в Нью-Йорк слетать. А нам с собой еще аппаратуру везти. Да расслабься ты, Матиас, ты же поплывешь в каюте со всеми удобствами, ничего с тобой не случится. Если бы погода там была совсем жуткая, то корабли бы туда и не плавали. Позволь напомнить, что со времен эмигрантских кораблей, уплывших в Америку, все немного изменилось. Я думаю, все будет зашибись как круто. Ты представь: датский корабль, и прямо до Фарер, с болгарско-фарерской группой, а в баре будут наливать «Шетланд-Ларсен».

Я прямо даже не знал, стоит ли ему верить.

Поэтому я ответил:

– Ну, может, и так.

– И это же нам ничего не стоит! Переезд и все остальное за счет организаторов. Нам осталось только сесть в машину и – р-раз – и мы в Бергене, р-раз – и мы на корабле, р-раз – и мы на Фарерах! Ты как, поговорил уже с Хелле? Она с нами?

– Я еще точно не знаю, по-моему, она еще не все на работе уладила, – ответил я, понимая, что нам с ней надо обсудить это поскорей.

– Хорошо бы ты с ней поговорил и сообщил мне завтра уже точно. Это из-за гостиниц, билетов и всего такого. И надо выяснить, возьмут ли организаторы на себя расходы еще на одного человека.

– Да, – ответил я, – но это не особо страшно, мы с Хелле наскребем ей на билет.

– Это хорошо, но я все равно уточню. Как же я рад!

– Я тоже, – соврал я, предвкушая путешествие на корабле и заранее переживая.

Потом мы еще обсудили, во сколько надо будет выехать из Ставангера, чтобы успеть на корабль, который отходит из Бергена в три часа, на чьей машине поедем и кто сядет за руль. Мы еще заказывали пиво, планировали поездку, болтали о Фарерах и раздумывали, почему же мы до сих пор туда не съездили – прямо даже не известно почему, просто как-то в голову не приходило. Мы пили пиво и говорили, что «Перклейва» – одна из лучших современных групп. Концерт наверняка пройдет отлично, и на Фарерах все будет супер, мы вновь заказывали пиво, было это в «Александре», в июне 1999-го, мы сидели там вместе с Йорном. А потом ночью я поплелся домой в Стурхауг, и когда я вошел в спальню, Хелле уже спала. Я бесшумно прилег рядом, но заснуть мне не удалось, и я опять пытался утихомирить сердце.

Мы с Хелле были вместе двенадцать в половиной лет. Четыре тысячи пятьсот пятьдесят девять дней. 109 416 часов. Шесть с половиной миллионов минут. 6 564 960, если быть точным. Долго. Очень долго. Через полгода будет третий десяток лет, как я ее люблю. Однако замуж за меня она пока не хотела. Совершенно не хотела. Помню, как я попытался в первый раз: было нам тогда по двадцать пять, был вечер Иванова дня, и мы стояли на башне Воланн, а перед нами открывался вид на Воланнский лес и центр города. Мы стояли обнявшись. Было холодно, и мы оделись потеплее. Виднелись разожженные в лесу костры, а у меня был насморк, и я чихал. Романтики это, наверное, не прибавляло. Я помню, что стоял сзади, обняв Хелле. Я смотрел на нее, на ее короткие светлые волосы и на довольно-таки уродливую куртку, которую она носила, когда летом внезапно холодало, в эту куртку я все равно был немного влюблен. А она стояла впереди, она была ниже меня, и она не отталкивала мои руки. Хелле покачивала головой, напевая себе под нос песенку, которую только она и слышала. Я вдруг почувствовал себя таким счастливым и подумал, что такое счастье сложно будет удержать. Я уже сказал ей все ласковые слова, какие знал, и это должно было произойти сейчас или никогда. От мысли об этом вспотели ладони, начали подгибаться колени, но я все же слегка разжал объятия, встал перед ней и приготовился, но у меня ничего не вышло, слова застряли в горле, и даже регулярная езда колонной [34]34
  Распространенное в Норвегии движение автотранспорта при снежных заносах: машины собираются в колонны, впереди которых едет снегоочиститель.


[Закрыть]не помогала. Хелле поинтересовалась, в чем дело, на что я сказал: «Все в порядке, мне просто в туалет надо». Писая на дерево в лесу Воланн, я смотрел вниз на поляну, где стояли люди, и видел среди них Хелле, будто на каком-то балу в какой-то иной, далекой-далекой галактике. В кармане у меня оказались бумага и ручка, они-то мне и были нужны, и я написал: «Ты выйдешь за меня замуж?»Вернувшись, я сунул записку в карман ее куртки, так ничего и не сказав, но чувствуя себя замечательно, совершенно потрясающе, хотя, по-моему, Хелле обнаружила записку только на следующий день. Она ничего не сказала. Мы пошли куда-то перекусить, пили пиво, я ждал и ждал, но она делала вид, будто ничего не произошло, а с меня ручьем тек пот, под глазами появились мешки, я не мог сосредоточиться, но спрашивать не хотелось. Когда я вернулся тем вечером в свою квартирку, я обнаружил в кармане куртки, за подкладкой, записку от нее. Я осторожно развернул бумажку и попытался прочесть ее медленно, хотя мне это плохо удавалось. «Спроси как-нибудь в другой раз».Я так и сделал – спрашивал ее каждые два года, по-моему, постепенно я привык, мне уже было совсем не сложно, но Хелле не соглашалась. Она считала, что это состарит ее, а я отвечал, что ничего страшного, обсудим это попозже. Во всяком случае, я уговорил ее переехать ко мне, и мы поселились вместе в Стурхауге, где жили и сейчас. Мне хотелось, чтобы у нас появились дети, но у нее не было времени, реклама не одобряет декретных отпусков, поэтому я ждал, потом отпустил бороду, потом сбрил ее и продолжал ждать.