Текст книги "Сон Сципиона"

Автор книги: Йен Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Хотя весь континент был охвачен пожаром войны, а юг Франции оккупирован, Жюльен не обращал на присутствие немцев особого внимания до небольшого события, случившегося вскоре после того, как Бернар, посетив его, объяснил, – несколько преждевременно, – как он намерен взять контроль над областью после ухода оккупантов. Да, этот его друг всегда мыслил с размахом. Война все еще оставалась чем-то умозрительным и проявлялась лишь в нехватке продовольствия, в новых законах и декретах и атмосфере подавленности, ощущавшейся в ветре и читавшейся на лицах прохожих. В пустоте улиц, в том, что даже одинокая машина и та привлекала внимание там, где прежде оно не задерживалось и на потоках их.

И, разумеется, о ней напоминало отсутствие тех, кто исчез, кого увезли в жертву для умиротворения властей на севере. Иностранцы, евреи, те, кого завербовали для работы на немецких заводах, а также те, кто скрылся в горы, чтобы избежать угона в Германию или присоединиться к Сопротивлению. Война была совокупностью отсутствий, но реальность для Жюльена она обрела, когда однажды, прогромыхав по главной улице Везона, на углу остановился одинокий грузовик и из него вышел шофер. «Операция Антон», как немцы называли оккупацию южной Франции, началась еще в сентябре, но демаркационные споры с Италией за контроль над областью к востоку от Роны означали, что немецкие части двигались, не задерживаясь, к побережью. Холмистый край к востоку от Роны не имел стратегического значения: высадившиеся на юге войска противника, будь у них хоть толика здравого смысла, этим путем не пойдут.

Было субботнее утро, а шофер заблудился. На всем протяжении истории хорошим военачальником был тот, кто знал, где его армия, а великим – тот, кто с долей уверенности мог утверждать, где она будет завтра. Данной оккупационной части в лице одного солдата было приказано примкнуть к автоколонне, отправляющейся в Марсель. Но никто не сообщил ему, где место сбора. Прождав три дня, он на свой страх и риск выехал в Лион, надеясь нагнать колонну.

Он недавно закончил школу, в армии прослужил три месяца, и в нем не было ни йоты воинского духа. Он отчаянно хотел получить назначение подальше от места боев и употребил все немногое влияние родных (он происходил из военной семьи, которая в целом его стыдилась), чтобы попасть в часть, оборонявшую крохотный островок у побережья Бретани, где проводил бы свои дни за рыбалкой, уповая, что союзные державы решат, что у них есть дела поважнее, чем захватывать островок с населением в человек.

Но большая часть немецкой армии переместилась на юг в прежде не оккупированную зону, и юнцу оставалось только утешаться мыслью, что могло быть и хуже, его могли бы послать на Восточный фронт. Его подхватила волна гигантской передислокации, и он, заплутав, ехал всю ночь в надежде найти кого-нибудь – кого угодно, – лишь бы тот объяснил, где он и куда ему ехать. Его занесло в Везон, далеко в сторону от нужного ему шоссе, и он вышел спросить дорогу. Растерянно огляделся по сторонам. Он был слишком наивен, чтобы испытывать опасение, оказавшись совсем один в этом городе, а ведь никто не знает, где он и его грузовик с продовольствием, которое с превеликой радостью съедят местные жители.

Жюльен увидел, как он стоял посреди улицы, щурясь от яркого солнечного света. Юнец посмотрел на него, прикидывая, не спросить ли дорогу у него, а потом вошел в булочную. Жюльен смотрел, как он размашисто жестикулирует – что свойственно людям, плохо знающими язык. Мальчишка показал сперва в одну сторону, потом в другую; хозяин булочной указал туда же. Он ткнул пальцем в хлеб и его получил, попытался отдать деньги, но хозяин отмахнулся, не взял их. Двусмысленный жест (не пренебрежение и не дружелюбие, а благоразумная смесь того и другого), признающий, но учитывающий и новости о том, что ход войны меняется, что аура непобедимости сходит на нет. Позже Жюльен рассказал про юнца Юлии: ну, как назвать такого воплощением воинской доблести, заметил он; трудно себе представить, что этакая личность и есть символ поражения Франции.

Солдатик вернулся к своему грузовику, огляделся по сторонам и уехал. Жюльен все еще следил за ним. Эти несколько минут он не сдвинулся с места. Позже он так и сказал, описав все поминутно следователям, прибывшим через пару дней, чтобы выяснить, кто остановил грузовик в шести милях за городом и, заставив юнца выйти из кабины, зарезал его и бросил умирать в густой траве на обочине.

Чума лишила людей рассудка. Общеизвестно – и даже трюизм, – что чрезвычайные ситуации порождают поведение, которое тем, кто находится в более благоприятных обстоятельствах, представляется непостижимым. Во время чумы и еще более столетия после нее Танец Смерти становится лейтмотивом европейского искусства: обнаженные мужчины и женщины бешено отплясывают в хороводе с чудовищами и чертями, приемля то, что вызывало у них наибольшее омерзение. Это отражало умонастроения: люди отбросили нормальную сдержанность и предались радостям жизни так безрассудно и жадно, что были сокрушены ими.

Такой была Изабелла де Фрежюс, чья нелепая страсть к Пизано наглядно доказала, что любовь – недуг, опасная болезнь, которая растлевает и губит все вокруг себя. С тех пор, как он набросал ее портрет, а потом заговорил с ней у городской стены, мысль о нем овладевала ею все больше, пока не вытеснила из ее сознания все остальное. Дни и ночи она мечтала о нем, воображение рисовало ей, как он обнимает ее, как совершает с ней то, что вызывало в ней такое омерзение, когда она думала о своем муже. В начале она молилась об избавлении от этих мыслей, но вскоре перестала: безумие овладело ею, и она не желала с ними расставаться. Она не знала, откуда берутся эти темные видения. Загадкой было то, как они приходят непрошеными, но вскоре она перестала бороться с ними и сама начала призывать их для утешения, точно инкуба.

Потом она перешла грань снов наяву. Томление было так велико, что его не умеряли ни повседневные дела, ни развлечения. Она не знала отдыха с того мгновения, как просыпалась утром, до того часа, когда в конце дня предавалась сну. А когда кастелан ее супруга объявил, что вскоре они уезжают из Авиньона на восток в горы Прованса, подальше от чумы, она сама заболела. Что, если ее художник умрет? Что, если она никогда больше его не увидит? Как ей жить, как ей умереть, если то, чего она желает более всего на свете, от нее ускользает? Нравственность, внушенная священниками, была бессильна перед такими мыслями. Святость клятв перед Богом ничего для нее не значила. Она с готовностью отдала бы свою жизнь и душу, с радостью пошла бы на вечные муки за одну-единственную ночь в его объятиях, за облегчение, какое только он мог ей дать и какое так часто рисовалось ей в грешных мыслях.

Эта горячка рассудка, эта чума души охватила ее и растлила, пока все ее помыслы, и желания не свелись к греху. И в канун назначенного отъезда она не стерпела. Пока слуги и родственники суетились (те, кто еще остался жив, ибо чума уже посетила их дом, унеся шестерых слуг и бабушку и сестру Изабеллы), со всей поспешностью укладывая сундуки. Изабелла, завернувшись в плащ, выскользнула за дверь.

– Я хочу попрощаться с подругами. Кто знает, возможно, мы уже никогда не увидимся, – сказала она. Еще одно воздействие чумы – ее отпустили без провожатых.

Пизано жил на нищей окраине, обладавшей одним великим преимуществом – дешевизной, ибо Авиньон возлюбил алчность, а переселение туда папского двора сорок три года назад вызвало такую потребность в жилье, что, невзирая на попытки установить справедливые цены, даже кардиналам иногда приходилось ютиться в домах, едва подобающих простым священникам. Доступны остались лишь кварталы, пользующиеся столь дурной славой, что их чурались все, кроме самых отчаявшихся. Вот в таком квартале, бок о бок с городскими евреями, поселился сперва итальянский живописец, а затем почти все те, кто приезжал в Авиньон попытать счастья.

Место это Изабелла более или менее знала: город был не так уж велик и женщин ото всего не ограждали. Она много раз бывала в еврейском квартале, но никогда – одна и никогда поздним вечером. Завернувшись в свой лучший плащ, без слуги, который освещал бы ей путь, она спешила по улицам, и ее беспокойство все росло по мере того, как они становились все уже, все извилистее, все темнее и зловещее. Найти жилище итальянца оказалось непросто: ей несколько раз пришлось справляться у прохожих. А попасть в него было еще труднее: дверь и ставни уже заперли на ночь; ей пришлось долго стучать в массивную дверь, прежде чем она услышала звук спускающихся по лестнице шагов.

Она совсем не так все себе воображала: мысленно ей виделось, как она незаметно придет в дом, впорхнет в комнату итальянца, в его объятия и в его постель, и никто не узнает о ее посещении. Потом – возвращение домой по пустынным предрассветным улицам, и только раскрасневшиеся щеки да умиротворение могли бы предательски поведать о случившемся. А вместо этого ее видели десяток людей (хозяйка, слуги, прохожие на улицах и жители домов напротив), и они, несомненно, ее запомнили, ведь одежда, походка и осанка сразу бросаются в глаза.

Женщина менее храбрая, менее безумная сочла бы это предостережением и вернулась домой прежде, чем случилось бы непоправимое. Но у нее была лишь одна мысль, одно желание, и ей даже в голову не пришло повернуть назад. Она стучала, пока ее не впустили. Хозяйка, зевая и отчаянно сквернословя, принялась бить кулаком в дверь комнаты. Дверь, зевая, отворил Оливье. Этот вечер он провел у своего друга и, заговорившись до темноты, опоздал вернуться в кардинальский дворец, двери которого теперь запирали с наступлением сумерек. Опоздавшим приходилось коротать ночь на свой страх и риск. Поэтому Оливье вымолил себе место на тюфяке Пизано и первым услышал стук. Увидев женщину у подножия лестницы, он разом проснулся. По ее взгляду он понял, что теперь ему придется искать другое место для ночлега.

Они говорили шепотом, остерегаясь заведомого любопытства хозяйки. Потом он провел ее наверх.

– Ты, верно, лишилась рассудка, если пришла сюда, – прошептал он на лестнице. Она не ответила. А внизу она сказала лишь, что ей нужно увидеться со своим итальянцем. – Тебе следует вернуться домой. Я тебя провожу. На улицах небезопасно.

– Благодарю. Нет.

Оливье провел ее в комнату, подумав, не попытаться ли урезонить Пизано, но решил не вмешиваться. Одевшись на лестнице, он завернулся в плащ, так как ночь выдалась холодная, и спустился вниз и, выйдя из дома, стал разгуливать взад-вперед по улице, проклиная дружбу, женщин и итальянцев с такой ядовитой злостью, на какую способен только истинный поэт.

Изабелла оставалась наверху почти два часа, потом Пизано проводил ее вниз, и она отправилась в обратный путь – вновь в здравом уме среди обезумевшего мира. Безумие укрывало ее, даровало неуязвимость. Теперь же, опять став самой собою, она понимала, насколько беззащитна. Эту беззащитность она приняла со смирением, как кару, и вовсе не удивилась, когда, заблудившись, свернула в тупик и услышала у себя за спиной шаги.

И графом тоже овладел дьявол: он видел выражение ее лица, когда она выскользнула за дверь. На него она так никогда не смотрела. Он следовал за ней всю дорогу, пока она не постучала в дверь Пизано. И пока Оливье мерил шагами улицу, граф молча прятался в дверях соседнего дома и ждал, а ярость и муки бушевали в нем с такой силой, что казалось, вот-вот разорвут его на части. И когда Изабелла вышла, он вновь пошел следом, пока не убедился, что поблизости никого нет.

Она едва успела понять, что происходит. И была такой хрупкой и слабой: ухоженные руки никогда не поднимали тяжестей, изящным ногам никогда не приходилось бегать. Не было у нее и времени закричать, так как, едва он ее нагнал, сильные пальцы сомкнулись у нее на горле.

Услышав шаги, она начала оборачиваться, но видела ли она, кто затащил ее в темную дверь заброшенного дома, чтобы в слепой ярости лишить ее жизни? Молили ли ее глаза о пощаде, пока не остекленели? Безусловно, она была без чувств, когда нож раз за разом вонзался ей в грудь и последним взмахом перерезал ей горло, кровью заливая вспышку ярости.

Граф бросив нож возле тела и несколько мгновений постоял, тяжело дыша от недавнего напряжения. А потом ушел, накинув плащ на голову, когда вышел на улицу. Но сделал это недостаточно быстро, чтобы избежать глаз Оливье, который как раз, ежась от холода, направился назад к дому.

За убийство солдата арестовали двадцать шесть человек: именно на такой цифре – точной и не подлежащей изменению – остановился странный ход мысли немецких военных властей по причине, вероятно, не ясной им самим.

Городок, до того не видевший войны, внезапно испытал все ее варварство: смутное ощущение безопасности (здесь же итальянская зона!) сразу исчезло. Существовал заранее составленный список (такой всегда находится в подобных обстоятельствах), но теперь такие формальности не соблюдались. Прежде этому уделяли тщательное внимание. Видные горожане: врачи, юристы. Два каменщика. Три лавочника. Четыре ремесленника. Один предполагаемый коммунист. Два добрых католика. Жители города и близлежащих деревень. Ни женщин, ни детей – никого, чья смерть могла бы навлечь обвинения в бесчувственности и жесткости. Таким был заведенный порядок прежде, чем цивилизация действительно рухнула. Но тщательность осталась в прошлом, немцам было не до разборчивости. Месть – вот единственная цель. В город ворвались грузовики, солдаты похватали первых двадцать шесть человек, кого увидели, собрали их и погнали в школу, которая за пять минут была очищена от учеников и учителей.

Эктор Морвиль в подобном кризисе был бесполезен. Заместителем мэра Везона он стал по той единственной причине, что нравился людям, и он со всей очевидностью наслаждался толикой почестей, какие приносил ему этот пост. Его жена умерла, и, избрав его, город таким образом высказал свои соболезнования, помешав ему совсем замкнуться в себе. Мэр перед заседаниями нередко притворялся больным (он был совершенно здоров, но ленив), давая возможность Эктору красоваться во всех регалиях и надуваться от гордости, восседая во главе стола. Никто его не вышучивал, хотя это было бы очень просто. Его радость была слишком неподдельной и чистой, чтобы омрачать ее циничным смехом.

Теперь он был в ужасе от внезапного бремени своей должности, парализован опасностью, нависшей над его друзьями, людьми, которых он знал многие годы. От переживаний он постарел на глазах, из упитанного и лоснящегося (его семья владела небольшой фермой, которая, стимулируемая нехваткой продовольствия, начала производить поразительные количества пищевых продуктов) превратился в сутулого и седого. В одночасье старик со всеми стариковскими сомнениями и колебаниями.

Поэтому он обратился за советом к Жюльену, своему другу детства, когда тот приехал вечером на велосипеде в город, чтобы узнать, что происходит. Среди арестованных оказалась Элизабет Дюво, которую схватили только потому что она переходила главную площадь Везона, купив материи в лавке. Туда завезли ситец, и все до единой женщины в округе, прослышав об этом, слетелись в Везон посмотреть, не удастся ли что-нибудь купить. Когда она не вернулась, деревня Роэ обратилась за помощью к Жюльену, и он отправился к заместителю мэра узнать какие возможно подробности.

– Им не причинили вреда?

– Не знаю.

– Что им нужно? – спросил он. – Скажи же, что им нужно?

– Надо думать, им нужны люди, убившие того солдата.

– А мы их знаем? – спросил Жюльен, прекрасно все зная.

Знали все. Как только в городе услышали об убийстве, все поняли, кто его совершил. В тот вечер за городом видели двоих, потом, когда нашли труп, они исчезли, и с тех пор их никто не видел.

Никто не догадывался, куда они скрылись; они давно научились прятаться. Это были не самые уважаемые горожане – один был известным пьяницей, – но обоим хватало храбрости. Когда им было приказано явиться работать на немецкую фабрику, они потолковали и решили отказаться. Дисциплинированностью они не отличались еще в школе, да и работники из них потом вышли никудышные. Они так и не научились выполнять приказы. Война эти качества превратила в достоинства. Однажды ночью они исчезли, растворились в лесах и холмах, которые знали как свои пять пальцев, а солдаты и полиция не знали вовсе.

Некоторое время спустя к ним присоединились другие, и они стали группой Сопротивления, сами даже не подозревая об этой трансформации. Одни были героями, другие не хотели работать на немцев. Одни были идеалистами, другие патриотами, третьи – потому что любили насилие, четвертые – потому что его ненавидели. У одних были ясные политические цели, другие хотели только разбить немцев или свергнуть нынешнее правительство Франции. Одни сражались за родину, другие – за Бога, третьи – за свои семьи, четвертые – за себя самих. Все были готовы сражаться, хотя оставалось неясным, как они собираются это делать или кого считают врагом. Именно из таких групп Бернар должен был выковать сплоченную силу, способную нанести ощутимый урон немцам, и именно такие группы наводили ужас на Марселя.

– Нельзя допустить, чтобы из-за них убили жителей города.

– И что ты предлагаешь? – спросил Жюльен.

– Выдадим их.

Эктор никогда не был прагматиком. Он до сих пор жил в мире, где обращались в полицию, а та принимала меры. Делать вид, будто такой мир еще существует, было его личной формой сопротивления. Но воображение у него истощилось, новые мысли не шли в голову. Он было ненадолго воспротивился, но это ничего не принесло. Погрузившись в свое обычное бессилие, он печально покачивал головой, как делал это всегда, столкнувшись с чем-то недопустимым.

– Это не так просто, – мягко указал Жюльен. – И, пожалуй, не слишком разумно.

– У тебя есть связи, Жюльен. Ты важная персона. Ты знаком с prefet. Сходи к нему. Поговори с ним. Он сумеет что-нибудь сделать.

Жюльен печально поглядел на него: его вера была такой трогательной.

– Что ты думаешь? – спросил он по возвращении Юлию. Она была все еще с ним: Бернар все еще ничего не предпринял, чтобы ее увезти, и теперь казалось, что он и не собирается ничего делать. И тем не менее требования новых удостоверений личности и документов все поступали. Договариваясь с Бернаром, Жюльен надеялся, что Бернар выполнит обещанное, но теперь уже был далеко не уверен. Юлия сделала все, о чем он просил, и даже больше. В любом случае, сухо заметил Жюльен, быстрее будет дождаться союзников. Впрочем, такой исход его скорее радовал: ничто не предвещало опасности, и дни были напоены столь полным счастьем, почти покоем, что их собственная безмятежность только росла от ежедневных сообщениях о боях, которые рано или поздно придут и в эти места.

Она была перемазана чернилами. До того, как она стала жить с ним, Жюльен даже не подозревал, насколько пачкаются художники, сколько в их жизни физического труда. Это только подстегивало его в неустанных поисках мыла. Он с нежностью глядел, как она пытается почесать нос какой-нибудь частью руки, которая не была бы выпачкана особо липким варевом самодельных чернил, потом сжалился над ней и почесал сам.

– Теперь мне понятно, почему у художников Возрождения всегда были подмастерья, – с облегчением сказала она. Потом посмотрела в зеркало. – Господи милосердный, ты только на меня погляди!

Старая рубашка без воротника, его старые брюки с засученными штанинами, чтобы не наступать на них, босая, волосы стянуты на затылке веревочкой – она была поразительно красивой, и такой счастливой он ее никогда не видел.

– Поезжай, – сказала она, пристально рассматривая свое отражение. – Конечно, тебе нужно ехать. Что ты теряешь? Ты должен сделать что-нибудь для этих несчастных.

Жюльен уехал через час. По его расчетам, он должен был вернуться на другой день к вечеру и обещал посмотреть, не удастся ли раздобыть мыла или бумаги. Это, с улыбкой объявил он перед отъездом, две самые ценные вещи в мире.

В 1972 году, незадолго его до смерти, журналист, подавшийся в писатели, наткнулся на имя Марселя Лапласа и написал книгу о Провансе в дни войны. Книга была частью начавшейся тогда переоценки войны, но все же скорее искала оправданий, чем обвиняла. Сводились старые счеты, скрываемые сделки и компромиссы извлекались на свет. В случае Марселя цена была не слишком высока: к тому времени он был уже болен и терял память. Он был выше любых упреков, и ему не было нужды защищаться. Его послужной список и репутация говорили сами за себя.

К тому времени Марсель удостоился стольких почестей, что считался одним из столпов государства. Почти четверть века после войны он занимал руководящие посты в различных государственных учреждениях и приложил руку к экономическому чуду – гордость Франции, пошатнувшаяся в шестидесятых. Технократ, оправдание технократии во плоти, отточивший свое мастерство в Авиньоне военного времени, когда проводил в жизнь политику национального обновления, о которой грезили в Виши.

Покопавшись в его прошлом, журналист отыскал много позабытого. Получившаяся книга избегала бюрократических деталей, меморандумов, приказов, совещаний, назначений, составлявших хлеб насущный коллаборационизма. Он мог бы многое извлечь из издаваемых Марселем административных предписаний, которые раз за разом показывали, как он в своем стремлении угодить шел дальше требований и вишистсткого режима, и оккупантов и за счет других получал пространство для маневра. Тщательное рассмотрение того, как он применял statut des juifs2222
  закон о евреях (фр).


[Закрыть], вскрыло бы, что работы лишились многие, кто сохранил бы ее, будь у власти более вялый, не столь ревностный prefet. Показало бы, что рука не столь жесткая могла бы смягчить распоряжения о реформировании школ, закрытии ночных клубов, запрете собраний.

Все это упоминалось, но автор ставил себе другую цель: он предпочел сосредоточиться на единственном событии, суммирующем драму и хаос войны. В качестве такого знаменательного эпизода он выбрал 14 августа 1943 года, когда Марсель, по его собственным воспоминаниям, впервые попытался вступить в контакт с Сопротивлением. Мужественное решение, которое в конце концов принесло плоды за несколько недель до освобождения в следующем году. Ведь когда немецкая армия отступила, гражданская война не разразилась, Прованс не ввергся в хаос. Власть взяло гражданское правительство, а репрессии были сведены к минимуму. И снова Марсель хорошо послужил своей стране и своему departament. Автор раскопал, что Марсель и Бернар вместе ходили в школу. С его легкой руки они превратились в друзей и даже больше, в кровных братьев, протягивающих друг другу руку через пропасть идеологий и грохот конфликта. Доверие, такое простое и человеческое, взяло верх над ненавистью и страхом, упрочило быструю реинтеграцию армии и администрации, восстановление гражданского правительства, едва армии союзников оттеснили немцев на север.

Вот каким журналист придумал разговор, в котором Марселю сообщили про возвращение во Францию Бернара. Усадил Марселя за письменный стол и заставил размышлять о дальнейших шагах. Информировать немцев? Передать сведения собственной полиции? Или, преступив закон, войти в темный мир заговорщиков? Кто-нибудь вроде Оливье де Нуайена создал бы полутеологическое моралите, в котором вполне пресловутый демон искушал бы бюрократа сотворить зло, а ангел склонял бы к добру. Манлий Гиппоман, с его классическим и языческим образованием, сымитировал бы суд Геркулеса с пространными и высокоинтеллектуальными дебатами, в которых обсуждалось бы моральные проблемы – с персонификациями Порока и Добродетели для ясности, – по окончанию которых Марсель делает свой взвешенный выбор.

Учитывая замысел драмы, все три варианта должны были представить Марселя героем (как сделал это автор книги) или хотя бы центральной фигурой происходящего. Все сводится к его решению – и вот тут-то вкрадывается журналистское искажение. Ведь Марсель никакого выбора не сделал. Вовсе не взвешивал альтернативы. Ни на минуту не сомневался в том, что поступает правильно. И, разумеется, журналист не подозревал ни о существовании Жюльена Барнёва, ни о его важности.

Дело обстояло просто: в бургундах Манлий видел лучшую надежду на безопасность Прованса. Он умел различать между двумя племенами варваров, тогда как его друг Феликс в них всех видел угрозу своему идеальному Риму.

К тому времени, когда, покинув королевский дворец, Манлий отправился в обратный путь, тщетность сопротивления была ему очевидна. Обстоятельства сделали его и Феликса врагами. Один из них должен уступить. И времени было в обрез; бургундский король был рад вывести свое войско на рубеж к югу от Везона, но отказался от вторжения. Он не хотел натолкнуться на сопротивление: в этом случае он либо не придет вовсе, либо сочтет себя вправе грабить вволю. Тогда все усилия Манлия пойдут прахом. Их спаситель превратится в их губителя.

На обратном пути, который во времена его деда занял бы два дня, а теперь потребовал десять, Манлий был уверен, что возьмет верх и в городе, и во всей области. Епископский сан давал ему непревзойденную, даже уникальную возможность влиять на горожан, и не было сомнения, что его поместья также подчинятся. Тем не менее он сознавал, что сопротивление его планам неизбежно и – если его возглавит Феликс – может стать весьма внушительным.

Его успокаивала уверенность, что Феликс отправился на юг собирать войско для освобождения Клермона. Потому-то известие о мятеже в Везоне под предводительством Кая Валерия так его потрясло. Подобного оборота событий он не предвидел, ибо, как и сам Феликс, никогда не воспринимал всерьез набожного, но узколобого дурака, у которого отнял епископство.

А Кай готовился уже четыре месяца – с момента избрания Манлия – и понимал, что отсутствие в области и Манлия, и Феликса дает ему тот единственный шанс, который больше никогда не представится. Через несколько часов после отбытия посольства к бургундскому двору он уже выступил с теми, кого уговорами, подкупами или угрозами перетянул на свою сторону. Церковь была захвачена, а ее казна, недавно пополненная золотом Манлия, открыта. Каменщиков отрядили на восстановление и укрепление стен. Всех людей Манлия в городе разоружили, а потом предложили им выбор: отречься от своего господина или лишится правой руки, чтобы они не могли за него сражаться. Почти все выбрали первое. Никаких шагов к тому, чтобы лишить Манлия сана, не предпринималось: успеется, а пока готовились обвинения в казнокрадстве, чтобы выдвинуть их, едва он вернется. Кай не недооценивал ни епископа, ни двоюродного брата и понимал, что времени у него не много. Манлий – могущественный человек и в своих поместьях может собрать значительное войско. Более того, в самом городе было тревожно: избранный единодушно Манлий пользовался поддержкой Фауста, был представителем Бога.

Не так-то легко было укрепить и защищать Везон. Обветшавшие стены были слишком слабы, а горожане не умели толком сражаться. Кай послал гонцов на юг со всем золотом Манлия нанять войско, но пока не получил от них никаких известий. А до прибытия наемников или возвращения с войсками Феликса, поставленного перед fait accompli2323
  свершившийся факт (фр.).


[Закрыть], открыто объявить войну епископу было бы немыслимой глупостью.

Поэтому Кай Валерий трудился, укрепляя стены и решимость горожан. Последнее требовало чего-то эффектного, такого, что ясно доказало бы всем непригодность Манлия. И кто лучше подходил для этого, чем София?

О ней и так уже ходили всякие слухи. Не потребовалось много усилий, чтобы раздуть их в праведный гнев. София была странной, высокомерной и отчужденной – чистейшая латынь – и теперь почти непонятная для галльского уха. Она практиковала медицину, которую так легко спутать с некромантией. Она, без сомнения, была сожительницей епископа, того, кому полагалось строго соблюдать безбрачие после того, как его супруга удалилась в женский дом. А главное – она была язычница, обществу добрых христиан предпочитала общество евреев, открыто насмехалась над истиной и своим учением развращала юные умы повсюду. Услышав последнее, София расхохоталась. Их она не могла бы развратить, даже если бы захотела.

Она обыкновенно каждые несколько недель приезжала в город, не из необходимости, ее раб вполне мог позаботиться о ее скромных нуждах, но ей требовался глоток цивилизации, пусть даже такой захиревшей и провинциальной. Останавливалась она в подаренном Манлием великолепном доме, обычно не больше, чем на день-другой, и отправлялась гулять по улицам, где, вслушиваясь в людской гомон, постоянно удивлялась тому, насколько он утешал и успокаивал ее. Ведь с ее образованием тяги к буколике она не впитала, и на своем холме она жила, спасаясь от вездесущих признаков упадка, а не ради того, чтобы купаться в жизнетворных эманациях природы. Более того, природа ее не интересовала; она всегда была городской жительницей, и ее скорее ужасала жестокость первозданной глуши, чем поражала его красота.

А кроме того, она начала учить Сиагрия. Однажды молодой человек пришел к ней и попросил дозволения говорить, а потом выпалил, не согласится ли она давать ему уроки. Его глаза заклинали не отсылать его и не насмехаться над ним, как постоянно делал его приемный отец. София никогда бы так не поступила, но поначалу и учить его не хотела. Она прекрасно понимала, что просит он не из тяги к философии, а из желания с помощью ее наставлений стать ближе к Манлию, проявить себя и завоевать его уважение.

В обычных обстоятельствах она бы отказалась, но сейчас других учеников у нее не было, и, видя перед собой такого гордого, но такого потерянного (желание завоевать уважение и любовь Манлия были так очевидны) юнца, она не смогла его отослать: А только вздохнула от дурного предчувствия и улыбнулась.

– Ну конечно, с радостью.

Его улыбка, полная облегчения и радости – такая обаятельная улыбка, – несколько ее успокоила.

– Вот первый тебе урок: перестань стоять передо мной навытяжку. Я буду твоей проводницей, а не учительницей. Я буду помогать тебе, а не наставлять. А это значит, что говорить ты должен свободно, и я запрещаю тебе принимать на веру то, что я буду тебе говорить. Ты меня понял?

По его лицу скользнуло недоумение, детская обида. Сердце у Софии упало.

– Ну хорошо, молодой человек. Но если ты еще раз назовешь меня «госпожа», я вышвырну тебя за порог. Надеюсь, ты еще будешь относиться ко мне с уважением. Но пока я его ничем не заслужила. Вот когда заслужу, тогда и называй меня госпожой.