Текст книги "Сон Сципиона"
Автор книги: Йен Пирс
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
– При необходимости правила можно нарушить.
– Еврейка, которая едва умеет читать, которая собирает мне еду, зажигает для меня свечи и приносит ради меня дрова для очага в шаббат? – Он мягко улыбнулся.
Она судорожно вздохнула и посмотрела на его освещенное пламенем очага лицо, но не увидела в его глазах гнева, а в тихом голосе не услышала порицания.
– Почему ты выдаешь себя за еврейку? – помолчав, спросил он.
Она потупилась.
– Потому что я еще несчастливее их, – наконец ответила она. – Потому что только у них я нашла приют.
Он вопросительно поглядел, не понимая, что может быть еще хуже.
Она ответила ему внимательным взглядом.
– Мои родители умерли, когда мне было пятнадцать, и я стала бродяжничать. Не нашлось никого, кто взял бы меня к себе, дал бы мне кров. Я побывала во Франции, но не нашла помощи, потом вернулась в Прованс. Я пришла в Авиньон, и мне стало страшно. Все до единого подвергали меня допросу, кто я и откуда. Наконец я пришла сюда. Я как раз доставала воду из колодца, чтобы напиться, когда мимо прошел старик. Он остановился и заговорил со мной, спросил, кто я. А потом сказал, что живет один и ему нужна служанка. Ему хотелось нанять не еврейку, чтобы она ухаживала за ним и по субботам тоже. Но закон воспрещает евреям брать в услужение христиан. Поэтому для всех остальных я выдаю себя за еврейку. Он получил служанку, а я – защиту и кров.
– И тебе нравится такая жизнь?
– Я люблю его. Он добр со мной, как родной отец. Никогда ко мне не придирается, никогда не бранит и скорее умрет, чем предаст мое доверие. Чего еще мне желать?
– Ты принадлежишь ереси?
Она кивнула:
– Можно сказать и так.
– Я не знал, что кто-то из вас еще жив.
– Больше, чем ты думаешь. Сто лет назад Церковь поубивала всех, кого смогла отыскать, но не всех нашла. Мы научились осторожности, научились прятаться. Теперь, если нас обнаружат, нам костер не грозит, ведь нас больше не существует, а служители Церкви не могут признать, что оставили работу недоделанной. Моих родителей повесили за кражу, которой они не совершили, а не за веру, в которой они открыто признались.
– Я недавно слышал одну фразу. Она начинается так: «Вода души…» – Оливье выжидательно поглядел на нее.
– И?..
– Что она значит?
– Что все мы часть божественного и стремимся вернуться в океан, из которого вышли. Мы должны очиститься на земле и отказаться от любви к материальному, ибо мир нам тюрьма, пусть даже мы этого не сознаем. Сейчас мы в аду, но можем из него вырваться.
– А если нет?
– Тогда мы родимся вновь и должны будем жить снова. Тебе правда интересно?
– Я прочел эту фразу в одной старой рукописи. И слышал в дороге, когда путешествовал.
Происхождение идей ее не заинтересовало, сходство между концепцией неоплатоников и ее верой не изумило и не вызвало вопросов. Она только молча кивнула.
– А мы? – спросил он потом. – То, что я испытываю к тебе, это зло? Возможно ли подобное?
– Плоть – порождение зла. Но любовь – прикосновение к Богу. Любовь – это наше стремление к завершенности. Наша память о Боге и предвосхищение того, чем мы можем стать.
– Ты во все это веришь? – спросил он.
– А ты веришь, что Бог принял материальную форму и искупил наши грехи, на которые его же воля обрекла нас? Что наши кости восстанут из земли и соединятся, когда прозвучит трубный глас? Что Небеса будут заключены в наших телах на целую вечность?
– Да, – решительно ответил Оливье. Она пожала плечами.
– Тогда мы сказали бы, что ты все еще пребываешь во тьме и ничего не понимаешь ни в себе, ни в мироздании. Что, когда ты творишь добро, ты этого не знаешь, а когда совершаешь зло, то не можешь его остановить. Ты ни к чему не готов и получишь то, чего желаешь, то есть останешься в своей тюрьме.
– А ты?
– Я знаю, когда совершаю зло. Думаю, от этого я еще хуже, чем ты.
– Не понимаю.
Она помялась.
– Когда за моими родителями пришли, меня не было дома, я собирала ягоды. Я слышала, что там происходит, но ничего не сделала. Я спряталась и только смотрела, как их уводят. Потом я убежала и все убегала и убегала. Я ни разу не навестила их в тюрьме, ни разу не принесла поесть. Я покинула их и оставила умирать с мыслью, что вера их дочери столь слаба, что она боится признаться, кто она. И я все еще прячусь и притворяюсь.
– Быть сожженной заживо – это добродетель? Чего ты этим добилась бы?
– Ты не понимаешь. Я обрекла себя прожить до конца моих дней в ненависти к тем, кто казнил моих родителей. От этого не убежать. Я хотела прожить тихо до смерти и могла хотя бы надеяться, что она придет скоро. Но потом появился ты, и мне захотелось жить. Понимаешь?
Оливье озадаченно покачал головой. Нет, он вообще ничего не понял. Ребекка внезапно встала, взяла с собой одну свечу и, задув другую, ушла в каморку с толстыми каменными стенами, где в прохладе хранилась провизия. Дом был маленький: одна комната внизу, другая наверху, но Герсониду и Ребекке их было достаточно: спальня и кабинет, место, где можно есть и сидеть, читать и молиться. Когда-то здесь было тесно: пока была жива жена Герсонида и все их дети оставались при них, но теперь домик опустел. Однако тут было тепло, а на столе – полезная и простая пища. Оливье ел с удовольствием и молча. Оба были не в силах говорить.
Когда он проглотил последний кусок, она спросила:
– Какие новости о чуме? Она пришла и сюда. Кое-кто уже умер. Скоро ли ей придет конец?
– На это должен ответить твой хозяин, – сказал Оливье. – Но если слухи верны, то это только начинается. Я слышал, как вчера говорили, что в Марселе в живых не осталось уже никого. Такие же вести приходят и из других мест. Некоторые люди думают, что настал конец света. Или Второе пришествие.
– Скорее Первое. Так опасность грозит всем?
– Да. Все умирают. Старые и молодые, богатые и бедные. – Он уставился в огонь. – Ты и я. Это может случиться в любую минуту. Мы можем заболеть через полчаса. Или через неделю. Или через месяц. Сделать мы ничего не можем.
– Только молиться.
– Мы покинуты. Говорят, что в Ницце один священник пошел в церковь молиться об избавлении города, и многие оставили свои дома, чтобы пойти вместе с ним. В городе тогда еще никто не умер, но когда священник повернулся лицом к алтарю и воздел гостию, он вдруг застонал и рухнул на плиты пола, и изо рта у него хлынул черный гной. Через полчаса он умер, а прихожане бросили его лежать перед алтарем. Пять дней спустя они все были мертвы, все до единого. От молитвы нет пользы: она как будто только усиливает Божий гнев. Вот почему я здесь. Твоему хозяину нужны его бумаги, чтобы отыскать что-то полезное.
Она бледно улыбнулась.
– В таком случае нам пора спать. Твой плащ скоро высохнет, и ты можешь лечь у очага. Если хочешь, можешь принести еще дров и подбрасывать их потом, чтобы огонь горел всю ночь.
Она встала. Он тоже встал и едва не протянул к ней руки, но что-то в ее взгляде сказало ему, что пока еще не время. Потом она взяла свечу и по шатким ступенькам поднялась в спальню. Сквозь щели в потолке Оливье видел слабые отблески света и скольжение теней. И еще он услышал, как она молится, странные слова – почти музыка, но не совсем, – столь чуждые его слуху, что он невольно поежился. Перекрестившись, он помолился и завернулся в свой плащ, который так и не высох, хоть и провисел столько времени перед очагом, и лег, глядя на танец пламени. Она спустилась к нему через полчаса. А после она заснула, наплакавшись в его объятиях. Оливье не знал причины этих слез, но, утешая ее, был уверен, что плачет она не из-за него.
Кардинал Чеккани умер в Италии в 1353 году – от яда, если верить некоторым слухам, и был похоронен в Неаполе. Торопливое, небрежное погребение человека, который (никто не знал почему) вдруг оказался в полной опале. Его опустили в свободную гробницу в полу Неапольского собора, а потом накрыли мраморной плитой. Позднее на ней выбили его имя. Вот и все. В отличие от более удачливых кардиналов он не удостоился величественного надгробия с его изображением. Его внешность сохранилась только на панно Луки Пизано, высоко на стене над входом в Авиньонский собор.
Но благодаря искусству итальянца его лицо сохранилось и известно, чье оно. Такая удача не улыбнулась ни Манлию Гиппоману с Софией, ни Оливье с Ребеккой. Их лица еще существуют, но только Жюльен смутно догадывался, чьи они. Он часто думал о том, как он выглядели, и в воображении рисовал себе Манлия похожим на его стиль: сдержанный, суховатый, несколько суровый, но все же с намеком на остроумие в глазах или, быть может, в складке губ. Мысленно Жюльен одевал его в традиционные римские одежды, хотя в ту эпоху никто уже триста лет не ходил в тоге постоянно. Тут на Жюльена, возможно, повлияли стилизованные портреты космографа французского короля Андре Тевэ, который в 1584 году опубликовал альбом воображаемых портретов великих французов и галлов. Безусловно, он был склонен выдумывать лица, соответствующие предполагаемым характерам.
Портрет Чеккани – великолепный пример подобных заблуждений ума. То, каким изобразил кардинала Пизано, никак не соответствовало тому, что Жюльен знал о его характере. Вот он стоит, наполовину уничтоженный облупившейся краской, в огромной шляпе, под которой его голова кажется детской и невинной, и созерцает Пресвятую Деву и ее дитя. Плечи ссутулены, почти сгорблены, пышные одеяния словно душат его. Быть может, Пизано уловил то, как давят на него высокий сан и огромная власть. Только в глазах есть намек на расчет и хитрость. Разумеется, это может быть просто игрой света. Но почему внешность человека обязательно должна отражать характер? Про кого, собственно, Жюльен мог сказать это? И вообще чей характер остается неизменным? Например, разве Юлия выглядела такой, какой была? И будь так, лицо Марселя Лапласа было бы совсем другим, а вовсе не по-детски пухлым и невинным.
Указал ему на это Бернар. Возможно, странная тема для разговора в тот момент, но ведь сама встреча была странной. Они договорились о ней второпях, в растерянности, когда Жюльен как-то столкнулся с ним утром в пятницу в феврале 1943 года, через два месяца после того, как немцы, оккупировав юг, покончили с притворством, будто от Франции осталось хоть что-то, кроме названия и воспоминаний.
Произошло это перед кафе, где он часто обедал. Он вышел, кивнул хозяину, перешел рю де ля Републик и направился к себе на службу. И пока он пытался вспомнить, когда в последний раз пробовал мясо, которое стоило бы есть, кто-то нагнал его, взял под руку и сказал вполголоса:
– Здравствуй, мой друг. Надеюсь, ты хорошо поел? Не останавливайся. Не замедляй шага и, пожалуйста, не делай удивленное лицо.
Жюльен повиновался – ему даже в голову не пришло поступить иначе.
– Мне нужно с тобой поговорить, – продолжал Бернар, заводя его в безлюдный проулок, – Лучше всего завтра. Назови где?
И Жюльен назвал собор. Стоящий высоко над эспланадой, рядом с папским дворцом, и подавляемый гигантской позолоченной статуей Пресвятой Девы; редко кто заглядывал сюда теперь, когда досужие туристы исчезли. К тому же стоял он на отшибе, и добираться туда хватало сил лишь у самых усердных богомолов. Внутри царил сумрак – наилучший приют для тех, кто хотел остаться незамеченным. Бернар кивнул и исчез; Жюльен пошел дальше. На службу он вернулся лишь на минуту позже обычного.
Опять-таки ему даже в голову не пришло отказаться от этой встречи. В собор он явился точно в назначенное время, постоял в переднем дворе, выходящем на огромную безлюдную площадь и реку за ней, потом вошел внутрь и стал прохаживаться в ожидании. А затем он остановился у входа и задумчиво уставился вверх на лицо кардинала Чеккани, склоняющегося перед могуществом неоспоримо большим, нежели его.
Бернар опаздывал. Бернар всегда опаздывал, принадлежа к тем, кто просто не понимает, насколько такая привычка раздражает других людей. Он появился четверть часа спустя небрежной походкой человека, не имеющего никаких забот, и, прищурившись, тоже поглядел па кардинала Чеккани.
– Человек, которому не стоило бы доверять, – сказал он. – Кто это?
– Патрон Оливье де Нуайена, – нетерпеливо ответил Жюльен. – Что ты тут делаешь, Бернар? Ты передумал?
– Не совсем. Тебе же нравится де Нуайен? Почему?
– Бернар…
– Скажи же. Ты ведь когда-то заставил меня его прочесть. Мне он показался невыносимо занудным. Истеричен, неуправляем.
– Я изучаю его жизнь. Он интереснее, чем ты думаешь.
Бернар хмыкнул.
– Приятно видеть, что война заставляет тебя сосредоточиться на поистине важном. Однако, отвечая на твой вопрос: нет, я не передумал. Я побывал в Англии и теперь вернулся принять участие в Сопротивлении. Кстати, зовут меня не Бернар Маршан, понимаешь? Так войдем? Хочешь выслушать мою исповедь?
И они пошли по проходу к не посещаемой верующими (ни одной свечи тут не горело) боковой часовне, где не было ничего, кроме маленького барочного алтаря святой Агате и нескольких скамей. Бернар вошел первым и притворил за Жюльеном кованую решетку, чтобы расхолодить внезапную вспышку набожности, и они сели там в тусклом свете, сочащемся сквозь грязный витраж.
– Сопротивляться? Каким образом? – спросил Жюльен.
Бернар ничего не ответил, а поднял глаза на изображение святой и склонил голову набок.
– Пять недель назад, как я слышал, люди, называющие себя бойцами Сопротивления, застрелили в Туре немецкого солдата, – заметил Жюльен, чтобы заполнить паузу. – Немцы взяли в заложники пятнадцать человек. Шестерых расстреляли. Две недели назад в окрестностях Авиньона они взорвали члена Milice. От взрыва, кроме него, погибли еще четыре человека. Ты о таком сопротивлении говоришь, Бернар?
– Это война, Жюльен.
– Не для нас. Мы не воюем. Ты не забыл про Женевскую конвенцию? Мирное население не вмешивается и предоставляет воевать солдатам. Пока мы соблюдаем конвенцию, нам ничего не грозит, закон на нашей стороне.
– А немцы свято его уважают, как же, знаю, – негромко ответил Бернар.
– Закон их сдерживает. Нарушь его, раздай оружие гражданским лицам, и их уже ничто не остановит. Наше дело – наблюдать этот поворот истории и его пережить. Или люди будут гибнуть бесцельно. Тебя это не тревожит?
– Зато немцы тревожно оглядываются, поняв, что есть французы, которые готовы сражаться. Это поддерживает боевой дух Сопротивления. И потому не бесцельно.
– Немцы, знаешь ли, виноваты лишь отчасти. Твои героические бойцы что-то не завоевывают сердца.
Тот фыркнул.
– Меня не интересуют их сердца. Когда немцы потерпят поражение, они выбегут праздновать на улицах. Нам важно приложить руку к этому поражению. И только. Иначе, когда закончится война, мы получим либо анархию, либо соглашение, навязанное союзниками. Сейчас не время думать об ответственности. Ответственность означает бездействие.
– Ты подразумеваешь меня?
– Вовсе нет. Ты выбрал свою сторону. Твои статьи, и лекции, и должность. Нам все известно. Как по-твоему, чем ты занят, Жюльен? Я же тебя знаю, или, во всяком случае, так мне казалось. Я знал, что ты, конечно, не оголтелый коммунист, но зачем ты работаешь на Виши? На этого идиота Марселя. А теперь и на немцев.
– Я работаю не на немцев, – холодно ответил он. – Марсель попросил меня написать несколько статей для газет. Прочитать лекции. Вот и все. Потом меня попросили заведовать распределением бумаги. А это означает, что я решаю, кого публикую, какие газеты и журналы уцелеют, а какие закроются за недостатком бумаги. Знаешь ли ты, скольких трудов мне стоит сохранить кое-какие газеты? Как часто мне приходится закрывать глаза?
– Но насколько часто ты не закрываешь глаза? Как часто ты говоришь «нет»?
– Иногда. Во всяком случае, реже, чем те, кто делал бы мою работу с большим рвением.
Бернар промолчал, высказав то, что считал нужным. Для него все было так просто!
– Послушай, Бернар, жизнь должна продолжаться и пока немцы здесь. Не так, как нам хотелось бы, не так, как раньше, но продолжаться. Не все могут удрать в Лондон и морализаторствовать. А живя рядом с ними, сотрудничая, мы можем их изменить, очеловечить. Цивилизовать.
Бернар встал: святость часовни слишком его давила. Он вышел в неф, а затем и наружу, на свежий воздух. Там он остановился на ступенях, позабыв о маскировке и об осторожности. Нетерпеливость, подумал Жюльен, всегда была его главной слабостью. И когда-нибудь она его погубит.
– Прости, но ты надуваешься самомнением, – негромко сказал Бернар. – Ты в одиночку цивилизуешь немцев и гадин, которым они отдали тут власть. Ты уверен, что это односторонний процесс? Что, если они тебя развращают, а не ты их цивилизуешь? Ты готов на такой риск? Два года назад ты отказал бы хоть кому-нибудь в праве издавать свои журналы, публиковать свои книги? Мог даже подумать о подобном? А теперь ты каждый день так поступаешь и утверждаешь, что таким образом защищаешь цивилизацию. А ведь они проиграли, и ты это знаешь не хуже меня. Проиграли в тот момент, когда напали на Россию и объявили войну американцам. Теперь это только дело времени.
– Но побеждены они будут, – возразил Жюльен, – не благодаря тебе. Их разобьют английские, русские и американские армии. Мелкий саботаж ничего не даст, а только ухудшит положение тех, кто живет здесь. А тебя схватят и расстреляют.
Бернар кивнул:
– Знаю. Сюда до меня уже присылали человека. Мы полагаем, что он продержался недель шесть до того, как его арестовали. И, как ты говоришь, он не сделал ровно ничего.
– И теперь приехал ты. Зачем?
Бернар улыбнулся.
– Затем что получил приказ. Затем что эти люди пришли в мою страну, где им не место, потому что власть в правительстве захватили средней руки бандиты. Кто-то должен с ними сражаться. Ты ведь не намерен.
– Очень благородно, но я тебе не верю. Разве когда-нибудь ты делал что-то только во имя благородных идей? Ты делаешь что-то только ради удовольствия.
– Рано или поздно, вероятно, в течение трех месяцев меня поймают, возможно, будут пытать, без сомнения, расстреляют. Ты думаешь, меня такая перспектива радует?
– Да.
Бернар даже осекся, но потом рассмеялся.
– Разумеется, ты прав. Во всяком случае, отчасти. Проверка себя на выживание, на то, сумею ли я что-то сделать. И знаешь, я намерен перехитрить судьбу. Я намерен быть здесь, когда сюда придут американцы или кто-нибудь еще. А когда это произойдет, придется платить по счетам.
– Это угроза?
– Нет. Факт. Если мне повезет, я смогу умерить ярость тех, кто меньше готов прощать, чем я.
– Еще угроза?
– На сей раз предупреждение.
– Значит, ты займешься тем, чем сейчас занимаюсь я.
– В некотором смысле. Но я буду на стороне победителей. И могу добавить – справедливости.
Разговаривая, они спустились по ступеням, пересекли площадь и, выйдя уже за городскую стену, направлялись к реке.
– Как маленький Марсель?
– Постарел. Больше морщин. Раздражительнее.
– Как и все мы. Ты с ним все еще в хороших отношениях? Вы по-прежнему друзья?
– Да. Пожалуй, так.
– Рано или поздно, – сказал Бернар, – мне понадобится его прощупать. Он, конечно, жалкая личность, но далеко не глуп и более или менее контролирует, что тут осталось от администрации. Разумеется, пустой титул, но лучше, чем ничего. Мне бы хотелось, чтобы ты стал посредником между нами.
– Твоим рассыльным?
Бернар задумался.
– По сути, да. Я тебе доверяю, он тебе доверяет. Ему я не доверяю, а он – мне. Он может прислушаться к тебе, даже если откажется слушать меня.
– Ты серьезно?
– Я думал, тебе это понравится. Ты всегда пытался мирить нас, теперь можешь сделать это по большому счету. Если я сумею с ним договориться, будет больше шансов сохранить хоть что-то, когда немцы уйдут.
– Если.
– Когда. Может, потребуется три года, может, десять, но рано или поздно они будут уничтожены. Моя задача – помешать нам при этом уничтожить самих себя. Поэтому в конце концов цель у нас с Марселем будет общая. Я бы предпочел его расстрелять, как, без сомнения, он меня. Но мы будем нужны друг другу, и рано или поздно он это поймет. И я хочу, чтобы он знал, что ему делать, когда он придет к такому выводу.
– И только?
– Да, – сказал Бернар. – Ничего больше. Ну…
– Что?
– Я работаю над прикрытием, которое позволило бы мне помногу разъезжать, не привлекая внимания. На работу я устроиться не могу, это будет означать участие слишком многих людей и необходимость скрывать поездки. Я должен быть сам себе хозяин и заниматься чем-то, что объясняло бы мой доход. Поэтому, мой милый, Я собираюсь стать торговцем картинами.
Он церемонно поклонился. Это было так неожиданно, сказано с такой лихостью, что Жюльен от удивления рассмеялся.
– Ты? – не веря своим ушам, переспросил он. – Торговец картинами? Ты не можешь отрицать, что у войны есть комедийная сторона.
Бернар ухмыльнулся в ответ.
– Знаю, на пустом месте стать им нельзя. Но если не считать моей непригодности, это идеальная профессия, хотя мне придется потрудиться, чтобы играть роль убедительно. Мне нужны художники, чтобы получать от них картины, нужно устроить парочку небольших выставок, пригласить людей, создать видимость. А еще мне нужны фамилии и адреса художников, рассеянных по Провансу, чтобы в разъездах я всегда мог сказать, что посещал их. Им это ничем не грозит. Для них я буду самым настоящим Полом Массоном, торговцем картинами, старающимся свести концы с концами в тяжелые времена. Когда меня арестуют и художники узнают, кто я, они будут удивлены не меньше всех прочих. Поможешь мне? Любые картины сойдут. Хорошие, плохие, посредственные. Абсолютно все равно.
– Кое-какие фамилии я тебе дам. И спрошу Юлию. Она, наверное, знает другие.
– Она еще здесь?
Жюльен кивнул.
– Она в безопасном месте.
– Отнюдь. Сейчас безопасных мест нет. В Лондон доходят слухи о том, что творят немцы.
– Какие слухи?
– Что они убивают всех евреев, каких смогут. Не знаю, правда ли это, и думаю, без преувеличений не обошлось, но совершенно очевидно, что ее отправят в лагерь на восток, если схватят.
– Я пытался. Но это непросто, ты же понимаешь. А ты не мог бы помочь? Переправить в Англию, например.
Бернар покачал головой.
– Мне надо заботиться о своих людях.
Жюльен пожал плечами.
– Она все равно, наверное, теперь никуда не поедет. Убедила себя, будто ей ничего не грозит. В конце-то концов, она в итальянской зоне, а документы, какие она себе изготовила, даже лучше настоящих.
– Изготовила документы? Как?
– Подделала. У нее это получается на удивление хорошо.
Бернар ненадолго задумался.
– Теоретически она может изготовлять их десятками, так?
– Почему ты спрашиваешь?
Бернар помолчал, внимательно глядя на Жюльена.
– Возможна сделка. Если она изготовит фальшивые удостоверения личности, скажем, для пары десятков людей, то по их получении я вывезу ее из страны.
– Такая у нас дружба?
– Времена такие.
– Я спрошу.
Повернувшись на каблуках, Жюльен ушел.
Прибытие к варварскому двору было тщательно подготовлено. За три дня Манлий послал вперед гонцов известить короля Гундобада и обеспечить достойный прием. С ними были отправлены пространное послание и часть даров (книги и рукописи, главным образом вырванные из собственной библиотеки Манлия), дабы подчеркнуть, что прибывает не простой проситель. Они остановились на ночлег в нескольких часах пути от своей цели, разбили лагерь и послали новых гонцов, чтобы посланцы короля могли приехать для последних приготовлений к приему, узнав, из кого состоит посольство, а также его численность, и обсудить все мелочи во избежание взаимных обид и недоразумений в самом начале переговоров.
Манлий не вышел к посланцам короля, когда те прибыли, предпочитая для пущего впечатления пока не показываться. Он также устранился от первых встреч, объявив, что молится; стражники строго следили за тем, чтобы вокруг его шатра соблюдалась полная тишина, и там царило благоговейное безмолвие. Епископ пребывает с Богом – полезное напоминание о его сане и намек, что королю придется заключать сделку не только с мирским, но и с горним. К этому приему Манлий продолжал прибегать и в последующие годы: уходил с явно зашедших в тупик переговоров якобы для молитвы, а когда возвращался (зачастую через много часов, а в одном случае так и через два дня), оказывалось, что его святость вкупе с долгим сидением в душном помещении обеспечивали разрешение спора в его пользу.
Когда все приготовления были завершены, оставалось только завершить путь. И вновь главную роль должен был сыграть сан епископа. Манлий переоделся в простую белую тунику и плащ, оставил в шатре все драгоценности, кроме епископского перстня, и сел на осла. Тщательно продуманная безыскусственность, отсутствие пышности и то, как он скромно подъехал, рассчитанно опередив свою свиту, намекая, что приехал один, не нуждаясь ни в чьей помощи, кроме Божьей, и безразличен ко всему мирскому, произвело сильнейшее впечатление на бургундов, уже привыкших к посольствам со всей Галлии, тщащихся превзойти друг друга роскошью, но выглядевших жалко.
Король ответил тем же, как и было оговорено заранее. Он стоял в окружении десятка придворных, а затем направился навстречу Манлию, помог ему в знак уважения сойти с осла и поцеловал перстень на протянутой руке. Спутники Манлия одобрительно зашептались: он мог твердо рассчитывать, что по возвращении они разнесут рассказ об этом приеме по всей провинции.
Король почитает Церковь, склонился перед Богом и – более того – выказал уважение к вере
Рима. И это еретик-арианин! Разительная противоположность Эйриху, вождю визиготов, унижающему служителей Церкви. Все это доказывает, насколько он впитал цивилизацию за годы, проведенные заложником в Риме.
Полдела было сделано одним этим жестом, уважение к Гундобаду лишь возросло, потому что он, еретик, был столь почтителен. Да и другая половина была, наверное, тоже сделана. Нетрудно догадаться, что божество Случай на этой встрече отсутствовало. Зато радушный прием, почтительность и даже результат встречи были тайно выкованы в бесчисленных письмах разной степени прозрачности и на множестве переговоров посланцев Манлия и представителей короля.
Пожалуй, собравшиеся в то ясное утро толпы видели всего лишь спектакль. Сама встреча должна была произойти еще накануне, но ее отложили – якобы из-за легкого недомогания Манлия, но на самом деле потому, что день выдался пасмурный и хмурый – дурное предзнаменование для суеверных, а с более практичной точки зрения – слишком угрюмая обстановка, не способствующая оптимизму. А вот чистое небо, теплые солнечные лучи, благословлявшие состоявшуюся встречу, были, напротив, добрым предзнаменованием, новым утром грядущего мира, зарей безмятежности после бурь и угроз слишком уж недавнего прошлого.
Затем король и Манлий вошли в базилику, кое-как перестроенную под королевский дворец (выбор определила ее прочная крыша), где удалились в задние покои (некогда судебные помещения) для беседы с глазу на глаз. И снова символ: Манлий был принят как равный, а не как проситель; рукописи и книги, статуэтки и святые реликвии, какие он преподнес королю, были знаком уважения к справедливому и просвещенному правителю, а не попыткой задобрить необузданного варвара. И снова обдуманные мелочи были замечены и одобрены. Дипломатия свое уже сделала; битва Манлия за сердца и умы своей паствы сулила победу. Манлий даже позволил себе толику уверенности в исходе: желаемое было почти у него в руках. Не Феликс, а он сотворит войско, которое двинется к Клермону и воспрепятствует планам Эйриха.
Юлии о встрече с Бернаром он рассказал в следующее же свое паломничество в летний домик под Роэ, и они обсудили его предложение.
– Собственно говоря, я вполне готова заняться несложными подделками, – сказала она. – А если он сумеет вывезти меня из страны, тем лучше.
– Ты готова уехать?
– Пожалуй, да. Хотя, боюсь, это может привлечь внимание ко мне. Тебя как будто что-то тревожит?
– Это дополнительный риск, – сказал он просто. – Вот и все.
– Ну, от меня так будет хоть какая-то польза. А вдобавок я получу возможность уехать в по-настоящему безопасное место. Этим не стоит пренебрегать. Он сдержит свое слово?
Жюльен задумался.
– Насколько я знаю, он свое слово держит. С другой стороны, я твердо знаю, что никогда не полагался на него в чем-то важном. А это важно.
– Нет, я бы попробовала. Есть времена, когда просто выживать еще мало.
– Есть времена, когда выжить уже великий подвиг.
– Итак, два разных взгляда на жизнь! – заметила она с иронией. – Но я в любом случае попробую. Разумеется, все зависит от того, чего он хочет. Как нам с ним связаться?
– По-видимому, через почтальона в Карпентрасе. Боюсь, его всегда тянуло на мелодраму. Таким способом я должен сообщить ему о согласии Марселя поговорить с ним. Если, конечно, такое когда-нибудь случится.
– И это будет твоим вкладом, так? Посредничество?
Он кивнул.
– По необходимости. Если этих двоих не свести, они, или, точнее, те, кого они представляют, рано или поздно схватятся друг с другом. Полиция Марселя против людей Бернара. Немцы уйдут, и начнется гражданская война. Бернару нужен Марсель, чтобы противостоять коммунистам, а Марселю нужен Бернар.
– Для чего?
– Чтобы его не расстреляли.
А потом он снова сел на велосипед и поехал в Карпентрас, где оставил сообщение: Юлия подготовит пластины и работу сделает, от Бернара требуется предоставить фамилии и фотографии, а также найти способ переправить ее через границу в Швейцарию или Испанию. Затем он отправился поговорить с prefet.
Марсель только отмахнулся.
– Сопротивление? – презрительно сказал он. – Что я о них думаю? Да кто они, собственно, такие? Коммунисты? Голлисты? Даже монархисты, насколько я понимаю. И их ряды что ни день пополняются оппортунистами, готовыми рисковать жизнью других людей, лишь бы потом, когда другие выиграют за них войну, строить из себя героев. Они пекутся о Франции и готовы во имя нее приносить в жертву французов. Но я их больше не преследую, если тебя это интересует. Немцы нас оккупировали, пусть они этим и занимаются. С радостью им это предоставляю. Почему ты спрашиваешь?
– Я подумал, может, тебе стоит с ними поговорить?
– Поговорить с ними? С шайкой преступников? Ты шутишь, наверное?
– Когда-нибудь это может оказаться полезным.
– Когда-нибудь, может быть. Я политик, а не перебежчик, Жюльен.
– Нет, ты администратор. И твоя обязанность – заботиться о том, чтобы правительство работало. Вот что ты мне сказал в сороковом. И сегодня у тебя, уж конечно, та же задача.
– Почему ты завел этот разговор, Жюльен?
Жюльен поколебался.
– Потому что меня просили кое-что тебе сказать. Когда захочешь поговорить или связаться с ними, есть люди, которые тебя выслушают.